Год назад не стало Леонида Арамовича Теракопяна — замечательного литератора, более сорока лет входившего в руководство журнала “Дружба народов”. Его вклад в становление одного из лучших литературных изданий советского периода исключительно велик. Много он сделал и для его сохранения в трудные постсоветские годы.

В печальную годовщину авторы “Дружбы народов” вспоминают своего коллегу и старшего друга.

Мадина Хакуашева

 

Дар душевного альтруизма

Существуют люди, отдельные события, книги, знаковые для каждого. Их мало, но именно они определяют нашу судьбу. Таким человеком стал для меня Леонид Арамович Теракопян — Тер, как, любя, называли его коллеги.

С редакцией журнала “Дружба народов” меня свел счастливый случай. Однажды утром 2005 года мне позвонила приятельница Люда Маремкулова: “Прочитала твою новеллу в "Литературной Кабардино-Балкарии" и подумала, может быть, тебе послать что-нибудь в журнал "Дружба народов"? Желательны произведения о современности…”

Именно в это время я закончила художественный текст и понятия не имела, что с ним делать и даже как его назвать. Пообещала, что завезу в редакцию, тем более что мне предстояла поездка в Москву. Вскоре я ехала в столицу с сырой рукописью на руках — на авось. Связалась по телефону с замом главного редактора: “Я из Нальчика, по рекомендации вашего корреспондента…”.

— Приезжайте, пожалуйста, — голос пожилого человека, уставший, но учтивый.

Я не питала никаких иллюзий: “Дружба народов” — магический кристалл для огромного числа авторов необъятного постсоветского пространства. Моя установка была: просто испытать себя на прочность. Проще было получить отказ, чем прибегнуть к “костылям”. Зашла в небольшой дом на Поварской, с узкими деревянными лестницами, интерьером, в котором был растворен дух старой Москвы. Леонид Арамович, невысокий худощавый человек с проницательными глазами, все время курил. Он положил мою рукопись на стол, уточнил специальность и задал лишь один вопрос: “Вы член Союза писателей?”. — “Нет”. Мне было предложено перезвонить через некоторое время. За две недели я ни разу не позвонила, потому что не сомневалась в отказе. Дело было не только в пугающем высоком престиже “ДН”, — я привезла роман с откровенно антиколониальной темой, в котором ясно определялась позиция автора, не согласного не только с политикой царской и советской России, но откровенно сомневающегося в нынешней… И это — в центральное российское издательство! Я понимала, что это — вызов. Заранее ежилась, представляя себе холодное неприятие…

Но за день до отъезда, упрекнув себя в малодушии, все-таки набрала телефон Теракопяна. “Мадина, куда вы пропали? Загляните в редакцию!”. И невероятный прилив счастья — глубокого, нежданного… К вечеру я была на Поварской. Не сразу нашла Леонида Арамовича, пришлось спрашивать у сотрудников редакции. Меня удивила их реакция: заинтересованный доброжелательный взгляд, но — никаких комментариев. “Вы — Мадина?”. Я почувствовала, что мой текст известен. Леонид Арамович, как и в прошлый раз, был сдержан и невозмутим, так же неторопливо курил. Я всегда боялась синдрома большого города — безличного отношения, когда на человека смотрят как бы сквозь него. Здесь же чувствовалось нечто противоположное. “Что ж! Это получилось неплохо, вот это — меньше…”. Заглянул смуглый улыбчивый человек: “Знакомьтесь, это Леня Бахнов, с которым, по всей вероятности, вам придется поработать”. Пока сидели в кабинете, несколько раз звонил телефон, Леонид Арамович любезно общался, судя по всему, с близкими знакомыми. Его спрашивали о рукописях, он всем ответил отказом — очень корректно, так что невозможно было обидеться. Перед уходом я попросила сказать о замечаниях. Все, что говорил Тер о моей рукописи, удивительным образом совпало с моим знанием о недостатках собственного текста. А то, с чем я на тот момент молчаливо не согласилась, было принято мной позже, много позже.

С тех пор началось наше сотрудничество, а потом и дружба с Тером. Он располагал к доверию и откровению. Мы оказались единомышленниками в понимании проблемы расколотого постсоветского пространства. Выросшая в атмосфере единого культурного поля, на образцах русской и советской литератур, я болезненно реагировала на распад единой культуры, на изоляцию Северного Кавказа, потерю обратной связи в этом мире, напоминающем теперь дом в руинах.

Тер был наполнен идеей. Я разделяла его уверенность в том, что без творческих контактов региональные литературы деградируют и впадут в провинциализм. Наряду с этим мы внимательно прислушивались к тем, кого пугала надвигающаяся глобализация, угрожающая существованию самих национальных культур.

