Выступление на выездной сессии, проведенной редакцией журнала “Дружба народов” при подержке Межгосударственного Фонда гуманитарного сотрудничества государств СНГ. Беспрецедентная гуманитарная акция состоялась 22—24 марта 2012 года в Казани.

Участвовали писатели, переводчики, публицисты, редакторы и члены редколлегий литературных журналов стран СНГ и Балтии. ДН — МФГС — есть контакт!

 

 

Будь прокляты границы бытия,

Но грани без границ — благословенны.

Равиль Бухараев. Между-речье

 

Башкирию и Молдавию, Грузию и Украину, Калмыкию и Казахстан вспоминает Равиль Бухараев в пронзительном своем “Между-речье”.

С горькой радостью поминаю замечательного татарского лирика и философа, публициста, ученого, переводчика, писавшего на английском и мадьярском, не говоря уже о татарском и русском. Горько — оттого, что его уже нет на этой земле. Радостно — от мысли, что он оставил нам тексты, значение которых, я убежден, будет все нарастать после его кончины.

Поэтому я хочу начать работу нашего уважаемого собрания с его стихов. С пленительной и острой зарисовки:

 

Татарин, просто и толково

живущий в матушке-Москве,

он нанизать мечтает снова

нить бус, просыпанных в траве…

А дальше — россыпь многоточий,

и утверждать я не берусь,

что сплавил гениальный зодчий

в одно — Татарию и Русь,

хотя еще в далеком веке

трудами крепостных Емель

воздвигнут профиль Сююмбеки

над Боровицким въездом в Кремль!

 

Кто хоть раз вошел в Кремль через Боровицкие ворота, не забудет изящный силуэт надвратной башни и всей душой посочувствует татарской страдалице.

Однако Равиль зовет нас дальше, он взмывает над излучиной реки, очерченной Воробьевыми горами, над пустырями, свалками, бараками и складами, ждущими своей судьбы:

И вот, стеклянными мазками

изобразив цветной витраж,

над золотыми Лужниками

Казань возникла как мираж...

Не помня о насущном хлебе,

мирские позабыв дела,

под звуки “Тафтиляу” в небе

она медлительно плыла.

В печаль пространство облекая,

как слезы матери близка,

над городом строкой Тукая

плыла вселенская тоска...

 

Тоска… Откуда она в благословенном Между-речье? И почему воспринимаешь ее с родственным пониманием и истинным сочувствием?

Да потому, что и я знаю, какая тоска охватывает временами на этом межнациональном межгранье-безграничье.

Я не могу забыть тоску, которая охватила меня четверть века назад, когда накренился и приготовился рухнуть Советский Союз. Экстаз перестройки переходил в оргию переименований. Глухую досаду наши сотрудники гасили черным юмором: предлагали переименовать журнал во “Вражду народов”. Мы пытались связать разлетающиеся концы — безуспешно. Не могли, например, свести вместе двух замечательных писателей, приехавших в Москву: армянина и азербайджанца; это были живые классики своих литератур, к тому же связанные многолетней личной дружбой… Не решались они сесть за один стол! Объясняли нам втихую: мол, возвращаться-то каждому в свое отдельное государство…

Что происходило в этих отдельных государствах (включая Россию), нам предстояло осознавать в наступившую тогда эпоху.

У меня было смутно на душе. Чтобы это понять, надо знать, как я вообще оказался на гранях и границах многонациональности, а это дело уже не четвертьвековой, а полувековой давности. Кончив университет в разгар Первой Оттепели, я стал сотрудничать в “Литературной газете”, и вскоре меня пригласил туда в штат мой давний однокашник Юрий Суровцев. Честно говоря, мне хотелось попасть в отдел русской критики. Но в русской критике как раз шел погром: выворачивали наизнанку либералов. Поносили Гранина, Дудинцева, Яшина, Эренбурга. Близилась очередь Пастернака с его романом.

Суровцев уберег меня от участия в этих экзекуциях: позвал к “братишкам” — так в просторечии звали тогда отдел литератур народов СССР.

В “братишках” мне как неопытному новичку не рискнули доверить ни одну союзную литературу, но предложили заняться автономиями. Я сел штудировать историю литературы Кавказа, Поволжья, Сибири… Тогда–то и пахнуло на меня тысячелетней мощью татарской культуры: Казань была ярчайшей вехой на горизонте братских столиц…

Сознавал ли я, что “дружба народов” — это официальная пристяжная доктрина вездесущего социалистического реализма?

