Две стороны каталожной карточки

В РГГУ читал стихи Лев Рубинштейн. Читал после долгого перерыва (по крайней мере, я его очень давно не слышал), как положено, с карточками. То есть одно стихотворение — это стопка каталожных карточек, на каждой из которых написана какая-то фраза, и в процессе чтения Лев Семенович перебирает их. Прочитанное откладывает в сторону, и так до конца, пока карточки не закончатся. В зале, в основном, сидели студенты, и я подумал, что мы не можем воспринимать это зрелище одинаково. То есть для меня каталожная карточка это нечто повседневное и очень близкое. Я, например, на каталожных карточках готовил материал для своего диплома, записывал послания жене, в ходу были так называемые “оборотки” — карточки из настоящего библиотечного каталога, на одной стороне которых уже были напечатаны названия разных книг, например:

“Иванов Вяч. Вс., Гамкрелидзе Т.В.Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Том 1. Тбилиси: Изд-во Тбилисского ун-та, 1984”.

Или:

“Пушкин С.В. Экстрапарные коитусы у жуков-могильщиков (Nicrophorus kirby; Silphidae, Coleoptera) // Труды международного форума по проблемам науки, техники и образования. — М., 2000. — Т. 2. — С. 48—49”.

Или:

“Г.А.Лорентц. Теории и модели эфира. Перевод с английского под ред. проф. А.К.Тимирязева и З.А.Цейтлина с предисловием А.К.Тимирязева. “Научно техническое издательство НКТП СССР”. М.— Л. 1936”.

Или:

“А.Нимцович. Моя система на практике. Сборник партий. Перевод с немецкого И.Л.Майзелиса. Государственное издательство, Москва—Ленинград. 1930”.

Зато на чистой стороне оборотки можно было писать что-то свое. Например, приставочные глаголы. Берешь, скажем, и пишешь глагол ОТВОЛОХАТЬ. И дальше пример: “Отволохай, отлупи, рожу всю растворожь, но не терзай словами. И ведь знает, знает характер младшего старший брат, но, видишь ты, в кураж впал и не повинную голову сечет, а кишки перепиливает, перегрызает, можно сказать (В.Астафьев. Царь-рыба)”. И сразу возникает какое-то удивительное ощущение гармонии, когда с одной стороны Арон Нимцович со своей шахматной системой, а с другой — Виктор Астафьев с глаголом отволохать.

И поэтому, когда поэт выходил на сцену с каталожными карточками, немедленно возникало ощущение чего-то очень знакомого и домашнего. А для сегодняшних студентов, которые тоже с интересом наблюдают за чтением Рубинштейна, это все-таки какая-то экзотика. Чистой воды прикол.

За последние двадцать-тридцать лет наш быт изменился радикально, в том числе и вещи вокруг нас: какие-то очень важные и привычные ушли, а их место заняли новые, и наш язык на это реагирует, точнее сказать, не может не реагировать. Иногда эта реакция самая простая, хотя, с точки зрения языка, и очень сильная: вместе с вещами уходят и слова-названия, и точно так же для новой вещи появляется новое слово, которого еще не было в русском языке. За примерами далеко ходить не надо. Вот и слово оборотка мне пришлось поставить в кавычки, хотя оно пока существует, ведь так называются не только каталожные карточки, но и любые листы бумаги, исписанные с одной стороны, но по-прежнему используемые. А сколько названий всевозможных гаджетов и девайсов, напротив, проникло в последние годы в нашу речь, просто не сосчитать! Даже эти самые слова — гаджет и девайс — еще не вошли в общие словари русского языка, хотя в текстах встречаются регулярно. Ну, а самый главный механизм, по крайней мере, конца двадцатого века, и соответственно слово, его называющее, — это конечно же компьютер. Интересно, что если упомянутые выше гаджет и девайс и некоторые другие недавние заимствования вызывают у многих людей старшего поколения определенное отторжение, то к слову компьютер и к основной компьютерной лексике все уже привыкли. Что бы ни говорили люди о чистоте языка, но самое главное для нас в языке простая человеческая привычка.

