ИНТЕЛРОС > №5, 2012 > Житие богоизбранного Войшелка

Альгимантас Бучис
Житие богоизбранного Войшелка


21 мая 2012

Бучис Альгимантас (р. 1939) — литовский поэт, прозаик, критик, литературовед. Книга “История при свете письменности”, из которой взяты опубликованные здесь главы, выйдет в 2012 году в издательстве “ПРОБЕЛ-2000” в серии “LITTERA”.

 

 

 

От автора

 

Меня давно занимал один из самых таинственных и привлекательных деятелей в литовской истории, старший сын короля Миндовга — Войшелк1 . На беглый взгляд, историю его жизни исчерпывает бесславная и скудная биография: сын первого нашего государя не последовал за великим отцом, свернул на иной путь — ушел в монастырь, где и был бессмысленно погублен.

Но, может быть, не все так просто и плоско?


 1 Войшелк — великий князь Литовский. Будучи областным князем Литовским в Новогрудке (Черная Русь), Войшелк испытал на себе сильное влияние русской культуры (по-видимому, не без содействия галицко-волынских князей) и принял христианство. После трагической гибели отца (1263) Войшелк, жестоко отомстив его убийцам, передал власть Шварну Даниловичу, а сам вернулся к монашеской жизни. Открывалась возможность унии Литвы с Русью, но галицко-русские князья не оказались на высоте положения: брат Шварна, Лев, обиженный предпочтением, которое было оказано Шварну, убил Войшелка (1268). В том же году умер и Шварн.


Цель этого небольшого исследования — сопроводить публикацию реставрированного мною литературного памятника, объяснить принципы таковой реставрации и, насколько я способен, рассмотреть положение средневековой языческой Литвы в противоречивом христианском мире XIII века. Уникальная личность и трагическая судьба Войшелка оставили, как мы увидим, глубокий след в памяти современников и дали нам первое литовское литературное произведение. Его пришлось реставрировать по аутентичным фрагментам текста, сохраненным в списках древних русских летописей (XIII—XIV века), в разнообразных редакциях их сводов.

Понимаю, что все это звучит невероятно, особенно для специалистов, ибо многие десятилетия во всех советских и досоветских академических изданиях было принято относить рождение письменной литовской литературы к концу XIV — началу XV века.

Я предлагаю вашему вниманию произведение литовской литературы XIII века, собранное из подлинных лоскутков, — историю о сыне первого короля Литвы, избранном Богом Войшелке.

 

Текст Жития

 

Был у Миндовга, у князя литовского, сын, а имя ему Войшелк, или же Войшеволк.

И стал Войшелк княжить в Новогрудке, быв поганым язычником. И стал он лить многую кровь; каждый день убивал по трое, по четверо. А ежли в который день не бил никого, тогда печалился, а чуть кого лишит жизни, тот же час делался обуян радостью. Посему в его сердце вселился страх Божий, и задумал он принять святое крещение.

Господь избрал его глашатаем правой веры: отправился Войшелк от отца своего и рода, от всех их поганых идолищ к Синайской горе, познал истинно христианскую веру и окрестился ради Отца, и Сына, и Святого Духа. И стал он читать святые писания, и принял монашеский чин у Святой горы, от Григория в Полонинском монастыре, и пробыл он там три года.

Тогда он отправился на Святую гору, благословлен Григорием, а Григорий был человек, какого не было до него и после него не будет. Однако же Войшелк не мог достигнуть Святой горы, ибо в той земле была великая смута. Тогда он пошел на родину и явился к отцу своему. И отец, язычник, любовно его уговаривал отказаться от веры христовой и от монашества и принять во владение свое царство. Но Войшелк, наделенный крестною силой, не поддался ни мольбам, ни угрозам, он покинул дом отца своего и поставил обитель в христианской земле меж Литвою и Новогрудком, и жил там, прославляя Троицу — Отца и Сына и Святого Духа.

Но в 6771 (1364 по Р.Х.) году Господь на Литву обрушил немалый гнев: сами литвины восстали против своих и убили Великого князя Миндовга его же родные, сговорясь втайне от всех, и вместе замучили обоих его сыновей (Руклиса и Рупейкиса). Услышал Войшелк о гибели отца своего и, преисполнен скорби, сказал: “Ты, Господи Боже, видишь неправду сию, так возвести же Силу Твою, дабы не возгордились рушители Твоего Закона в непотребстве своем, окажи свою помощь и дай мне сил на бой против них во святое имя Твое, и да святится оно повсюду”. Не хотел он, Войшелк, такое творить, но, Богом направлен, принял сердцем отмщение против поганой Литвы за християнскую кровь. Отринул наряд монаший, обещал Господу снова им облачиться спустя три года, клялся вовек не порочить чернецкого чина и святого обета. И созвал он тогда многое воинство и боевых товарищей отца своего Великого князя Миндовга, и пошел на языческую Литву, и одолел там всех. И вся Литва приняла с радостью сына своего государя, и он пробыл там целый год, многих покрестил, а иные бежали оттуда во Псков с женами и детьми. Тогда окаянным воздал Господь по делам их: все их земли Войшелк полонил оружием, а во христианах веселье стало великое. Тогда Войшелк отдал свою княжеску власть мужу сестры Шварну, а сам возжелал вновь принять монашеский чин. А Шварн молил, чтобы с ним заодно Войшелк еще поцарствовал на Литве, но тот не склонился, а так сказал: “Согрешил я обильно перед Господом и людьми. Ты княжи, а земля твоя теперь будет сохранна”. И не смог Шварн упросить его, и Войшелк ушел в Угровский монастырь помолиться Святому Даниилу, и надел чернецкий клобук, и стал жить в обители, перед тем сказав: “Здесь неподалеку от меня Шварн, он как сын мне, а другой господин мне теперь отец князь Восилко, им я могу довериться”. А Григорий Полонинский был еще жив, духовный отец его. А Войшелк, разузнав, что тот жив, послал за ним с таковыми словами: “Господи отче, приди сюда”. Тот и явился к нему и привел на стезю монашества. Тогда Войшелк возвратился к себе в монастырь и жил там, посвятив себя тяжкому и великому добродетельному служению. А после многих трудов во глубокой старости предстал перед Богом. На следующую зиму явилась звезда на Западе, и от нея протянулся на юг длинный луч, будто хвост, и был он виден 13 ночей, а потом пропал с глаз”.

 

 

По пути “русских Несторов”:

технологии реконструкции

 

Теоретическая и практическая основа для реставрации приведенного выше Жития — “мозаичная” структура летописных сводов.

Ревнитель древней украинской культуры Н.Котляр во введении в новую публикацию Галицко-Волынской летописи (Санкт-Петербург, 2000) вполне сознательно, последовательно и настойчиво пытается выявить структурную цельность уникального памятника, постоянно подчеркивает единую и идейно целесообразную композицию летописи. Однако легко заметить, что авторы XIII века изо всех сил сопротивляются исследователю XXI века, и этот последний вынужден постоянно сетовать и пенять давним летописцам на то, что они при составлении свода то там, то тут “неудачно редактируют и перекомпоновывают текст”…

В сходном положении оказывается и переводчик текстов Волынской летописи на литовский язык Д.Баронас, он в выделенной Котляром “Повести о сношениях с Литвой” (короче — в “Литовской повести”) выделяет в свою очередь “Повесть о Войшелке”. С одной стороны, литовский историк вроде бы склонен считать “Литовскую повесть” текстом с литовским генезисом и называет его “Литовской летописью”… Но, с другой стороны, тематически выделив по методу Котляра отдельную “Повесть о Войшелке” и даже назвав ее “самостоятельным произведением”, переводчик вынужден периодически оправдываться в комментариях: “Хотя повесть о Войшелке и является самостоятельной, однако ее последовательность местами прерывают длинные или короткие вставки”. Иначе и быть не может, ведь волынский летописец не создавал и не думал создавать какое-то “произведение”, “повесть” или “рассказ” — он излагал факты, располагал в своде доступные сведения и, несомненно, вставлял ранее кем-то написанные куски текста, которые ему казались нужными. И отбрасывал все, что представлялось ненужным и бесполезным для заказчика или репутации государя, поэтому он мог как угодно “цитировать” и Литовскую летопись, существование которой профессионально обосновывал российский академик, исследователь истории Литвы Владимир Пашуто. Однако приводимые летописцем сведения о том или ином событии или персонаже не являются и не могут быть “самостоятельным произведением” по той простой причине, что их ничто не связывает ни структурно, ни стилистически, даже такие элементарные вещи, как последовательное развертывание темы без “длинных или коротких вставок” и нервирующих Котляра “перебивок ни к селу ни к городу”.

Я понимаю, что список текста XIII века не мог быть логически идеальным, однако очевидно, что его невозможно “обуздать” современными критериями литературной композиции: тут неизбежно сработает эффект “косы и камня”.

