Григорий Аросев род. в 1979 г. в Москве. Окончил театроведческий факультет ГИТИСа. Работает на телеканале “Культура” и в информагентстве ИТАР—ТАСС. Публикует стихи, прозу и критику в московских и региональных изданиях. Участник VIII и IX Форумов молодых писателей России. В “ДН” публикуется впервые.

 

 

Нарочный

 

1.

 

Все началось с того, что я, собираясь в дорогу, забыл зубную пасту. Все взял, а вот пасту — нет. Наверное, вы представляете себе, что это за ощущение, когда забыл что-то мелкое и, в принципе, незначимое. Забудь я вообще весь багаж дома (ха-ха, так называемый багаж — я иногда по делам хожу, плотнее упакованный), то и не волновался бы вовсе. А отсутствие такой мелочи нервировало. Поэтому я решил зайти в какой-нибудь маленький магазинчик при вокзале (или в здании вокзала) и купить там пасту.

Да, возьми я ее из дома, ничего бы не произошло.

Я проинспектировал пару лавочек, а когда выходил на платформу, почти что сбил с ног девушку, спешащую с огромным чемоданом к тому же поезду, что и я. Девушка действительно торопилась, а чемодан без шуток был очень большим. Кабы не поиски зубной пасты, я бы уже сидел в своем вагоне. И мы бы не столкнулись.
Но — не случилось. Или наоборот, случилось. Я предложил ей помощь, она немедленно согласилась. Мы выяснили, что едет она в соседнем со мной вагоне, после чего поступило приглашение зайти к ней в купе — на чай, “ну и поболтать”.

Чтобы не вводить вас в заблуждение, сразу скажу, что “это” не случилось, да и не могло случиться. Точнее, я лениво подумывал о подобном развитии событий — поначалу, когда “собирался” (избавление от куртки, поспешное перепихивание телефона, паспорта и денег из портфеля в карманы), но минут через десять после того, как мы вновь встретились, я начисто забыл про все лишнее.

Ехал я... не важно куда. Из Москвы, но не в Санкт-Петербург. Почему-то в традиции русской литературы главный герой чаще всего уезжает из Москвы в Петербург или обратно. Так проще сочинять, что ли? Маршрут известен, ничего додумывать не надо... Я вот ни разу не уезжал в Петербург на поезде. Пару раз вылетал на самолете, но не более. Впрочем, это не очень важно. Предположим, в тот раз мой путь лежал до Кедрянки, небольшого городка, что в тринадцати часах езды от столицы строго на восток. Именно этот вопрос (куда я еду) она и задала первым. Даже не представилась сразу. Пришлось чуть позже спрашивать самому. Мы попросили у проводника два стакана чая и вышли в коридор, чтобы не мешать разговором ее соседям, которых я даже не разглядел.

— Куда вы едете?

— До Кедрянки.

— Ой, как хорошо.

— Почему?

— Не знаю. Просто я на предыдущей станции выхожу.

— В Белом Логе, что ли?

— Да.

— Километров двадцать до Кедрянки, — неизвестно для чего и для кого сообщил я.

— Наверное... А вы туда к родственникам едете?

— Вообще-то — нет, — неохотно ответил я. — У меня там частное дело.

— Девушка? — бестактно спросила она.

— Юноша, — я чуть разозлился. — Дела бывают и другие, никак не связанные с личной жизнью. Просто не хочу говорить.

— Простите, — сказала она, но, по интонации судя, не особо сожалея.

— А как вас зовут? — все-таки меня этот вопрос интересовал.

— Фаина. Можно — Фая. А вас?

Я назвался. Она как будто в забытьи повторила мое имя несколько раз, а потом прямо посмотрела мне в лицо:

— А вы знаете, я вот хочу рассказать, куда и зачем я еду. Вы выглядите... доверять вам можно. У вас вид такой... знаете...

Я знал. Ох уж этот мой вид — вечно у кого-то вызываю доверие, надоело уже. Сколько раз мне вот так “выплакивались” девушки разных возрастов... Не сказать, что я горел желанием выслушивать очередную историю любви очередной пустенькой замужней Фаечки (“я такая, какая есть, а он меня хотел исправить... муж ведь не замечал во мне личности...”), но мне было просто скучно — ни газеты, ни книги с собой не было, а спать тоже не хотелось. Поэтому я, посмотрев в ее декольте и сильно оживившись от увиденного, согласился в очередной раз поработать жилеткой. Но как раз тот взгляд в приятную темноту межгрудной ложбинки и стал последним, которым я ее одарил, думая “не о том”.

Она выглядела... Да никак она не выглядела. В иной ситуации я бы и внимания на нее не обратил. Крашеная блондинка — а брови густые и черные, полноватая, глаза серые, хотя по сути — бесцветные, характерный говор. Безликая и обычная.

— Вообще-то я еду на свадьбу своей двоюродной сестры. Ее Региной звать. В Белом Логе свадьба будет, да. Муж мой поехать не сумел, он дежурит, поэтому еду одна. У нас там небольшая белологовская мафия, — улыбнулась она, в первый и последний раз за вечер. — И Регина должна была ехать со мной. Потому что она с нами живет. А жених ее сейчас там. Он был в Москве недавно, в гостях, но уехал дней пять назад. А Регина-то... — Фаина запнулась, — беременная. Сильно беременная. Неделе на тридцать шестой уже.

— Извините, это сколько? Я в неделях не очень понимаю, — прервал я ее.

— Восемь полных месяцев уже прошло вроде бы. Совсем точно я сама не знаю.

— И у них свадьба только сейчас?

— Да. Просто Рустам, жених-то, в Ванкоре работает, на севере. Так вначале он на вахте был, потом вертолет долго не прилетал, а потом сама Регинка уже не
могла — ее работать заставляли, она же продавщицей работает, в табачном, и ей четыре выходных подряд никак не давали. Либо, говорят, увольняйся, либо работай как велено — а куда ж ей раньше времени увольняться-то в таком положении, — с паузами рассказывала Фаина.

Несмотря на отчаянную мизерность нюансов, я слушал ее, как привороженный. Я уже чувствовал, что там случилось нечто необычное или даже страшное.

— И вот решили они жениться, уже точно решили. Рустам вернулся, все хорошо. В Логе кому надо сунули, чтобы им дату свадьбы назначили без Регинки. Рустам как раз ее паспорт привозил обратно, когда приезжал-то сейчас. Она с работой уладила. И вот завтра вечером, я точно не помню во сколько, все и будет. Только ничего не будет, — вдруг всхлипнула она.

Я не люблю, когда люди плачут. Тем более, когда начинают плакать вдруг. Без прелюдии, так сказать, начинают плакать. Когда я о таком читаю, то думаю, что это все притянуто — ну не может человек вдруг хвать — и зареветь. Но Фаина смогла, хотя изо всех сил старалась сдерживаться. Но одновременно сдерживаться и говорить она не могла, поэтому вынужденно замолчала. Я, понимая, что высказываю неверную версию, все-таки спросил:

— Но она опоздала на поезд?