Иногда реакция у языка более тонкая, слова остаются прежними, но у них меняются значения, появляются новые выражения и исчезают старые, что-то необычное происходит с сочетаемостью слов. В общем, самое время предаться лексикографическим мемуарам, не забывая о настоящем и время от времени поглядывая в будущее. Я хочу порассуждать о двух устройствах, которые для двадцатого века были чрезвычайно важны, но одно из них в век двадцать первый вместе с нами не перешло, а другое, меняясь и преобразуясь, не просто перешло эту границу, но и, по-видимому, обеспечило себе ключевое место в человеческом обществе.

 

Короткая память

Это просто был главный инструмент. Мои дети, когда выучили глагол работать, считали, что это значит “сидеть за пишущей машинкой”, ну и иногда по ней постукивать. Это, значит, я переводил, писал диплом, потом диссертацию, потом статьи, потом… в общем, зарабатывал на хлеб насущный. Я помню три машинки. У отца был “Ундервуд”, и когда я стал жить отдельно, мне его здорово не хватало. И я завел себе “Эрику” с латинским шрифтом и “Унис” с кириллическим. Ну, про “Эрику”-то всем известно (я имею в виду всем тем, кто слушал Александра Галича), берет она, стало быть, четыре копии (и нам этого в то давнее время хватало).

Нет, все-таки надо процитировать, хотя бы для того, чтобы произнести еще одно ушедшее слово самиздат, которому и посвящены эти строки Галича:

Что ж, зовите небылицы былями,

Окликайте стражников по имени!..

Бродят между ражими Добрынями

Тунеядцы Несторы и Пимены.

Их имен с эстрад не рассиропили,

В супер их не тискают облаточный:

“Эрика” берет четыре копии,

Вот и все!

...А этого достаточно.

Пусть пока всего четыре копии —

Этого достаточно!

(А.Галич, Мы не хуже Горация)

А вот про “Унис” расскажу очень личное. Был я уже аспирантом, наверное, и тут слух прошел, что выбросят пишмашинки, то ли в ГУМе, то ли в ЦУМе, то ли где, не помню точно, ну, не сами машинки, а подписку на них. И открывалось это часов в восемь — утра, естественно. И надо было решать, во сколько ехать, ясно, что в шесть поздно, а в одиннадцать вечером накануне очень уж неохота. И пошел я пешком к половине четвертого (на такси-то деньги у аспиранта откуда возьмутся, да и на такси за пишущей машинкой ехать как-то не комильфо). И встал в очередь, в интеллигентнейшую, между прочим, но и длиннейшую. И где-то номерах в двадцати от себя увидел Гасана Гусейнова, а потом еще кто-то из наших подошел. Короче, был я во второй пятисотке, а месяца через три пришла открытка на “Унис”. Купил я “Унис”, и жили мы долго и счастливо, пока нехорошие люди не придумали компьютер.

И еще надо вспомнить одно слово. Копирка. Звучит оно как-то несерьезно, но улыбаться в этом месте я не советую. Здесь уж позвольте без сантиментов, вещь была нужнейшая и важнейшая. Почему нужнейшая? А как бы иначе “Эрика” брала четыре копии? Три копирки закладывались между четырьмя листами, и пишмашинка печатала. И дефицитнейшая. Приходилось таскать по нескольку листов с работы. И добавлю уж еще из области сокровенного и подсознательного. Вещь тончайшая, я бы даже сказал, нежнейшая. Когда удавалось раздобыть пачку, то она так и переливалась, изгибаясь в руках и напоминая то ли пантеру, то ли какую-то иссиня черную рыбу. Кстати, иногда использовалась и без пишущей машинки. Но, как я уже сказал, нехорошие люди придумали компьютер, а еще и копировальный аппарат, и пришлось своими руками выбросить купленную много лет назад пачку листов этак в пятьдесят. Правда, копирка уже высохла и ни на что не годилась.

Но вот тут-то и наступает самый интересный момент. Оказывается, люди уже не помнят, как эта штуковина называлась (я имею в виду не копирку, а само печатающее устройство). Я уже все правильные слова произнес и над своим читателем эксперимент ставить не стал. А в последнее время я этот эксперимент проводил неоднократно, либо показывая картинку, либо описывая словами (“Как называется тот механизм, на котором мы порождали тексты раньше?” — “Нет, не компьютер. В докомпьютерную эпоху”). В студенческой аудитории ответ однозначный и без вариантов — печатная машинка.

