ИНТЕЛРОС > №12, 2012 > Стих нечаянный, как ласка

Галактион Табидзе
Стих нечаянный, как ласка


25 декабря 2012

Фарги Мария — поэт и переводчик, автор поэтических сборников “Тбилисская зима” (1990) и “Время потерь” (2009). Переводит грузинскую поэзию, в т.ч. Г. Табидзе, Т. Табидзе, П. Яшвили, Л. Стуруа. Живет в Москве.

“Поэзия... вовеки непереводима, родному языку верна”. Эти строки вырвались у Александра Межирова во время работы над переводами Галактиона Табидзе, чье 120-летие отмечается ныне.

Но “галактика Галактиона” по-прежнему влечет поэтов-переводчиков, “счастливый баловень стиха” (Мих. Луконин) зовет к творческому соперничеству.
Переводы Марии Фарги — еще одна попытка приблизиться к краю галактики, проникнуть в тайну лирики Галактиона.

 

Однажды вечером

 

Над Батумом неслись облака цвета меди,

 

И плескалась под ласковым ветром вода.

 

Чуть потрёпанный жизнью, но всё-таки денди,

 

Корабля ожидая, рассказывал так:

 

Помню юную женщину, взгляд её смелый,

 

И такой же, как этот, летящий закат,

 

За оградой плоды золотые висели,

 

Там людьми и оркестром пульсировал сад.

 

Нимфа морщила лоб: ни знакомых, ни встречи...

 

В облаках одиночества я разглядел

 

Затаённым желанием пьяные плечи

 

И покорность — отмеченных Богом удел.

 

Вероника, Вероника, Верочка, Вера,

 

С полотна Веронезе сошедшая вниз,

 

В кабачках пили мы дорогую мадеру

 

И отчаянно резались в пульку и вист.

 

А потом понеслось!.. Небеса Петрограда

 

Отражённо дрожали в холодной воде.

 

Жизнь отдал бы за пьяную искорку взгляда...

 

Где искать тебя, Вера, Вероника — где?!

 

Падал день, как помятый платок из кармана.

 

Я стоял на мосту, отрешённо ничей.

 

И — насмешка мечтам моим — вдруг из тумана

 

Вышла женщина с чёрным ружьём на плече.

 

Я окликнуть хотел, но её окружали

 

Комиссары. Шагами их кончился мост.

 

И слова запоздалые в воду упали:

 

– Вероника! Вероника? — всплеском вопрос!..

 

Вспоминал я её до вечернего звона,

 

Тосковал по родной виноградной лозе.

 

“...Знаешь, страны чужие нас дарят короной

 

Одиночества сладкого, лёд — в бирюзе...”

 

Веронока. Вероника. Верочка... Вера!

 

С головой погрузился в то время, когда

 

В кабачках пили мы дорогую мадеру.

 

Карты врали, что горе — ещё не беда.

 

День второй. В скучной, мутной кофейне, под вечер,

 

Я услышал — и это сказала она:

 

“Как любил он мои обнажённые плечи!

 

Никогда не пила я такого вина... —

 

Помолчала. Добавила: — Власть наша будет

 

Крепче стали, опаснее зимней пурги

 

Для врагов. А потом станут праздником будни!”

 

И я понял: сегодня мы с Верой — враги.

 

Я не верил! — Вероника, Верочка, Вера...

 

Встречи день был, как дуб молодой на скале.

 

Это вечность — мы пьём дорогую мадеру —

 

Пусть придётся мне завтра в снегу околеть!

 

Третий день. Резкий голос. И класс — против класса!..

 

Началась перестрелка. Здесь белым был — я.

 

А дракон революции — серая масса —

 

Жёг сознание насмерть огнём бытия.

 

Слишком поздно увидел я в тусклом тумане

 

Мою Веру... Уж пуля пронзила мне грудь.

 

Но решив — перед смертью судьба не обманет,

 

Я взмолился: “Вер

оника, милая, будь!..”

 

Оступилась. Нагнулась. Я думал — заплачет.

 

Окровавленный снег отразился в глазах.

 

Не узнала меня. Её звали иначе:

 

— Эй, Калужская Верка, встань! — кто-то сказал.

 

Романтический взор скрыла взглядом незрячим.

 

Руки — крылья любви — изуродовал труд.

 

Не узнала, конечно, а как же иначе!..

 

Горе стало бедой. Видно, карты — не врут.

 

Вероника! Вероника! Верочка! Вера!

 

Брань. Казармы. Расстрелы. Разбойничий свист.

 

А мы... пили тогда дорогую мадеру...

 

И отчаянно резались в пульку и вист.



 

 

Осень в мужской обители “Непорочного зачатия”

 

Тот май, тот июнь, тот июль

 

Ноябрь перегнал и сдул.

 

И жгучая страсть прошла.

 

Дворец поглотила мгла.

 

Лишь светятся у воды —

 

В тон листьям — твои следы.

 

На книге подсвечник спит.

 

А в книге — безумный скиф.

 

Несу я его лицо

 

В обитель святых отцов.

 

У входа, как чёрный снег,

 

На голову — фрески след.

 

И строгого свода свет.

 

Спасения нет, нет, нет!

 

Разрушат колокола

 

Свою колокольню дотла.

 

Пустынные ветры мстят —

 

Ты помнишь меня... — Свят!.. Свят!

 

Лавины листвы — след бурь.

 

Ты брови в тоске не хмурь.

 

Зря ворон сулит февраль

 

С креста колокольни, враль!

