Шаповалов Вячеслав Иванович — поэт, переводчик тюркской и европейской поэзии. Родился в 1947 г. в Бишкеке. Народный поэт Киргизии, лауреат Государственной премии, заслуженный деятель культуры, профессор, доктор филологии. Директор научного центра “Перевод” в Киргизско-российском славянском университете. Живет в Бишкеке.

 

           Прощанье в Туркмении

                                                         Ночь, уходя, мне смотрит в спину…
                                                                                         Махмуд ал-Кашгари

Ушел ты, сердар песков, черных, словно икра
остроулыбчивых рыб, чей запрещен отлов.
Закончилась игра. Беспамятные ветра
карты смели со столов наследников и послов.
Огуз-намэ, Шах-намэ оборачиваются вослед
упавшей птице Рух: завершился круг —
испуганными словами весьма искусно воспет
кометы кровавый след. Хотя бы один был друг…
Шелковые пути выбелили виски,
гул подземный на миг затих в незримом огне.
Где тот старый масон, видевший сквозь пески,
ведавший все в веках на петербургском дне,
собравший под тюбетейку остатки надежд и волос? —
не вынес хитрый мудрец утраты божества.
Все это твой уход: сколь многое прервалось,
безмолвьем отозвалось в миг скорби и торжества.

Под эхом согдийских звезд с тобою погребена
эпоха твоей мечты, какою бы ни была:
в ногах у тебя лежит задушенная жена —
доверчивая страна, в ее устах — удила.
Пали великие кони, сошли с атласных страниц,
в серебряных ошейниках, в начельниках из грез,
властители погони, дороже библейских цариц:
удобрит барханы рая их царственный навоз.
Издохли пятнистые псы — хмурые пегие львы,
хранители серой мглы, искатели горькой воды,
поводыри овец, слушатели молвы:
и наши дети все чаще видят волчьи следы.
Выцвели и рассыпались — не прячься, нетленный прах! —
орнаменты прежних вселенных, сакральные миры,
из черных рук мастериц расцветшие сквозь страх,
чудесные, беззащитные, бессмертные ковры.
Погас изумрудный город — пламенных окон нет,
враз загоравшихся, имя затверживавших мольбой,
где золотой человек и вечный солнечный свет
не расставались и ночью, заклятые тобой.

Живы еще, сердар, заказанные враги,
проплаченные либералы, надкушенные толмачи,
уподобившие себя Махтумкули Фраги,
между Исой и Пророком ползающие в ночи.
Уже не взломает хакер вкладов твоей мечты,
поскольку вместе с тобой ушла и мечта твоя,
а банковские коды знаешь только ты:
ах, если б ты так же верно знал коды бытия…
Сердца не рвет теней безглазая череда,
в руке телохранителя не вспыхнет оскал небес —
с вешних иранских холмов льнет к тебе Фирюза,
льет бирюзовых всплесков лживый женственный блеск.

И только одно осталось за гранью всех прочих смут —
землетрясенья хрип, немота термитных ночей:
древняя смерть приходит в час, когда все уснут,
когда ни Бога, ни дьявола, и ты — один и ничей.
Отстраняется саксаул от поцелуев стрекоз,
в тысячелетней мгле тоскуют глазницы могил,
волосяной аркан сплетен из маминых кос,
вот и вернулся час, и ты его не забыл:
вновь, с безнадежной верой, на вздыбленной земле
хранит священный бык отрока на спине! —
но Ад улыбается молча, крышка дрожит на котле.
И дремлет город мертвых — и вздрагивает во сне.

 
 
           Сомнамбула

На плоть огненосного стяга прожектор глядит, не дыша.
Из сомкнутых стен саркофага
карабкается душа.
Мучителен час, и не спится, истории пуст чистовик,
лишь каменно-юные лица застывших в дверях часовых.
Сомнамбулы легкая поступь:
меж граней, гранита, громад
уходит он в ночь, неопознан, мучительным зовом объят,
согбенной бредущей фигурки не ищет чиновный патруль,
проспекты московские гулки на каменно-юном ветру.