Сознавал отлично. И послушно принимал эту официальность, то есть национальную одежду казенной социальной доктрины. Буквально — одежду. Обувь! Если не путать клумпе и трехи, — можно было спокойно считать себя подкованным на предмет эстонской или армянской словесности — им ведь предсказано было слиться в общих объятиях коммунизма. Сплестись кронами. Да и корни культивировались общие: вариации горьковской “Матери” писались чуть ли не во всех национальных отрядах советской литературы…

И вдруг я почувствовал (тогда, в конце 50-х годов), что помимо неукоснительного соцреализма — в книгах, переведенных с языков народов СССР и через русские переводы выходивших на мировую арену, ощущается еще что-то… интонация, что ли… склад мышления… строй сменяющихся в подсознании ценностей… Объяснить это в категориях советской доктрины было невозможно, но можно — в ауре мировых духовных поветрий. Для меня, взращенного в атеизме, это было опьяняющим открытием. В литовском романе уловить католический мотив, в украинском стихе — вздох униатства, в среднеазиатских текстах — то светлый рациум мировой гармонии, то ее темную эмоциональную глубину. Со временем сунниты и шииты встали в моем сознании на свои законные места, католики и протестанты отрезвили мою безбожную душу, и даже мой исконный атеизм обнаружил православную подпочву. Переклик национальных душ уложился у меня в экуменическое чувство союза конфессий, ощущение вселенского консенсуса обрело почву, истина простерлась над гранями и границами.

Когда доктрина “дружбы народов” была торжественно похоронена вместе с “тоталитаризмом” советской эпохи, — что осталось в моей душе?

Почва, очищенная для новых посевов?

О, если бы…

Обнажилась арена яростного соперничества суверенитетов, напряжение границ, слепящий блеск граней, отполированных вековыми распрями…

О распрях позабыть — не получалось. И Пушкин, соединивший эфиопскую смуглость и белизну разных прочих шведов в русскую всеотзывчивость, — не помог. Хотя верил же он, что “народы, распри позабыв, в единую семью соединятся…”

Не получилось семьи. Не слились ручьи в общем море, а понесли каждый в свое русло столько суверенитетов, сколько смогли.

Что дальше? Что делать таким, как я, урожденным интернационалистам в ситуации, когда языки вовсе не собираются отмирать, как велено им было в эпоху мировой революции и эсперантистского всеустроения, а отстаивают каждый свое независимое бытие, и ясно, что в этом многоязычии ни один народ не должен потерять свою речь, ни одна строка в мировой культуре не должна быть стерта.

Но как тогда быть с сокрушительными вихрями глобальности, без которых жизнь человечества остановится и заглохнет? Эти нынешние глобальные фронты — тоже реальность?

Да. Вот на базе реальности и приходится теперь все это заново совмещать.

Реальность неисследимо пестра. Земшар неописуем в своем многообразии. Природа селит человека в контрастные ландшафты. Ущелье несовместимо со степью, островной уголок — с горизонтом пустыни. Земледелец уповает на стабильность погоды и мерные дожди, скотовод — на перемены: успеть перегнать табуны от суши к травостою, откочевать от засухи.

Сколько же должно быть многообразия в человечестве, чтобы осилить это бесконечное чресполосье!

И может ли это неуемное многообразие не кровоточить на гранях и границах, в точках неизбежного соприкосновения укладов, на пересечении путей?

Драматизм — в самой природе Земли и человека. Распри — ответ человека Земле.

Какие формы принимают эти “распри”?

Религиозные. И тогда возникают мировые религии, берущие непримиримых верующих под свое крыло. Классовые. И тогда возникают мировые проекты социального устройства, поглощающие бунташную энергию недовольных масс. Этнические? И тогда возникают многонациональные империи, кладущие вето на межплеменные распри. И распадаются империи — по той же причине бесконечного многообразия переменных.

Конечно, под любой распад можно подвести теоретическую базу. Советский Союз распался, потому что хитрые американские идеологи подложили нам в качестве цели буржуазное потребительство. Или: Советский Союз распался из-за алчности местных вождей, возмечтавших обогатиться. Или: Советский Союз распался из-за характера доверчивых русских, понадеявшихся на всеобщую любовь.

Все так. И американские манипуляторы греют руки на наших бедах, объявляя их своими победами. И местные вожди цепляются за местную незалежность. И русский беспечный характер тут, увы, поучаствовал.