 

Я снова в плену огня,

 

Который хранит меня.

 

И пусть донесут Ему

 

Молитвы мои сквозь тьму:

 

Газеллы — поэт-апаш,

 

Перчатку — дворцовый паж.



 

 

Придёт... Но когда?

 

О, мечты очарованье!

 

Ты придёшь... Но скоро ль?

 

Мук любовных ожиданье —

 

Сладость без укора.



Лишь избранник твой услышит

 

Нежной доли лепет.

 

В жизни раз поёт — как дышит —

 

Белый, белый лебедь.



Нет, не счесть цветов у Денди

 

В королевстве Мона.

 

Ночью пьяный ветер бредит

 

Вздохом Трианона.



Вижу в зазеркальном срезе

 

Справа и налево:

 

Шуазель и Эстергези,

 

Я и королева.

 

И воспитанный, и властный,

 

Мой старинный, нежный

 

Стих, нечаянный, как ласка,

 

Сном смыкает вежды.



Только хрупкие фонтаны

 

И хрусталь Версальский

 

Краешком лукавой тайны

 

Мучают по-царски.



Королева! Конь мой синий

 

Ловит странной рысью

 

В синем лабиринте линий

 

Сильный ветер высей.



Рассыпает гриву трелью —

 

Дробью, дробью, дробью!..

 

Хлопья снежные в апреле,

 

Розовые хлопья.



 

 

 

 

Волновались...

Волновались красавицы в розах,

 

Сплетни тенью плетень оплетали,

 

И амурные рдели вопросы —

 

От стрелы, мол, спасёшься едва ли...



Дорогие, отвечу вам прямо —

 

Об одной из вас все мои книги,

 

И на дне её глаз Бог припрятал

 

Гениальность мою и вериги.



 

 

Надписи

О, моя дорогая и нежная пери!

 

       Верю в май и нисколько не верю в мистерию.

 

В книжной мудрости — жизни, как в высохшей жерди.

 

       Не хочу, господа, я такого бессмертия.

 

На тома разномастных невежд тратить время?

 

       И без них справлюсь я с мировыми проблемами.



 

 

Вновь эфемера

Над кипарисом, где тайно и пышно
Пиршество злое природа вершит,
Царствует ветер — незрим и неслышен,
Властной рукою касаясь вершин.
Узкая клетка молчания — стопы,
Небо пустое — его потолок,
Снова и снова ломается тополь
Лишь потому, что он слишком высок.
Хрупкая участь поэта — невинно
Пасть от жестокой руки высоты.
И не цветы под ногами, а — глина
Лживых свидетельств и грязь клеветы.
Но для него, там, где выше и выше
Звон колоколен на помощь спешит,
Царствует ветер — незрим и неслышен,
Властной рукою касаясь вершин.
Сбылся Париж, обиталище гурий,
Стлался полей Елисейских атлас.
Молнии ярче, внезапно, как буря,
Женщина в жизнь его — ворвалась!
В щелях беспамятства вспыхнуло пламя,
Путая суетность с сутью вещей.
Ввысь поднимая безумия знамя,
Женщина вихрем носилась в душе.
Вдруг сорвалась и глазами раскосыми
Рухнула роща, как конь с высоты.
Воды сомкнулись над чёрными розами
Смерти кругами бездонной беды.
Пена морская — любовь... Тень озябла.
Молнией выжжена пошлость и грязь,
Чтоб эпитафию высекла сабля:
“Женщина в жизнь его — ворвалась!”
И Паганини... Он скрипку роняет,
Слыша каприччио в рокоте волн.
Сцена надеждами вновь озаряет
Ноты расстроенных флейт и валторн.
Нем Паганини. Струна безнадежна.
Но наступает прощания час...
Женщина плачет так тонко, так нежно,
И хризолиты струятся из глаз.
Узкими пальцами трогает розу,
И, отразив торжество красоты,
В трещине зеркала рушится проза
И вырастает крыло высоты.
Ангелом рвётся из рук его скрипка,
В воздухе реют дворцы — всё она!
Льётся эфир, будто не было крика.
Тайна бессмертия разрешена.
Брызжут заводы слюной оголтелой.
Гений эпохи, Верхарн — новый Дант —
Ищет слияния стали и тела
В песне, играющий смертью гигант.
В беге колёс, исчезающих в паре,
Слышится хохот: — “Вер-ха-а-арнн!..” — Впереди
Мир, погибающий в чёрном угаре.
С этого поезда нам не сойти.
Время совсем обезумело — скорость
Душит горячими пальцами тех,
Кто её создал. А каменный город
Требует новых и новых смертей.
На раскалённые рельсы Руана
Дунул невидимый ветер вершин...
Тополь сломался. Убили Верхарна!
Слава тому, кто свой подвиг свершил.
И Достоевский... Как будто сто казней,
Сто смертных казней, и ночь, и туман...
Ночь, и туман, и палач безотказный
Целую вечность сводили с ума.
Кто разгадает, простит и оплачет
Тайну печальную этой судьбы?
Смелость безумную мыслить иначе:
Ад — это есть невозможность любви.
Слишком большой, он не просит спасенья.
Скрыла лицо его облака тень.
Он уже знает, что смерть совершенна
И безобразна в своей наготе.
На эшафоте глазами он ищет
Пана в толпе. И доныне тот взгляд
Ум омрачает, опасен, как яд.
Царствует ветер — незрим и неслышен...


Вернуться назад