— Если бы, — Фаина чуть успокоилась. — Регинка в реанимацию попала три дня назад. Доработалась. Что-то там серьезное, я опять же не знаю точно. Резко заболело где-то сбоку в животе, чуть не упала от слабости. Ей “скорую” вызвали, врачи сказали, что там отслоилось что-то — я не поняла ничего. Еще они говорили про кровотечение внутри и что ребенка надо срочно вытаскивать. На носилках прямо увозили. Как, что получилось потом — я и не знаю. Оба они, говорят, могут и не выжить. Прямо какой-то... — и тут она добавила что-то не по-русски, но что именно, я совсем не понял. Вероятно, это было матом. — Вот и еду, не знаю, что им сказать. Рустам-то готовится, и мамки наши, сестры, весь Белый Лог на уши поставили. А я пока доеду, может, и кончится Регинка, — Фаина опять что-то сказала по-своему и заплакала.

Я, пока что держа оборону перед наступающими чувствами, все же уточнил:

— А почему вы сразу не рассказали, не позвонили?

Фаина вытерла тыльной стороной кулака слезы и махнула на меня рукой:

— Да не знаю я! Испугалась! Я даже сообщение с ее телефона отправила Рустаму, ну, в смысле, когда ее уже того, в больницу... Дескать, целую, жду, люблю. Дура я, дура, а что делать? Вот, сейчас каждые пять минут на свой телефон смотрю, вдруг кто что напишет про нее или звонок будет. А ведь завтра-то все, надо будет рассказывать...

Задуматься было над чем. Пару минут мы помолчали.

— Миленький, а вам в Кедрянку срочно надо?

Я машинально ответил:

— Ну, средне, а что?

— Миленький, дорогой, пойдите со мной, — зачастила Фаина. — Выйдите в Логе. Со мной. Вы же умный, вы же филолог (с чего она это взяла — не знаю, наверное, все мужчины в рубашках для нее были филологами). Пожалуйста. Прикинетесь врачом, что-нибудь скажете, только правдивое что-нибудь. Я утром позвоню туда, мне все доложат про Регинку. Пожалуйста, прошу вас. Вы женаты? (Я опять же на автомате покачал головой.) Если обойдется у нас, я к вам каждые выходные буду приезжать, убирать-стирать, ну и эт-самое, если надо... Полгода буду ездить, не меньше, только чтоб все обошлось, это ж я во всем виновата...

Я медлил, потому что размышлял о прихотливой воле того же самого Случая. Очевидно, это были несвоевременные мысли, но в тот момент меня одолевали именно они. Почему, думал я, никого иного, как меня, человека принципиально отличного от Фаины и ее “диаспоры”, кто-то или что-то ввергает в самую бездну этой драмы? Есть ли в этом знамение, своеобразное пророчество, или налицо тупое совпадение обстоятельств, и если бы Фаине помог кто-нибудь другой, то вся тяжесть ситуации с неведомой Региной при смерти легла бы на плечи этого другого? Я, по своей традиции, кратко обратился к Абсолюту, чтобы получить ответ. Но его не
было — ответа. Как, вероятно, и Абсолюта.

Отчаяние Фаины я хорошо понимал. Ее просьбу — тоже, это истеричное хватание за любую возможность, за пресловутую соломинку. Но какое решение должен принять сам я?..

Человек становится ответственным не по своей воле и не других людей ради. Так я полагаю. Ответственность разделяется или полностью берется на себя, если в этом есть некая выгода. Я, так получилось, мало за что отвечал в жизни — просто не мог, не умел — и всегда жалел об этом. Сам себе и друзьям говорил постоянно — вот, мол, если бы выпал случай, ух, как бы я развернулся. Вот он, пожалуйста, — случай. Пора разворачиваться. “А что я с этого буду иметь? Того тебе не понять” — вспомнились строчки из песни. Да уж, что я получу, не то, что ты, — не пойму и я сам. Не считать же за награду обещание несчастной Фаины приезжать убираться и “эт-самое”.

“А может, — пискнуло подсознание, — просто так помочь, без выгоды?” Я сам себе усмехнулся иронически.

— Давайте так, — сказал, наконец, я. — Я пойду спать. А вы за полчаса до Белого Лога подойдите ко мне — пятое купе, место девятнадцатое, — и мы решим, что сделаем. Пока что ведь все равно едем. Только обязательно подойдите.

— Хорошо, — шмыгнула Фаина.

— Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Я прошел к себе, лег на полку, предполагая все хорошо продумать, проанализировать доводы “за” и “против”, а также подготовить возможную речь для родственников Фаины и Регины, если все-таки решусь на это мероприятие. Но... Я лег, а через секунду после этого меня уже трясла за плечо Фаина. Я уснул мгновенно и спал чрезвычайно крепко. Со мной такого не случалось вообще никогда, тем более — в дороге. Сон мой обычно тревожен и непрочен, как у алкоголика (я не пью, кстати). А тут получилось наоборот.

— Ну, что? — заглядывая мне в глаза, сказала Фаина. — Лог через двадцать пять минут.

Я потянулся, встал — ненавижу спать в штанах, даже в поезде! — и воззрился на Фаину. Она как будто похудела и постарела. Бедная, бедная Фаина. И Регина тоже бедная. А я тут такой довольный, еду себе в Кедрянку, чтобы получить там деньги за свои делишки с природными ресурсами.

— А такси у вас до Кедрянки можно будет взять? — вздохнув, спросил я.

— Конечно, — засуетилась Фаина. — Там, в случае чего, Дамирка, брат Рустама, подбросит, у него “Форд”, хорошая машина. Недавно как раз мост новый открыли над речкой — теперь очень быстро можно доехать. Кстати, мне тут прислали сообщение, вот.

Она сунула мне под нос телефон. Я прочитал и не понял почти ничего — ясно было, что сама Регина, по крайней мере, пока жива. Про ребенка ничего не было сказано. Я кивнул, якобы все приняв к сведению, и наказал Фаине идти к себе в
вагон — готовиться к выходу. Сам тоже быстро собрался. Скажу откровенно — решить-то я решил, но вот как нужно себя вести, я понятия не имел.

Поезд плавно затормозил, и я выскочил на платформу. Здравствуй, Белый
Лог — место, куда я совершенно не собирался попадать, но куда попал.

 

2.

 

Нас (хотя — почему нас? Фаину!), против ожидания, у вагона никто не ждал.

— Я позвонила и сказала, чтоб не ехали, — пояснила Фаина.

— Умно, — заметил я.

Я в самом деле так считал. Отсутствие встречающих было очень кстати, так как я определился с главным — нужно было выбрать одного человека, чтобы с ним вести беседу. Только одного. Не хотелось являться гоголевским ревизором и всех пугать. А любой подобный отбор был возможен только при бесстрастном наблюдении за людьми в течение хотя бы недолгого времени. А можно было бы хоть что-то понять в толпе, хаотично вопрошающей о местонахождении невесты? Нет же.

Мы вышли из вокзала на улицу, и тут же мне пришла в голову следующая идея.

— Фаина, а расскажите мне о них.

— О ком?

— Ну, о тех, кто нас... вас там ждет. Я хочу прикинуть, с кем лучше будет общаться.

— Ой, — предсказуемо замялась Фая. — А что вам рассказать-то?

— Хотя бы сколько кому лет, кто чем занимается и наподобие.