Ну, хорошо, пусть так, а как еще, как иначе? Не знаете? Затрудняетесь ответить? В смешанных по возрасту компаниях первой все равно произносится печатная машинка, и только потом кто-то постарше вспоминает машинку пишущую. Возникает короткая дискуссия, в результате которой все соглашаются с обоими вариантами. Но я-то не согласен. В текстах последнее время тоже сталкиваюсь с печатной машинкой. Вот, например, в интервью, взятом в 2010 году у Артемия Троицкого, читаю: “Печатных машинок не было, поэтому журнал был рукописный”.

Но ведь то, о чем Троицкий говорит, называлось именно пишущей машинкой, а печатная машина (именно машина, а не машинка) — это какой-то станок в типографии. Да, на пишущей машинке мы не писали, а печатали. Это и является причиной аберрации нашей памяти, в которой печатная машинка либо вытесняет, либо окончательно вытеснила пишущую. Причем речь идет как о памяти индивидуальной, так и коллективной. Молодое поколение в целом помнит только печатную машинку (исключения возможны, но они единичны). В памяти же конкретных людей они уже вполне уживаются, или более мотивированная печатная машинка (ведь печатает же!) выталкивает когда-то более реальную пишущую. Вот как у Артемия Троицкого. Или зря я прицепился к Троицкому, ведь в тексте интервью журналист вполне мог заменить одно прилагательное на другое, чтобы было правильно (мало ли, мэтр оговорился)?

Чтобы проверить собственные ощущения, обращаюсь к Национальному корпусу русского языка, который помещается в Интернете, содержит всевозможные тексты разных лет и даже разных веков (не только художественные, но и газетно-журнальные, и некоторые другие, например, из частной переписки) и позволяет производить определенные статистические выкладки1.

Итак, с пишущей машинкой все просто. В Национальном корпусе русского языка это словосочетание встречается 545 раз в 351 тексте на протяжении почти целого века — с 1906 года практически по сей день. Вот несколько более или менее современных примеров.

“Оставим Солженицына возле забора марфо-мариинской шарашки; он будет гадать о своей судьбе, мы же с тобой пока погадаем об исторических судьбах пишущей машинки [Александр Архангельский. 1962. Послание к Тимофею (2006)]”.

“Мы говорили с тобой о советской пишущей машинке, размышляли о типографском станке, радио, ротапринте и будущем ксероксе; тем временем главным фигурантом истории уже стал телевизор [Александр Архангельский. 1962. Послание к Тимофею (2006)]”.

“Поднимался, заходил в комнату Елены и сидел перед пишущей машинкой, не притрагиваясь к ней [Анатолий Азольский. Лопушок // “Новый Мир”, № 8, 1998]”.

“Время от времени профилактически ошпариваемая кипятком и затем протираемая бензином или керосином (потому что клопы не выносили этих жидкостей), верная подружка Эдика издавала всегда легкий индустриальный запах. Как молодой мотоцикл или как пишущая машинка, на которой автор выбивает этот текст [Эдуард Лимонов. У нас была Великая Эпоха (1987)]”.

А вот, наоборот, самый ранний пример в корпусе:

“Миновал деревянную эстакаду. В самом конце мола Ї палатка, сложенная из бревен и брезента. В палатке труп матроса. На груди у него бумага, где фиолетовыми буквами пишущей машинки изображено: “Товарищи. Матрос Омельчук (кажется, так) зверски убит за то, что сказал, что борщ не хорош. Осените себя крестным знамением и отомстите тиранам” [К.И.Чуковский. К годовщине потемкинских дней (Воспоминания очевидца) // “Биржевые ведомости”, 1906]”.

А вот с печатной машинкой все гораздо интереснее. Во-первых, встречается это словосочетание значительно реже: Национальный корпус содержит всего 33 примера из 30 текстов. С удивлением снова наталкиваюсь на пример из уже цитированного (см. выше) произведения Александра Архангельского:

“Она думала, как будет рожать и не назвать ли младенца Константином, удастся ли устроить дела с работой или придется окончательно переходить в надомницы, но как тогда оберегать ребенка от пулеметного стрекота печатной машинки [Александр Архангельский. 1962. Послание к Тимофею (2006)]”.

Вот уж действительно вариативность памяти нашей, которая (память, естественно) допускает и старое, и новое.