Полагаю, надо идти другим путем — не своевольно “по теме” объединять отрывки летописи в единую композицию “рассказа”, “повести” или “памятника”, а, напротив, — освободить летописный текст от навязанных новомодных жанровых канонов. И только затем с помощью стилистической деконструкции свободно разложить текст источника на изначальные слагаемые протографа и самых ранних списков. Ведь именно ими пользовались древние летописцы и хронисты, объединяя в меру своего литературного таланта сообщения из первоначальных источников в более или менее исторически последовательный свод…

Вот и мне суждено придерживаться традиции “русских Несторов”, которая многими специалистами давно выявлена и скрупулезно доказана: все известные нам русские летописи являются списками более древних, ранее написанных, но не сохранившихся хроник.

Деконструкция — не варварское покушение на стилистическую цельность летописного свода, а совершенное естественное расщепление сложносочиненного текста на изначальные текстологические и стилистические составляющие, которые, несомненно, должны подвергаться перекрестной проверке, своеобразной “очной ставке”, с целью отыскания текстов, наиболее адекватных протографу (по методологии А.Шахматова).

К счастью, средневековые летописи рождались не в одном “центре”, а на многих восточных и западных “перифериях”, потому конструкция “умолчания” в разных монастырях, в различных государевых дворцах применялась по-разному. Что одними подвергалось замалчиванию, другим было выгодно “озвучить”. Противоречивая политика “умолчаний” и “пропаганды” в деле составления “центрами” летописей и хроник дает нам наилучшую возможность реконструкции первоначальных литовских литературных произведений.

Оценивая с позиций литературоведения летописи, появившиеся в разных “центрах” (в Галиче, во Владимире-Волынском, Холме, Новгороде Великом, во Пскове и др.), мы должны выразить благодарность тем русским летописцам, которые проявили себя как усердные компиляторы и сберегли для нас отрывки первых литовских литературных сочинений, дающих великолепную возможность реставрировать сами эти сочинения.

Составление летописей на старорусском языке, начиная с самых древних, писанных еще в Киевской Руси с IX века, стало ко временам Миндовга (XIII век) обычным делом. Чуть ли не в каждом более или менее крупном “центре”, при княжеском дворе или монастыре на государевых землях с начала IX столетия до эпохи первопечатания (XVI век) грамотеи, даровитые монахи и придворные канцеляристы писали и переписывали истории местных княжеских родов, увековечивали военные и дипломатические подвиги по созданию и защите могучего княжества или королевства.

Той же традиции принадлежат и первые, сохранившиеся в различных списках своды литовских летописей, созданные по велению самого Витовта и по заказу других литовских вельмож.

Нет оснований сомневаться, что с опорой на ту же традицию создавалась и летопись Литвы при Миндовге, не уцелевшая в цельных списках. Ее текстом, по мнению В.Пашуто, пользовались составители Ипатьевской летописи. Я имею в виду его гипотезу, согласно которой “повествование Ипатьевской летописи о правлении литовских князей Миндовга, Тройната, Войшелка, Шварна… взято из Литовской летописи, которая могла быть составлена в каком-нибудь православном монастыре близ Новогрудка (Новогрудок и вся так называемая Черная Русь после 1219 года принадлежали Литве)”.

 

Однако почему мы не располагаем ни одной копией этой летописи?

Чего стоит гипотеза или догадка, если от этого предполагаемого текста не осталось ни отрывка, ни упоминания?

Всегда найдутся люди, желающие под разными предлогами отбросить мнение академика Пашуто. Утверждения его оппонентов, их опровержения и отповеди мы находим в тексте Дарюса Баронаса “Русские летописи о Литве XIII века”. Однако и Баронас все-таки склонен повествование о Литве, содержащееся в Волынской летописи, считать изображением не литовской, а “русской, т.е. православной, Литвы”…

В любом случае требуется ответить на универсальный вопрос: почему в Европе вообще не сохранилось ни одной “нехристианской” летописи или хроники? Еще логичнее будет спросить: почему в принципе не могли сохраниться средневековые “нехристианские” летописи или хроники, хотя нехристианские свидетельства “обычного права”, так называемые своды “варварских законов”, благополучно уцелели?

Где тут собака зарыта? Почему юридические тексты “варваров” сохранились, а “варварские” летописи и хроники исчезли?

Мы можем лишь констатировать, что ранние дохристианские письменные источники, все архивные документы древнего литовского “центра” были не нужны и даже опасны для политических и идеологических “центров” Востока и Запада, пытавшихся превратить Литву в свою периферию. Старые архивы вывозились из Литвы или уничтожались на месте после тенденциозного отбора “нежелательных” исторических источников, свидетельствующих о древнем литовском государстве, веровании и культуре. История искажается не только стараниями корыстных переписчиков, но и прямым уничтожением или вымарыванием архивов. Именно с этим часто сталкиваются исследователи дохристианской истории Балтийских земель.

 

 

Сакральный канон и средневековое право

 

В Первой Новгородской летописи мы можем прочитать текст сакрального литературного канона о сыне короля Миндовга — князе Войшелке:

“Бяше же у Миндовга у князя Литовского сын, имя ему Войшелг; того же избрал господь поборника по праве и вере: шед в гору Синайскую от отца своего и от рода своего и от поганыя веры своея, позна истинную веру христианскую, и крестися во имя Отца и Сына и святаго Духа, и научися святым книгам, и пострижеся в мнишеский чин во святой горе; и пребысть там 3 лета, и поиде в землю свою, и приидяше в землю свою ко отцу своему. Отцу же его погану сущу, егда же глаголаше словесы ласковыми поне остатися ему веры христианския и чернечества и прияти царство свое. Он же вооружен силою крестною, не хоте слышати ласки отца своего, ни прещения его не убояся, но изшед от отца своего, согради себе монастырь в христианех, и ту пребываше, славя святую Троицу Отца и Сына и святаго Духа”.

Что это за текст?

Как он оказался в летописи далекого Новгорода, чей протограф был начат лет на сто ранее Галицкой летописи?

Очевидно, что перед нами хорошо сохранившийся вариант агиографии князя Войшелка, сына литовского короля Миндовга, сплошь — от начала до конца — написанный так называемым высоким стилем на церковнославянском языке. С точки зрения политической историографии, текст этот — “неблагодарный”, сведения о Войшелке приводятся без дат, они скорее личного, чем державного свойства, факты, в целом, известны по другим источникам (словом, ничего нового); примечателен (т.е. пригоден для обоснования той или иной концепции) разве что факт размолвки Миндовга и Войшелка в вопросе веры…

Совсем иначе тот же текст выглядит в системе литературных категорий и ценностей.

В первую очередь, мы видим, что архаический текст о Войшелке по всем языковым параметрам принадлежит к популярному средневековому жанру, который в Западной Европе, на территории распространения католицизма, обозначался латинским словом vita, унаследованным вместе с каноном от древнеримской дохристианской литературы… В королевстве Великой Моравии и в Болгарии, да и вообще в средневековой Центральной и Восточной Европе, в славянских метрополиях греческой ортодоксии, со времен миссии Кирилла и Мефодия (IX век) утвердилось слово из церковнославянского языка: житие, воспринятое с христианством Киевской Русью для обозначения жанра сакральной биографии. Позднее и литовцы в своей письменности, переводя на родной язык биографии святых, для слов vita или житие изыскали старинное существительное gyvata. Однако потом, в новейшие времена, литовские переводчики, утратив привкус архаики, все чаще стали употреблять и до сих пор применяют для жанра vita более бытовой термин жизнь

С другой стороны, возникает логичный вопрос: почему вообще о каком-то князе-“неудачнике” и всеми забытом монахе Войшелке ни с того ни с сего повествует текст явно агиографического стиля?

В поисках ответа мы обязаны вспомнить о средневековом литературном этикете.

В позднем средневековье, когда жил Войшелк, агиографическая литература уже была огромным континентом с разветвленными религиозными традициями — древнегреческой и более новой, римской, и она еще обретала уникальные этнические оттенки на Западных и Восточных землях.

Одной из наиболее популярных разновидностей жанра vita были “жития святых”. Их особенно любили читатели, находя тут образцы христианской жизни, достойные подражания. Однако выделенный нами текст, который я, со всеми необходимыми добавлениями, далее буду именовать “Житие богоизбранного Войшелка”, очевидно, не совпадает с каноном vita sanctorum, — этот последний требует не только изложить биографию уже признанного Церковью и канонизированного святого, но и перечислить чудеса, совершенные им как при жизни, так и после смерти.

Быть может, рассматриваемое нами “Житие богоизбранного Войшелка” обязано возникновением трагической смерти героя, позволяющей причислить его к мученикам веры?

 

Жестокое убийство Войшелка в монастыре Св. Михаила (г. Владимир-Волынский), безусловно, должно было потрясти современников. Трагическая смерть могла придать и, как увидим, придала интонацию мученичества поздним редакциям “Жития богоизбранного Войшелка”, сохранившимся в разных сводах русских летописей.

Подвижничество и страдания мучеников широко и детально описывались в так называемых Acta Martyrum, этими актами с самых ранних лет христианства были увековечены гонимые и убитые за веру в Римской империи и в тех европейских краях, которые христианства еще не приняли.