Фаина честно попробовала выполнить мою просьбу, однако ее рассказ постоянно перемежался восклицаниями “я даже не знаю”, “ой, забыла” и тому подобными. Единственное, что я однозначно понял, — жених, Рустам, из круга претендентов исключался. О нем Фая рассказала довольно внятно и цельно — образ получился непривлекательный. Глуповат, упрям, иногда жесток и вообще уже немолод. Фаина явно не симпатизировала ему — выдала себя, начав было сердитую фразу — “Поделом ему...”, но тут же осекшись, так как возмездие Рустаму пришло за счет ее, Фаины, сестры.

Предварительно я решил поговорить с Розой, теткой Регины, — то есть Фаининой матерью. По формальным признакам (возраст, опыт, некоторая родственная отдаленность от беременной страдалицы) и по рассказам именно она выходила тем, кто мне нужен. И хвала угодникам, что я решил вначале проверить свою версию.

Мы втроем — я, Фаина и ее чемодан — уныло дотащились до двухэтажного квартирного дома по Кооперативной улице. Увидев его, я сразу вспомнил названия двух пьес Бернарда Шоу — “Дом, где разбиваются сердца” и “Дом вдовца”. Да, вот и мне выпала доля — неспешно, самодовольно, слегка спесиво подумалось мне, но какая именно доля мне выпала, я домыслить не успел, так как на втором этаже открылось окно, и неприятный женский голос закричал:

— Файка! Ты, что ль? А Регинка-то где?

— Сейчас, мам, — крикнула в ответ Фая, побледнев и жалобно глядя на меня.

В тот момент я усомнился в правильности своего первичного выбора — доверие к обладателю такого голоса не появилось. В общем, и на практике я оказался прав (а точнее, как раз не прав) — общаться с Розой Камильевной было совершенно невозможно. Светлана Камильевна ничем от своей сестры не отличалась. Разговор между ними и Фаиной велся примерно такой: “Как доехала-то, не замерзла?” — “Тепло было, мама!” (Или — “тетя”.) — “А Регинка-то где?” — “Мама (тетя), я чуть позже расскажу. Подожди, пожалуйста” — “А, ну подождать-то можно. А что в вагоне-то, холодно, небось, было?”

И так до бесконечности.

Зато на меня все отреагировали на удивление безразлично — но Фаина меня представила своим и Регины знакомым, и мне никто никаких вопросов не задавал, даже предложили кофе (я отказался). Я слушал беседу женщин и мрачнел. Задача неимоверно усложнялась.

Я уже было совсем отчаялся, как вдруг в квартиру вошел Рустам. Я его тут же опознал, потому что Фаина упомянула приметный, глубокий горизонтальный шрам через весь лоб. Опознал — и в очередной раз поразился. Под шрамом были обычные густые брови и необычные глаза — темно-карие, злые и очень умные. Разница между ним и остальными была слишком очевидна, чтобы я колебался дальше.

— Вот, Рустам, это наш друг из Москвы, — Фаина представила меня жениху.

— Привет, — бросил он, плотно пожимая мне руку. — А где Регина?

— Рустам, э-э... Я бы хотел с вами поговорить.

Это была моя первая удочка — я выяснял, как он отреагирует на такую просьбу от незнакомого человека.

— Когда?

— По возможности, скорее, — я старался не встречаться глазами с Фаиной. Она явно удивилась, что я решил общаться с Рустамом.

— Раз надо — пойдем. Куда? — добавил он спокойно.

Его реакция меня слегка ободрила.

— А тут есть свободная комната?

— Тут — нет, но мы можем быстро дойти до меня, через два дома. Так а Регина-то где?

— Я вам расскажу, — ответил я и быстро вышел из квартиры, потому что за моей спиной уже раздались охи-ахи Розы и Светланы, ничего не понимавших, но интуитивно заподозривших недоброе. Я обернулся и на прощанье постарался сделать самую зверскую мину в адрес Фаины — молчи, дескать, скрывайся и таи.

Рустам вышел вслед за мной. По дороге мы ни о чем серьезном не говорили. Он спросил зажигалку, я ответил, что не курю, он чертыхнулся и попросил подождать — подбежал к стоящему у соседнего дома мужику и прикурил.

— Зажигалку случайно выронил утром в лужу, а новую купить не успел, — пояснил он. — Вот и думаю, хорошая ли это примета перед свадьбой — топить зажигалки.

Он улыбнулся, я тоже. Мы зашли в его квартиру, и он указал на кухню — там, дескать, и пообщаемся.

— А почему, — сказал он, едва мы сели — он на стул, я в старое кресло, — я тебя не видел в Москве ни разу?

Не скажу, что я ожидал этого вопроса. Но я ему обрадовался. И даже переход на “ты” с его стороны меня не взбесил, как обычно бывает.

— Я отвечу, но, если можно, скажите — почему вы не спросили меня об этом там, у Розы Камильевны?

Рустам хмыкнул.

— А хрен его знает. Я подумал — а вдруг видел тебя, да позабыл. Решил, что при этих дурах ничего выяснять не буду.

Лучшего ответа я и представить не мог.

— Вы правы. Дело в том, что я не знаю лично Регину, а Фаину знаю со вчерашнего вечера — мы с ней были соседями в поезде. Даже не соседями...

Я кратко поведал историю знакомства, после чего сделал маленькую паузу.

— Ну? — выразил Рустам свое отношение к услышанному.

— Рустам, вы вот сказали про них — “дуры”. Вы кого имели в виду?

— Да всех. Что Розу, что Светку, что Файку.

— А Регина? — я не хотел спрашивать, но вырвалось само собой.

— Регинка тоже дура. Глупая дура. Но хорошая. А эти — у-у, не могу видеть уже.

— Вы понимаете, что Фаина может совершить ошибку?

— Да она вся — одна ошибка. В чем дело-то? Полчаса уже долдонишь тут, а я пока ничего не понимаю. Вопросы задаешь, говоришь что-то, мне не отвечаешь, — Рустам начал злиться.

— Не сердитесь. Сейчас все поймете. С Региной случилось несчастье.

Рустам не шелохнулся. Он ждал. И я ждал. Прошло секунд двадцать (страшно много в такой ситуации), и все же я продолжил.

— Она попала в реанимацию. Еще в понедельник. Потеряла на работе сознание, ее отвезли, а там началась какая-то... — я запнулся, не желая ругаться.

Он молчал.

— Очевидно, все случилось из-за переутомления. Она же много работала — вы знаете это лучше меня. А Фаина испугалась. Она, вы правильно заметили, дура. Она испугалась вам сообщать, потому что она как будто бы в таком случае стала виноватой. Вот и молчала, не звонила. И это она вам написала сообщение с телефона Регины — вы его получили, прочитали?

Рустам молчал, но я чувствовал, что он действительно получил и прочитал ту Фаинину фальшивку.

— Но Фаина терзалась от страха — и за сестру, и за себя. Поэтому она открыла все мне — я ей показался достойным доверия, — я сдавленно хихикнул, но мгновенно осекся. — И она попросила меня побыть посредником, что ли. Рассказать о случившемся кому-нибудь из вас и чтобы этот кто-нибудь рассказал всем остальным.

Я замолчал и решил уже точно ничего не говорить, пока Рустам не отреагирует — уже не важно было как. Прошла еще минута.

— Что с ней? — наконец спросил он.

