Елена Зейферт
Мамона, Чубайс
и блаженная Матрона
Эргали Гер. Кома: Повесть. — М.: АСТ, Астрель, 2011.
Тексты Эргали Гера, созданные до повести “Кома”, в основном разнились по тематике, а не по стилю.
Эргали Гер стал известен после публикации рассказа “Электрическая Лиза” (Вильнюс, 1989 г.), герои которого, по словам Вячеслава Курицына, “активно жили друг с другом половой жизнью, а автор рассказывал об этом с удивительной стилистической легкостью”. Изюминка рассказа — в стиле, традицию которого продолжает повесть Гера “Дар слова. Сказки по телефону” (1999 г.), по определению того же Курицына, “текста потрясающей энергетики и выстроенности”. Для другой группы читателей Эргали Гер — в первую очередь автор “Белорусского зеркала” (“Знамя”, № 1, 2007 г.), цикла путевых заметок о стране, которая, как пишет Гер, “остается белым пятном на карте Европы и белой вороной” и в которую мы смотримся, как в зеркало прошлого.
Автор “Электролизы” и “Белорусского зеркала”, чья стилистика легка и свободна, создает текучее, плотное полотно новой повести “Кома” с яркими “цветовыми пятнами” метафор на нем. Замедленность, певучесть текста здесь обусловлена не темой. Повесть охватывает время “перестройки” и наступившего за ней развала. Тема здесь, безусловно, трагичная, но ведь в “Белорусском зеркале” трагизм не изменил манеру повествования… Стиль в “Коме” определен типом главной героини. Недаром в ее голосе прорезается эпический, волжский распев.
Ее зовут Кома, или — полным именем — Комэра (“коммунистическая эра”). В войну ребенком Кома голодала. Провинциалка из Рыбинска, поступила в юности в Московский полиграфический, осталась работать в Москве на полиграфкомбинате “Правда”, получила двухкомнатную квартиру. Но жизнь оказалась “ровненькая такая, без всплесков”: “селедочный хвостик в детстве, кашка под старость”.
Кома — начитанный, думающий человек, интеллигентка в русском, идейном, смысле этого слова. Читала — еще в советское время — затертую машинописную копию “Архипелага…”, “страшилась найти в его ледяном аду упоминание об отце — не нашла и обиделась на Исаича”. У Комы своя система мышления. Она входила в комнату сына Алексея, куда набивалась “инакомыслящая молодежь”, и ставила вопросы на засыпку: “А вот скажите мне, дуре… А что такое демократия для прислуги? Чтоб на конюшню не отсылали?” В ней с детства от безысходности копилась тоска: “текучая материя души ребенка” вливается в любой сосуд, принимая его форму, а Кома росла в войну.
Алексей постепенно становился “не от мира сего”, “подцепив какую-то древнюю гниль, мозговую плесень”... Практически не выходил из дома, раз в два-три месяца публиковал статьи в оппозиционных изданиях. К тому же “перестройка” привела Кому и Алексея к нищете. Кома “из последних сил цеплялась за человеческое в себе, но обида не отпускала”. Тут-то и забрела несчастная старуха на заседание так называемого “Братства Святого Духа” и попала под влияние отца Николая — Учителя, который “говорил негромко и задушевно — как будто читал все, что накопилось в душе, все, что сдавливало по ночам сердце”. Да так попала под влияние, что, вдохновленная идеей общежития с братьями и сестрами в будущем жилом комплексе “Белый голубь”, продала свою квартиру и вместе со взрослым сыном переселилась в общежитие, где стала комендантом ада. Братья и сестры вели себя стоически, как заложники белоснежного воздушного замка, но их общие силы подточил августовский дефолт.
В десятки раз, чем собственные страдания, для Комы мучительнее то, что она, поддавшись гипнозу “братства”, обрекла на жизнь в аду общежития именно такого странного, не приспособленного к жизни человека, как ее сын. Алексей не выдержал этой жизни, умер от рака.
Почему автор повести не акцентирует внимание на страшной омонимии имени героини (Кома) и состояния полусмерти (кома)? Возможно, это и так очевидно. Право всегда называть героиню Комой повествователь оставляет за собой. Хотя так ее называют и некоторые герои — в том числе руководитель братства, Учитель, тот, кто введет ее в состояние душевной комы и затем смерти. Хотя многие зовут героиню по имени-отчеству: даже в унижающей Кому ситуации, когда она просит в метро милостыню, “ее окликнула по имени-отчеству пассажирка в беличьей шубке”…
Герои сами словно бы находятся в коме. Открыв повесть темой военного голода (на всю жизнь у Комы изжога от селедочных хвостов — основного ее источника питания в войну), Эргали Гер продолжает череду постоянных мытарств, сомнений, маленьких побед и больших отступлений обратно, в сторону нищеты и горя.
В повести несколько содержательных планов, которые сплетены в один экзистенциальный клубок.