Однако и эта версия должна быть отброшена — по нескольким причинам, не позволяющим в соответствии с каноном литературного этикета причислить “Житие богоизбранного Войшелка” к типичным жизнеописаниям мучеников. Во-первых, потому, что именно мартирологический мотив не развивали, не могли и не хотели развивать русские летописцы, ибо в таком случае им пришлось бы объяснять и комментировать самое скандальное на христианской Руси убийство — монаха, святого человека в стенах монастыря. Мало этого — убийца монаха тоже христианин, и не какой-то латинянин (как во времена Войшелка восточные христиане называли римских католиков), а человек греческого верования (так именовались тогда христиане восточного исповедания, православные). Канон возможно было бы применить, убей монаха “иноверный” монгол или “язычник поганый”, а тут — правоверный христианин… Мало и этого — убийца принадлежал к виднейшей династии государей Западной Руси, так что и политические мотивы не позволяли “раздувать” историю убийства знатного литовского монаха.

Неудивительно, что волынский летописец, правивший свод по велению дяди преступника (князь Василько), из кожи вон лез для оправдания убийцы — князя Волыни Льва. Дескать, Лев, явившийся ночью в монашью келью, хотел только поразвлечься, поболтать, продолжить пир, но дьявол, враг рода человеческого, поразил его сердце, и Лев убил…

Можно не сомневаться, русским летописцам это позорное и кощунственное убийство создавало массу сложностей, и никто из них не желал и не решался говорить об этом в летописи “открытым текстом”.

Даже странно, что волынский летописец вообще посмел рассказать историю убийства Войшелка и указать место захоронения, хотя и упомянул, что тело убиенного было “спрятано” в храме монастыря, где накануне смерти остановился Войшелк.

Однако скандал, видимо, обрел такой размах, что князь Лев и через 15 лет после монастырской трагедии опасался мести литовцев. А ведь сын Галицкого короля Даниила, чьим именем отец назвал построенные в 1256 году крепостные укрепления будущего города (отсюда — Львов, современная Украина), был бесстрашным и могучим воином, насколько можно судить по красочным летописным рассказам о его битвах с поляками. Уже в старости, в 1282 году, когда сын Льва князь Юрий собирался вместе с литовцами выступить против польского князя Болеслава, все повидавший Лев спешно отправил к сыну гонца с наставлением: “Сыне мой Юрий. Не ходи сам заодно с литовцами. Я убил их князя Войшелка. Они могут возжелать мести”. И, как повествует летописец, “Юрий не пошел с литовцами, поверил словам отцовым, а лишь дружину свою послал”.

Тут надо иметь в виду не только психологические моменты (страх Льва, осторожность Юрия или его уважение к воле отца), не только пресловутую свирепость “литовских нехристей” (мстительность, не знавшую срока давности), но и средневековое право. И не только обычное (обычайное, основанное на обычаях).

Древний сборник законов “Русская Правда требовал смертной казни уже за одно оскорбление князя, что уж говорить об убийстве особы королевских кровей. Смертный приговор был очевиден — и без всякого суда. Проблема была в исполнении приговора, и убийца Войшелка это прекрасно знал. Точно так же и его сын Юрий знал, что смертная казнь может быть переадресована родне ненаказанного князя. Иначе говоря, ни один из русских летописцев не был заинтересован в развитии темы Войшелка-мученика, поэтому вся трагическая история преподносится как случайная пьяная ссора. Я же считаю, что Войшелк был убит по гораздо более глубоким причинам, которые вскоре предопределили внезапную смерть Василько Романовича и нового литовского государя Шварна, — но это уже другая история.

 

 

О чтении сакральном и профаническом

 

Как же получилось, что ни один из писавших о Войшелке историков не увидел и не выделил сохранившееся в русских летописях первое литовское литературное произведение о князе Войшелке, хотя само произведение создано почти 750 лет назад по всем каноническим правилам средневековой агиографической литературы?

Удивление понятно, но и ответ вполне очевиден, для меня во всяком случае. Первоначальные источники моего исследования, русские летописи, чаще всего изучались профессиональными историками, которые искали в них факты и сведения. Никого особенно не занимала литературная красота и ценность летописей. Даже различив отдельные, более пространные повествования о каком-либо историческом деятеле, скажем, о Войшелке, историки не стремились установить литературные особенности примечательного фрагмента, не обращали внимания на признаки жанрового канона и структуры. Однако не это главное. Полагаю, что медвежью услугу профессиональным историкам оказала присущая новым временам светская традиция чтения средневековых текстов. Я говорю о так называемом научном мировоззрении и присущей ему традиции внесакрального восприятия литературы.

Новейший образчик “научной десакрализации” (т.е. подлинно профанического подхода) мы находим в статье Татьяны Вилкул “Галицко-Волынская летопись о монашестве князя Войшелка”. Это — полностью десакрализованная интерпретация агиографического текста. Вернее сказать: научный сотрудник Исторического института Украинской национальной академии наук (Киев) не столько интерпретирует, сколько игнорирует фрагменты агиографического текста древнерусской летописи. Для украинской исследовательницы, по ее собственным словам (NB!), имеющиеся в летописи агиографические “блоки повествования не являются информативными, они "пусты": их наличие продиктовали не новые сведения, а лишь "топы" церковнoй письменности”. В таком случае неудивительно, что даже не встает вопрос о генезисе агиографических вставок, — откуда вообще этот текст о Войшелке? Возникает ощущение, что древние летописцы просто так, ни с того ни с сего, взяли и создали некое агиографическое произведение о литовском князе Войшелке. Более того — историк подозревает древнерусских летописцев в мошенничестве и утверждает, что они исполнили “хитрую комбинацию”. По ее утверждению, агиографическая “версия — типичный продукт русских летописцев. На самом деле фрагменты Волынской летописи противоречат друг другу. Взятые сообща светские фрагменты изобличают хитрую комбинацию, созданную отнюдь не в пользу литовцев, а агиографические — православную риторику и вместе с тем русскую, но более позднюю редакцию”.

И вся эта “хитрая комбинация” проделана лишь для того, чтобы русский летописец мог в свое удовольствие порезвиться и похвастать “агиографическим повествованием, милым сердцу русского книжника”!

Можно простить отрицательное отношение исследовательницы к “средневековому агиографическому пустословию”, “православной риторике”, “хитроумным комбинациям” древних летописцев, когда они перелицовывают ценные светские данные в чисто “церковные письменные топы” (sic!) и т.п. Однако в случае с T.Вилкул профаническое чтение русской летописи превращается в обширный фундамент для абсурдных историографических обобщений. Оказывается, именно агиографические измышления русских книжников убедили историков всех времен, будто литовский князь Войшелк ушел в монастырь по своей воле. Как такое, собственно, могло произойти, если до этого русские князья постригались в монахи лишь насильно? Поразительная, абсурдная, ретроградная логика: “этого не может быть, поскольку раньше этого не было”.

Было! Известен подобный случай в династии Каролингов: дядя Карла Великого тридцатисемилетний Карломан в 747 году оставил мирские соблазны и удалился в монастырь, где принял постриг. То же и в сербской династии Неманичей: семнадцатилетний сын самодержца Сербии и дочери византийского императора Ростислав (1169—1237) тайно покинул отчий дом и постригся в монахи, приняв имя Саввы и стал впоследствии первым архиепископом Сербским.

Самое интересное, что T.Вилкул преспокойно отбрасывает факт добровольного монашества Войшелка, о котором говорится не только в составленной “хитрыми комбинаторами” Волынской летописи, но и в хронике Великого Новгорода, записанной в то же самое время или даже раньше. Сколько же должно было быть этих комбинаторов, способных телепатически общаться на таких расстояниях? Мало этого — исполнив свою “нехитрую комбинацию”, то есть — опрокинув вверх дном генезис агиографичекого текста, историк переходит к генеральным обобщениям. Разоблачив происки древних летописцев, она констатирует следующее: “не находит подтверждения гипотеза Пашуто о фрагментах Литовской летописи, усматриваемых в сюжетах жития Войшелка”. А далее и того хуже: оказывается, еще и сегодня находятся историки, верящие в досужие выдумки древних летописцев. В восторге от собственного профанического взгляда на средневековый агиографический текст, T.Вилкул возмущенно изумляется тому, что некоторые “оценки современных исследователей совпадают с намерениями летописцев. Например, “…Н.Ф.Котляр пишет о "зверском убиении", а это не впoлне соответствует реальности (хотя бы мнимой, ибо как было все на самом деле — неясно)”. Видимо, вероломное убийство литовского монаха Войшелка — событие для Руси рядовое, какое уж там “убиение”... Ничего зверского, скорее всего, это какое-нибудь “дружеское убийство”, кто теперь знает, как было все на самом деле. И это пишется о менталитете людей средневековья (пусть и мнимом)!

Но, господа и дамы, давайте прочитаем летопись — там ясным почерком по пергаменту написано, почему погиб Войшелк:

“Дьявол же искони не хотя добра человеческому роду, и вложи во сердце Лвови, и уби Воишелка завистью, оже бяшет дал землю Литовьскую брату его Швирняуви. И так бысть конец убитья его”.

