Осадченко Вика (псевдоним; настоящее имя — Юнусова Виктория Эдуардовна) — поэт. Родилась в 1980 г. в Ташкенте. Автор двух книг стихов: “Пейзажная лирика” и “Егоркины сказки”. Участница  (с  2001-го) Ташкентских открытых фестивалей поэзии. В журнале “Дружба народов” печатается впервые. Живет в Ташкенте.

 

           * * *
Город на дне долины,
как в голубом лягане.
Видишь — все дело в глине,
что у нас под ногами.
Вросшее в сердцевину
прошлое — неотделимо,
будущее — не пугает.

Центр из сплюснутых зданий
с низкими куполами —
словно дворцы хрустальные,
вставшие на карачки.
Но хриплый бетон окраин
тянется вверх стволами.
Корни уходят в глину —
в то, что здесь было раньше.

Дальше, за синей кромкой,
глина дышит холмами.
Овцы идут по склонам
с глиняными домами.
Здесь это чувство глубже.
Глина умеет слушать
и всегда понимает.

Вот они, здесь, под стопою –
тысячи пыльных хроник.
Каждый из нас записан
в глиняные таблицы.
Вас из нее построят,
нас в нее похоронят.
Незачем торопиться.

 
           * * *
Они объяснят нам: мы спали, мы были
больны; мы плелись в захламленном нигде
в бездарном безумии взрослых людей,
серьезных людей в предсказуемом мире.
И все же на кухне в холодной квартире
мы грелись рассказами наших гостей;
мы жили в словах, мы носились в эфире,
мы ждали дождей, кораблей, лебедей.

Мутация в генах, пульсация в венах
и свет, что тебя заливает мгновенно,
и строчка, бегущая из-под руки, —
мы неотдалимы и неотделимы
от них, от Небесного Иерусалима,
мы камень его, его воздух и глина
самим же себе вопреки.

 
           * * *
На белом свете, на свету.
Забиться в щель, постель, нутро.
Пока все листья не сметут,
пока судьбу не доплетут.
Пока здесь так светло.

Весну удержишь на весу —
но столько дней в календаре,
и каждый позовет на суд
и все узнает по лицу,
и не спастись в норе.

Тебе готов и стол, и дом,
и нужно брать пример.
А ты тоскуешь о другом:
в горячем небе голубом
быть точкой без примет.

 
           * * *
Вот идешь, поешь, притворяясь весенней птичкой.
А оттуда, сверху, ты кажешься просто точкой,
замыкающей улицу-строчку типографской меткой —
черной, мелкой.

Все затылки при взгляде с неба выглядят одинаково.
Запрокинь хоть голову, окуни лицо в это синее.
Упади поперек асфальта восклицательным знаком,
вопросительным.

 
           * * *
Стесняешься имени, путаешь возраст.
От нас остается не пепел, а воздух –
заполненный ветром и листьями воздух,
которому имя иметь не пристало.

И катится день, как большая повозка,
и ты улыбнешься на небо устало.
Плутаешь, петляешь чужими местами.

Никем не открытый летающий остров
плывет над домами, плывет над мостами…

 
           * * *
Ждать на подземном ветру, когда унесет наружу…
Не говори ничего: выйдет себе дороже.
Не зарекайся ни от чего, как бы ни вынуждали:
главное в нашей работе — не оправдать ожиданий.

Просто иди, молчи, шлепай себе по лужам.
Что я тебе скажу: мы не сделаем этот мир лучше.
Мы его сделаем хуже — вдвое невыносимей.
Давай пририсуем хотя бы белую птицу на синем,

чтобы было куда поднимать глаза,
когда надоест их прятать.
Мы не умеем, но все равно — нарисуем две птицы рядом,
как компенсацию наших сложных и мрачных текстов.
Пусть им не будет страшно, пусть им не будет тесно…

 
           * * *
Непрочные затвердевают в смерть,
срастаясь, как порезы на коре.
Пока есть время, как-нибудь отметь
мой глупый век в своем календаре,

мой быстрый бег вдоль нереальных дат,
огромных неустойчивых нулей,
что зло и вопросительно глядят
и катятся на запад по земле.

Меня сшибает шатким колесом,
вминает в эти мягкие круги —
теперь смотри один и тот же сон,
по кругу за хвостом своим беги.

“Я где-то это, кажется, читал”.
“И кто-то мне про это говорил”.
“Но я не помню, что там за финал”.
“Все позабыл, продал и раздарил”.

 
           * * *
Будут верно служить до последнего часа,
охранять твою жизнь до последнего часа,
и за то, чтоб всему у тебя получаться,
отвечать перед строгим небесным начальством,
и ты будешь спокоен в руках их и счастлив,
до последнего часа беде непричастен —
а потом в твою дверь постучатся.

И тогда твои светлые ангелы отлетят под блаженное пенье.
Уводим из любимого дома, ты споткнешься на первой ступени.
И обрушится ужас снаружи и воздух исчезнет.
Что с того, что ты жил так, как мог и старался быть честным?
Что с того, что вину признавать ты учился с рожденья?
Впереди только холод, решетки и стены, блаженное пенье,
и недвижно лежит, сберегая тебя и калеча,
тяжесть божьей ладони на хрупких плечах человечьих.