Выражая позицию “ДН”, Леонид Арамович работал над идеей новой культурной интеграции. Существуют разные идеи объединения, которое после советской эпохи воспринимается двусмысленно. Из всех возможных граней Тер выбирал самую нужную, наполняя высшим смыслом назначение журнала “Дружба народов”.

Вскоре последовал звонок из Москвы Инны Петровны Борисовой. Как я и ожидала, она звонила по рекомендации Тера. Ей предстояло готовить журнальный вариант “Дороги домой” и фрагмент для “Антологии современных литератур РФ”. Мы взаимодействовали по телефону и электронной почте. Та же корректность, удивительно сочетающаяся с прямотой, порой жесткой. Я почти не возражала, молчаливо принимала замечания и советы. То было продолжением учебы, которую можно было бы назвать “мои университеты с Теракопяном”.

Очередной звонок от Тера: его неподражаемые интонации, невозмутимость, которую, кажется, ничто на свете не может покол. В Железноводске, при поддержке ФСЭИП, возглавляемого С.А.Филатовым, собирались писатели Северного Кавказа.

С тех пор начался праздник удивительных встреч.

На форумах “ДН” я получила возможность реализовать не только писательский, но и литературоведческий интерес: передо мной явилось живое воплощение современных национальных литератур всего постсоветского пространства. Впрочем, все было не просто, десятилетия вынужденной изоляции породили сложный комплекс ощущений, недоверия… Приходилось разрушать барьеры и преодолевать мифы, даже если таковые только чудились…

Леонид Арамович был непубличным, очень скромным человеком, которого, кажется, тяготила необходимость быть в центре общественных событий. Он сидел ссутулившись и казался бесконечно уставшим. При взгляде на него я не могла подавить тревогу, и каждый раз, боясь показаться навязчивой, задавала один и тот же вопрос: “Леонид Арамович, как вы себя чувствуете?”. Похоже, мое медицинское образование давало о себе знать. “Все хорошо, Мадина”, — отвечал Теракопян, каждый раз усыпляя мою бдительность. Это было нетрудно, — он был для меня слишком дорог, чтобы допустить серьезную проблему...

Если впервые я получила возможность по достоинству оценить специфику авторского контингента “ДН”, то Леонид Арамович в этом деле был “профи”.

Я молча наблюдала, как умело справлялся Тер с их “демонами”. Было очевидно, что он давно изучил, прочувствовал и, главное, принял особенности творческой братии, как собственную судьбу. И то, что новичка раздражало, он встречал с мягкой улыбкой, доброй паузой и ободряющим взглядом всепонимающих глаз. За этим трудно было не заметить целый сплав: тонкую деликатность, удивительное знание психологии каждого автора, неиссякаемый источник доброты и терпения...

Далеко не сразу продравшись через колючий барьер собственного и чужого авторского индивидуализма, я обрела друзей. Это случилось на памятной встрече по поводу юбилея “ДН”. Поселили нас в гостинице в центре Москвы, в люксовых номерах. Позже выяснила: редакция получила грант. Эта встреча была подарком судьбы. Атмосфера сложилась абсолютно неформальная. Мы обсуждали вопросы, которые беспокоили всех — угасающие национальные языки, проблемы перевода, издания книг, сужение читательской аудитории… У всех — одна и та же боль. Вечером мы пили шампанское и пели, мешая нормальному окружению, до самого утра. Такие разные, мы оказались удивительно похожи, — веселая шутка Всевышнего, который одну и ту же сущность вкладывает в совершенно разные обличья. И лишь когда встречаешь своих двойников, по-настоящему узнаешь себя… В тот день я вспоминала Чайку по имени Джонатан Ливингстон, который открыл себя только после того, как встретил свою стаю… Наши утренние излияния Тер выслушал как всегда с молчаливой спокойной улыбкой.

Он всегда интересовался: что нового в национальной литературе нашей республики? Как обстановка? По-прежнему тревожно? Какие проблемы? Он умудрялся, оставаясь в тени, руководить процессом этих встреч, организационную и психологическую сложность которых я оценила лишь со временем...

На встрече в Переделкино в перерыве между заседаниями Леонид Арамович предложил чеченскому прозаику Мусе Ахмадову: “Почему бы вам не образовать литературный северокавказский… союз или объединение?”. Я стояла поодаль и слышала разговор. Моя вечная мечта по сближению литератур, кажется, была телепатирована… Позже идея обсуждалась в Нальчике, на нее живо откликнулись писатели и поэты Северного Кавказа. Теперь у нас есть Клуб писателей Кавказа (КПК), который возглавил балкарский поэт Салих Гуртуев. Объединенные в нем писатели и поэты пытаются служить идее культурной интеграции, столь близкой Леониду Арамовичу.