Но особенно примечателен расклад по времени. Итак, всего 30 текстов. Из этих тридцати текстов 21 относится к периоду начиная с 2000 года и позже. Еще шесть текстов относятся к периоду с 1996 по 1998 год. И всего лишь три текста относятся к более раннему времени. Приведу эти три примера:

“Объем телексного сообщения не должен превышать 20 строк на печатной машинке через два интервала [коллективный. Фонд новаторов // Техника — молодежи, 1990]”.

“Позавчера достали портативную печатную машинку и начали печатать сводки СИБ [Л.К.Бронтман. Дневники и письма (1943—1946)]”.

“На пластинке были вырезаны в разных местах четырехугольные отверстия величиной с литеру печатной машинки [А.Р.Беляев. Чудесное око (1935)]”.

Последний пример, правда, вызывает определенные сомнения. Раз речь идет о литере, то, наверное, имеется в виду типографский станок, названный почему-то машинкой, а не машиной, хотя определенно сказать нельзя.

На всякий случай еще раз залезаю в Национальный корпус, чтобы посмотреть на употребление словосочетания печатная машина. Вот несколько примеров:

“И меня, как самого грамотного, послали крутить в редакции ручку печатной машины [Владимир Корнилов. Демобилизация (1969—1971)]”.

“Старенькие печатные машины натужно гудели, пол чуть-чуть содрогался под головой [Константин Симонов. Живые и мертвые (1955—1959)]”.

“Сережа, самый младший, вертел по двенадцати часов колесо печатной машины [Н.А.Островский. Как закалялась сталь (1930—1934)]”.

Все понятно: это что-то большое, гудящее, с колесом и ручкой, и находится оно в типографии, а не на столе у автора или пишбарышни.

Вот вам и еще один аргумент, но из несколько другой области — из области словообразования. Может быть, кто-то еще помнит замечательное слово пишбарышня, которое активно использовалось в 20—30-е годы, а потом как-то потихоньку сошло на нет (а точнее, было вытеснено машинисткой). Вот два замечательных примера:

“Две пишбарышни в соблазнительных юбочках и розовых чулочках, пробегая мимо, оглянулись на Зотову, дико стоящую перед зеркалом, и Ї ниже площадкой Ї фыркнули со смеху; можно было разобрать только: “…лошади испугаются…”
[А.Н.Толстой. Гадюка (1928)]”.

“На диванчике плечом к плечу, как на плетне воробышки, оседал целый выводок из школы ритма, или из студии, или просто сов- и пишбарышни [Н.Н.Берберова. Курсив мой (1960—1966)]”.

Фраза Н.Берберовой интересна еще и тем, что выстраивает целый ряд барышень: совбарышни (служащие государственных учреждений) и пишбарышни (машинистки). Как тут не вспомнить отмеченное С.И.Карцевским обращение послереволюционного периода к женщинам на госслужбе: Товарищ барышня!2 

Излишне говорить, что никаких печбарышень никогда нигде не существовало. Ну, и раз речь зашла о словообразовании, назову еще одно ушедшее от нас слово, которое, как и пишущая машинка, использует два основных корня, но сводит их в одном слове и в другом порядке — машинопись. Ну и где она теперь, эта машинопись?

Итак, каковы же итоги небольшого исследования, включившего в себя опросы современных носителей русского языка и обращение к Национальному корпусу русского языка? До середины 90-х годов прошлого века мы называли важнейший интеллектуальный инструмент пишущей машинкой, а словосочетание печатная машинка по отношению к нему встречалось крайне редко, по-видимому, скорее, как оговорка (машина, на которой печатают > печатная машинка). В девяностые годы в наш обиход врывается персональный компьютер и начинает вытеснять пишущую машинку. Вместе с предметом забывается и правильное название. Это связано еще и с тем, что название такого важного предмета состояло не из одного слова, как обычно бывает для важных вещей, а из словосочетания, да еще к тому же фразеологизма, потому что пишущей эта машинка в действительности не была (разве что в самом общем значении писать), то есть значение словосочетания не складывалось из значений составляющих его слов. Иначе говоря, смысл словосочетания пишущая машинка не равен смыслу слов пишущий + машинка. И постепенно забывается именно та часть словосочетания, смысл которой не соответствует смыслу целого. Да, машинка, но не пишущая, а печатающая, то есть печатная. И в новом веке происходит окончательная подмена. Новое поколение помнит лишь печатную машинку, а те, кто постарше, те, кто слышал, читал и сам говорил пишущая, так сказать, путаются в показаниях.

