Фарги Мария — поэт и переводчик, автор поэтических сборников “Тбилисская зима” (1990) и “Время потерь” (2009). Переводит грузинскую поэзию, в т.ч. Г. Табидзе, Т. Табидзе, П. Яшвили, Л. Стуруа. Живет в Москве.
“Поэзия... вовеки непереводима, родному языку верна”. Эти строки вырвались у Александра Межирова во время работы над переводами Галактиона Табидзе, чье 120-летие отмечается ныне.
Но “галактика Галактиона” по-прежнему влечет поэтов-переводчиков, “счастливый баловень стиха” (Мих. Луконин) зовет к творческому соперничеству. Переводы Марии Фарги — еще одна попытка приблизиться к краю галактики, проникнуть в тайну лирики Галактиона.
Однажды вечером
Над Батумом неслись облака цвета меди,
И плескалась под ласковым ветром вода.
Чуть потрёпанный жизнью, но всё-таки денди,
Корабля ожидая, рассказывал так:
Помню юную женщину, взгляд её смелый,
И такой же, как этот, летящий закат,
За оградой плоды золотые висели,
Там людьми и оркестром пульсировал сад.
Нимфа морщила лоб: ни знакомых, ни встречи...
В облаках одиночества я разглядел
Затаённым желанием пьяные плечи
И покорность — отмеченных Богом удел.
Вероника, Вероника, Верочка, Вера,
С полотна Веронезе сошедшая вниз,
В кабачках пили мы дорогую мадеру
И отчаянно резались в пульку и вист.
А потом понеслось!.. Небеса Петрограда
Отражённо дрожали в холодной воде.
Жизнь отдал бы за пьяную искорку взгляда...
Где искать тебя, Вера, Вероника — где?!
Падал день, как помятый платок из кармана.
Я стоял на мосту, отрешённо ничей.
И — насмешка мечтам моим — вдруг из тумана
Вышла женщина с чёрным ружьём на плече.
Я окликнуть хотел, но её окружали
Комиссары. Шагами их кончился мост.
И слова запоздалые в воду упали:
– Вероника! Вероника? — всплеском вопрос!..
Вспоминал я её до вечернего звона,
Тосковал по родной виноградной лозе.
“...Знаешь, страны чужие нас дарят короной
Одиночества сладкого, лёд — в бирюзе...”
Веронока. Вероника. Верочка... Вера!
С головой погрузился в то время, когда
В кабачках пили мы дорогую мадеру.
Карты врали, что горе — ещё не беда.
День второй. В скучной, мутной кофейне, под вечер,
Я услышал — и это сказала она:
“Как любил он мои обнажённые плечи!
Никогда не пила я такого вина... —
Помолчала. Добавила: — Власть наша будет
Крепче стали, опаснее зимней пурги
Для врагов. А потом станут праздником будни!”
И я понял: сегодня мы с Верой — враги.
Я не верил! — Вероника, Верочка, Вера...
Встречи день был, как дуб молодой на скале.
Это вечность — мы пьём дорогую мадеру —
Пусть придётся мне завтра в снегу околеть!
Третий день. Резкий голос. И класс — против класса!..
Началась перестрелка. Здесь белым был — я.
А дракон революции — серая масса —
Жёг сознание насмерть огнём бытия.
Слишком поздно увидел я в тусклом тумане
Мою Веру... Уж пуля пронзила мне грудь.
Но решив — перед смертью судьба не обманет,
Я взмолился: “Вер
оника, милая, будь!..”
Оступилась. Нагнулась. Я думал — заплачет.
Окровавленный снег отразился в глазах.
Не узнала меня. Её звали иначе:
— Эй, Калужская Верка, встань! — кто-то сказал.
Романтический взор скрыла взглядом незрячим.
Руки — крылья любви — изуродовал труд.
Не узнала, конечно, а как же иначе!..
Горе стало бедой. Видно, карты — не врут.
Вероника! Вероника! Верочка! Вера!
Брань. Казармы. Расстрелы. Разбойничий свист.
А мы... пили тогда дорогую мадеру...
И отчаянно резались в пульку и вист.
Осень в мужской обители “Непорочного зачатия”
Тот май, тот июнь, тот июль
Ноябрь перегнал и сдул.
И жгучая страсть прошла.
Дворец поглотила мгла.
Лишь светятся у воды —
В тон листьям — твои следы.
На книге подсвечник спит.
А в книге — безумный скиф.
Несу я его лицо
В обитель святых отцов.
У входа, как чёрный снег,
На голову — фрески след.
И строгого свода свет.
Спасения нет, нет, нет!
Разрушат колокола
Свою колокольню дотла.
Пустынные ветры мстят —
Ты помнишь меня... — Свят!.. Свят!
Лавины листвы — след бурь.
Ты брови в тоске не хмурь.
Зря ворон сулит февраль
С креста колокольни, враль!
Я снова в плену огня,
Который хранит меня.