При общении с ним я всегда сохраняла почтительную дистанцию, наши беседы нельзя было назвать личными. Тем не менее я постоянно ощущала его тепло и понимание. Но главным для меня был его неиссякающий горизонт ожиданий; всегда, по телефону или при встречах он спрашивал: “Что вы пишете? Что-нибудь новое?”. Мои мучительные метаморфозы, похожие на превращения насекомого (личинка, куколка, бабочка, опять личинка и так до бесконечности), кажется, тоже проницал без труда. От его внимания не ускользала ни одна деталь, ни одна реплика, кажется, он способен был фиксировать практически все.

В концепции экзистенциалистов есть утверждение о том, что духовная сущность каждого человека раскрывается только после смерти. Теперь этот постулат стал понятнее.

В литературном сообществе есть ключевые фигуры, влияющие на его формирование, — посвященные, наподобие “свободных каменщиков”. Их отличает особый дар душевного альтруизма, — находя авторов, они помогают их трудному превращению в мастеров слова.

Таков был Тер — Леонид Арамович Теракопян, мой друг, учитель, духовный отец, подаривший мне мою творческую судьбу.

Ольга Трифонова

Тихое мужество

Необъяснимое, мистическое совпадение.

Последний раз видела его на маленьком сабантуе в редакции. Он был, как всегда, молчалив, сидел у двери в крошечный кабинетик.

И, как всегда, — слабая улыбка, чуть вопросительный взгляд. Потом вдруг, как в киномонтаже, увидела его в спину, уходящим. Увидела и вдруг подумала: “А ведь я вижу его в последний раз”.

Так и оказалось. И что это было? Предчувствие ? Или что-то в его лице, или где-то на периферии слуха — фраза, что,  мол, завтра ложится в больницу?

Но прошло время, и я понимаю, что был это редкий подарок ОСОЗНАНИЯ происходящего.

Чтобы память сохранила и эту его слабую улыбку, и тихий голос, и взгляд, всегда немного в сторону.

К счастью, память сохранила и то негромкое добро, которым он одаривал меня в разные времена. Нет, не меня, а память о Юрии Валентиновиче Трифонове, которому был неизменным другом и при жизни, и после жизни.

Леонид Арамович первый сказал мне, что надо заниматься архивом и не медлить, первым  звонил и спрашивал, когда принесу в редакцию что-нибудь из литнаследия.

Одно время (очень тяжелое и горькое для меня) его кабинет в правом флигеле двора Союза писателей был единственным местом в Москве, где  мы  вспоминали Юрия Валентиновича и говорили о нем.

В архиве Татьяны Аркадьевны Смолянской сохранилась внутренняя рецензия Леонида Арамовича на роман “Время и место”. Леонид Арамович — за публикацию, но из контекста видно, что есть среди членов редколлегии и противоположные мнения.

А ведь ни взглядом, ни словом Леонид Арамович не дал мне понять, какие страсти кипят и как он борется “за”.

В этом был он весь: со своим тихим мужеством и со своей склонностью к конспирации.

Юрий Трифонов написал в романе “Время и место”, что бывают времена величия малых поступков.

Большая часть жизни Леонида Арамовича пришлась на такие времена, и он в эти времена служил литературе, и служил достойно.

И вот еще что.

Ритуальный зал прощания, конечно, не место для посторонних впечатлений, но вдова прощалась с Леонидом Арамовичем с такой пронзительной любовью, с такой нежностью, что подумалось: “А ведь он прожил счастливую жизнь. Его любили”.

Лев Аннинский

Теракопян. Прощальное

Он тих, он безукоризненно вежлив. Но, вдумываясь в его замечания, ощущаешь, какая острая энергия бьется за этой вежливостью.

Он подчеркнуто внимателен к авторам, о которых пишет. Но, вслушиваясь в его текст, чувствуешь, какая собственная музыка прячется за этой корректностью.

Там прячутся философские глубины, определяющие нашу реакцию на парадоксы и абсурды текущего времени. Там время вытекает из бесконечности и в нее же впадает. Там ничто не исчезает бесследно, лучик надежды всегда спорит с безысходностью. Мир увязает в мелочах, но он же, мир, — слушает тебя как собеседник и возвращает к подлинной сути бытия. Этот немеркнущий свет дан нам навсегда — нашей родной земле, нашей культуре…

…И каждому из нас.

Обрывается лучик на этой фразе. Я процитировал финальные слова из последней статьи Леонида Теракопяна, опубликованной на излете 2009 года в “Дружбе народов”.