— С Региной? Я не очень хорошо знаю. Я не спец. Но у Фаины есть телефон врача. Можно позвонить. Вам надо готовиться к самому плохому — ребенка, скорее всего, сохранить не удалось. И ее жизнь под угрозой.

Вы когда-нибудь сообщали подобное? Нет? Тогда не советую даже пытаться вообразить мои чувства. Если вы считаете, что мне было легко это говорить, так как я никого из них знать не знал, то вы ошибаетесь. Это был самый тяжелый момент в моей жизни. И в жизни Рустама — думал я в тот момент. Но и тут я ошибся.

Он вскочил, подошел к окну и стал громко ругаться. Слова были все знакомые, перемежаемые с выражениями “Да что ж это за...”, “невозможно больше”, “почему опять”. Рустам явно что-то имел в виду, но что — я не мог уловить. А спрашивать было совсем некстати.

— Вы уж это... Фаину не ругайте, — понимая, что говорю не то, все же промямлил я.

— Да клал я на эту идиотку! — обернулся он ко мне и метнулся из кухни.

Вернулся, что-то держа в руке, и кинул это мне на колени. Фотография. — Пойми! Это уже второй раз! Второй! Понимаешь? Второ-о-ой, твою мать!

Я, не решаясь взять снимок в руки, посмотрел на него. Там была изображена женщина — обычная, с вышедшей из моды прической. Лет пятнадцать этой фотографии.

— Ты понял? В девяносто четвертом женился. Не здесь жил. Все уже почти было, ты понимаешь? — он задыхался, но рассказывал, почти плакал, но рассказывал. — Там месяца три оставалось. И тут, твою мать, под машину. Под долбаную “Волгу”. И все, сразу! Оба! Понимаешь? Понимаешь?!

Я уже все понял и ужасался вместе с Рустамом.

— Регинка ведь дура. Ну ду-ура! Но, твою мать, с золотым сердцем. Понимаешь? Я ж ее с шестнадцати знал. Росла тут. Я на север уехал... Деньги... — его речь становилась бессвязной, рассказ превращался в набор слов.

Он сел на пол и бессильно оперся о батарею. Закрыл глаза.

— Может, еще обойдется. — Регина совсем не безнадежна, — сказал я.

Он махнул рукой. Потом встал и вытащил телефон.

— Файка? Дуй ко мне. Живо! — приказал он и отключился. Затем обратился ко мне. — В общем, так. Сейчас с тобой разберемся, и ты иди себе отсюда. А я уж буду дальше решать. Это ж надо по-любому в Москву ехать, а на чем? — спросил он уже не меня, а сам себя.

Я, откровенно говоря, немного струхнул. “С тобой разберемся” — звучало недружелюбно. Но обошлось. Через несколько минут вошла Фаина. Выражение ее глаз описывать не буду — можно легко догадаться.

— Значит, так. Что ты ему обещала за то, что он мне все расскажет?

— Рустамка, да ничего не обещала...

— Врешь, знаю я твою натуру сучью! Говори живо!

— Полгода убираться в доме обещала по выходным, — пролопотала она, явно стыдясь меня, себя и своих слов.

— Короче — чтоб не меньше года ездила к нему. И давала по первому указанию. Вот как скажет полслова — все, юбку вверх и на кровать. Ясно? Тебе ясно, сволочь?! — заорал он. Фаина испуганно кивала. — Ты взяла его телефон? Взяла???

Я встал и направился к двери. Рустам явно терял контроль над собой, и, честно скажу, я не хотел ни спасать Фаину, ни быть свидетелем его гнева. Но, к счастью, Рустам быстро успокоился, и я, обуваясь, услышал:

— Сейчас дашь мне номер врача. А потом зови Светку сюда. Я с ней поговорю. А Розке сама скажешь. Поняла? Сама! Дура.

Запахнув куртку, я крикнул из коридора: “Рустам, можно вас на секунду?” Он подошел:

— Что?

— Сил вам. И терпения. Помощь нужна?

— Ничего не нужно, — сказал Рустам с таким видом, что я предпочел наскоро пожать ему руку и выкатиться за дверь. В квартире тут же раздался страшный мат. Что-то упало. Фаина громко заплакала. “...И тогда воздаст каждому по делам его” — вспомнилось мне. Извини, Фая.

В кармане зажужжал телефон — пришло сообщение. Я постарался мгновенно переключиться на свои личные дела и выбежал из дома. Меня уже ждали в Кедрянке.

 

3.

 

Десять минут я говорил по телефону с компаньоном. Еще минут пятнадцать ушло на покупку и распитие стакана чая (кофе не было) с тошнотворно сладкой вафлей в забегаловке при местном универсаме (мне предложили пирожок с ливером, взглянув на который, я содрогнулся и вспомнил заголовок в московских газетах начала девяностых: “Крысы-мутанты в метро!”). Потом я писал несколько важных сообщений. И, наконец, решил немного погулять, чтобы окончательно успокоить нервы.

Я не задумывался, выполнил ли я свою миссию. Все произошло примерно так, как любой здравомыслящий человек мог предположить. Что имела в виду Фаина, говоря “если обойдется”? Не могла же она предположить, что Рустам спокойно воспримет такую ужасную новость. Она-то хотела, чтобы я прикинулся врачом и взял всю вину на себя — только не на себя как такового, а на вымышленного себя. А я рассказал Рустаму все, как было. То есть фактически просьбу Фаины я не выполнил. Но Рустам — умный. Он бы мне не поверил, представься я доктором. Я бы тоже не поверил на его месте. С какого перепугу врач поедет из Москвы в Белый Лог, чтобы поговорить с родственниками своего пациента? Абсурд, безлепица.

Кто-то мне посигналил, я очнулся — оказалось, я стоял на светофоре, мне горел зеленый, но я слишком увлекся своими мыслями и просто стоял у края тротуара. Я пригляделся — сигналил мне молодой парень на “Жигулях”. Такие редко отказываются от заработка. Я поднял руку, и парень подрулил ко мне.

— До Кедрянки прокатимся? — спросил я.

Тот подумал.

— Срочно надо?

— Долго ждать не могу.

— Я картошку из огорода везу домой, мать ждет. Заедешь со мной? Тут две минуты плюс выгружусь.

— Ладно.

Мы и правда потеряли от силы минут десять — парень, представившийся Мишей, быстро перетаскал пакеты в дом, но за это время даже успел узнать местные новости. Выруливая на шоссе (если его можно было так назвать), Миша осведомился:

— Ты местный сам?

— Нет. Случайно тут оказался.

— Понял. У нас тут такое сейчас случилось! Мать рассказала.

— Что? — хотя мне в ту же секунду стало очевидно, о чем он сейчас расскажет.

— Ну, свадьба должна была быть вечером. Ордынцева Регина и этот, как его... Абашев. Рустам. Но, говорят, в больницу она попала.

— А что с ней?

— Да кто же знает. Она с брюхом ходила. А работала где-то в Подмосковье, что ли. Говорят, перетрудилась.

— Так почему она работала, раз беременная?

Этот вопрос я задал совершенно интуитивно. Праздным этот вопрос был до крайности. Во-первых, я знал ответ. Во-вторых, я знал также, что мой водитель ответа не знает. Но все-таки это сорвалось у меня с языка — как вопрос Рустаму, считает ли он свою Регину дурой.