Понимаю, что для нынешних историков вся эта средневековая мистика — пустой звук: “Дьявол, искони не хотящий добра человеческому роду” как подлинный виновник убийства. Ладно. Хотя лично я более склонен доверять летописцу и его современнику Фоме Аквинскому, едва ли не главному авторитету средневековья после св. Августина. Эти мужи наедине беседовали с Дьяволом и немало написали о происхождении чертей, их целях, специализации и великой роли в истории человечества. Мне тоже повезло. Я своими глазами видел солидное чернильное пятно на стене кельи удивительного замка в Вартбурге — здесь Мартин Лютер запустил чернильницей в Черта, когда тот всяческими способами мешал ему переводить Священное Писание на немецкий язык... Будь моя воля, дипломы литературоведам и историкам-медиевистам выдавались бы только после успешной сдачи экзаменов по демонологии и ангелознанию, по алхимии и магии (белой и черной), астрологии и немецкому средневековому мистицизму. Возможно, и по каббалистике, хотя тут следовало бы проконсультироваться с советниками президента страны или академии наук по вопросам политкорректности. Без знания упомянутых предметов нечего делать в средневековье…

 

 

В поисках истинного Бога

 

Если значение “Жития богоизбранного Войшелка” мы усмотрим лишь в том голом факте, что его vita является первым жанрово завершенным сочинением, способным открыть историю литовской литературы, — это будет лишь фактографический аспект вопроса. Между тем “Житие богоизбранного Войшелка” — многоплановое и многозначное произведение, дающее пищу самым разным исследованиям по истории, культуре и литературе средневековой Литвы. Оно возвращает нас к эпохе первой встречи язычества и христианства в Литве, когда оба верования были исторической реальностью и открыто оспаривали роль главной официальной государственной религии.

Результаты такой конкуренции были не ясны и далеко не окончательны даже после принятия Миндовгом, его семьей и придворными крещения по католическому обряду в 1251 году. Торжественные церемонии никогда не решают глубинных проблем национального существования, в том числе — вопросов веры.

“Житие богоизбранного Войшелка” раскрывает роковую коллизию религиозного выбора, чрезвычайно редкий в национальной истории момент, когда обнажаются источники этнической энергии, а национальные духовные идеалы и принципы проявляются в столкновении с военной мощью окружающего мира и религиозным вызовом со стороны соседних народов. Именно такой, роковой отрезок национального бытия отражает первое наше литературное произведение. Оно, как мы увидим, озаряет наше давнее прошлое новым божественным и человеческим светом.

Для меня особенно важно, что “Житие богоизбранного Войшелка” дает возможность и даже обязывает современного человека взглянуть на прошлый и нынешний мир в лучах сакрального света, который так естественно и глубоко ощущали все люди XIII века — и язычники пантеистических Балтийских земель, и ортодоксы христианского Востока, и монголы, исповедующие культ Великого синего Неба, и неизменно следующие закону предков иудеи и караимы, и покорные своему Пророку мусульмане, — все эти люди, уже к середине XIII века оказавшиеся на территориях крепнущей Литвы Миндовга и надолго составившие уникальную вселенную народов и вер под именем Великое княжество Литовское.

В литовской литературе, насколько я знаю, нет произведения, которое мы могли бы поставить рядом с “Житием богоизбранного Войшелка” и которое так же аутентично (т.е. без малейшей стилизации, присущей более поздним эпохам Ренессанса, барокко, готики и религиозным поэтическим и прозаическим опытам ХХ века) отразило бы поиски горнего Божьего света и правды на кровавой и лживой Земле.

Лично для меня этот текст — словно глоток чистого воздуха в душной профанической реальности, когда все средства массовой информации вколачивают в головы людей XXI века идеал сытого, комфортного и покорного земной власти существования, где нет места “отжившему” сакральному человеческому бытию.

Парадоксально, однако на современном “роскошном” литературном фоне старинная (700-летняя) vita Войшелка не способна затеряться, запылиться или “заветриться”. Напротив — “Житие богоизбранного Войшелка” призывает и вынуждает заново оживить в себе утраченного и позабытого Человека, которому хватает силы и решимости идти “от отца своего, и рода своего, и от поганой веры своей” на Святую гору, которой не видишь, но с младенчества знаешь, что она есть или должна где-то быть.

Но история судила иначе: отец Войшелка Миндовг и объединенные им литовцы, увы, совершенно иным путем и не по своей воле шли к познанию христианского Бога. Упустив из вида это историческое обстоятельство, вряд ли мы сможем верно воспринять богоискательство Войшелка, его трагический и упорный жизненный поиск истинного Бога.

 

 

Духовный подвиг Войшелка

 

“Житие богоизбранного Войшелка” свидетельствует, что уже в XIII веке литовские государи весьма скептически оценивали практику и стратегию христианства, как восточного, так и западного. Основанием для такого скептицизма была не только прозорливость литовских князей, позволявшая им с легкостью отличать религиозную риторику соседних поляков, русских или немцев от их реальных действий и целей — разбоя и колонизации.

Восприняв Христово учение из первоисточников, познав, как утверждается в тексте Жития, святые книги, Войшелк ясно видел, сколь далеко отошло христианство Востока и Запада от Христа, от евангелических истин. Подобное прозрение должен был испытать и Миндовг, если мы согласимся с нашими историками в том, что немецкие священнослужители перед крещением ознакомили Миндовга и его семью с Евангелием. Набожность королевы Марты доказывает, что катехизация семьи великого князя была достаточно основательной.

Отец и сын — оба оказались на распутье, перед духовным испытанием и выбором. Кроме всех соблазнов политической выгоды, о которых постоянно твердят историографы, Миндовг лицом к лицу столкнулся с собственной совестью: должен ли теперь он, литовский государь, пропагандировать и прививать в своем народе новую веру, которой никто не придерживается ни на Востоке, ни на Западе?

Можно допустить, что Миндовг развивал перед сыном свою программу, которую впоследствии осуществил — “вернуться к верованию отцов и праотцев”, а Войшелк выдвигал свою — “держаться истинно Христова учения”, которую сам и воплотил. Руководителю державы Миндовгу, принявшему католичество, пришлось воздерживаться от выгодных военных походов на соседние католические страны, и это сказывалось на состоянии государственной казны и жизненном уровне подданных. Князь Войшелк мог себе позволить не считаться с таковой циничной бухгалтерией, а вот Миндовгу было ясно, что обнищание военной аристократии и всего общества рано или поздно окончится бунтом против монарха — обманутого чужеземцами “идеалиста”, променявшего веру отцов и основанного на ней прочного и ясного обычного права на учение Христово, которого сами христиане — и немцы, и поляки, и русские — не соблюдают. Рифмованная Ливонская хроника свидетельствует: язычники-жемайты и их князья были убеждены, что двуличные христиане, братья-монахи из военизированных немецких орденов, попросту обманули доверчивого литовского властителя сказками о кротком и незлобивом Христе. Посланцы язычников, которым Миндовг пытается изъяснить заповеди Христовы (жить мирно и “возлюбить ближнего, как самого себя”), так и говорят своему королю:

 

Отпади от Иисуса!

Ты святошами обманут,

Нету ни словечка правды

В том, чему они учили —

А с богами разлучили…

 

И Миндовг, как известно, вернулся к вере предков… С какой стороны ни смотри, воины-язычники грабили и убивали ради добычи, а христиане и ради добычи, и во славу веры. Убийство ради веры для человека пантеистического склада было непростительно и необъяснимо — зачем преследовать и убивать человека за то, что он верит в своего Бога или богов? Ведь главное, что верит и не является безбожником! Миндовг был прав — в объединенной им Литве, как и во всех дохристианских балтийских землях, люди веровали, и вера эта была не слабее, чем у католиков Запада или православных Востока. Позднее, как известно, эта языческая установка стала краеугольным камнем религиозной политики великих князей Литовских, на нем прочно и долго держалась вся Литовская империя.

Наследник Миндовга выбрал иной путь. Непросто воссоздать “духовные горизонты” юного князя, однако это возможно — пусть в самых общих чертах. Во-первых, следует обратить внимание, что Войшелк, принимая монашеский обет, исполнил не какой-то однократный и однозначный акт в поисках, как бы теперь сказали, “спокойной жизни”. Нет, входя в средневековый монастырь, Войшелк делал первый шаг на долгом аскетическом пути к Богу. А второе, что важно для нынешнего читателя, вряд ли знакомого с историческими подробностями монашеского движения, — связано с самой сутью отшельничества, с монашеским призванием, не особенно зависящим от различных иноческих традиций ортодоксального Востока и католического Запада.

Традиция отшельничества известна со времен Древнего Египта. Один из первых монашеских уставов создал сын непальского короля Сиддхартха Гаутама две с половиной тысячи лет назад. Первые христианские монастыри также возникли на востоке, в Египте, когда отшельник св. Антоний Великий (251—356) решился исполнить слова Иисуса Христа: “Если хочешь достичь совершенства, пойди и продай все, что имеешь, раздай бедным и обретешь сокровище на небесах; тогда можешь последовать за мной” (Матф.:19,21).