Прощальные слова.

Роман Сенчин

Он жил со светлой печалью

Не могу сказать точно, когда познакомился с Леонидом Арамовичем. Может быть, в 2001-м или в 2003-м. Да это не так уж важно — знакомство с такого склада людьми зачастую бывает почти незаметным — “здравствуйте… до свидания”, но зато потом, постепенно, перерастает в настоящее, душевное общение.
Помню Леонида Арамовича стоящим в коридоре редакции “Дружбы народов” с сигаретой в одной руке и пепельницей в другой. О чем-то думающим. О чем-то невеселом, но светлом…

Я читал его статьи в 90-е, когда учился в Литинституте, позже, когда стал публиковаться в “Дружбе народов”. Статьи о писателях советской эпохи, по большей части уже умерших, о многонациональной литературе, которой тоже давно уже нет. По форме старомодные, изобилующие словами, потерявшими свою цену еще в конце 80-х, но такие душевные и искренние, что становилось и грустно, и тепло. Но новые статьи Леонида Арамовича выходили очень редко. Хорошо, если одна в год.
Примерно в 2004-м я спросил его, почему он так мало пишет о том, что хорошо знает, чем живет. Леонид Арамович грустно на меня посмотрел и тихо (он всегда говорил тихо и медленно, как-то со стеснением, что ли) ответил: “А это разве нужно кому-то? Мне кажется, на профессию критика наложен запрет”. Я стал его убеждать, что это нужно, что вот еженедельник “Литературная Россия”, где я работаю, публикует статьи о литературе Кавказа, Поволжья, но, к сожалению, такие материалы поступают нечасто, вообще чувствуется нехватка информации о происходящем там сегодня… Леонид Арамович ответил, что подумает, а потом при каждой встрече сообщал, что пишет, почти просил дать еще время. Словно я торопил. Но, видимо, ему нужно было сознавать, что его статью очень ждут. Это прибавляло сил…
В апреле и июне 2006 года на страницах “Литературной России” появились две статьи Леонида Арамовича — “Размышления над картой литературы” и “И крест, и богатство”. Он с охотой отвечал на блиц-опросы газеты, оставил короткие, но очень интересные воспоминания о Расуле Гамзатове, о своей первой публикации в “ЛР” в начале 60-х. И одна из последних статей Леонида Арамовича вышла в “Литроссии” — “Из огня да в полымя. Неюбилейные размышления на фоне круглой даты” (ноябрь 2010).

Кстати сказать, последние годы Леонид Арамович как-то внутренне помолодел. Увидел, наверное, что дело его жизни возрождается. Стали проводиться встречи с писателями СНГ, совещания молодых писателей Северного Кавказа, случались командировки; в родной “Дружбе народов” одна за другой пошли публикации новых авторов из Таджикистана, Прибалтики, Молдавии… То есть снова стало возрождаться общее литературное пространство, которое, казалось, было навсегда разрушено после 91-го.

Без преувеличения событием (пусть в узких кругах) стала книга Леонида Арамовича “Между исповедью и проповедью”. Несмотря на малый тираж и отсутствие в крупных книжных магазинах, ее прочитали, пожалуй, все (ну, или многие) интересующиеся тем, что было и что есть в литературах народов Советского Союза и России, как жила русская литература в 70—90-е годы. Книга печальная, но светлая. Бывает такая светлая печаль… В этой книге, по очень точному определению Валентина Курбатова, Леонид Арамович “торопится продлить счастье”.

Вспоминается, как он рассказывал об Анатолии Рыбакове на радио “Эхо Москвы”. Не спеша, но красиво и точно. И с любовью.

Благодарен я Леониду Арамовичу за внимание и к русским, особенно молодым (начала нулевых) авторам. Он очень хорошо отзывался об Ире Мамаевой, Денисе Гуцко, Захаре Прилепине, Илье Кочергине, Дмитрии Новикове, с нетерпением ждал их новых вещей. Благодарен и за то, что не только принимал к публикации мои повести и рассказы, но и обсуждал их со мной, давал советы (не редакторские даже, а какие-то товарищеские), написал о моей прозе обстоятельную и сочувственную статью “На краю”, которая была опубликована в начале 2005 года в “Дружбе народов”, а затем включена в книгу “Между исповедью и проповедью”.

Спасибо, Леонид Арамович.

Вадим Муратханов

Тихое слово

Некоторые люди очень похожи на свои имена. Но в Леониде Арамовиче не было ничего львиного, торжественного и раскатистого. Он был чужд пафоса и позы. Невысокий и худой, с приглушенным голосом, он словно терялся в высоком кресле редакторского кабинета, становился невидимым, превращался в слух.

