Мне не довелось держать в руках предыдущие книги Вадима Муратханова, но его достаточно регулярные публикации в журнальной периодике позволяли составить о нем мнение, как о лирическом поэте с ярко выраженным самостоятельным поэтическим характером. Однако знакомство с новой книгой автора подсказывает, что помимо очевидного лирического происхождения его стихов, где автор одновременно лирический герой стихотворения, возникает способность видеть себя, словно со стороны:

Порезанный мельканьем белых крыл,

соленый день остановил теченье.

Я с чайкой осторожной говорил

на эсперанто хрупкого печенья,

а он все длился. В нем я был не мной,

забыл следить, как палуба дрожала…

Способность видеть мир, следить за событиями, “наблюдая” за своими реакциями, пропуская все это сквозь художническое осмысление жизни, превращает “картинку” в сюжет эпической картины. Характерно в этом смысле произведение, озаглавленное “Понтифик. Прощение”. Стихотворение, разбитое на семь частей, представляет собой цикл, а по сути, по глубине — поэму, уместившуюся на двух страницах сборника. Движение поэтической мысли охватывает, осмысливает огромный путь от новозаветного сюжета до факта и событий нынешних времен с непрекращающимся спором и сражением той изначальной проповеди любви, ее творением в жизни, против зла, ненависти и бессмыслия.

При этом Муратханову удается совмещать “общий план” философского мировосприятия с “крупным планом” психологического портрета. Согласие кардинала на избрание его понтификом, на Избрание, дает понимание им своего пути. Это понимание сродни знанию Предначертанного, которым обладал Сын Божий!

Когда он произнес свое “согласен”

(и дым оповещающей трубы

еще, колеблясь, выбирал оттенки),

он знал, что с ним прощаются навек

сырые своды краковского неба,

костер в лесу, прогулки по реке

и строки недописанной поэмы.

Это осознанное прощание со всем, что составляло когда-то и радость мирской жизни избранника, — свидетельство и осознанности, с которой он принимает Служение. Поэтому и подчеркнуты поэтом такие земные и невероятно зримые детали: дым, выбирающий оттенки, сырые своды неба. Детали земные, но внятные взгляду, обращенному ввысь. Очень муратхановское, художническое живописание:

евангельский сюжет мерцает в снимке:

раскинув руки, падает понтифик

в людские волны навзничь.

И дальше, после выстрела террориста, этот путь — тюремным коридором, — путь внутренней борьбы между болью, взыскующей отмщенья, и Служением любви и добру. Муратханову достает трех-четырех строк для передачи внутреннего состояния своего героя, после чего следует почти отчаянное восклицание, заклинание, полное недоуменного непонимания того, что сотворил другой персонаж произведения, Агджа:

Я лишь затем бы овладел турецким

и выучился чтенью по губам,

чтоб разобрать, что говорил Али,

чему он так смеялся простодушно.

И дальше:

Прикрыв глаза рукой, понтифик слушал.

Так жертва назначала палача

невольным соучастником победы

любви над смертью.

Кажется, достигнута точка высшего нравственного напряжения? Но достигнута ли цель этой победы? Животворна ли она? Ведь поэт напомнит нам картину того, как самолеты врезались в дома. Не страшен ли итог? Не сомнительна ли победа? Не осознание ли отсутствия ответа на эти вопросы окрашивает “усталое и скорбное лицо” понтифика на фоне улыбчивой оживленности Али? Способен ли он, Агджа, — и ему подобные — осознать этот урок любви?

Тяжкие вопросы не боится задавать себе и нам поэт, и нет ни у него, ни у нас очевидного, утоляющего боль и тоску сомнений, ответа.

Присутствие боли, как жизненной реальности, очень характерно для Муратханова: “болью каждый миг прошит”. И нет, мне кажется, случайности в том, что новая книжка поэта открывается именно стихотворением “Земля”:

Зимой земле без холодов нельзя.

Зимой часы ночные благотворны,

где каждый след и каждая слеза

затвердевают в собственные формы.

Остатки луж держа перед собой,

как хрупкие мозаики музеев,

она дневную превращает боль

в среду хрустальных трубок и лазеек.

“Дневная боль”, благотворно подмороженная ночными заморозками, разумеется, никуда не денется, но перетечет в эти хрустальные трубки и спасительные лазейки.

Кстати, это одно их многих стихотворений поэта, которому так удается зримая, почти кинематографическая, пластика образов-деталей, повод и для разговора о сквозной музыке его богато аллитерированных строф. Обратите внимание на эти звуковые повторы в начале строк и на рифмах первой строфы: зи-зя-зи-за-за. Вслушайтесь в сквозную прорифмовку пар: “зимой земле без холодов нельзя” и “где каждый след и каждая слеза”. И далее звукопись первой строфы получает звуковую поддержку сквозной прорифмованности пар второй строки: когда “хрупкие мозаики музеев” перетекают в среду “хрустальных трубок и лазеек”.

Образы и музыка стихов Муратханова — в их неразрывности — растут из памяти детства, из того времени, когда формировалась человеческая душа. Оттуда же извлекаются уроки любви, как изначальная нравственная составляющая человеческого характера. Не случайно же поэту, говорящему о старом доме и заросшем саде, которым другие руки век назад привили цвет и запах, кажется, что стволы и стропила его душа в младенчестве “сама из времени слепила”. Так и есть: давно замечено, что поэт, обозначая предметы и явления, дает им иную, не замечаемую другими, жизнь.

Это особенно ощутимо в таких вещах Муратханова, как “Поэма двора”, “Дом пропитан тьмой неизлечимо”, “На берегу”, в других стихотворениях, где пойманные мгновения задержаны, они все еще скользят “над этим тонким миром”.

У Муратханова многие образы обретают свое развитие и свою динамику в поэтическом сюжете книги. Это прежде всего перетекающий из одного стихотворения в другое образ воды в книге, названной именно так: “Испытание водой”.

Пройти испытание ванной,

где пахнет снотворно белье,

где страх посещает незваный

сознанье мое.

И постоянно возникающий образ воды, в ее самых разных состояниях проходит путь от “незваного страха” к твердой уверенности:

Но никогда шагнуть не рано

В ту воду: во вчерашнем дне —

Реки извилистая ванна

И рыба-молния на дне.

Можно было бы подумать, что особняком в книжке стоит цикл “Вариации на темы рока”. Но уже второе стихотворение цикла ставит все на свои места. Знаменитые темы знаменитых рок-групп не стали словесными пересказами-импровизациями, а запечатлели время, место и содержание жизни автора или его лирического героя (что в данном случае неразделимо) сквозь призму восприятия чужого художественного опыта и его преображения на родной почве. Это поколенческие стихи, выросшие

Из этих “Розыгрышей”, черно-белых

“Валентин”

и “В моей смерти прошу винить…”.

Но как просочилось за железный занавес

мое герметично хранившееся время?

Неисповедимы пути мелодий.

Я купил ее у седого фарцовщика

с волосатой грудью, запахом изо рта

и татуировкой на левой руке,

которой он продавал мне пластинку.

Похоже, небольшая книга стихов Вадима Муратханова не из разряда очередных, а в определенном смысле является знаковой. В ней отражено то накопление поэтической энергии, которое сулит нам новое качество, новые уроки любви, новый прорыв к масштабному художественному осмыслению жизни, к которому направлен творческий вектор этого талантливого поэта.