Первые христианские обители на Западе также продолжали восточный подвиг “воплощения аскетического идеала” (определение, данное монашеству Л.Карсавиным) и традицию непосредственного (вне церковных обрядов) общения с Богом. Однако примерно с VI века монастыри Европы, приспосабливаясь к более суровому климату и частым региональным войнам, стали по-своему обустраивать жизнь отшельников и применять к ним определенный общинный устав. Начало положил св. Бенедикт Нурский (?480—547), нередко именуемый Отцом западных монастырей. Для основанного им монастыря в Монтекасино (Италия) он написал специальные правила, детальную программу из двенадцати “ступеней совершенствования” и распорядок ежедневной жизни для зимнего и летнего времени. Устав св. Бенедикта оказался столь привлекателен, что почти все создаваемые в Европе монастыри начали применять его на практике. Монастыри сделались культурными центрами “варварской” Европы, и не следует удивляться тому, что Рим объявил св. Бенедикта “отцом Европы” (Пий XII), “покровителем Европы” (Павел VI).

Языческие балтийские народы в первую очередь и наиболее болезненно столкнулись с военными западноевропейскими орденами. Устав старшего (основанного в 1190-м), Тевтонского ордена поначалу ограничивался уходом за больными пилигримами. Но вскоре (1199) папа Иннокентий III среди важнейших задач тевтонов (называемых крестоносцами из-за черного креста, украшавшего их белые плащи) указал борьбу с врагами римско-католической церкви, и всем известно, как эта борьба осуществлялась после переселения ордена в Польшу: она означала геноцид языческих народов балтийского побережья. Члены другого военного ордена, учрежденного в 1202 году в Ливонии (Риге) и прямо подчиненного Папе римскому, уже безо всяких дипломатических церемоний называли себя братьями воинства Христова, призванными огнем и мечом уничтожать замки, города и державы, “доставшиеся безбожникам”. Нельзя утверждать, что представители военных орденов были единственными монахами, с которыми в начале XIII века столкнулись язычники балтийских земель, однако идущие вместе с западными купцами “странствующие францисканцы” и доминиканские священнослужители никак не могли уравновесить в глазах балтийских язычников тот образ католического монашества, который воплотили варварски жестокие Тевтонский и Ливонский ордена.

Я говорю об оруженосных монахах Запада потому, что и Войшелк не выдержал “чисто монашеской” традиции и, как повествуется в его Житии, был вынужден покинуть монастырь и вернуться к земной жизни с мечом в руке, дабы покарать убийц отца и двух братьев. Однако оставим в стороне политические и военные подвиги Войшелка, описанные историками. Для нашего исследования много важнее духовный подвиг Войшелка, кажется, никем не изученный.

 

 

Сквозь темное стекло национальной

и религиозной схизмы

 

С одной стороны, живет и постоянно проявляется средневековое воззрение на древнюю пантеистическую веру обитателей Балтийских земель, которых якобы надо вызволить “из сумерек неверия” (папа Иннокентий III о ливах, 1204 год), поскольку они принадлежат к “populos barbaros”, т.е. “диким народностям, которые почести, достойные лишь Бога, воздают деревьям, всяческим водам, полевым травам и нечистым духам” (Иннокентий III, 1199 год).

С другой стороны, не менее стоек иной, наполовину идеологический, наполовину психологической пережиток. Столетия напролет полемизируя, часто “в условиях подполья”, с глашатаями польского и русского шовинизма, а также своими и чужестранными фальсификаторами литовской истории, мы были склонны безоглядно защищать и апологизировать, славить и возвеличивать “подлинное”, а уж тем более “чистое литвинство”, т.е. литовские ценности эпохи пантеизма. Каждый отступник от “подлинности” подвергался категорическому осуждению, а в обязанность “истинным литвинам” вменялось искать среди литовцев и, обнаружив, всячески поносить “дегенератов и выродков, ублюдков и прихвостней, продавших себя врагу”.

Среди них, если верить пламенному литовскому патриоту, “первым следует упомянуть Войшелка, который по смерти Тройната1  при поддержке русских князей с Волыни захватил власть в Литве, а затем заключил мир с Тевтонским орденом и тем самым прервал помощь латышским и прусским повстанцам, позволив немцам укрепиться на землях взморья, принадлежавших литовским племенам. Войшелк с русскими истребил множество литовцев и в итоге сам пал от руки русского”. Напомню, эта характеристика дана Войшелку не в средние века и не в ожесточенном межвоенном споре с поляками, военной силой захватившими Вильнюс и Вильнюсский край, а под конец ХХ века в свободном Чикаго.


1 Тройнат — лит. Treniota — (ок. 1210—1264) — племянник короля Миндовга, князь и воевода, один из лидеров заговора против Миндовга (вместе с Довмонтом), второй Великий князь Литовский. Тройнат — сын князя Эрдивила, сына сестры Миндовга. После смерти отца был князем Жемайтии.


А бесконечные проскрипционные списки советских времен!

Никого я тут не желаю обелить или очернить — хочу на одном конкретном примере показать, как политические и религиозные приоритеты становятся нашими дьявольскими бельмами, как опоенный идеологическим дурманом Сатурн бросается пожирать своих детей.

Полагаю, для многих литовских историков, и не только историков, Войшелк так и останется “непутевым” сыном, не достойным великого отца. Даже в трудах молодого поколения историков нередко обнаруживается авторский взгляд на Войшелка с противоположной позиции, и тогда оценка бывает, безусловно, отрицательная и уничижительная: т.е. “Троянский конь (Войшелк) в Литву въехал, дело свое сделал и выехал” (Дарюс Баронас).

Как такое возможно?

Иногда трудно сказать, каков глубинный фундамент у этой заведомо враждебной Войшелку позиции: это “подлинный” патриотизм заставляет именовать его “дегенератом и выродком, ублюдком и прихвостнем, продавшим себя врагу” или “Троянским конем”? Или “истинная” вера принуждает клясть либо принципиально игнорировать феномен Войшелка по той простой причине, что королевский сын выбрал не то христианство, которому были привержены крестители его отца и современные восторженные почитатели крещения Миндовга? Насколько известно, Войшелк принял крещение по обряду Восточной христианской, православной Церкви. Если употреблять средневековую терминологию, по греческому обряду, а его отец Миндовг принял крещение по латинскому, т.е. по обряду Западных христиан, римских католиков.

Как мы увидим, именно средневековая религиозная схизма, то есть раскол единой христианской Церкви на Восточную и Западную ветви, болезненным эхом отозвалась не только в семейном конфликте Миндовга и Войшелка или во внутреннем драматическом противоборстве всей Литвы времен политеизма (от начала XIII века до поворота Ягайло к католицизму в конце XIV века), но и в столетиями бурлившей, подобно неостывшей лаве, национальной памяти. Увы, она не остыла и ныне…

Но можем ли мы, литовцы ХXI века, пишущие историю своего народа, его культуры и литературы, руководствоваться настроениями и лозунгами, сформированными средневековьем? Католический Римский “центр” настоятельно возвращается и всех католиков приглашает вернуться к покаянию и осмыслению своих исторических ошибок, если эти исторические ошибки подтверждаются документами.

Все это не только позволяет, но и обязывает по-новому, нетрадиционно взглянуть на Балтийские земли времен политеизма, на нашу историю и культуру с XIII века по сей день — без “темных очков” упомянутой религиозной схизмы.

Если уж мы говорим о культуре христианской Европы, сам Бог велит нам применять ее нынешнюю интеллектуальную и гуманистическую ориентацию в своей каждодневной практике, отринув прочь застарелые приоритеты средневековой стратегии.

Инерция “исторических ошибок”, не дождавшихся покаяния, настолько впиталась в подсознание, что нередко заставляет машинально отбрасывать все, что “не-истинно” в соответствии с оппозитной схизматической формулой: “истинная” — “неистинная” вера. При взгляде на столетия нашей истории, на явления нашей ранней культуры и литературы сквозь темные очки религиозного предубеждения может возникнуть ощущение, что целые исторические периоды и сотни явлений культуры являются “неистинными”, то есть неполноценными, второсортными, предосудительными и позорными, в лучшем случае — заслуживающими умолчания, дабы народ поскорее забыл “сомнительные” исторические эпохи и созданные этими “неистинно культурными” эпохами “неистинные” ценности.

Откуда исходит этот взгляд?

Из двух “центров” — католического Рима на Западе и ортодоксальной Руси на Востоке.

Процитированные мною характеристики, данные папой Иннокентием III верованиям и жителям Балтийских земель, почти дословно — в уничижительных и осуждающих эпитетах — повторяются летописями, созданными в “центрах” Киевской Руси, Волыни, Галича и, естественно, Москвы. У нас еще будет случай убедиться, что смотреть как-то иначе из “центров” католического Рима и Киевской Руси на политеистические Балтийские земли — было попросту невозможно. А теперь спросим себя, почему мы сами так долго смотрели и теперь нередко смотрим на свою историю эпохи политеизма не из символической Воруты1, археологической Кярнаве2 , исторических Трок3  или Вильнюса, а из дальних “центров” — Рима и Руси?

Еще более трагический оттенок придало нашей истории и культуре крещение Ягайло по римско-католическому обряду (1386 год), расколовшее жителей Великого княжества Литовского на две части — восточных ортодоксов (православных) и западных (римских) католиков.

Тут не место углубляться в детали, однако очевидно, что религиозное и административное расщепление христианства на западную и восточную ветви отдалось трагическим эхом не только в истории Великого княжества, но и в более поздней судьбе Республики обоих народов4 …


 1 Voruta — упоминаемый в Волынской летописи (около 1251 года) литовский замок, где Миндовг оборонялся от враждебных ему литовских князей и союзных с ними галицко-волынских дружин.