Тема жертвы сопровождает главную героиню и ее сына, которые сначала пострадали от “перестройки”, оказавшись на обочине жизни, а затем из-за доверия к “братству”. Кома готова на жертвы. Она осознает (и учит других), что “только на крови и строится новый мир, …другого строительного материала нет”. “Большевики, между прочим, своей кровушки не жалели, оттого и полет у них был орлиный — зря только от Христа отреклись, от главного революционера”. Слушали Кому вполуха: “много по тогдашней Москве бродило бормочущего, ошарашенного старичья”.
Готовность к жертвам не означает благополучия. Вышестоящим не нужно твое служение истине, им нужно твое служение им. И наказать себя человек, не понимающий или не желающий понимать этого, может сам. “За базар отвечать, мать, надо”, — неожиданно грубо говорит не понимающей ситуацию Коме ее интеллигентный сын. Когда через долгие годы наконец был построен “Белый голубь”, Кома и ее сын все равно остались без квартиры. Учитель отбирал входящих в Царство земное по принципу выбраковки слабых, а Кома при Учителе пожалела молодую женщину с двумя детьми. Ключи от Коминой и Лешкиной квартиры и достались этой несчастной.
Самая страшная сцена в повести: Кома, мечась по вагонам метро, просит милостыню на операцию уже умершему сыну. В припадке отчаяния и боли (“Учитель выблевал меня”; сын умер) она не может остановиться, опомниться, успокоиться...
Земное/небесное: эта экзистенциальная пара — как сердце повести “Кома”, что стучит на каждой странице. У могилы блаженной Матроны Кома “полезла в сугроб за пяточкой, стала царапать мерзлую землю, потом услышала звонкий смех. — Не там ищешь, Пифка, нету меня в земле! На небеси поищи, старая!”.
“Только верой, только сердечной мышцей можно удержать Россию на краю пропасти…” — эти слова вложены в повести в уста обманщика Учителя. Но, во-первых, они, несмотря на свою внешнюю красоту, правдивы, во-вторых, выводят на еще одну важную идею книги — соответствие между сказанным (на земле) и содеянным (в других эмпириях). Слова не уходят в пустоту. Чужая истина, брошенная Учителем, сыграла с Комой злую шутку: она впитала ее, а та не воплотилась на земле.
“Без правды тошно, а с правдой страшно”. Герои повести — правдоискатели. Алексей пишет “бесконечную, безразмерную Книгу Правды про все”.
— Когда ты ее закончишь? — спросила однажды Кома.
— Не знаю. Похоже, что никогда, — спокойно ответил он.
“Раз нет правды, значит, и Бога нет”, — говорит в финале повести Кома. Но вовремя останавливается: “Но такого не может быть. Я же чувствую Тебя! В чем же правда твоя, Господи?..”. И опять переходит к еретическому прозрению: “Или правда Твоя в том, чтобы все отнять до конца?”
Правдорубка Кома не удерживалась на высоких постах, потому что “немедленно принималась конфликтовать с начальством за справедливость”. Символично, что именно полиграфический комбинат с названием “Правда”, где Кома “оттрубила от звонка до звонка”, оставил ее, седую старуху, с нищенской пенсией. “Обманули жестоко и навсегда. Обманули по жизни”. Кома разуверилась в голой правде тех, кто работает, но не ест.
После смерти сына Кома нажала в компьютере на ярлычок с Лешкиной книгой: иконка оказалась пустой, не считая двух слов мелким шрифтом: правды нет. Сбылись слова Алексея: “не для жизни такая правда”.
В своем крайнем ракурсе — ракурсе болезни и даже смерти — в повести показано тяготение человека к своему углу, своему жилью, острые страдания человека, лишившегося дома. Лишенный своего угла человек теряет сон и аппетит, смысл жизни… И даже умирает.
Считается, что для русского человека тяга к дому менее характерна, чем, к примеру, для европейца. “Широк русский человек, — писал Бердяев, — широк, как русская земля, как русские поля. В русском человеке нет узости европейского человека, концентрирующего свою энергию на небольшом пространстве души, нет этой расчетливости, экономии пространства и времени, интенсивности культуры”. Но в повести Эргали Гера утрата дома буквально убивает именно русского человека.
“Много званых, да мало избранных” — эта мысль в повести и метафорическая, и прямая. Так и получилось, как по писаному в Библии: многих звали в “Белый голубь”, да не все вошли. Узкими воротами своей совести Кома не попала в земной рай.
Земная правда всегда уступает небесной. Когда Кома отнесла дискету со статьями умершего сына в редакцию газеты, женщине уделили минуты три: дела-дела. Она отдала им статьи Алексея, “как будто урну с прахом в универмаге оставила”. А небесный — не земной — псалом над умершей Комой звучит все увереннее и громче.
Оппозиция внешних и внутренних усилий — ключевая для повести. Утомительное вымаливание милостыни в метро оказывается менее эффективным, чем поход в храм и молитвы. Просить милостыню — это гордыня, упование на свои силы. Кома-нищенка в метро словно теряет человеческий облик, напоминая “оголодавшую птицу: такой подашь, а она клюнет в руку”.
Повесть Эргали Гера — о времени, которое грядет, ведь в 1990-е выросло новое поколение, которое, по словам гуру Николая, “поклоняется Мамоне и верит в Чубайса”, а по духу повести понимает, что “блаженная Матрона актуальнее Гагарина”.