— Так ей же деваться было некуда.

Разговор пошел не по-написанному. Я насторожился.

— Как так?

— Да как-как... Сразу видно, что ты не отсюда. Мне моя мать сказала, что Светка, Регинки-то мать, просто не пускала ее домой с животом. Лишний рот, денег жаль... Сиди, дескать, в Москве своей. А Абашев на севере колымил. Он нормальный, но долго не приезжал. Вот и делать ей было нечего. Работала, иначе ж там такие цены, не продержишься...

Михаил еще долго продолжал рассуждать о злом нраве Светланы Камильевны, а я снова сидел, как прибитый. Я поверил словам своего водителя мгновенно и безоговорочно — вероятно, потому, что теперь картина “преступления” была полностью ясной. В самом деле, я ведь до того не задумывался, а зачем, собственно, Регине нужно было так надрываться в Москве, если она могла просто послать все куда подальше и уехать домой?

Мне было очень неуютно.

Мое окружение действительно разительно отличалось от белологовской шушеры. Я вырос в хорошей семье, в которой скандалов не было вовсе, а ссоры случались редко. И семьи друзей были примерно такими же. Мы все иногда ошибались — и родные, и знакомые, но всегда встречали понимание и поддержку в тяжелой ситуации. Как раз идеальные отношения в нашем “круге” и заставили меня наглухо скрывать от всех род моих занятий и некоторые детали личной жизни.

И я, под журчащую болтовню Михаила, занялся преполезнейшим делом — стал искать ответ на бессмысленный вопрос: почему они так поступают и что они чувствуют, когда их дела оборачиваются таким чудовищным образом.

Каждому по делам его.

Каждому по делам его...

Но получается, что и Регине досталось по делам ее? Где же тогда справедливость?

— Но ведь получается, что это ее мать впрямую виновата? — наконец сказал я.

— Ага, — охотно согласился Миша.

— А она это понимает?

— Откуда ж мне знать. Хотя вряд ли. Она ж думать не умеет. — Миша засмеялся.

— Почему?

— Да у нас никто не умеет. Особенно из старых.

— А ты?

— А я — умею, я ж не старый, — Миша опять улыбнулся.

— А Регина осознает, что потеряла ребенка по вине матери?

— Да кто ж ее знает, она ж в Москве давно. Хотя вряд ли она понимает. Она же дура втрое, чем мать. Зато она добрая очень. У нас самый умный — Абашев. Говорят, ему мэром предлагали стать. Он вроде даже соглашался, но он же нефтяник простой, куда ж ему против этих... А теперь я и не знаю вовсе, что будет, — вздохнул он.

— Несправедливо, — заметил я, и Миша явно не понял, что я имел в виду.

— Конечно. Выбирали б мы мэра (он сделал ударение на слове “мы”), давно бы Абашев рулил. А так... Все уже украдено до нас! — пошутил он стандартной фразочкой из кино.

— Слушай, ты вот их всех знаешь, — начал я.

— Ну, не всех, — тут же уточнил он.

— Почти всех. Как ты сам оцениваешь этот случай?

Миша призадумался.

— Да не знаю я. Но вообще я вот что скажу — раз так случилось, значит, так и надо!

— Фаталист...

— Что? — он удивился.

— Ничего...

Когда-то давно женщина, с которой у меня могло быть все, если бы она не была лучше меня раз в сто, сказала: “Не стоит путать Божий промысел с Божьим попустительством”. Эту фразу я запомнил навек, и сейчас она оказалась очень кстати.

А еще я вспомнил себя образца вчерашнего дня и покачал головой в сердитом удивлении. Выгоду искал... Кроме испорченного настроения и тяжелейших мыслей я ничего не приобрел за истекшие несколько часов, которые, кстати, мог бы провести с большей пользой. “Еще на машину пришлось тратиться”, — услужливо подсказало подленькое нутришко мое. И что, ради всего этого я и вышел станцией раньше? Водитель был прав — в Белом Логе я столкнулся с беспримерным бездумьем большинства действующих лиц. Они не мыслят, следовательно, они не существуют, что ли? Ага, как бы не так. Еще как существуют. Существуют, низвергая этим торжество разума, провозглашенное древними греками, или римлянами, как их? Не люблю античный период.

Вскоре мы проехали синюю табличку “Кедрянка”. Я открыл портфель, чтобы достать из внутреннего кармана крупную купюру для водителя (в бумажнике не было вообще ничего), и в руки мне попался тюбик с зубной пастой. Нет, ну вы представляете — я им так и не воспользовался. Вечером ведь сразу заснул, а утром элементарно забыл почистить зубы. Знал бы, что так получится, не покупал бы пасту в Москве. Все наперекосяк.

Божье попустительство, говорите...

 

 

 

Чей?

 

Яблок в этом году — ни на безмене взвесить, ни на одной легковой машине увезти. Горы их. Горы. Везде. Мама все время подсовывает мне эти яблоки, мотивируя неизбывным: “Пропадут ведь!” Я ей — “Ты бы сама их ела!” — прекрасно зная, что она и сама ест — в сыром, так сказать, виде, и пироги печет, и компот варит, и, и, и... Я каждый раз соглашаюсь, беру приготовленное, и тут мама делает контрольный: “В конце концов, Валере полезно”. Кто бы спорил. Полезно.

Валере сейчас вообще все натуральное полезно. Возраст такой у человека — маленький еще. Хотя, конечно, уже давно не “грудник”. Но пищеварение, зубы, сами понимаете. Поэтому я, в принципе-то и не сопротивляясь нисколько, тащу очередные килограммы домой. Жена с ироничной улыбкой наблюдает, как я разгружаю пакет, но она усмехается не из-за того, что свекровь вновь прислала яблоки, а потому, что я уж больно потешно ворчу на них. “Ур-ра! Опять яблоки!” — восторгается Валера, если в тот момент оказывается на кухне.

Валера, на всякий случай, девочка. Валерия то есть. Лера. Моя мама просто тает от умиления, когда видит Леру. К счастью, до мерзкого сюсюканья доходит редко. Теща моя тоже от Леры без ума. Ну и сама жена, разумеется, очень сильно любит дочку. А я?..

Еду домой. От мамы, да. В тот раз тоже ехал от мамы. Естественно, без яблок. Я никуда не торопился, но и предполагать не мог, что самый обычный вечер может стать вечером самым необычным и в определенном смысле — фатальным.

