Просматривая публикации первого в этом году номера журнала «Эмигрантская лира», обратила внимание на статью молодого автора Юлии Шокол «Поэзия дышит, где хочет. О русской поэзии Австрии». Среди упомянутых ею имен с радостью обнаружила знакомое: Виктор Клыков. Тот самый Виктор Клыков, с которым я познакомилась осенью 2018-го на Международном литературном фестивале «Центр Европы», что проводится в белорусском городе Полоцке.

Виктор Клыков и в самом деле буквально дышит поэзией. Помню, как увлечённо во время заседания круглого стола – там же, в Полоцке – он рассказывал об австрийском литературном процессе. Примечательно, что в этом же номере, под рубрикой «Поэзия диаспоры», опубликована подборка стихотворений Виктора из цикла «Алжирский романс». Небольшая по объему, она впечатляет масштабностью мысли поэта, глубиной философии. Да и мне, читателю, задуматься здесь есть о чем.

В стихотворении «Женщина-мираж» отражено не просто внешнее восприятие автором женского образа, а ощущение баланса, процесса взаимодействия человека и стихии. Автор вовлечён в этот процесс, проживает его. Человек и стихия здесь сливаются в единое динамичное начало:

 

Она проходит сквозь меня.

Сахара движется всегда...

 

Нет, совсем не случайно стихотворения цикла представлены вниманию читателя именно в таком порядке! Присмотритесь: ведь в следующем стихотворении, «Юная газель», – вновь женский образ, но запечатлённый уже в сравнении с газелью, отточенный, утонченный – настолько изящна героиня, точно как газель в страданиях «в последнем забеге». Волосы цвета песка, ностальгия «в глазах ожидающих вечность» и раны «живущие в ней в душе и на теле» – не просто детали образа. Это элементы авторской картины мира.

А вот в стихотворении «Танцующее одиночество» женский образ совершенно другой – «закрыв глаза в мечтах летящая в движениях», да ещё и «спиной ко всем». Это ещё один элемент авторской картины мира – восприятие личности, причём личности неординарной, как и сам автор. И не случайно лирический герой задается вопросом «Тебя ли я люблю?». А вопрос-то свой оставляет без ответа: пусть читатель поразмыслит.

И, наконец, «Птица Эль-Джазаир». Вновь полёт – но полёт не птицы: вряд ли лирический герой засыпал, обнимая птицу. Это – продолжение образа танцующего одиночества. Вот только смотрит герой из клетки, забытый всеми, «всем миром». А ею, этой рычащей дикаркой, – забыт ли? И страсть в глазах – а в чьих глазах, её или его? Интрига. Однако лирический герой, видя эту самую дикарку «ню», видит и разрешение интриги. Да и автору интересно: а увидит ли читатель?

Вот такой он, этот Виктор Клыков. Поэт-квест, поэт-ребус, поэт-загадка. Но ведь на то он и поэт.

 

Яна Явич, член президиума и правления Союза писателей Беларуси (г. Минск)

 

 

ОТКЛИК НА РАССКАЗ-МИНИАТЮРУ ОЛЬГИ АНИКИНОЙ «СЕРЬГИ»

 

Часто день суетлив и бездарен,

Разворован, размыт, разбазарен,

Но – бывает – запомнится миг...

Татьяна Бек

 

Да, миг; короткое воспоминание, не тускнеющее с годами и всплывающее в сознании в самое неожиданное время. У каждого есть такие воспоминания-впечатления, не широкие, но глубокие воронки, утягивающие в себя сиюминутное настроение и навевающие мысли, которые не пришли бы в голову сами по себе.

Вот маленький рассказ «Серьги».

Именно серьги, качающиеся, как ни в чем не бывало, в ушах женщины с исковерканным телом, поразили солдата, отходящего в больнице от контузии.

Сознание человека, возвращающегося к жизни после ранения – по сути, было чистым листом. И тем резче наложился на него уродливый силуэт женщины-инвалида, переступающей по площади не ступнями – ладонями, над которыми беспомощно свисали маленькие бессильные ножки.

Ну, инвалидность можно получить и на войне; но зато до трагедии – человек был беззаботным хозяином своему телу; а вот это врожденное уродство – каково ей, бедолаге, было сживаться с ним, пересиливать все трудности своего нездоровья?

И при этом – работала где-то, как-то мыла полы, вот даже забеременела, раз говорили о ней в больнице, что сделала аборт...

Герой рассказа (лицо повествующее) приходит в себя; он был так близок этой женщине по степени беспомощности, но вот восстанавливается, а она-то, она?

Её увечье на всю жизнь; сколько же силы нужно, чтобы нести его, да и себя саму – на руках, год за годом?

А может, бирюзовая яркость серёжек, болтающихся в её ушах, – это и есть женская живучесть, маятник непомерной силы?

Вот что удалось передать автору рассказа скупыми, но верными словами.

 

Ляля Черткова, поэт и прозаик, переводчик (США)

 

 

ГОРОД ВСТРЕЧ И НОЧЕЙ БЕЛОСНЕЖНОСТИ…

 

Напоминают Ленинград...

Ну, Петербург – не в этом дело…

Юлий Хоменко

 

Читаю «Эмигрантскую лиру», открываю для себя новых авторов, живущих в разных уголках мира. Как человек, неравнодушный к поэзии, более пристальное внимание уделяю поэтическим разделам. И вот, надо же – стихи о Петербурге! Два автора, Екатерина Полянская и Юлий Хоменко, упоминают его в своих строчках. Город, с которым я неразрывно связан.