Его способность слушать собеседника была потрясающей. Внимательный взгляд сквозь толстые линзы, методичное кивание головой, сопровождаемое еле слышным “аха”. Сам же Теракопян говорил мало — но всегда точно и по существу. Общаясь с ним, ты тоже невольно начинал ощущать ответственность за каждое произнесенное слово.

После “уплотнения” редакции, когда “Дружба народов” из длинного извилистого коридора на территории “Дома Ростовых” переселилась в четыре тесные комнаты флигеля, мы стали чаще беседовать с Леонидом Арамовичем. Новая, непростая для редакции ситуация сократила (в том числе и физически) дистанцию между авторами журнала и руководством. Теракопян умел, при внешней сдержанности и бесстрастности, дать почувствовать гостю, что ему рады, что вокруг свои. А если надо — проявить твердость.

“Путь к вам лежит теперь через ресторан”, — в шутку заметил я как-то при встрече, когда обнаружил, что вход в редакцию потерялся за столиками и снующими официантами “Каретного ряда”. “На самом деле это отношение не только к нам, но и к вам, авторам”, — не принял шутки Леонид Арамович. Я почувствовал неловкость. И вместе с тем принадлежность к большой семье, от которой не пристало отстраняться в трудную минуту.

Он всегда подробно расспрашивал о том, что происходит в Узбекистане. Поначалу это казалось формой вежливости. Но вскоре я понял, что Теракопян по-прежнему живет в этом, еще недавно общем для всех, пространстве. Уже разделенном границами, расползающемся по швам — но каким-то чудом держащемся на нитях личной дружбы и взаимных привязанностей. Сегодня положение меняется к лучшему, но еще несколько лет назад “Дружба народов” была единственным столичным изданием, регулярно публикующим авторов из стран СНГ. Тогда, после распада страны, эта литература не проходила в другие журналы ни по ведомству отечественной, ни по разряду зарубежной.

Два года назад Леонид Арамович загорелся идеей побывать в Узбекистане — повидать старых друзей, освежить литературные связи, наладить сотрудничество. В последний момент поездка сорвалась: писатели ждали встречи, но вмешалась политика. Ехать как частное лицо Леонид Арамович отказался: не счел возможным отделить отношение к журналу — делу своей жизни — от частных отношений.

Меня удивило тогда, как болезненно воспринял Теракопян этот эпизод. “Теперь уж не выберусь”, — с горечью покачал он головой, когда мы обсуждали неудавшуюся поездку.

Точно так же с несвойственным ему нетерпением ожидал Леонид Арамович выхода рецензии на его последнюю книгу “Между исповедью и проповедью. Очерки о писателях стран СНГ и Балтии”, в которой он пытался зафиксировать, удержать в культурном обиходе огромный пласт уже забываемой ныне советской национальной литературы.

Разгадка нетерпения была до боли проста: он чувствовал, как мало у него осталось времени. Мы, окружающие, — нет. Леонид Арамович болел, выходил на работу, снова болел и опять возвращался, продолжая непомерный труд скрепления все еще родственных, но неумолимо отдаляющихся друг от друга литератур.

Мы привыкли к тому, что он с нами, что он на посту, — а силы его были на исходе.

Прощались с Леонидом Арамовичем в морозный февральский день. Людей пришло мало, словно виновник собрания и здесь предпочел не привлекать к себе лишнего внимания, не обременять коллег.

А ведь прощались с эпохой. С одной из последних нитей, связующих современную российскую литературу с литературой XX века.

Афанасий Мамедов

Хранитель литературных Америк

Долгий коридор с осыпающейся штукатуркой, со следами мела и плесени (разве что грибы не растут), с несколькими едва уловимыми изгибами ведет меня через годы к узенькому дверному проему, к хлипкой дэвэпэшной двери заместителя главного редактора “Дружбы народов” — литературного критика, “упорного интеллигента” с высоким, мощно вылепленным лбом и вкрадчивым тихим голосом.

Леонид Арамович Теракопян, за глаза — либо Арамыч, либо Тер, милейший человек в густой сизой дымке дешевого табака интересуется моими ближайшими литературными планами.

Я догадываюсь, что это еще и этикет такой толстожурнальный, но планами делюсь, тем более что ближайшие из них — туманны и я ничего ими не раскрою. Леонид Арамович вздыхает. Мне страшно неудобно перед ним, и я тоже вздыхаю. Много работы, говорю, и все такое… Он закуривает: что тут поделаешь, хлеб всем нужен. Смотрит сквозь толстые стекла очков, как смотрят на не объявленный метеорологами дождь через окно. А потом…

А потом разговор как-то потихонечку начинает меняться, обещая скорый переход от кипучей “внешней жизни” в мир прозы, в пророчество с обратным ходом стрелок.