И все-таки причина происходящего — в фатальном, неостановимом ходе мировой истории, которая разворачивает народы то в одну, то в другую сторону.
Причина — в природе людей. В природе человека. В его образе жизни на этой пестрой планете. В непредсказуемой смене эпох.

Чтобы противостоять распрям и распадам, нужно прежде всего трезво учитывать их неизбежность. Брать это в расчет. Смиряться с неизбежностью.

Народы забывают свои распри в каждом случае конкретно. Распутывая ту или иную ситуацию. В единую семью они не соединятся никогда. Хотя и будут о ней мечтать. Будут грезить об общем человечьем общежитии, которое недостижимо в окончательности, но достижимо в решении бесконечно меняющихся загадок бытия.

Что можем мы противопоставить логике неизбежных распадов и разрывов?

Логику солидарности и разумности, которая тоже в природе человека. Иначе оно давно бы спеклось в пепле своей агрессивности. Таятся в человеке силы, помогающие душе устоять и духу определиться.

Есть ради чего упереться, не поддаться вражде. Опираясь на ту же природу бытия. На нашу внутреннюю природу.

Применительно к нынешнему состоянию России: мы устоим как государство, если русские и татары удержат союз. Мы развалимся и исчезнем, если русские и татары не удержат союза.

Можно сказать, что “так природа захотела”. На бескрайнем евразийском пространстве нет изрезанности естественных границ, здесь трудно отгородиться, спастись от общих поветрий. Простирается земля от финских хладных скал до пламенной Колхиды и от западных укрепрубежей до великого океана. “Дорога на океан” загипнотизировала когда-то Леонида Леонова, как дорога от океана за несколько веков до того — сородичей Аттилы. Дорога тут — главная проблема, а главный путь спасения — связь.

Природой суждено тут соседство разных народов, сожительство этносов, породнение душ. Независимо от того, где укрепится и задержится центр управления: в Каракоруме или Сары-су, в Москве или Питере. При любом геополитическом раскладе здесь суждено быть многонациональному целому.

Впрочем, “независимо” — неверно сказано. Очень даже зависимо — от того, как именно складывается это соседство-содружество, какой ценой, иногда кровавой, оплачено согласие, какая память стоит за веками жизни. Эта память: традиция, культура, язык — тоже природа: вторая природа человека, она диктует стиль жизни и не хочет знать “заднего хода”.

При любом варианте истории здесь суждено жить вместе. И осенять себя не иначе, как мировой, вселенской идеей. Чингиз, объединив эти просторы, прицелился во Владыки Вселенной. Не ниже. И русские, получив такое наследство, объявили себя авангардом всего человечества. Не меньше.

Русские как народ сложились к XIV веку из трех этнических составляющих. По Ключевскому: это славяне, финны и тюрки (татары). Соблазнительно задуматься, от кого мы что наследуем. От славян в нас — эмоциональная заражаемость, безрасчетная пламенность чувств, непредсказуемая отзывчивость сердца. От финнов — ощущение тайны, неисчерпаемой загадочности бытия. От татар — рациональная дисциплина духа и государственный инстинкт.

Ощущение великой державы — татарский вклад в русский характер.

Где корни, где кроны? Все в душе переплетается. Что ветвится от одного корня, что роднится от разных корней, — то лучше знают поэты.

Чего сейчас не знает достоверно никто — так это будущего. Отпятившись от атомной гибели, человечество переживает какую-то переходную или переломную, точку истории. Сложение геополитических сил выверяется заново. В том числе на нашей евразийской равнине, с юга отчеркнутой горами, с востока — водами, с севера стеной тайги, с запада — стеной народов, дорожащих своей, не нашей исторической памятью. Как будет меняться ситуация в поле нашего многонационального бытия, — можно только предполагать, или лучше — предчувствовать. В какой мы точке какого пути: на развилке ли или в середине некоего обнаружившегося этапа, — лучше бы спросить у сурового Данта.

Его и помнит Равиль Бухараев, стихами которого я хочу завершить этот мой монолог.

...Земную жизнь пройдя наполовину,

я слышу в криках океанских птиц,

как вкруг земли — от Кубы к Сахалину —

вздымаясь к звездам, ниспадая ниц,

гудит, рычит, рокочет, как цунами,

страдание без наций и границ...

Есть равновесье боли между нами,

Единство Скорби и Родство Вины.

Как дерева, цепляемся корнями,

чтоб не сорвало бешенством волны:

удерживая почву, и деревья

различны в кронах, но в корнях — равны.

 

Будем держаться вместе!