 2 Kernаvе — древняя историческая столица Литвы. В XIII веке — крупный феодальный город, ядро которого составляли пять оборонительных городищ. На старинном гербе Кярнаве начертано “Скорее потеряю жизнь, чем свободу”

 3 Троки (лит. Trakai) — вторая столица Литвы. Тракайский островной замок построен в 1409 году и сразу стал основной великокняжеской резиденцией.

4 Республика обоих народов — в 1569—1795 годах название федеративного польско-литовского государства, образованного Польским королевством и Великим княжеством Литовским, представлявшего собой специфическую форму дворянской республики во главе с пожизненно избираемым государем, носившим два титула: короля польского и великого князя литовского.


 

Меж “греками” и “латинянами”

 

В Ветхом Завете, вошедшем в христианские канонические тексты наравне с Новым Заветом (жизнь и учение Христа), очень четко, словно присяга Всевышнего избранному народу иудейскому, сформулировано негативное отношение монотеизма к иным религиям. Кому-то может казаться, что это не следует ворошить, однако иначе мы будем неспособны понять всю дальнейшую историю христианства, отмеченную кровавыми крестовыми походами не только на Восток, но в Центральную и Восточную Европу.

Одна из идеологических основ религиозной агрессии — идея избранности. Папа Римский Урбан II находит для обозначения франков такие, к примеру, слова: “народ, не сравнимый с другими народами”. Другой столп насильственного миссионерства — образ ярого врага. Избранному народу противостоят “чужаки”, “дикари”, “варвары”.

Тот же Урбан II использует, как указывают текстологи, многочисленные характеристики “богомерзких извергов”, почерпнутые в древнееврейских текстах. По его утверждению, на христианские владения в Святой Земле (т.е. в Палестине) покусилось “чужеземное племя, противное Богу, жестоковыйный и бунтовской народ, дикий сердцем и духом”. Отсюда — священный долг каждого христианина выступить против недостойных. Как сообщает летописец Роберт, напутственная речь папы перед крестоносцами неоднократно прерывалась выкриками из толпы: “Так хочет Бог!”

Но христианский Бог не мог этого хотеть, ни в одном из четырех Евангелий мы не найдем ни одного призыва к войне. И для Войшелка, даже если он мог ознакомиться лишь с адаптированными переводами Евангелия на церковнославянский язык, не возникало сомнений в отступничестве римских католиков от Христова учения. И тут необходимо вслушаться в глубинные, не профанического свойства, аспекты взаимных претензий “греков” и “латинян”. Продолжительная, уже в V столетии начавшаяся полемика неизбежно затрагивала саму сопоставимость Ветхого и Нового Заветов. Восточные ортодоксы держались того мнения, что Христос провозгласил Новый Завет и тем самым “отменил” Ветхий Завет, который был Всевышним адресован “роду Авраамову” (по выражению Киевского митрополита Иллариона, одного из виднейших славянских писателей и теологов XI века). Илларион ранее 1051 года, т.е. до избрания митрополитом, выступил с известной проповедью под громоздким, но исчерпывающим названием: “О Законе, данном через Моисея, и о Благодати и Истине, явленной Иисусом Христом, и о том, как Закон миновал, а Благодать и Истина наполнили землю”. Сам факт, что до наших дней дошло около пятидесяти копий этой проповеди, говорит о ее огромной популярности, особенно если верить подсчетам специалистов, согласно которым сохраняется лишь один список из ста. Мало
этого — Слово св. Иллариона надолго стало литургическим и употреблялось в церквах Руси вплоть до XVIII века. В храмах XIII столетия его можно было слышать повсюду — и в Киеве, и во Владимире-Волынском, и в Холме, и в Новогрудке, где бывал и жил князь Войшелк. По утверждению Иллариона, Ветхий Завет был лишь начальной стадией на пути к Богу и, лелеемый иудеями, таился от других народов: “Холод ночной проходит, если солнечный свет согревает землю. Так и Закон миновал, когда явлена была Благодать. И уже не теснится человечество в ярме Закона, но свободно шествует под кровом Благодати. Иудеи соделывали свое оправдание в мерцании свечи Закона, христиане же созидают свое спасение в сиянии солнца Благодати. Ибо иудейство посредством тени и Закона оправдывалось, но не спасалось. Христиане же поспешением Истины и Благодати не оправдываются, но спасаются”.

По мнению некоторых ученых, французские катары-альбигойцы, подобно гностикам, также стремились отделить Ветхозаветное учение от духа Нового Завета и были убеждены, что ветхозаветный Вседержитель есть “отрицающий Бог”, чья единственная заслуга — сотворение мира. А истинный Бог их дуалистической веры — это Бог Нового Завета. Нам известна цена, которую они заплатили за свою веру — Папа Римский Иннокентий III (1160—1216) призвал государей Европы к участию в крестовом походе против жителей плодородного и богатого Лангедока, и за 20 лет (1209—1229) католические воины истребили там десятки тысяч “недоверцев”.

В 1256 году против язычников-ятвягов выступило соединенное войско двух славянских народов — русских (православных) и поляков (католиков). Напав на врага, копошащегося по своим селам, христовы воины одержали безоговорочную победу: “одних брали в полон, других волокли из кустов и рубили мечами”. Обобщая итоги успешного православно-католического похода против язычества, русский летописец прозорливо замечает: “Не в силе победа, но в Боге”.

Круг замкнулся, и любой мыслящий человек, а именно таков был Войшелк, оказывался в цепком капкане. И получалось, что надо мыслить и чувствовать по-одному (духовное пространство), проявляться по-другому (ради высшей и низшей пользы) и оправдываться неодолимой силой миропорядка (рационалистическая риторика — философская, экономическая, политическая, религиозная и т.д.). В том же самом капкане бился его отец, однако, как явствует из “Жития богоизбранного Войшелка”, Миндовг и его старший сын не дискутируют, какое из христианств нужно исповедовать. Оба ходили войной и на православных (русских), и на католиков (поляков и немцев) и потому знали, что все одинаково грабят и мучают слабых. Оба прекрасно понимали, что возвышенная риторика (“прозябающих во тьме выведем к свету подлинной веры!”) гроша не стоит, это лишь удобная ширма для разбоя, насилия и убийства.

Отец и сын разуверились и в восточных, и в западных христианах, хотя у каждого были свои поводы и причины. Познавший Христово учение по священным книгам, Войшелк ясно видел, что по-божески не живут ни “греки”, ни “латиняне”, ни поляки, ни немцы, ни русские… А Миндовг за свое серебро и золото купил и высших иерархов Рижского епископства, и влиятельнейших монахов обоих немецких орденов, и милости Римского Папы, и галицких князей — за даруемое вассалам позволение править на завоеванных Литвою землях. Миндовг, надо думать, с улыбкой выслушивал христианские сказки об Истинной Вере, которые так умиляли его любимых женщин и наивного сына — Войшелка…

Это ли не единственная тема беседы и спора между отцом и сыном — следовать духу предков или все-таки выбрать христианскую веру, которую защищал Войшелк?

 

 

Кто большие “варвары” — христиане или язычники?

 

 

Язычники балтийского края, жестоко разорявшие соседние земли, отвагой и напором мало отличались от христиан Западной Европы. Литовские рати, описанные нашими историографами, в XII и XIII веках успешно проводили военные походы, цель которых — “приобретение рабов и богатств” (Э.Гудавичюс). Более того, можем не сомневаться, что набеги язычников на соседние страны так же официально благословлялись верховными жрецами, как крестовые походы — папами. Мы также знаем, что воины-язычники, возвратившись с победой, немалую часть добычи жертвовали богам.

Казалось бы, тут нечего обсуждать — захватнические войны, как во все времена, так и в средние века, были рискованным, но и весьма прибыльным делом, привлекательным для всех, кто им не брезгует.

Однако старинные летописи, хроники и националистическая историография (со времен Длугоша до середины ХХ века) создавали и создали настолько чудовищный миф о “диких балтах” и “литовских варварах”, что он для самих латышей и литовцев, знакомых с трудами соседей, стал традиционным достоянием исторической памяти.

Но мы обсуждаем парадигмы религий XIII столетия, когда на балтийских землях столкнулись Восточное православие, Западный католицизм и язычество, а люди по своему разумению должны были решать проблемы личного выбора и государственной значимости. Ошибочно полагать, будто люди XIII века были глупее ясновидцев XХI столетия, различающих все плюсы христианства и все минусы язычества. Осмелюсь утверждать, что и Миндовг, и Войшелк прекрасно видели, как далеко балтийским язычникам до ценностей и благ христианской цивилизации. Здесь не требовалась высшая математика — любому было ясно, как сильно отстали язычники-балты от своих христианских современников по множеству особо важных параметров. Не грех и нам рассмотреть некоторые аргументы, чтобы мы лучше представляли себе моральную шкалу разногласий Миндовга и Войшелка, хотя бы теоретически.

1) Если историк Э.Гудавичюс прав, определяя численность литовской армии времен Миндовга от 700 до нескольких тысяч бойцов, тогда очевидно, насколько литовские язычники отстали от цивилизованной христианской Европы, где почти сразу после призыва папы Урбана II в крестовый поход собралось около 200 000 участников — рыцарей, монахов, крестьян, горожан.

