ИНТЕЛРОС > №4, 2019 > Стихи Владимир МЯЛИН
|
Родился в Москве в 1961 году в семье служащих. Стихи пишет с 17-и лет. Служил в армии, работал на заводе, учился на филолога. В СССР и перестроечное время почти не публиковался, за исключением газет. Начал печататься в «бумажных» изданиях с 2012 года. Член СП России.
Замечательный русский поэт Владимир Мялин представил для публикации произведение крупной формы – поэму, или, если угодно, цикл стихов, в котором параллельно развиваются два драматических действа. Одно, судя по упомянутым блистательным актёрам и связующей с автором ремарке, отсылающей, скорее всего, к «Жестоким играм» Арбузова, на сцене театра имени Вахтангова. Другое действо – на мятежных, бунтовских улицах. Эти трагические сюжеты – и пушкинский, глубоко личный, человеческий, и революционный, вершимый толпой, как неким подобием социума, они оба глубоко экзистенциальные. Оружие, выстрелы, мятеж – внутренний и внешний – это то, что на поверхности. Три карты – любовь, надежда, загадка – это то, что составляет сущность конфликта. Времена смешиваются и повторяются, начало 20 века, его девяностые, нет разницы, стихийное всегда покушается на эти экзистенциальные человеческие основы – любовь, надежда, загадка, стремится их уничтожить, экспроприировать. Однако поэт не даёт забыть о себе, и как о глубочайшем проникновенном лирике, в чём легко удостоверится, обратившись к заключительной части публикации.
О. Г.
Три карты
«Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла». А. Пушкин
1.
Из мрака, холода и хлама, Над разгулявшейся Москвой, С афиши пиковая дама Глядела мумией живой. Дудел матчиш прохожим в ухо, Желтел фойе уютный свет. А на афише на старуху Навёл безумец пистолет. «Три карты, или вам могила!» – И целит, нечего сказать! Графиня ахнула, застыла И приказала поминать.
2.
А снег дрожал; по подворотням Шатались стайки голытьбы, И о спокойствии Господнем Мечтали каменные львы. Их трагедийные личины Пургой припудрились рябой. Матросы склад громили винный, Как фрица на передовой. Блестя трофейными штыками, Патруль разбойный проходил. И, перевязанный бинтами, Безногий плакал и вопил. А в зал, с утроенным азартом, Летел со сцены монолог: «Колдунья старая! Три карты Открой, открой!.. Мертва, мой Бог!»
3.
В гримёрной, зеркала напротив Сиди, артистка, много лет. Пусть Германн на тебя наводит «Лепаж», извечный пистолет. В чепец одетая и в гриме, Ты, умирая каждый раз, Живёшь в короткой пантомиме И тайну бережёшь для нас. И эта малая площадка, Раздолье склянкам, пузырькам, Любовь, надежда и загадка – Три карты, выпавшие нам.
4.
В мерлушках, ватниках, бушлатах, Отведав терпкого плода, Хлюсты, карманники, солдаты Шатают снег туда-сюда. Матросы в тельниках, не с флота, Которых бросил пулемёт, Из гроба вставшая пехота, Та, что за вьюгою бредёт. И псов заоблачная свара Из кущ, мертвецких и с полей. И паровозного ангара – Всенощный ладан и елей: Достигнув места назначенья, Из драмы смутной и дрянной Спешат гробы на представленье Ослепшей площадью ночной.
5.
Подмостки – чудо, лицедейство, Мелькнувшей юности пора; Трагедий буйное злодейство, Комедий шумная игра. От Гоцци весел, но застенчив, От Бомарше – как пух летуч, От Данте – словно бы увенчан И от Островского дремуч, – Во всё вникал мой зритель зоркий, Шестидесятник молодой, Короткобрюкий друг галёрки, Элиты вычурной изгой. Ульянов там гремел народно, Обычен нравом и лицом, Нескладный Яковлев дородно, Глядел гусарским молодцом. Легко Борисова блистала Великолепной худобой, Реснички страшно раскрывала, Манерно звук тянула свой. Там чахла Гоголева в кресле Старухою в чепце ночном… Но не обидитесь вы, если Об этом доскажу потом?.. Там в рамку тусклую, простую Забот сегодняшнего дня Вставлял Арбузов зачастую Картинку, снятую с меня.
6.
Два раза вышедши на вызов, И утвердив с галёркой связь, Старомосковская актриса В пустой гримёрке заперлась. В чепце сценическом и гриме, В воздушных рюшах старины, В морщинах старческих – бог с ними! – И как без них? Они нужны. Хотя бы вечером, для роли, А дома всё равно – одной. А утром – в театр: «чего же боле?», Что нужно старой да больной?.. Актриса в зеркало глядела, Рукой сухой стирая грим, Где немец кукле онемелой Грозился выстрелом своим.
7.