Самое же удивительное, с моей точки зрения, здесь то, насколько короткой оказалась наша языковая память. С ухода пишущей машинки из нашего быта прошло 15—20 лет (уход все-таки был постепенный). А мы (ну не все, конечно, но мы как общество) уже ничего не помним.

 

Пять-тринадцать-сорок три, это ты?

Начал цитировать Галича, остановиться трудно. Заголовок этого раздела — цитата из его песни, написанной в 1972 году. А песня про телефон и память, поэтому процитирую чуть более пространно:

…Ты напрасно в телефон не дыши,

На заброшенном катке ни души,

И давно уже свои “бегаши”

Я старьевщику отдал за гроши.

И совсем я говорю не с тобой,

А с надменной телефонной судьбой.

Я приказываю:

— Дайте отбой!

Умоляю:

— Поскорее, отбой!

Но печально из ночной темноты,

Как надежда,

И упрек,

И итог:

— Пять-тринадцать-сорок три, это ты?

Ровно в восемь приходи на каток!

(А.Галич, Номера)

Интересно, что в цитируемой строке телефонный номер почти отождествляется с человеком, и к этому я еще вернусь, но сначала перенесусь в солнечную и жаркую Италию, хотя представить себе что-либо жарче Москвы июля-августа 2010 года, когда собственно пишется эта статья, просто невозможно.

У меня в жизни было не так много культурных шоков. Два из них случились в Италии с перерывом примерно в десять лет. В первый свой приезд, в Болонье, я столкнулся с женщиной, шедшей мне навстречу и громко и эмоционально, как умеют итальянки, говорившей что-то в пространство. Слегка поозиравшись вокруг в поисках ее собеседника, я все-таки заметил, что рука ее прижата к уху. И в ней находится некое устройство (теперь бы я сказал “гаджет”), о котором я, безусловно, слышал, хотя, честно говоря, уже не помню, видел ли до того случая. В общем, как нетрудно догадаться, это был мобильный телефон. Второй случай произошел в универмаге в Риме лет, как я уже сказал, десять спустя. В отделе перчаток женщина, рассматривая и перебирая перчатки, так же громко и эмоционально говорила что-то в пространство. В руках ее были перчатки. Слегка поозиравшись вокруг в поисках ее собеседника, я вспомнил о существовании устройства, кажется, оно называется hands free (а по-русски я даже это слово и не напишу), обеспечивающего разговор без необходимости держать телефон в руках. Звук проходит через наушник и создает полное ощущение того, что можно было бы обозначить выражением “слышать голоса”. До этого, естественно, я подобного устройства не видел.

Понятно, что эти случаи — часть моей личной истории, но Италия оказалась тесно связана с мобильным телефоном не только для меня. Издательство НЛО в 2010 году выпустило книгу итальянского философа Маурицио Феррариса “Ты где?” с подзаголовком “Онтология мобильного телефона”3. Это далеко не первое философское и социологическое осмысление мобильной связи оказалось, тем не менее, если я не ошибаюсь, первым переведенным на русский язык. Феррарис, являющийся последователем Ж. Деррида (особенно в том, что касается роли письма в культуре и обществе), так определяет место мобильного телефона в социальной сфере: “Итак, главный тезис: социальная онтология основывается на системе письма, которая может прекрасно существовать без мобильного телефона (она существовала еще во времена шумеров и фараонов), но ее совершенным символом является именно мобильный, поскольку он позволяет или обещает позволить связаться друг с другом посредством всех форм устной и письменной коммуникации, принимать записи всех параметров (тексты, рисунки, музыку), проверять собственную выписку со счета, оплачивать билет в метро или в учреждение и, если кто пожелает, скачать ту или иную книжку и читать ее в поезде. А тем временем вам на мобильный еще придет сообщение о том, что, к примеру, премьер подал в отставку, что изменилась процентная ставка, что “Ювентус” выиграл чемпионат, что вы покинули Италию и связь теперь будет обеспечивать France Telecom, или даже (я и врагу этого не пожелаю, но бывает), что “между нами все кончено”.

В общем, Феррарис рассматривает мобильный телефон как идеальное устройство, объединяющее все необходимые человеку функции, связанные с письменностью:

“Превосходство мобильного телефона в том, что он объединяет в одном ограниченном физическом пространстве все функции, перечисленные выше, и создает абсолютный инструмент. А также в том, что в нем сошлись функции письменности и передачи данных на расстоянии. Это огромное письмо, которое, однако, помещается в кармане, постепенно присваивает все наши данные: наверное, придет день, когда нас будут хоронить с сим-картой, на долгую память”.