Однажды эти стрелки привели меня к одному из персонажей “Фрау Шрам” — Христофору Арамовичу, который не поведением своим, не образом жизни, — но умением ткать беседу был немного списан с Леонида Арамовича. (Помнится, я даже раз, выскочив за обод разговора, назвал его Христофором, он сделал вид, что не расслышал.)

Его кабинет, кажется, весь пересечен мыслями. Папки, пыль, тусклый свет настольных ламп…

За столом, заваленным литературным архивом “ДН”, Арамыч — и содержание и форма, он тут не случаен, это его место… Место, где тихо и незаметно свершается человечий поступок.

Меня всегда не покидало чувство, что он живет в каком-то духовном подполье, ни на секунду не сомневаясь, что именно оно, это его подполье, в очередной раз спасет нашу культуру.

Не могу сказать, что наши литературные вкусы сходились. Скорее нас с Леонидом Арамовичем свела неприглядность повседневной жизни. А точнее, у нас с ним были схожие взгляды на армяно-азербайджанский конфликт: и он и я считали его бедою двух народов. Он полагал, что об этом конфликте, как и о любом другом подобного масштаба, следует писать, только воспарив над ним. Я считал точно так же. Именно потому мнение его было чрезвычайно важно для меня: удалось ли мне преодолеть законы гравитации.

Замечания Леонида Арамыча были предельно точны и лаконичны и когда мы говорили по телефону, и когда встречались в его кабинетике.

Жаль, что эти общения никогда не бывали долгими. Догадываюсь почему. Всегда он интересовался моими творческими планами, но не я его. Забыл, что заместитель главного редактора — сам пишущий человек. Думаю, если бы я спросил его об этом хоть раз, наши встречи — к примеру, одна из последних — могли приобрести совсем иные очертания. Но авторы литературно-публицистических журналов — чаще всего большие эгоисты.

И вот нет больше долгого коридора — примечания к жизни нескольких поколений журнальных работников. Ушел и Леонид Арамович, для меня — советский интеллигент трифоновского извода, хранитель литературных Америк.

Фарид Нагим

Арамыч, помоги!

Из всех людей, знавших Леонида Арамовича и общавшихся с ним, я знал его и общался с ним меньше всех. Видел раза три-четыре, а говорил и того меньше, и по времени максимум семь минут. И сейчас, задним числом прислушиваясь к себе, я улавливаю чувство стеснения перед ним, будто намеренно избегал встречи.

Впервые увидел его в Переделкино зимой — он чистил дорожку у дачи. В гигантских валенках и смешной шапке-ушанке. Он был такой худой, что, казалось, в одежде нет тела, а валенки чудесным образом не отваливаются по сторонам и даже переступают в некоем подобии слаженности. Казалось, что не он, а лопата двигает им. Идеальный тип интеллигента-доходяги в лагере. Многажды видел горящее до самой поздней ночи крайнее окно дома номер девять по Серафимовича. “Теракопян журнал вычитывает”, — объясняли мне. Такой напор “потока” выдерживали толстенные линзы его очков, представить тяжко. А сколько золотых форелей выловил этот армянский рыбак! Только редактор поймет это предчувствие дрогнувшего поплавка, это радостное подрагивание удилища — неужели?! Это восхитительное чувство полновесного, самобытного и живого текста! Великолепное открытие, уже сияющее из мутных вод журнального “потока”, в которое не веришь до самого финала.

Потом я встретил его в редакции, он шел курить. Выпуклые линзы очков, легкие седые кудряшки по бокам лысой головы. Линзы такие толстые, что глаза казались неимоверно большими, но срезанными матовым торцом стекла, роговой оправой, они будто бы плавали уже в потустороннем мире, а очки — иллюминаторы. Он был такой старенький, что и одежда казалась изможденной и ветхой. Ему представили меня. И на какое-то время один зрачок всплыл над линзой и с живым интересом уставился на меня. Я не знал, что сказать, но отметил, что одет он со вкусом, с художественным чутьем выдержана цветовая гамма: голубое, переходящее в синее. Я говорил, а сам чувствовал животное, подсознательное пренебрежение к старику – это восточное превосходство молодости (на востоке, мне кажется, очень подчеркнутое внешнее уважение к старости, уживается с внутренней иронией над нею и безжалостностью). Еще мне почему-то казалось, что в этой отяжеленной линзами голове уже нет места креативным мыслям о будущем, а только унылое старческое брожение. “Пиджак, сорочка button-down… Не о том что-то говорим, — отметил он про себя, наверное. — Я не совсем понимаю, к чему вы это?”. И пошел курить. Надо заметить, что на каждую проблему, чью-то бестактность, ошибку или нестыковку по материалу, предполагаемому в печать, он прежде всего отзывался сигаретой. Если представить, сколько он выкурил — то, думаю, чердачное здание редакции могло бы улететь от всех бед и грубостей на шаре Монгольфье, наполненном никотиновым дымом.