«Толпа вошла, толпа вломилась...» – Не скажешь Тютчева точней. Дверь распахнулась – не раскрылась. А на пороге, перед ней... В гримёрку чередой заходит Бойцов проверенный отряд – Пьеро, печальный по природе, Псалмы читающий прелат, Король шекспировский, обманут Коварно дочками – и тут Незаживающие раны Его к отмщению зовут. И достаёт он штык гранёный, Но щёлкнув маузером вдруг, В графиню целит неуклонно Угарный шут его и друг... 8.
Вчистую отрицать неверно Значенье сплетен городских. Пропали вдруг из костюмерной Одежды пастырей святых, – Корона, мантия и бармы, Колпак с бубенчиком двойной, Сапог три пары и непарный Башмак, и капор кружевной. Твердят что ночью по Ордынке, А может статься, вдоль Тверской Идёт король в одном ботинке, А с ним – отряд сторожевой.
* * *
Причуды скульпторов и портретистов: Одних – писать отъявленных артистов, Других – ваять циклопов и громил. Но не объём поэтам нашим мил. Пускай не велико изображенье, Но если в нём дыханье и движенье, В чертах – душа, застывшая на миг, Тогда – натуры целостней двойник.
Один такой портрет передо мною, Малоизвестной писанный рукою Линёва, живописца; и на нём Закатным бледным обведён лучом Поэта облик: чуть зеленоватый Стеклянный взгляд с какою-то утратой Внутри себя, устало пухлый рот И бакенбард редеющий обвод…
Как тот волчок замучен и затравлен Ребятами – не так ли клеветой Он здесь разбит – и заживо ославлен, Но примирён с палитрой золотой?..
Любимца муз Кипренский романтичный Создал на живописном полотне. Но этот образ так приятен мне Поэзией, для музы непривычной.
* * *
Среди картин в знакомой галерее Холсты голландцев мне всего милее. Размером малым, детской простотой, Простонародной фона темнотой, Наивностью, с какой крестьянин тёмный Выводит в свет мотив на лютне скромной, С какой курильщик смотрит в потолок, Пуская дыма сизонький кружок; С какой схватились буйные крестьяне… А вот в беретах вольные дворяне С вином в бокале, с девицей хмельной В чепце или накидке кружевной. На них, как сыч, остро взирает сваха Из темноты, как бы во власти страха: Как угольки – чуть не шипят –глаза. А вот Она –серёжка как слеза – Играет каплей жемчуг розоватый: Белёсая, безбровая краса – Очарованье юности крылатой… Вермеер Делфтский, Тенирс, Халс, Ван Эйк – Ван Рейн с Сусанной мертвенной своей, Со стариками милыми своими, И с Саскией, чьё зашумело имя, Как скрипка с флейтой в комнате веков – Или вино Фламандских погребков.
* * *
Словно с греческой иконы, Будто даль ему видна, Смотрит грустно удручённый Император с полотна.
Густо мантия волнится, Лента синяя блестит. Европейская столица За спиной монарха спит. Стихли казни и победы; Русло скованно Невы. В париках прожжённых шведы Не поднимут головы.
И стрельцы в прохладу гроба С душной плахи не сойдут. И царевича холопы Под топор не поведут…
...............................
«Сын, Алёша, дай утешу, Дай в дорогу обниму!..» И встаёт отряд, потешен, Царь даёт приказ ему.
И бегут солдаты в драку Взять редут с налёта сей… Грустен Пётр Каравакка, Словно древний иудей.
Марфа-вдова
Жила в Новгороде Марфа. Муж её погиб в сраженье С ненавистною Литвою. Был посадник он исправный, На войне был витязь храбрый.
К речке Марфа выходила, На мосту стояла долго, Долго в полюшко глядела. Вот, супруг любимый скачет: Приближается – и в пене Конь храпит и пыль метётся... Держит голову курчаву Всадник на железной длани, А другой рукой – поводья.
Закричала Марфа в поле, Серым лебедем взлетела. И кружит над полем долго, И кричит не птичьим криком, И рыдает вдовьим плачем...
А как к Новгороду войско Подступило Иоанна, Обратилась снова в Марфу, И на площади широкой Собрала она дружину Из посадских, из торговых, Да из чёрного народа. Да ещё Великой Ганзы Немцев любекских в пять сотен. А всего-то было войска Тысяч пятьдесят, не меньше.
Марфа к речке выходила, На мосту стояла долго, Долго в полюшко глядела: Вот и зять по полю скачет. Конь храпит и пыль метётся... Держит голову курчаву Всадник на железной длани, А другой рукой – поводья.
Закричала Марфа в поле, Серым лебедем взлетела. И кружит над полем долго, И кричит не птичьим криком, Плачет плачем материнским...
А во граде плаху строят, Там, где вече собиралось, И ведут на плаху Марфу: Обратилась она снова Марфой – чёрною вдовою.
Говорит она народу: В небе птицей я летала, А спустилась я на землю Умереть женой утешной, Нежной матерью счастливой, Новгородкою свободной.
Сима Васильева. «На руинах храма», из серии «Осколки цивилизации». Смешанная техника на дереве, 20 х 40 см.
Вернуться назад |