И пусть донесут Ему
Молитвы мои сквозь тьму:
Газеллы — поэт-апаш,
Перчатку — дворцовый паж.
Придёт... Но когда?
О, мечты очарованье!
Ты придёшь... Но скоро ль?
Мук любовных ожиданье —
Сладость без укора.
Лишь избранник твой услышит
Нежной доли лепет.
В жизни раз поёт — как дышит —
Белый, белый лебедь.
Нет, не счесть цветов у Денди
В королевстве Мона.
Ночью пьяный ветер бредит
Вздохом Трианона.
Вижу в зазеркальном срезе
Справа и налево:
Шуазель и Эстергези,
Я и королева.
И воспитанный, и властный,
Мой старинный, нежный
Стих, нечаянный, как ласка,
Сном смыкает вежды.
Только хрупкие фонтаны
И хрусталь Версальский
Краешком лукавой тайны
Мучают по-царски.
Королева! Конь мой синий
Ловит странной рысью
В синем лабиринте линий
Сильный ветер высей.
Рассыпает гриву трелью —
Дробью, дробью, дробью!..
Хлопья снежные в апреле,
Розовые хлопья.
Волновались...
Волновались красавицы в розах,
Сплетни тенью плетень оплетали,
И амурные рдели вопросы —
От стрелы, мол, спасёшься едва ли...
Дорогие, отвечу вам прямо —
Об одной из вас все мои книги,
И на дне её глаз Бог припрятал
Гениальность мою и вериги.
Надписи
О, моя дорогая и нежная пери!
Верю в май и нисколько не верю в мистерию.
В книжной мудрости — жизни, как в высохшей жерди.
Не хочу, господа, я такого бессмертия.
На тома разномастных невежд тратить время?
И без них справлюсь я с мировыми проблемами.
Вновь эфемера
Над кипарисом, где тайно и пышно Пиршество злое природа вершит, Царствует ветер — незрим и неслышен, Властной рукою касаясь вершин. Узкая клетка молчания — стопы, Небо пустое — его потолок, Снова и снова ломается тополь Лишь потому, что он слишком высок. Хрупкая участь поэта — невинно Пасть от жестокой руки высоты. И не цветы под ногами, а — глина Лживых свидетельств и грязь клеветы. Но для него, там, где выше и выше Звон колоколен на помощь спешит, Царствует ветер — незрим и неслышен, Властной рукою касаясь вершин. Сбылся Париж, обиталище гурий, Стлался полей Елисейских атлас. Молнии ярче, внезапно, как буря, Женщина в жизнь его — ворвалась! В щелях беспамятства вспыхнуло пламя, Путая суетность с сутью вещей. Ввысь поднимая безумия знамя, Женщина вихрем носилась в душе. Вдруг сорвалась и глазами раскосыми Рухнула роща, как конь с высоты. Воды сомкнулись над чёрными розами Смерти кругами бездонной беды. Пена морская — любовь... Тень озябла. Молнией выжжена пошлость и грязь, Чтоб эпитафию высекла сабля: “Женщина в жизнь его — ворвалась!” И Паганини... Он скрипку роняет, Слыша каприччио в рокоте волн. Сцена надеждами вновь озаряет Ноты расстроенных флейт и валторн. Нем Паганини. Струна безнадежна. Но наступает прощания час... Женщина плачет так тонко, так нежно, И хризолиты струятся из глаз. Узкими пальцами трогает розу, И, отразив торжество красоты, В трещине зеркала рушится проза И вырастает крыло высоты. Ангелом рвётся из рук его скрипка, В воздухе реют дворцы — всё она! Льётся эфир, будто не было крика. Тайна бессмертия разрешена. Брызжут заводы слюной оголтелой. Гений эпохи, Верхарн — новый Дант — Ищет слияния стали и тела В песне, играющий смертью гигант. В беге колёс, исчезающих в паре, Слышится хохот: — “Вер-ха-а-арнн!..” — Впереди Мир, погибающий в чёрном угаре. С этого поезда нам не сойти. Время совсем обезумело — скорость Душит горячими пальцами тех, Кто её создал. А каменный город Требует новых и новых смертей. На раскалённые рельсы Руана Дунул невидимый ветер вершин... Тополь сломался. Убили Верхарна! Слава тому, кто свой подвиг свершил. И Достоевский... Как будто сто казней, Сто смертных казней, и ночь, и туман... Ночь, и туман, и палач безотказный Целую вечность сводили с ума. Кто разгадает, простит и оплачет Тайну печальную этой судьбы? Смелость безумную мыслить иначе: Ад — это есть невозможность любви. Слишком большой, он не просит спасенья. Скрыла лицо его облака тень. Он уже знает, что смерть совершенна И безобразна в своей наготе. На эшафоте глазами он ищет Пана в толпе. И доныне тот взгляд Ум омрачает, опасен, как яд. Царствует ветер — незрим и неслышен...
Вернуться назад
|