Он был очень красив в молодости, уверен, той мягкой, почти женственной красотой, которая так импонировала Толстому в Чехове, Чехову в Бунине. Это именно того рода интеллигентная женственность, свойственная очень мужественным и стойким людям, выдюжившим в эмиграциях и лагерях, покорившим немало удивительных красавиц.

И этот старик из ночного Переделкинского окна, бессменный зам на протяжении сорока шести лет, с которым я увиделся два раза и перекинулся парой слов, вызывавший во мне столь противоречивые чувства, вдруг заговорил в редакции вот о чем: “Может быть, взять Фарида на мое место. Что вы думаете?” И удивил этим многих, вызвал недоуменное пожатие плечами, а в первую очередь поразил меня самого, но все же заложил эту мысль в мою голову и посеял это зерно на редакционном линолеуме. Что он рассмотрел такого во мне, чего я не знаю, как он разглядел мое будущее в будущем редакции, что он решил в ней поменять?! Так неожиданно случаются только судьбоносные моменты, это мистика, я не могу воспротивиться этому, убеждал я самого себя.

В последний раз мы встретились у кабинета Бахнова, и мне казалось, что Теракопяну неловко. Я хотел пройти в кабинет — Леонид Арамыч мелко затоптался, не пройти, я резко повернул в другую сторону. Он о чем-то спросил, я не расслышал и не понял. Он снова спросил с участием. Я чувствовал, он чего-то стыдится, словно бы он препятствие... А потом он ушел насовсем, гигантские и прекрасные рыбки уплыли от толстенных линз в глубь прекрасных миров, и погасло переделкинское окно. Остался никотиновый, сутулый абрис в коридоре, остались тома “Дружбы народов”. Остались записные книжки с адресами писательских организаций СНГ, с тщательно выписанными сложно-произносимыми именами и отчествами, с номерами от домашних телефонов Юрия Трифонова, Василя Быкова и Чингиза Айтматова до мобильников Алексея Торка, Романа Сенчина и Захара Прилепина.

С июля я работаю на его месте. Иногда, не справляясь с трудным договором, с уставами фондов, споря с упертым автором, я зову дух Теракопяна и прошу о помощи. Злюсь на него иногда. Ловлю себя на безысходной бессмысленности своего занятия. “Вот ты, Леонид Арамыч, сколько рукописей ты прочитал, сколько тонких, глубоких и честных советов дал и что? Куда ушло все, что съело твои глаза, миллиардами букв припаялось на твоих линзах, где еще это отпечатается?”.

Наверное, отпечатается где-то, уйдет в космос неким кодом, сработает в чьей-то судьбе. Не будем гневить нашего Верховного Редактора, мы же знаем, что окончательный смысл его творения существует, он велик, непостижим и прекрасен. Но что нам делать сейчас и в самом ближайшем будущем, как жить твоей “Дружбе народов”, формально нужной всем, а неформально — неизвестно кому, как связь не прервать, как…

— Арамыч, помоги!

Николай Веревочкин

Созидатель

Говорят, настоящий талант пробьется сам.

Возможно. Только не в наше замечательное время попсы и пиара.

Для того чтобы настоящие таланты пришли в литературу, и нужны такие люди, как Леонид Арамович Теракопян.

Мне он всегда казался добрым домовым, хранителем традиций “ДН”. В общей сутолоке возьмет за локоток, отведет в сторонку, скажет на ухо что-то важное. Точнее, подскажет. Он знал, что говорить с глазу на глаз, а что делать достоянием всех. Он также знал, что литературе не нужны скандалы. Нужны талантливые вещи. И всякий раз радовался, когда из потока рукописей вылавливал нечто стоящее: “Идемте, я познакомлю вас с Алексеем Торком, вы должны познакомиться с Алексеем”.

Золотая, смиренная душа, человек большого такта, он не терпел только
одного — бездарность. Да и то не всякую, а лишь бездарность агрессивную, самоуверенную, пробивную.

Помню один из небольших залов в гостинице “Алма-Ата”. Леонид Арамович сидит в своей характерной позе — чуть бочком и слегка ссутулившись. Нога на ногу. Вид совершенно беззащитный. А на него молодым петушком наскакивает юноша пылкий: почему вы в своем журнале не печатаете казахстанских авторов, почему?

