Не стало Александра Михайловича Ревича.

Это был человек-легенда с прекрасной и трагической судьбой, состоявшейся во всей полноте — фронтовик, дважды бежавший из немецкого плена, прошедший советский штрафбат, трижды раненный в боях под Сталинградом, большой поэт, блистательный переводчик, лауреат Государственной премии РФ, профессор Литературного института, Учитель, Воспитатель и Наставник многих современных поэтов, переводчиков и литераторов, которых он неустанно пестовал и выводил в большую литературу. Дважды лауреат премии “Дружбы народов”, Ревич — добрый друг
журнала — многие годы печатался только у нас.

Человек невероятного обаяния, удивительной силы и стойкости духа,
Александр Михайлович умер в возрасте 90 лет, не дождавшись новой книги поэм и стихов, которые писал до последних дней.

Вечная память.

 

Поэма совпадений

 

Какое совпадение — тоже смерть…

А. Ревич. “Поэма о недописанном стихотворении”

Дядя Гриша, белый офицер,

 

красными расстрелянный в Ростове,

 

не был ни злодей, ни изувер,

 

просто время было непростое.

 

Он притопал к маме. Ночь. Ни зги.

 

Шел пешком. Ни брички, ни трамвая.

 

“Верочка, скорее, помоги,

 

слава Богу, есть душа родная.

 

Сима у меня родит с трудом,

 

ты ведь врач, хотя не гинеколог,

 

с этим делом справишься. Пойдем.

 

Извини — пешком, а путь наш долог”.

 

И пошли вдвоем в пустынный мрак,

 

где ни фаэтонов, ни двуколок,

 

вот и дотащились кое-как

 

в отдаленный городской поселок.

 

Ночь была, я слышал, тяжела,

 

мама помогала, как могла,

 

и случилось так, что до рассвета

 

в это достопамятное лето

 

тетя Сима Колю родила.

 

Сам-то я, безвинный и невинный,

 

лишь спустя два года с половиной

 

в свой черед приду на белый свет

 

и потом когда-нибудь услышу

 

этот вот рассказ про дядю Гришу,

 

а пока меня в помине нет.

Сын родился. Радость-то какая!

 

И отец счастливый малыша,

 

ранним светом полная душа,

 

маму благодарно опекая,

 

проводил ее и, не спеша,

 

повернул к себе, где ждали дети,

 

двое малышей. Никто на свете

 

больше не встречал его с тех пор.

 

Вижу я, как в стекла окон сонных

 

утреннее солнце бьет в упор,

 

вижу: в полной форме при погонах

 

офицер под шумною листвой

 

мирно возвращается домой.

 

Но в квартал, покуда безголосый,

 

вдруг свалились красные матросы,

 

невзначай свалились, как с небес,

 

ровно пять штыков наперевес.

 

“Офицер? Ты что таращишь зенки?

 

Что с ним говорить? А ну-ка — к стенке!”

 

Так, идя дорогою прямой,

 

в это утро не по доброй воле

 

дядя Гриша не дошел домой.

И остались травы в суходоле,

 

солнце, снег, осенняя грязца,

 

дочка Нина и парнишка Коля,

 

никогда не видевший отца,

 

тетя Серафима, баба Маня

 

с самоваром, с Филькою-котом,

 

как в старинном дедовском романе,

 

где не хочешь знать, а что потом.

 

Баба Маня, тихая старушка,

 

столько потерявшая детей,

 

мышка незаметная, норушка,

 

ты жила по-вдовьи без затей,

 

в сварах неповинная и сплетнях,

 

изредка ходила по утрам

 

помолиться Богу в ближний храм,

 

пестовала внуков малолетних

 

Алика с Андрюшею, а там —

 

в незнакомом необъятном мире

 

разбросало уцелевших чад,

 

может быть, каких-нибудь внучат,

 

кто живет в Белграде, кто в Сибири,

 

и никто не пишет, все молчат.

 

Кажется, все разом замолчали,

 

только кровь в висках, как долото.

 

Выпадают каждому печали,

 

ей, такой безропотной, за что?

 

Никогда не опуская руки,

 

все она осилила сполна,

 

хоть росли безбожниками внуки,

 

вытворяя всяческие штуки,

 

изучая кое-как науки.

 

Вот какие были времена.

А потом опять была война,

 

и когда в дождливый день осенний

 

после всех везений и спасений,

 

повидавший всякого с лихвой,

 

я вернулся битый, но живой,

 

рассказали мне, что бабы Мани

 

больше нет, что вражеский патруль

 

как-то ночью, в предрассветной рани

 

засадил в нее десяток пуль,

 

фельджандармы то ли, егеря ли,

 

времени фашисты не теряли,

 

не задумываясь, расстреляли

 

бабу Маню старую мою,

 

уложили, как врага в бою.

 

Враг? Какая чушь! Побойтесь Бога!

 

В ночь старуху извела тревога:

 

болен пятилетний внук Андрей,

 

надо собираться поскорей

 

и бежать — нужна ее подмога.

 

Понимала ведь, как строг запрет

 

по ночам ходить, но пониманье

 

здесь при чем? Ведь это баба Маня:

 

если в ней нужда, запретов нет.

 

Сколько было совпадений, сколько

 

на одну семью свалилось зол:

 

дядя Гриша, баба Маня, Колька —

 

ведь с войны он так и не пришел.

2012

 

 

* * *

Воздух, вода — это все даровое,

 

самое главное — воздух, вода,

 

это пространство вокруг мировое,

 

облако, солнце, ночная звезда.

Всё это дар, это всё безвозмездно

 

щедрой рукою даровано нам.

 

Мир мой, моя озаренная бездна,

 

душу за всё напоследок отдам.

16.I.2012

Творчество
 

I

Отгрохотало, обрушилось в ливне

 

небо, и снова плюс тридцать в тени,

 

синь стала ярче, а зелень наивней,

 

словно вернулись мы в первые дни,

словно всю эту хоромину снова

 

в эти минуты воздвиг предо мной

 

Зодчий небес и рельефа земного,

 

вечный Творец всякой твари земной.

 

 

 

II

День был как день, не такой уж и длинный,

 

и, завершая свой труд поскорей,

 

Скульптор слепил человека из глины,

 

ну, а потом всевозможных зверей.

Так что Адаму осталось немного,

 

этим созданьям найти имена,

 

и окликать в первый раз осьминога,

 

цаплю, лягушку, кота и слона.

14.IX.2012

 

* * *

С душой бессмертной жить и жить века,

 

и, слава Богу, нам не очутиться

 

в звериной шкуре и не воплотиться

 

в какого-то безмозглого быка.

Пусть человечья доля нелегка,

 

к чему в глубинах плавать, как плотвица,

 

как ласточка, взмывать под облака,

 

молчать, как рыба, и свистать, как птица.

Свет впереди у нас, а может, тьма?

 

Но лучше быть в тюрьме или казарме,

 

чем жить в хлеву – что в мире есть бездарней?

Людской удел – сума или тюрьма.

 

А вы твердите о какой-то карме,

 

но это не для нашего ума.

27.IX.2012

Снова перед светом

             Матушке Наталии Пономаревой

Перед каждый новым светом, перед
каждым продолженьем бытия
всякая душа по-детски верит —
жизнь еще не кончена моя.

Это детский лепет? Или это
женщина, а может, Серафим
тишину осеннего рассвета
окликают именем моим?

В стеклах дождь и улица ночная,
угасают огоньки в окне.
Кто-то перед светом вспоминая
все же помолился обо мне.

19.X.2012