Это было довольно давно. Тогда жизнь была значительно более планомерной — потому что не было сотовых телефонов. Сейчас, из-за неминуемой достижимости каждого отдельно взятого человека (и возмутительности факта, что у человека мобильник может быть отключенным — “Почему?! Я же звоню!”), планы могут меняться по три раза в час, а тогда любые события чаще всего происходили по предварительной договоренности. Исключения, конечно, бывали. Такое вот исключение меня и настигло в пустом троллейбусе, ехавшем по Стрельбищенскому переулку в сторону Шмитовского. Исключение зашло в средние двери рогатого, недовольно втянуло воздух (после уличного морозца запахевич в салоне, правда, был плохеньким) и тут же увидело меня. “Дядя Боря!” — возопило исключение так громко и внезапно, что водитель троллейбуса вздрогнул (я заметил) и посмотрел на нас в зеркало, но в этот момент повода для тревоги уже не было — я дружески обнимался с исключением, именуемым дядей Мишей. Дядя Миша, мой средней давности приятель, с которым мы нередко пили, ехал домой как раз пить — водку и стал зазывать меня с собой. Я не то чтобы не сильно хотел. Скорее, я даже обрадовался дядимишиному предложению. Но для приличия решил поотказываться вначале, чтобы сделать дяде Мише приятное, в итоге согласившись. И все произошло так, как я быстренько задумал — я несколько раз повторил: “Да домой мне надо... завтра на работу...” В итоге дядя Миша, в чьих глазах блеснуло отчаянье, неожиданно вспомнил: “Так ты ж не работаешь!” Я смешался (дядя Миша не ошибся), и тут он присовокупил: “Да и воскресенье завтра, что ты вообще!” Я, пропустив второй удар, сдался: “Хорошо! Едем!” Михаил расцвел: “Вот ведь молодец какой! Люблю таких молодцов. Я и сам молодец”.

“А чего тебе хочется к водке?” — спросил он дома, глядя в холодильник и на глазах грустнея. “Полагаю, что у тебя ничего нет”, — ответил я и увидел, что дядя Миша всерьез замялся — то есть я угадал. По первой мы выпили сразу, как вошли — и выпили безо всего, а потом Миша отправился к холодильнику. “Ну, тогда выпьем за отсутствие закуски”, — сказал я, и мы это сделали. Налили еще. “Послушай, дядя Боря, но ведь мы так не продержимся долго. Надо звать на помощь”. — “Надо бы. А кого?” — “Женьку щас позовем!” — Миша явно пришел в восторг от своей же идеи. “Женьку? Не знаю, кто это”. — “Да, не знаешь, тут рядом живет, минут через десять будет”, — бормотал он, набирая номер. “Женька! — радостно заорал дядя Миша через полминуты. — Что делаешь? Хочешь водки? Тут Борян зашел. Ну Борян, да. Помнишь, я рассказывал как-то! Он еще однажды в метро обгадил вагон! (Если бы я был трезвым, начистил бы Михе рыло за такие рассказы, пусть и правдивые.) Помнишь? Короче, принеси нам хоть какую-нибудь закуску и приходи! Любую, любую. Сойдет картошка, сойдет. Ждем! Счас придет”, — доложил он, положив трубку.

Мы с ним успели выпить еще по одной. Хрюкнул звонок — пришел Женька. Миша попросил меня открыть, что я и сделал, хотя у меня взгляд уже фокусировался не очень хорошо и я лишь с третьей попытки повернул ключ. На пороге стояла... девушка, как мне показалось — совершенно обычной внешности, но все-таки девушка. “Привет, я — Женя”, — представилась она. “Э-э, привет, Борис”, — отрекомендовался я, забирая сумку, из которой восхитительно пахло горячей вареной картошкой. Может, запах мне нравился только лишь потому, что желание что-нибудь съесть было довольно сильным. В любом случае, целая кастрюля закуски, пусть и однообразной, была очень кстати.

Потом последовало еще несколько тостов, которых я не помню. Скорее всего, пили за профессиональные достижения — за мои чертежи, за дядимишины статейки и за что-то Жени. Может, ей самой тосты были и не нужны, но у нас с дядей Мишей успела выработаться привычка — пить осмысленно и вдумчиво, а не просто опрокидывать стакан за стаканом с глупой формулировкой “Ну, будем!”. Некогда мы выпивали за Махатму Ганди, потому что в тот раз сидели в очередную годовщину его смерти, за “мимесис как таковой”, за грядущую победу наших над ихними (кажется, речь шла о хоккее). В тот же раз водка “шла” очень легко, и нашей неожиданной подруге было весело, поэтому мы решили особо не усложнять процедуру и просто пили за наши немудреные умения и навыки.

Мы вовсю веселились, и чем больше времени проходило, тем жарче нам становилось. Я встал, пошел в комнату (мы сидели на кухне), открыл окно, подышал и понял, что если сейчас не лягу и не закрою глаза, то скончаюсь прямо тут, у окна, и тогда все равно лягу, а раз лечь придется в любом случае, так зачем же доводить до крайности, вот так, диван удобный, очень хорошо, штаны бы снять, конечно, но не страшно, так тоже прекрасно... Я заснул, и во сне происходили странные вещи — ко мне на кровать легли дядя Миша и Женя, они громко целовались, потом неуклюже разделись и приступили, а я то ли спал, то ли не спал, но почему-то смотрел на них, не отводя взгляда, а они это заметили и Женя сказала мне что-то типа “Давай!”, ну, меня даже во сне не надо уговаривать, я тоже разделся до основания и присоединился, и все длилось довольно долго и успешно, и все получали удовольствие, представляете, какой интересный сон мне приснился?..

Утро. Я проснулся, натянул штаны и вышел, влекомый похмельной жаждой, на кухню. Там сидела совершенно незнакомая женщина. Точнее, это была вчерашняя Женя, спасительная вареная картошка, я это помнил краем сознания, но, впервые увидев ее трезвыми глазами, я тут же захотел начать все заново, забыть закуску, водку, идиотские тосты, а главное — свой сон, в котором, к сожалению, кроме моего и Евгении, было зафиксировано еще и дядимишино участие. Женя сидела за столом, на котором стояли бутылки, рюмки и прочее. Она сидела и казалась частью этого банального натюрморта — настолько недвижимой и сумрачной была ее внешность. Одновременно с этим я чувствовал, что мыслями она где-то совсем не здесь и не имеет к окружающему тягучему кошмару особого отношения.