Иначе говоря, для итальянского философа мобильный телефон — это некая вершина эволюции гаджетов вообще и телефонов в частности. За свою историю телефон довольно сильно менялся. Исходной точкой можно, по-видимому, считать 1876 год, когда А.Беллу был выдан патент на изобретение телефона. В обиход телефоны вошли значительно позднее. Тот же Феррарис выделяет десять этапов в истории телефона и первый из них описывает так:

“Все начинается с черных стационарных телефонов, стационарнее некуда, прикрепленных к стене огромных помещений телефонных станций. Разговаривают стоя и по возможности кратко. Связь обеспечивается работящими измотанными девушками, которых еще можно увидеть в старых фильмах”.

За свою историю телефон изменился и внешне, и функционально. И язык фиксирует это в разных словах и выражениях. Вернемся же в Россию и в русский язык. Одна из лучших книг о русском языке, адресованных не узкому кругу лингвистов, а, пожалуй, всем, кто русским языком интересуется, это “Живой как жизнь” Корнея Чуковского, вышедшая в свет в 1962 году. И в ней есть очень тонкое наблюдение, касающееся телефона:

“Молодое поколение (да и то, что постарше) давно освоилось с такими формами, как “Звонила Вера, что завтра уезжает”, или: “Позвони Еремееву, чтобы прислал чемодан”, но еще Чехов не знал этих форм. Не знал он и формы: “говорить по телефону”. Он писал: “Сейчас в телефон говорила со мной Татаринова” (XIX, 231); “Альтшуллер говорил в телефон” (XIX, 231); “Сейчас говорил в телефон грузинский учитель” (XIX, 280); “Сейчас говорил в телефон с Л.Толстым” (XIX, 186) и т.д.

Та же форма в его “Рассказе неизвестного человека”:

“Я заказывал в ресторане кусок ростбифа и говорил в телефон Елисееву, чтобы прислали нам икры, сыру, устриц и проч.” (VIII, 180).

Изменение микроскопическое, почти неприметное: замена одного крохотного словечка другим, но именно путем безостановочного изменения микрочастиц языка меняется его словесная ткань”.

Из этой цитаты хорошо видно, что вначале можно говорить о самой простой “изобразительной” сочетаемости данного слова. Именно телефон, а не человек издает звон, то есть звонит. Человек же направляет звуки внутрь аппарата, то есть говорит в телефон. Потребовалось время, чтобы изменить эту ситуацию. Замена предлога означает, по-видимому, что на смену наиболее конкретному пространственному изображению (направлению речи в аппарат) приходит более абстрактная интерпретация. Наиболее близкой является аналогия с идеей связи и средства (или канала) такой связи: ср. общаться по переписке и связаться по почте и более современные — разговаривать по скайпу или общаться по интернету (связаться по электронной почте). А у звонить путем метонимического переноса появляется новое значение: звонит телефон и звонит человек (кому-то по телефону). Сходный метонимический перенос присутствует у других значений этого глагола: звонит колокол — звонарь звонит в колокол; звонит звонок — посетитель звонит в звонок.

И вот проходит почти век и в телефонной лексике происходит, причем прямо на наших глазах, новый метонимический перенос. Все чаще вместо фразы Позвони мне! мы слышим Набери меня! А ведь раньше можно было набрать только номер, но не его счастливого обладателя. Так, в Национальном корпусе русского языка словосочетание набрать меня зафиксировано один-единственный раз в тексте 2003 года (для сравнения: словосочетание позвонить мне встречается в корпусе 662 раза), а два самых ранних примера набрать в этом значении датируются 90-ми и 2000-м годами:

“В Рим, Ї неуверенно согласился я. Ї Значит, ты должен заехать в Париж. Подожди, я сейчас наберу Гулю. Ї У меня нет визы, Ї сказал я, оглушенный. Кстати, я прилетел в Бельгию, потому что именно с бельгийской визой было меньше всего хлопот. Ї Ты проснулась, подруга? [Николай Климонтович. Дорога в Рим (1991—1994)]”.