Спросите, почему Петербург? В детстве я жил на Петроградской стороне Ленинграда. Пять минут по Петроградской набережной – и я стою на палубе крейсера Аврора. В те времена его посещение для детей было абсолютно бесплатно (да, представьте себе!). Ещё пять минут – и я у Домика Петра I. Дальше, конечно, сквер Товстоногова, Троицкая площадь, Петропавловская крепость, Александровский парк…

Сегодня я живу в Беларуси, но ежегодно бываю в Северной столице, также считая её родным городом. Очень радуюсь, когда на литературных фестивалях, встречах и презентациях удаётся встретиться с питерскими авторами. А когда встречаю их стихи на страницах изданий, меня вообще переполняет гордость: ого, наши, родные!

Не так давно лично познакомился с Екатериной Полянской на презентации её книги «Метроном» в Минске. Умеет Екатерина не только писать стихи, но и читать их. Поразили её искренность и проникновенность, качества, которыми обладает не каждый поэт. Можно грамотно составлять слова в рифму, использовать кучу метафор, образов, выделять нужные интонации, но… Если эти слова не всколыхнут что-то внутри меня, не напомнят щемящую радости или грусть, не заставят их перечитать – это не стихи. Точнее, я не считаю это стихоТВОРЕНИЯМИ, словами, предназначенными мне лично. Екатерина пишет лично для меня, обо мне. О моём Питере.

 

* * *

Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор,

И, мучительно щурясь, как если бы выпал из ночи,

Понимаешь, что жив, незатейливо жив до сих пор.

То ли в списках забыт, то ли просто – на время отсрочен.

Сунув руки в карманы, по серому насту идешь –

Обострившийся слух выделяет из общего хора

Ломкий хруст ледяной, шорох мусора, птичий галдёж,

Еле слышный обрывок старушечьего разговора:

«…мужикам хорошо: поживут, поживут и – помрут.

Ни забот, ни хлопот… Ты ж – измаешься в старости длинной,

Всё терпи и терпи...» – и сырой городской неуют

На осевшем снегу размывает сутулые спины.

Бормоча, что весь мир, как квартира, – то тесен, то пуст,

Подворотней бредёшь за кирпичные стены колодца,

И навстречу тебе влажно дышит очнувшийся куст,

Воробьи гомонят, и высокое небо смеётся.

 

С первых строчек я возвращаюсь в Ленинград. Дворы-колодцы (именно в таком я жил), серый наст, ледяной хруст, вездесущий мусор, галдёж птиц и шепоток старушек… Всё в этом стихотворении – правда, всё здесь – искренность Моего города, моих лет. И сырой ленинградский (питерский) неуют с раскисшим снегом въелся мне под кожу.

Хотя… почему неуют? Каждый день в Петербурге – непредсказуемость для синоптиков и ирония небесной канцелярии. Город дождей, говорите? Эх, значит мало вы его знаете! Вот для меня он – город черничных туч и апельсинового солнца в лазоревом небе, слякотищи в прокисших ботинках и чистого серебристого снега на аллеях зимнего парка. И всё это возможно в один день!

Философия этого стихотворения, на первый взгляд, проста, как питерский день: с утра дождливо и хмуро, к обеду распогодится, а под вечер выглянет солнце и станет совсем тепло. А если большой критической лопатой врыться поглубже? Не про мужиков и старушек оно. Не серое и унылое существование описывает, хотя до последнего столбика – декаданс. Не будь заключительных четырёх строчек, можно было бы обвинить автора в блестяще описанном отвратительном урбанистическом упадничестве настроения. Но… не тут-то было! Екатерина – наша, питерская! Какова последняя строфа! Всё ставит на место: прочь уныние, да здравствует весна, возрождение и упоение жизни! И просто, искренно, проникновенно.

Юлия Хоменко прочёл на страницах «Эмигрантской лиры» впервые. В Вене мне ещё не доводилось бывать, но перекличка её с Петербургом в его коротеньком стихотворении для меня приятна и многозначна.

 

* * *

Напоминают Ленинград...

Ну, Петербург – не в этом дело –

Имперской выправкой оград

Сады и парки. Здесь сидела

Старуха-кайзерша, играл

Ребёнком кайзер Франц-Иосиф:

В снегу барахтался, орал,

Монарший пальчик заморозив...

 

Витые ограды Летнего сада, оказывается, сродни Венским. И про пальчики Франца-Иосифа у меня тоже есть параллель. Помню одного маленького мальчика, который зимой также играл под присмотром бабушки (доброй, а не строгой) в Александровском парке и часто терял свои варежки. Пальчикам было холодно, но он не обращал на это внимание. Зима – это же санки, горки, снежки, а не только мороз. Помню, как, вернувшись домой, он долго отогревал руки у батареи и пил чай с малиновым вареньем.

Вырос мальчик. Уехал из родного города, живёт теперь уже в другой стране. Не стал кайзером, царём, президентом. Любит и пишет поэзию для детей и взрослых. И непременно хочет вернуться обратно. Иногда, долго отсутствуя и скучая по своей Петроградке, читает стихи других авторов о своём Питере. И как-то теплее становиться у него внутри, там, где в крови навсегда осталась тёмная невская вода вперемешку с дождливыми каплями города. Его города. Его Питера.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Меня незнакомого

город обнимет заботой

ласковых улиц,

огнями вечерних домов,

тихо на ушко прошепчет:

«Откуда и кто ты?».

Я промолчу,

чтобы вспомнить друг друга.

Без слов.

 

Дмитрий Юртаев, поэт, прозаик, художник, дизайнер (Беларусь).