— Наш журнал называется “Дружба народов” и мы никогда не изменяли этому названию. И не изменим. И казахстанских авторов мы печатаем, вы просто, видимо, давно не просматривали наш журнал, — тихо отвечает Леонид Арамович.

— Хорошо. Я пришлю свой текст. Но только обещайте, что напечатаете. Обещайте при свидетелях.

— Я не могу вам этого обещать. Прежде нужно посмотреть его и коллегиально обсудить. Журнал — не приемный пункт макулатуры. Это сито, на котором остается только самое достойное.

— Отговорки. Вам просто не нравятся казахстанские авторы. Почему вам не нравятся казахстанские авторы?

— Вы не правы, — отвечает Леонид Арамович и приводит в пример Мишу Земского, меня, называет еще несколько фамилий.

Юноша просто взорвался от негодования:

— А вы знаете, сколько им лет?

— Вы хотите знать, чем они занимались до семнадцатого года? — спрашивает Леонид Арамович.

Когда смех затих, он также тихо сказал:

— Я твердо обещаю, если ваша рукопись написана талантливой рукой, она будет напечатана через три месяца. Даю вам слово. При всех. Только уж вы, пожалуйста, присылайте. Я настаиваю на этом. Непременно присылайте. Вы можете передать ее сейчас же.

Молодой петушок понял, что сам прыгнул в лапшу. Смутился и сказал:

— Дело в том, что я уже послал рукопись в другой журнал.

Помню, как окружили его после “круглого стола” девчонки и мальчишки из литературного объединения “Мусагет”, как взял он за локоток девочку, с рукописью которой только что ознакомился, отвел в сторонку и сказал что-то важное, отчего это робкое и маленькое существо вдруг стала выше ростом и вся просияла. Помню, как, склонившись головами друг к другу, они тихо беседовали с Ольгой Марковой, хрупкой женщиной в инвалидной коляске, спасшей целое поколение алма-атинских мальчишек и девчонок от безвременья. Два подвижника, два человека, посвятивших всю жизнь другим. Всю. Это уже не метафора.

Знаете, Леонид Арамович никогда не делил людей на белых и красных. Для него важно было только одно — насколько талантливо написана вещь. Но при этом он всегда подчеркивал один из главных смыслов литературы — противостояние всеобщему отчуждению, поиск объединяющих начал. Он был из тех критиков, которые, цитирую его же рецензию, “не разучились слушать музыку истории, симфоническую, оркестровую музыку, а не рвущуюся из всех динамиков попсу”.

В наше время критика в основном разрушающая. Извини, брат, тебя заказали. Ничего личного. Лихая кавалерийская атака. Шашки наголо, кроши их! Стенка на стенку. И опять: кто не с нами, тот против нас. Бей его, этот пацан не с нашего двора! Талантлив? Не талантлив? Кого волнует? Не с нашего двора? Бей!

Есть мастера, которые пишут рецензии, не читая книг.

Леонид Арамович Теракопян был из редкой ныне породы критиков-созидателей, которые посвятили жизнь поискам новых талантливых авторов, заботе о них, взращиванию. Именно в этом, а не в лихой атаке на плохих ребят из враждебного литературного лагеря видел он основной смысл своей профессии. И ему было безразлично, каким способом это достигается. В личной беседе с глазу на глаз он тратился даже больше, чем в своих рецензиях. Он считал, что, если убедил в чем-то собеседника, указал на ошибки, не обязательно делать это достоянием гласности. Зачем? Цель достигнута. Можно уйти в тень. Во всяком случае, многие критические замечания, которые выслушал от него я, не вошли в рецензии. Это был человек высокого благородства и интеллигентности. Из тех “дворян с арбатского двора”, воспетых Окуджавой. Что-то в нем было от академика Лихачева.

Но прежде всего он был просто добрым человеком.

Редкий в наше время талант. Редчайший.

Я благодарен ему за две рецензии, но больше всего меня тронул его телефонный звонок. Отлеживаюсь после операции. Жена приносит трубку. “Это Теракопян из "Дружбы народов". Как себя чувствуешь?..”.

Он позвонил просто узнать о моем здоровье.

Жаль. Очень жаль, что уходят такие люди.

Хочется верить в бессмертие души.

Хочется верить, что о Леониде Арамовиче будут долго помнить те, кого он благословил.

Не знаю, существует ли премия литературных критиков, именно критиков-созидателей, открывающих новые имена и заботливо, тактично подталкивающих авторов в русло большой, настоящей литературы.

Хорошо, если бы она была — премия литературных критиков имени Леонида Арамовича Теракопяна.