* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Я тебя жалею с опозданьем,

Мне немного выпало успеть —

Целовать последним целованьем

И последней жалостью жалеть.

В землю возвращается земное, долго не останется в долгу. И гудит пространство волостное, от колодца хвоя на снегу. Скорбное сготовив столованье, зябнущие в холод и жару, белый лоб последним целованьем три старухи тронут поутру. Молча рядом встанут три старухи, по обряду вымоют порог, три старухи сядут, сложат руки, а четвертой — утром вышел срок. Вышел срок не первый, а повторный, первый срок-то кончился давно, там, где катер лагерный моторный лег весной на илистое дно, там, где сталь зубчатая звучала, вековые рушились стволы… Он не мог создать ее сначала без кайла и лагерной пилы! В день восьмой забытого Творенья у горнила стынущей Земли на пилу горячую от тренья тени не наставшего легли, и по зимней улице бетонной в сотворенном Господом году покатился “пазик” похоронный, оставляя сбоку Слободу.

Двери хлопают в той коммуналке,
От которой давно только память.
И три бабки мои — коммунарки
Хором всплескивают руками.

Ленинград допотопного года,
Пять Углов за окном и “Победы”,
Бесконечно — сырая погода,
Бесконечные сборы к обеду.

Двери хлопают в той коммуналке,
Где на кухне — сплошная морока,
И та бабка, которая Амма
Ту ругает, которая Роха,

И, конечно, сгорает пирог мой —
Именинная сладкая хала...
Вместе бабки — и Амма, и Роха
Ту ругают, которая Хана.

А звонок коммунальный — трезвонит,
А на кухне — воруют обмылки,
И гвоздит оттрубившая в зоне
За нее отбывавшую в ссылке!

Двери хлопают в той коммуналке,
Из которой сундук и стаканы,
В коммунальном раю — коммунарки,
Нету места в нем только для Ханы.

Будет место. И хлеб поминальный —
Он и смолот уже и замешан.
…и шумит Ленинград коммунальный
Из пяти коммунальных скворешен,

Снег летит над Невою и тает,
До утра не хватает заварки,
Три сестры надо мной пролетают —
Коммунарки летят, коммунарки.

Судьбы русские как на ладони, хочешь плачь, хочешь песню запой, на стене в необструганном доме мать, отец и хозяин слепой. Потолка небеленая копоть, за окном неказистый лесок, и от “холодно-сыро в окопах” граммофонной пластинки кусок. Песни-песни, не все вы допеты! Поспешаем, пока не спеша скорой помощи едет карета и поет, отлетая, душа. У реки за Инкоу горящим, в синем отблеске стали ночной утоленье земное обрящет разговорчивый этот больной.

Нам отольются полной мерой и бормотня и пачкотня, и этот мальчик — Туроверов, с кормы стреляющий в коня, и хлеб степной на полустанках, и одинокий вдовий  век, из “Правды” желтые кубанки, и песни поездных калек.

Когда из мерзлой электрички выходишь пьяный в Снегирях, в снегу не сыщешь рукавички, стоишь в распахнутых дверях, а ветер снег прицельный мечет и дерева морозны гнет — вся жизнь твоя тебе навстречу вдруг перебежками рванет. Что было в ней? …какого ляда меня на сопли развезло? В ней было то, что было надо, и быть иначе не могло!

Но снится мне судьба иная, на риге запаленный хлеб, и я, по совести, не знаю, какая вправду из судеб. Не та ль, где сталь в крови дымилась в бою за Северским Донцом и гнил Сиваш? Скажи на милость, не явь ли этот липкий сон?

…ахалтекинец рыжий впрожелть бежит по выбитой траве, и пуля, пущенная в лошадь, в моей застряла голове.

Раз каждому по вере и по силе, я пожелаю, голову склоня: как из огня безногих выносили, пускай она и вынесет меня — лежащая в подгнившей парусине, но шепчущая Радостную Весть — из строк моих глядящая Россия, какая есть.

Светло, прокошено и чисто в убитом засухой саду. И ты — как жизнь киноартиста — вся на виду, вся на виду. В плену рассеянного света мой “Рейнметалл” и венский стул из тех времен, которых нету — железный лязг, далекий гул, от дачи ключ не подошедший, окно на первом этаже, ушедший брат, отец ушедший, не вспоминаемый уже…
Оно вернется-обернется, ударит в колокол ночной, оно на лестнице споткнется и чертыхнется за стеной: кирза гармошкой, руки в брюки, и покати в дому шаром, и к ляду точные науки, когда на пристани паром, когда в бинокль довоенный из-за соснового ствола увидишь, как в иной Вселенной ты мимо пристани прошла! О, пароходик отошедший! О, дым над пристанью пустой! Есть в нашей юности ушедшей настой хмелящий и густой. Дана нам в зрелости свобода от животворных этих чар. Тихи медлительные воды, над Плесом сумерки и пар, найдешь подсоленное слово, перекатаешь по губе… но нет свободы от былого, оно во мне, оно в тебе, о нем и скажешь и напишешь,  и от бессилия соврешь; мотив полуночный услышишь и что-то давнее поймешь.