“Не, мужики, теперь меня мочить никак нельзя, Ї возразил Сергей. Ї Моргун приказал доставить меня, куда хочу! Ї По-моему, он фуфло гонит, Ї засомневался один из парней. Ї Набери “папу”, Ї предложил другой. Ї Да, чтоб он меня послал? Нет уж! Ї покачал головой бык [Андрей Житков. Супермаркет (2000)]”.

Похоже, что набрать используется практически как синоним позвонить, однако утверждать точно это нельзя, так как новое употребление глагола еще не вполне устоялось. Возможно, это действие рассматривается как менее важное, менее фундаментальное, связанное с коротким разговором и ассоциируемое в основном с мобильным телефоном (хотя сам набор номера возможен на любом телефоне). Так, естественнее выглядит фраза Когда подъедешь, прямо перед вахтой набери меня, чем В мамин день рождения обязательно набери ее.

Здесь снова напомню строку Александра Галича:

 

 

Пять-тринадцать-сорок три, это ты?

Номер и человек близки к отождествлению, но все-таки не отождествляются. И требуется дополнительный вопрос (“Это ты?”), чтобы удостовериться, что к телефону подошел тот человек, которому звонят. А отождествление и, следовательно, возможность переноса “набери меня” окончательно состоялись в эпоху мобильной связи, когда у человека есть мобильный, а у мобильного — единственный хозяин, и вопрос “Это ты?” становится излишним.

Отдельной проблемой оказывается судьба идиом, изначально связанных именно со стационарным телефоном: повесить трубку, бросить трубку, висеть на телефоне. Они по-прежнему употребляются, хотя прямое их значение, очевидным образом, утрачено. Действительно, повесить трубку и бросить трубку означает “прервать (“резко” — во втором случае) телефонный разговор”, но в основе этих выражений лежит идея помещения трубки стационарного телефона на рычаг, разъединяющий связь. Прямое прочтение выражения бросить трубку для мобильного телефона скорее означало бы швыряние мобильного телефона на землю (трубка или труба — одно из его возможных названий). В выражении висеть на телефоне (“очень долго разговаривать по телефону”) также изначально содержится перенос изображения. Разговаривая по стационарному телефону, по-видимому, прикрепленному высоко на стене (а не по более позднему аппарату, стоящему на столе), человек как бы висит на нем. И хотя этот образ совершенно не подходит к мобильному телефону, эта идиома еще используется. Сейчас трудно прогнозировать устойчивость этих выражений в будущем при вытеснении стационарных телефонов мобильными, хотя оно, по-видимому, неизбежно.

 

О неизбежном непонимании

Чья судьба лучше — пишущей машинки или телефона? Что за вопрос? Она почти ушла из быта, он эволюционировал. И русский язык так или иначе отразил это. И по крайней мере в одном языковые результаты совпали — в появившемся непонимании. В случае телефона мы не вполне понимаем наших детей или недовольно морщимся от новых словечек и выражений: я тебя наберу, сбросил звонок, мобила… Но мы хотя бы присутствуем при всех этих изменениях. А вот человек из прошлого (или, например, эмигрант, вернувшийся в Россию после долгого перерыва) неизбежно испытал бы культурный шок, вызванный проблемой непонимания. В случае же пишущей машинки понимание рвется, скорее, со стороны потомков. Слова уходят и забываются.

Языковая память, как мы убедились, у нас довольно коротка. И уже дети начала двадцать первого века не понимают детской поэтической классики. Кто это такой — “Умывальников начальник и мочалок командир”? А если ближе к нашей теме, то опять Чуковский:

Как на пишущей машинке

Две хорошенькие свинки:

Туки-туки-туки-тук!

Туки-туки-туки-тук!

На чем, говорите, туки-туки-туки-тук?!

 

 

1 Поскольку Национальный корпус русского языка постоянно обновляется, нужно сказать, что обращение к нему происходило в августе 2010 года. В другие периоды времени статистика могла бы быть несколько иной.

2 С.И.Карцевский — замечательный русский славист, находясь в эмиграции, опубликовал книгу, посвященную состоянию русского языка сразу после революции: Язык, война и революция. Всеобщая библиотека № 47. Берлин, 1923.

3 Феррарис М. Ты где? Онтология мобильного телефона / Пер. с ит. К.Тименчик, М.Устюжаниновой. — М.: Новое литературное обозрение, 2010. — 352 с.