Да полно! — то он ли, летящий в безвременье с броневика
на крыльях идеи легчайшей с презрением боевика?!
Да полно! — то он ли, ведущий по черной брусчатке с тех пор
в чудесный, бескровный, грядущий, немыслимо светлый простор?!
Не бросить на прошлое взгляда — его отсекли на века
ледовые ночи Кронштадта, слепые подвалы ЧК,
и смотрит грядущее немо, и миной, заложенной в нем,
пылает звезда Вифлеема, себя пожирая огнем.
         
Однако эпоха сменилась,
и дух обращается в прах,
чтоб нам пробужденье явилось бессмертьем, похожим на страх:
принесшее злобную волю, погасло — спроси, отчего? —
покрытое желтою болью его восковое чело.                  
Своих вожаков пожирая, европами призрак бредет,
и бредит морозная стая десертом российских широт,
разверстою плотью аллея в андреевской голубизне —
и черный квадрат мавзолея ликует в багровом огне.
Столетьем доноса и сыска страна эта будет жива,
но Горки — извечная ссылка, обманутый всхлип торжества:
ржавей, людоедка-“Аврора”, дари же, безродный борей,
в ликующей плоти террора просторы родимых морей!..
         
Под утро, в минуты глухие идет он — печаль и укор,
где стены отеля “Россия”, где радостно-скорбный собор,
где слиты видения стали и времени древняя медь,
где русские очи устали на Спасскую башню глядеть.
Соратники плотной шеренгой лежат у великой стены,
без пошлины взявши в аренду пространство и время страны,
с их мертвою хваткою волчьей! — лишь время грызет нас сильней,
Сатурн, пожирающий молча своих безответных детей…
         
Бредет он, не чуя пределов, на черной февральской заре,
под эхо вселенских расстрелов, истаяв на смертном одре.
Кто, вставший с событьями вровень до уровня сердца и глаз,
воскликнет: один ты виновен! — но кто ж тут безвинен из нас?!         
За все ему тяжкая участь — глядеть без участья и сил,
виной равнодушною мучась, на то, что он сам сотворил.
Ведь в черной февральской метели привычно провидит земля
багровый полет цитадели,
кровавые крылья Кремля.

 
 
          
           Советская школа перевода

там где толпились соперники сохнут ряды поределые
прежней эпохи коперники рядышком спят в переделкине
хор отошедших подельников голос Ивана Великого
в мятой толпе понедельников шрифт поминальника дикого
хищная тризна словесников да большевистское зарево
новые толпы предвестников
все начинается заново
вот откровенье весеннее чудится странствие дальнее
трепетное воскресение вербное многовербальное
пусть и пришли ненадолго мы у ойкумены на краешке
и спасены и оболганы дышим в замерзшие варежки
что за чумная процессия стадо чтецов и отшельников
мерзкая в целом профессия кривдою тешить мошенников
тягостное заблуждение необоримого искуса
благостное наваждение неопалимого дискурса
век отсвистит и отлается кодла исчахнет ровесников
смердов мечтающих кланяться и ненасытных наместников
девы пречистой паломников или мамоны поклонников
тонкого мира толковников в штатском но явно полковников
ведь на поверхности глобуса стала прозрачнее волоса
сила Господнего логоса плотью всеобщего голоса
берег не ведомый голубю связаны силою некою
ганг с иорданскою прорубью и магаданом и меккою
где мы и что мы утратою памяти полнится матрица
полуслепые крылатые где не поется там плачется
коль переполнены трудною явью прекрасной и страшною
вечною литератундрою под вавилонскою башнею
в неустановленном почерке взноса заклятие членского
Божьей судьбы переводчики на неродной с вифлеемского
отзвук небесного времени нищего слога величие
феню ушедшего племени прячем от мглы безъязычия
в степи мунгальской татарии некое аки знамение
в ссылках экзархи болгарии и книгочеи армении
в небо возносимся синее многоязычной химерою
равноапостольной силою разнокалиберной верою
да мы кириллы мефодии душ невзращенных властители
и страстотерпцы мелодии и недоумков крестители
в мире грядущем и брезжущем жить нам и чуждым и ропщущим
но не скукоженным лежбищем
а минотавровым
поприщем