Мы обменялись бессмысленными приветами и вопросами о самочувствии. Помолчали, потом я спросил: “Женя, а ты далеко живешь?” “Нет, минут десять ходьбы”. “А, точно, Миша говорил. Ты одна живешь?” “Ага. А ты где?” “Я далеко, в Филях. Давай провожу тебя. Так хочется воздухом подышать”. “Пойдем, я как раз собиралась”. Она засунула в матерчатую сумку грязную кастрюлю, и мы вышли из квартиры, не нарушив немного надменный сон дяди Миши. На улице я взял ее за руку. Она посмотрела на меня одновременно с удивлением и некоторым (так мне показалось) отвращением. Нечеткое желание совсем нетелесного свойства лишь укреплялось во мне, поэтому я решил сразу же внести некоторую ясность, хотя голова еще работала плохо и получилось не совсем складно: “Слушай, ты не думай, я просто провожу, заходить ни к чему”. Я это произнес, и у меня тут же возникли варианты ехидных женских фразочек, которые могли последовать в ответ (к примеру — “А что, тебя кто-то зовет?”; в этом случае я просто взбесился бы). Но Женя голосом не отреагировала, хотя она, безусловно, меня услышала и поняла. “Ты не замужем?” — спросил я. “Не-а”. — “А чем занимаешься?” — “Да безработная я. Летом институт закончила, МАДИ, и с тех пор все никак”. — “Слушай, как похоже, я точно так же!” — воскликнул я, и мы почему-то засмеялись. Дошли до ее дома. “Пока”, — сказал я. Она махнула рукой, но ничего не сказала. И с места не двинулась. “А ты... вот так к Мишке часто заходишь?” — не стоит уточнять, как сильно этот вопрос меня мучил последние полчаса. Она взглянула на меня, но уже без отвращения, как будто виновато. “Второй раз. Мы знакомы всего пару недель”. Голова моя закружилась. “Но ведь это неправильно!” Она еще помолчала, а потом ее прорвало: “Что ты кричишь! Может, и неправильно, но кому я нужна-то? Да никому. А так хочется иногда создать иллюзию. Что нужна. Вот позвонил он вчера — закуски у вас нет. Все же понятно, какая закуска вам нужна! Но я уцепилась за это, мне так одиноко сейчас, дома никого, мама уехала, денег нет, жениха нет, ничего нет. Кошка — и та умерла в январе. Кому я нужна?” — повторила она. Я взял в руку комок снега и приложил ко лбу. Стало чуть легче. “Мне. Кажется, что мне”. — “А если тебе, то...” Мы опять замолчали. “Ты не ходи к нему больше”, — попросил я сипло. “А ты ко мне будешь ходить?” — “Буду”. — “А ты сможешь? Зная, что это все было?” Я решил ответить честно: “Не знаю, сам думаю об этом. Но надо бы поработать над собой”. — “Зайдешь сейчас?” Я испугался. “Лучше завтра, надо выспаться, да и денег у меня сейчас нет”. — “А завтра что, будут?” Мы опять засмеялись. “Ты точно придешь?” — спросила Женя. “Обещаю. Завтра. К вечеру”. — “Около шести?” — “Около шести”. Мы поцеловали друг друга в щеки, и она зашла в дом. Я повернулся и направился к остановке. “Квартиру-то не спросил”, — услышал я. Обернулся — Женя, смеясь и помахивая сумкой с кастрюлей, стояла у подъезда. “Забыл! Какой номер?” — “Двадцатый”. — “Запомнил! У меня двадцать первый!”

Так получилось, что пункт “визит к Жене” тут же превратился одновременно в обязательный и фоновый. Я постоянно сознавал его, визита, приятную неизбежность, но почему-то времени обдумать ситуацию я себе не выделил. Пришел домой, помылся, лег спать, потом ко мне пришли друзья, мы еще выпили, а там и ночь настала, и я опять дрых, а затем утро, попытки приготовить обед, в общем, пока суд да дело, настал вечер и я понял, что вот сейчас надо выходить из дома и ехать
в гости — к девушке, которая мне так понравилась, но которую я совершенно не знал, как воспринимать. Поэтому я, заходя в подъезд, спросил себя — а чего ты хочешь от Евгении? Если “одного”, то это все может случиться уже минут через пятнадцать. Если не быстрее. А если чего-то еще, то надо себя сдерживать и вообще проявить уважение к своим принципам, которые я столь же охотно деклалировал, сколь и нарушал при каждом удобном случае.

В итоге я перестарался. Мы с Женей просидели до трех утра, пили чай и кофе (спиртного не хотелось), разговаривали и болтали, она мне читала стихи (правда, я забыл, чьи), а когда мы легли спать, и я вознамерился “начать”, вдруг сам уснул и очнулся около полудня. А делать “это” в светлое время... Постеснялся. Затем мы два дня не виделись, хотя звонили друг другу. Потом я сильно простудился и болел неделю, а она приходила за мной ухаживать, и нам было запредельно хорошо просто потому, что мы рядом. Не помню, когда именно, но в один из “больных” вечеров мы, наконец, заговорили об обстоятельствах нашего знакомства. Не знаю, закономерно ли это или противоестественно, но мы до той поры, дней десять, вечер первой встречи не обсуждали вообще.

“Тебе, конечно, значительно тяжелее, чем мне”, — закрыв глаза на несколько секунд, сказала Женя. Я молча вскинул брови — она проговорила субъективную и самодостаточную, не требующую комментариев вещь. “Хотя, как сказать, — продолжила она. — Тебе нужно принять меня, а мне — себя, да еще и бороться с чувством сильной вины перед тобой”. Я поморщился — Женя излагала не совсем верные, на мой взгляд, мысли. “Прошлое всегда давит, но оно всегда прошлое, — сказал я. — И в некий момент у двух людей возникает настоящее, совместное настоящее. И дальше уже все зависит от них самих. Если они умные, то они оставляют прошлое позади и не позволяют привидениям определять их дальнейшую жизнь. А у нас с тобой...” Женя смотрела на меня внимательно и невесело. “В миг, когда прошлое соединилось с настоящим, мы были рядом. Возмутительно близко. И ты виновата, и я. В равных долях. И ты, и я одинаково неприлично себя вели в тот вечер. Не стоило вместе идти по мостику между прошлым и настоящим. Но мы прошли — оба, одновременно. Поэтому не след говорить, что ты виновата передо мной, а я — нет. Неправда. А вот что дальше делать — понятия не имею”, — заключил я. “Умный ты,— хмыкнула
Женя. — Нарисовал мрачнейшую картину и свалил в кусты”. (Вместо “свалил” Женя употребила другое слово.) Вскоре она ушла, в большой печали и недоумении.

И в тот же вечер, когда я остался один, меня сплющило от боязни остаться без нее, без Жени. В самом деле, велика ли беда — познакомиться таким древнегреческим образом. Все-таки главное — что в грядущем. А там различимо все только хорошее, потому что мы с Женей одно, другое, третье и даже четвертое (тут вместо числительных следует вставить до предела наскучившие признаки радости от разноаспектного совместного пребывания женщины и мужчины).

Поэтому, когда она пришла ко мне на следующий день, я безо всяких ухищрений предложил более не находиться порознь. Женя встала, походила по комнате, потом села обратно ко мне на кровать и спросила: “Ты уверен, что наше желание жить вместе — не обман?” Я удивился: “О чем ты? Кто кого обманывает?” — “Ты — меня, ты — себя, я — тебя, я — себя, а еще мы — друг друга”. Я честно подумал и ответил: “Полагаю, что это не обман, а все так и есть”. “Верю. Я согласна”, — немедля сказала Женя.

Сразу же все устроилось так, что мы с Женей стали жить на два дома — потому что следить за своими обиталищами нужно было регулярно, и нередко случалось так, что мы приезжали вечером в одну квартиру, чтобы полить цветы и проверить, как себя ведут одряхлевшие краны в ванной комнате, нам становилось лень уезжать, мы оставались ночевать, а наутро лень овладевала нами сильнее, и мы сдвигались с места, лишь когда необходимость побывать в другом доме просто-таки не давала спокойно спать.

Мы жили очень хорошо, мы мало друг от друга требовали, а отдавать старались все что можно. Как выяснилось на практике, эпизод с дядей Мишей никак не сказался на нашей любви. Правда, знакомством с самим Михаилом пришлось пожертвовать — в адрес Жени у меня не было ни единого упрека, а вот его видеть было не очень приятно — причем нам обоим. Но такое случается и при других обстоятельствах. Люди теряются, что уж.

Ни Женя, ни я так никуда работать и не устроились. Мы бездельничали так, как могут бездельничать только двадцатидвух-двадцатитрехлетние люди — весело и равнодушно, вообще не думая, что будет послезавтра, и уж тем более — через неделю. Мы ели редко, покупать новую одежду даже не думали, а на троллейбусах ездили без билета.