2) Пантеистическая и политеистическая вера балтийских народов отняла у них малейший шанс вовремя включиться в общеевропейскую акцию по уничтожению в Палестине “неправедного сердцем и противного Божию духу” народа и отобрания “святой земли у безбожного племени” по призыву Урбана II. Язычники-балты коснели во тьме лесов и привычного многобожия, а огромные толпы неистовых христиан уже в первом крестовом походе, следуя вдоль Рейна и Дуная, во всех городах и местечках стремились попутно обратить в истинную католическую веру тысячи евреев. Приверженцы иудаизма часто оказывались почти такими же упрямцами, как и язычники балтийских земель, и никак не желали отречься от веры отцов и принять крещение. Таких “неугодников” крестное воинство резало, как скотину, в их домах и синагогах. Правда, еврейский хронист немного иначе, нежели авторы христианских летописей и некоторые современные историографы, оценивает “цивилизованность” средневековых европейцев: “Поднялось племя дикое, бешеное, свирепое, свора саксов и франков из всех краев”.

3) Не забудем и о блистательной рыцарской славе, упущенной благодаря тупой верности политеистическим “пережиткам”. “Невежественные” прусские, ливские, ятвяжские, жемайтские, литовские и другие балтийские князья лишились великолепного шанса вписать свои имена в историю Европы золотыми буквами рядом с французскими и английскими королями, а также германскими императорами — участниками легендарных подвигов очищения Святой Земли от “мерзостных мусульман”. Отсталые язычники не воспользовались случаем уже в первом крестовом походе уложить во славу Христа 70 000 магометанских воинов, мирных детей и женщин, а также спалить в Иерусалимской синагоге 300 евреев, талмудистов, караимов, согнанных силой в молельный дом.

4) Всяческую отсталость язычников от средневековой христианской цивилизации демонстрирует, кстати, их поведение в молельнях иноверцев. Немецкий летописец со снисходительной издевкой изображает поведение “безбожных литовцев” в ливонском католическом храме: “Один из них, не слезая с коня, заехал внутрь, а другой на своих санях пронесся через храм насквозь”, однако они не увидели ни церковных сокровищ в углу, ни затаившихся священников. По этому живописному рассказу мы можем судить о дикости варваров, не ведающих, как надо (по “цивилизаторским”, западным канонам) грабить синагоги и осквернять православные церкви.

Упомяну и другое свидетельство, на сей раз не католического, а греческого летописца, который своими глазами видел и детально изобразил разграбление константинопольского собора Св. Софии в 1204 году. Миндовг, надо отметить, к тому времени уже появился на свет и мог слышать рассказы родителей о “железных людях”, живущих на Западе. Итак, в 1204 году западные христиане отправились в IV Крестовый поход и вместо того, чтобы бороться с мусульманскими иноверцами, внезапно атаковали Константинополь, столицу христианской Византии. Естественно, сочувствующие хронисты должным образом возвеличили и воспели стихами взятие Константинополя, а историки Западной цивилизации искусно оправдали варварское буйство христиан-католиков в поверженном Константинополе, снабдив свои труды соответствующими подсчетами и другими материальными аргументами. Оказывается, участникам крестового похода не хватило денег на оплату венецианской флотилии, и они пошли навстречу просьбе дожа: отвоевать у Византии удобные порты и вернуть на Восточный престол императора, лояльного Западу. Военную добычу было решено делить пополам, чтобы “латиняне” из своей доли могли заплатить венецианцам за транспортные услуги.

Однако летописцы Востока, оценившие события не с позиций западноевропейских “центров” (Рима, Парижа, Лондона и городов Германии), оставили нам совершенно иную картину и оценку произошедшего. Один из независимых от европоцентризма свидетелей — придворный деятель, талантливый писатель, теолог и историк Никетас Хониатес (1155—1215/16) — предложил свою версию событий, а его текст сегодня причисляется к наиболее впечатляющим прозаическим сочинениям как на Востоке, так и на Западе. Вот краткая выдержка:

О чем и слышать невыносимо, то было можно увидеть… Что в старину вытерпел от хулителей и гонителей Иисус, то испытал и теперь: так же в точности рвали в куски и делили его одежды по жребию латинские воины, лишь того не хватило, чтобы Он, пронзенный копьем под ребро, пролил наземь кровь свою… Алтарь был разбит вдребезги, и осквернители вели к его неприкосновенной святыне мулов и прочих вьючных животных. Некоторые не могли устоять на ногах, скользили по гладко отполированным камням, падали и лежали, не в силах подняться, тут же их протыкали клинками, и тогда пол священного храма покрывался их кровью и испражнениями…”

 

Не забудем, что св. София была не только главным святилищем Византийской империи и самым большим храмом в мире (с 537 по 1520 год, когда построили Севильский кафедральный собор). Надо иметь в виду и сакральный смысл Храма, воплощенного символикой византийской архитектуры. Слова “сакральный смысл” — не стилистическое излишество. Странно, но и теперь, войдя в храм, ощущаешь незримую мистическую ауру. Эта аура, по моим впечатлениям, окутывает и всю старую часть города, и не просто окутывает, но словно хочет прикрыть проломы в стенах бывшей крепости. Бродя в 1993-м по старому “константинопольскому” Стамбулу, я еще верил европоцентристской легенде, будто смертельный удар Константинополю нанесли турки в 1453 году, когда султан Мехмед II занял город и въехал верхом в Святую Софию. Увы, гибельный удар нанесен Константинополю и всей христианской Византии много раньше — именно в пору IV Крестового похода.

Империя восточного ортодоксального христианства была уничтожена. Победители-франки поделили между собой не только награбленные в Константинополе материальные ценности и священные реликвии, но и территорию Византии. За транспортные услуги Венеция получила земли, порты и острова (Родос, Крит и пр.) и стала богатейшей колониальной империей. Предводители крестового похода превратили растерзанную Византию в скопище мелких княжеств и сделались вассалами бывшего соратника — нового императора. Более того, католический Рим стал единственным христианским центром. Поначалу осудивший разорителей Константинополя, уклонившихся от похода на Палестину, папа Иннокентий IV в дальнейшем отозвал свои проклятия…

Почему я говорю о судьбе христианской Византии здесь, в тексте о Миндовге и Войшелке?

В то самое время, когда византийские греки в крохотной Никее сплотили наличные силы для изгнания из Константинополя католического императора Балдуина II, который уже был вынужден распродавать последние, не разграбленные его сподвижниками священные реликвии, — в то самое время (1261 год) литовский монах Войшелк совершал паломничество к главной святыне восточного христианства — Афонской горе. Но в шестидесятые годы тринадцатого столетия вокруг Эгейского моря бурлил сущий ад — там шли непрерывные войны, и не только дипломатические. Ужаснувшись возрождению Византийской империи, против греков на сторону католического Рима встали правители Болгарии, Македонии и Сербии, а именно через их земли пролегал путь Войшелка. Неудивительно, что ему пришлось вернуться с полдороги, видимо, из Болгарии, так и не достигнув Греции и не взойдя на Святую монастырскую гору.

Наконец, омерзительный внутренний военный конфликт между христианами Запада и Востока, ставший наиболее громким международным скандалом эпохи, слух о котором проник и во владения Миндовга, вынуждает нас много пристальнее, чем принято, рассмотреть и даже пересмотреть отношение к язычеству и католицизму XIII столетия. Я имею в виду уровень универсальных ценностей и идеальных устремлений, где господствуют не критерии политической выгоды, а евангельские категории христианства и гуманизма: равенство людей, любовь к ближнему, уважение к другому и чужому, веротерпимость, природное нравственное начало, поражавшее рационалиста Эммануила Канта не меньше, чем бескрайность звездного неба.

 

 

Глубинный взгляд на древнелитовский айсберг

 

Все бы просто, сумей мы удовлетвориться обычными историографическими стандартами для оценки литовских язычников, а также таких уникальных фигур, как Войшелк… К примеру: упрямые идолопоклонники напрасно не пали в объятия немецких крестителей еще в XIII столетии, зря король Миндовг отвернулся от Римской Церкви. Напрасно князь Войшелк не пошел по стопам отца — путем политика и властителя, а передал королевскую власть мужу сестры, сыну русского короля, и тем создал нешуточную опасность для грядущей судьбы литовской державы, распахнул двери перед греческой ортодоксальной Церковью и русификацией Литвы. И впрямь, что толку в богоискательстве Войшелка, если он крестился по греческому обряду и построил монастырь, относящийся к юрисдикции Восточного Византийского патриархата? Что с того, что какие-то литовские беженцы в каких-то дальних краях были объявлены святыми и даже покровителями Литвы, если они не так и не на том языке молились Богу?

Такими измышлениями, высказанными и скрытыми упреками языческой и докатолической Литве и литовцам-некатоликам древности, полны серьезные и популярные историографические издания и даже школьные учебники по истории. Говорю “докатолической”, ибо один феномен Войшелка, не говоря об эпохах Гедимина и Ольгерда, обязывает дифференцировать неверно применяемый традиционный термин “дохристианская Литва”, привычно употребляемый для определения Литвы до католического крещения Ягайло при вступлении на польский престол. Одна лишь эпоха Миндовга с очевидностью свидетельствует о связях средневековой Литвы как с восточной Церковью греческого обряда, так и с Римской католической Церковью.