Мы были до неприличия счастливы. Женя даже вывела формулу нашего личного благополучия — “не планировать и не мечтать”. Я был с ними — с Женей и формулой — полностью согласен. При этом в наших отношениях, разумеется, не было никакого намека на “свободную любовь”. Нам уже хватило. Мы были подчеркнуто верными друг другу, потому что это нам было крайне необходимо.

Прошло полтора месяца.

Однажды днем Женя вдруг встала и начала одеваться. “Куда собираешься?” — спросил я. “Мне надо к врачу. Я записана”. “К какому?” “Борян, подожди пару часов, я приду и все расскажу. Ладно?” Я занервничал. “Ладно-то ладно, но мне это не нравится”. Женя виновато улыбнулась и, ни слова не говоря, вышла. Я поплелся к окну и через стекло тупо смотрел на Женю — необернувшуюся. Потом лег на кровать и лежал без движения час, два, год. Наверное, задремал. Дверь открылась, Женя затопала ногами, сбивая с обуви снег. Я встал и пошел в коридор.

Есть такое выражение — “лица нет”. На Жене, в Жене не было ничего. Ни глаз, ни лица, ни души, ни сердца. Все исчезло. Женя стояла и топала. Топала долго, истерично. Архетипично Женя топала. Потом потеряла равновесие и чуть не упала. Я поддержал ее за руку, помог разуться и снять пальто. Проводил в кухню. Женя села и закурила. Докурила одну и тут же зажгла вторую.

“Не знаю, что теперь делать”, — минут через пять сказала она. И снова онемела надолго. Я ждал. “Боря, случилось ужасное”. — “Ты смертельно больна?” — “Нет, я здорова”. — “Тогда...” — мурлыкнул я, приглашая Женю продолжить. Она с отчаянием в глазах посмотрела на меня: “Я жду ребенка”. Я изумился и воскликнул: “Прекрасно! Ты боишься, что у нас денег не хватит?”

“Восемь недель”, — сказала Женя. “И что?” — спросил я. “Восемь недель, Боря, восемь”, — повторила она.

Мы посмотрели друг на друга и одновременно в уме произвели подсчеты, я — впервые, Женя — не впервые. В моих глазах, судя по всему, полыхнул ужас, и она это подметила.

“Чей?” — вопрошал мой взгляд. “Чей???” — орал я безмолвно. “Чей, чей, чей?!” — в одну секунду вся моя жизнь сконцентрировалась в этом вопросе.

“Не знаю”, — ответили мне пальцы Жени, судорожно вытаскивающие третью подряд сигарету. “Не знаю”, — сама ситуация иного ответа не предполагала. “Не знаю”, — сказала, наконец, Женя вслух.

В супружеской жизни (и плевать, что мы официально не были женаты) одна из самых сложных вещей — преодолеть барьер молчания в ситуациях, когда обеим сторонам все ясно, но выскабливать из себя слова “на тему” сложно до безумия.

“Прости”, — вполголоса сказала в ту же ночь Женя. Я не ожидал, что мы заговорим о случившемся так быстро. Поэтому ответил далеко не сразу. Не было резона ей говорить, что она не виновата или виновата, но я ее прощу. Смысла в этом не было, как и в предыдущий раз, когда мы обсуждали перипетии нашего знакомства. Новая ситуация была совершенно вне категорий вины и прощения. Надо было выступить строго по делу, а не разводить никчемные тары-бары. Но пока я чертил в уме фразу, Женя сама продолжила: “Я читала, что сейчас можно установить отцовство. Как-то очень хитро, но можно”. Это было смешно и неосуществимо, но Женя первая произнесла вслух ключевое слово — “отцовство”. Я был ей благодарен и не замедлил ухватиться за выпростанную Женей руку. “Можно, да, я тоже читал, якобы новое изобретение, но в любом случае я не уверен, что в Москве это делают — раз и что у нас хватит на эту ерунду денег — два. Хотя, конечно, можно продать квартиру”, — на всякий случай я не уточнил чью. Женя вздохнула: “Ты прав”.

Я видел и слышал, чувствовал на ощупь и обонял, что она, хоть и лежит сейчас, как всегда мягкая и теплая, напряжена до умопомрачения и ожидает худшего. А играть ее чувствами я не хотел. Поэтому произнес сразу, как сумел хоть как-то выстроить фразу в голове: “Хорошо, что мы с Мишаней худые и оба брюнеты”. Женя едва не подскочила на месте. Она будто не поверила своим ушам: неужели я сказал такое? Но да, я имел в виду именно то, что она поняла. Поэтому уточнил: “Я не хочу выяснять и не буду. Не беспокойся”. “Ты... будешь считать ребенка своим?” Но я уже был на пределе. “Этого я не сказал и сейчас точно не скажу. Пожалуйста, засыпай. Все будет в порядке”. К моему удивлению, через минуту Женя спала. Я внимательно переложил ее голову на подушку и пошел на кухню. Мне было скверно. Я курил и рассуждал. Женя — да, ни при чем. А ребенок? Казалось бы, тем более. Но априори я так не считал. “Чей?” — терзался я, не представляя, сколько раз в дальнейшем я себе задам этот вопрос. Шансов — ровно половина. Ситуация, как с котом Шредингера. Только там коробку надо было открыть, чтобы ознакомиться с исходом. А тут ничего не откроешь и не узнаешь. Разве что родится мальчик и через пять—семь лет у него проступят первые черты — мои или... Или... Меня аж передернуло. Враждебное чувство зарождалось в адрес человека, чьи перспективы в этом мире выглядели еще довольно сумрачно. Но у меня за весь период беременности Жени ни разу не возникла мысль об искусственном прерывании оной либо о несчастном случае как о желанном исходе. Новый человек вошел в мою жизнь крепко и сразу, и мне лишь требовалось выработать нужное отношение к нему. Однако прошел не день и не два, пока я — нет, не придумал! — а принял постулат, многим кажущийся очевидным.

Если ребенок изначально был бы чужим, я не мучился бы нисколько. Чужой и есть чужой. Я могу его любить как родного, но он не родной. Я могу его любить больше, чем родного, но он не родной. А тут... Всю жизнь (расстелил я перед собой атлас грядущего) сомневаться, искать схожесть, надеяться и не верить. Непривлекательно! Но совершенно реально. Поэтому я, проблуждав пару недель по оврагам непонимания, подошел к вопросу с другой стороны. Каким будет новый человек, еще неизвестно, но есть “старый” человек — Женя. Для нее-то ребенок при любом исходе не будет чужим. А она — мне? Чем больше времени проходило, тем лучше я ее узнавал и тем крепче любил, невзирая на напряженный — и растянутый во времени! — ход своих мыслей. А раз я люблю ее, я должен схожим образом относиться и к ребенку, который, вполне вероятно, будет моим в той же степени, в какой и Жени, — то есть мне следует полюбить и нового человека. Полюбить честно и открыто. Но, невзирая на искренность чувств, я понимал и то, что от пресловутого вопроса мы не избавимся никогда — ни я, ни Женя.

И не избавились.

 

* * *

Сейчас Валере семь лет. Вот она, сидит перед телевизором и грызет яблоко — веселая, хитрая девочка. У нее доброе сердце. Валера очень похожа на Женю. С одной стороны, я этому очень рад. А с другой... Впрочем, к чему повторяться?