Необходим и другой, намного более глубокий, точнее, глубинный взгляд на древнелитовский айсберг. Внимательнее вглядевшись во многими забытый, проигнорированный или приниженный феномен Войшелка, мы можем и должны говорить об “официально невидимой”, “подводной” стороне феномена, которую маркируют упомянутые мною коды: первый литовский христианин по призванию, первый литовский монах, первый литовский князь, основавший монастырь со скрипторием, наконец, первый литовский князь-интеллектуал, добровольно отказавшийся от высшей мирской власти и посвятивший себя духовному и культурному подвигу в тиши монастыря...

Лишь те, кто a priori отказывают человеку в духовном порыве и подвиге, способны отрицать, что феномен Войшелка — трудная историческая и экзистенциальная загадка. И секрет языческой Литвы далеко не прост, он является программным для истории всего литовского государства и народа. Наша задача по изучению докатолической (до 1398 года) литовской истории не менее программна как раз потому, что обязует показать Литву не только в привычной системе конфликта геополитических интересов, где жизненные задачи молодого литовского государства сталкиваются с хищнической политикой Руси и немецких военных орденов.

Тут все более или менее очевидно. Геополитические интересы соседей Литвы всегда были связаны с далеко идущими замыслами: так или иначе подчинить Литву своей воле, уничтожить литовскую военную мощь, заменить литовскую власть своей, старую веру истребить, обложить завоеванный народ данью, налогами, повинностями и постепенно колонизировать край, заселив литовские земли пришельцами из других стран.

Однако, на мой взгляд, ничуть не меньшего, а еще большего внимания заслуживает столкновение трех религиозных парадигм (языческой, католической и православной) во времена Миндовга. Его огромное значение доказывается и тем фактом, что Миндовг после католического крещения (1251 год) все-таки отвернулся от Рима и возвратился (1261 год) к язычеству. Еще интереснее и важнее, политику вернувшегося к язычеству Миндовга продолжал после него целый ряд великих князей Литовских. Иначе говоря, выбор Миндовга, отвергшего римское католичество, не может быть низведен к его личному произволу или минутному капризу. Дальнейшее столетие впечатляюще доказало жизнеспособность и мощь литовского языческого государства, ибо именно с середины XIII до конца XIV в. Литва выросла и стала могучей, величайшей по территории державой Европы. Как мы можем и должны оценивать этот феномен средневековья?

Самый простой и ныне модный путь очевидно связан с культом геополитического европоцентризма, основанного на прагматической выгоде и догмах католицизма. Идя по этому пути, мы будем неуклонно удаляться от понимания государственного и духовного наследия древней Литвы, всегда станем измерять уникальный литовский опыт чуждыми, не характерными, даже враждебными для языческой державы экзистенциальными ценностями. И мы неизбежно упремся в тупик агностицизма. И не увидим ничего, кроме отсталости давней Литвы от европоцентристских идеалов. Не ощутим ничего иного, а только разочарование и нестерпимую патриотическую оскомину.

Если бы католическое крещение было в действительности обещанной панацеей и благом для Литвы, тогда после 1398 года мы бы должны были говорить о сказочном всестороннем расцвете нашей страны в лоне цивилизованной Европы.

Увы, история безжалостно разрушает и развенчивает рационалистические утопии, питаемые даже самой новомодной и популярной риторикой.

 

Многие историографы любили и любят повторять, что крещение само по себе гарантировало рутинной Литве вхождение в “цивилизованный мир” Запада, однако вдумчивое социологическое и антропологическое исследование показывает, что этот абстрактный “цивилизованный мир”, по мнению многих, был в еще большей мере аморальным и грабительским, то есть “варварским” в самом дурном смысле. Часто даже более “варварским”, чем языческие Балтийские края, которые не сокрушали никаких цивилизаций уровня Византии и не повинны ни в каком массовом истреблении людей и народов, которое хотя бы отчасти напоминало бы средневековый геноцид в отношении “иноверцев” на мусульманском Востоке, в Южной Франции или в Пруссии и Ливонии.

Однако в начале XXI столетия уже недостаточно лишь констатировать и в который раз напоминать о “варварской” тактике католического Рима во времена крестовых походов или сожжения “ведьм” (XIII—XVII века).

Быть может, я ошибаюсь, полагая, что насаждаемая столетиями враждебность к иноверцам со временем встала вровень с первичными человеческими инстинктами... Как бы мы ни скрывали и ни драпировали межчеловеческие и международные конфликты, все равно в их глубине кристаллизуются архетипические координаты самовосприятия человека и племени, фундаментальные ориентационные дилеммы: Я — Другой, Свой — Чужой, Чистый — Нечистый, Ручной — Дикий, Союзник — Враг, наконец, если воспользоваться терминологией M.Фуко, Нормальный — Ненормальный etc.

 

Во всех случаях сохраняется основополагающий политический и идеологический дуализм — должен существовать “Центр”, где накопились и обязаны далее накапливаться все плюсы (Я, Свой, Понятный, Чистый, Ручной, Верный, Союзный, Ценный, Нормальный etc). И точно так же где-нибудь вдали в стороне имеется Периферия”, где, в свою очередь, веками копились все минусы дуализма (Иной, Чужой, Непонятный, Нечистый, Дикий, Варвар, Неверный, Враг, Ненормальный etc).

 

Но, как ни странно, любой “центр” может стать “периферией”, а любая “периферия” может превратиться в “центр”, и вся история человечества демонстрирует резкую или плавную взаимосменяемость “центров” и “периферий”. Очевидно, что вместе со взаимопревращением “центров” и “периферий” меняются все основные ценностные знаки, а также полярность “плюс-минус”. Каждую революцию или эволюцию неизбежно сопровождает перемена стратегических ценностей. Образно
говоря — плюсы и минусы меняются местами.

Противоположно направленные, “полярные” процессы, которые постоянно происходят при взаимосменяемых Я и Ты, — вот, кажется, единственное утешение в эпоху кровавых религиозных войн, которая, как мы видим, продлилась и в XXI столетии.

Иногда кажется, что в наши дни совершаются такие же злодеяния, как и в средневековье. Как прежде, так и теперь одномерное мировоззрение порождает обильную пропагандистскую литературу (политическую, богословскую, историографическую), которая по сути оправдывает и возвышает длившееся веками истребление неверных и иноверных, разбойничий захват их родных земель, колонизацию и геноцид, высокомерное принижение чужих верований, наследных прав, этнической культуры, духовных традиций и человеческого достоинства.

 

 

Postsсriptum

 

Я не историк. Я не богослов. Я не ученый, ибо не считаю, будто существуют гуманитарные науки (наверное, лучше уж говорить об излагаемых гуманитариями гипотезах, не доказуемых никакими экспериментами).

Я пишущий человек, немного поэт (кажется, пять сборников), немного прозаик (два романа), так вышло, что я не раз писал о книгах живых и покинувших этот мир литовских сочинителей, писал, как теперь, о разнообразных явлениях литовской литературной истории. И вот я написал о наиболее ранней, на мой взгляд, литовской литературе.

Я не думаю, что людям XXI столетия, среди них и литовцам, могут быть не нужны, не памятны и чужды люди XIII столетия, среди них и литовцы, просто потому, что они молились не по-латыни и свои молитвы записывали не латинскими буквами. Традиция древнейшей литовской письменной культуры и литературы, протянувшаяся через все существование Литовской державы до трагического завершения династической унии с Польшей в XVIII веке, связана с иной, не латинской, верой и письменной традицией.

Неужели теперь мы должны от нее отвернуться лишь потому, что сотнями лет в Литве растили страх и презрение к язычникам и отщепенцам — “дурным христианам Востока”?

Хотя не отметаю и такую возможность.

В книге “Варвары, vice versa: классики” (2008) я обнародовал реставрированное мною и переведенное с церковного старославянского языка на литовский первое наше литературное произведение: “Житие богоизбранного Войшелка”. И что же?

Тишина, словно никому в Литве не нужно старейшее произведение нашей литературы о сыне короля Миндовга — первом литовском монахе, построившем в середине XIII столетия монастырь на берегу Немана...

То же самое, полагаю, будет с первыми литовскими святыми, о которых я писал далее.

Но, говоря по правде, тут уже ничего не попишешь. Я сделал, что мог.

И мой труд не будет напрасен, если, прочитав книгу, хотя бы один человек разведет небольшой костер в память о былых божествах или затеплит свечку в православном или католическом храме и тихо помолится. За наших загадочных языческих предков, защитивших свою и нашу свободу и Родину.

За первого литовца-монаха Войшелка, обретшего Бога и воздвигшего монастырь, дабы другим помочь на пути к Предвечному.

За первых наших святых — Харитину-литовку и Тимофея-Довмонта. Не они ли всечасно смотрят на нас со своей вышины, как в это верили грамотеи-литовцы в XIII веке?

Смотрят и, наверное, пробуют замолвить за нас словечко перед ликом Того, Кто вершит наши судьбы.


Вернуться назад