«70» – международный литературный проект, который посвящён 70-летию Государства Израиль, отмеченного весной нынешнего года. Задумали и осуществили этот проект Рика и Геннадий Кацовы.

Главная часть проекта – одноименная поэтическая антология, в которую вошли стихотворения 70-ти современных русскоязычных поэтов из разных стран мира на темы еврейства и Израиля. В проекте приняли участие авторы из Израиля, США, России, Украины, Беларуси, Латвии, Эстонии, Германии, Франции, Великобритании, Италии, Швеции, Ирландии и Австралии.

(Издательство KRIKPublishingHouse, Нью-Йорк 2018 г. ISBN-13: 978-1984094506; ISBN-10: 1984094505). В нескольких литературных журналах опубликованы произведения авторов-участников проекта. Эти публикации были представлены на презентациях в разных городах и странах, расширив круг читателей, которые смогли познакомиться с некоторыми из опубликованных произведений. «Эмигрантская лира» представляет вашему вниманию отдельные стихи из сборника «70».

 

 
Игорь БЯЛЬСКИЙ (ИЗРАИЛЬ)
 
ПАМЯТИ МОЕГО ДЕДА
НУХИМА НИЖНИКА
 
Потому что жизнь всё же – не что, а как,
и уздечка – из кожи именно, а нейлон,
может быть, и прочнее даже, но мой резон,
что и лошади тоже – в коже особый смак.
 
А особый смак – он и есть настоящий вкус,
или жизни вкус, заходя на расхожий слог,
говоря о кайфе, молодости и плюс
о самой о жизни, если, конечно, смог.
 
А тем паче – всаднику. Что это за Чечня
или Иудея, что ближе, да и родней,
если глянешь – раз, и обчёлся лихих коней.
Ни коня уже настоящего, ни ремня.
 
Обсчитался, стало быть, перенадеялся
на Всевышнего, на удачу, на чёрт-те что.
И печёт, и мороз по коже, и мчит авто.
И по свету дорог не хожено – жизнь вся.
 
Говоря о коже, продолжу ещё о ней.
Мне рассказывал дед, на Первой на мировой
до шести воевали бой, ну а в шесть – отбой,
и они свежевали с братом убитых коней.
 
И меняли шкуры на шнапс, и айда в запой,
и братались с теми же немцами потом.
А наутро пели: «Смело мы в бой пойдём!..»
Или это уже на Гражданской про смертный бой?
 
Нет, про смертный, позже, это без лошадей,
на Второй, где конницы даже и след простыл.
Дед ремни тачал на весь на чарджуйский тыл,
а в тылу освенцимов снимали кожу с людей.
 
С иудеев, по большей части. Такой народ.
Из него, что хочешь – универсальный люд.
И на суперфосфат годится, чего уж тут...
И на абажуры. И золота полон рот.
 
Вот и встало мемориалов. Полвека – ах...
И в улыбках светится что ни на есть фарфор.
И о золоте, как же, если уж разговор.
О коронках тех переплавленных и счетах.
 
«Всё равно не любят – пускай хотя бы вернут!..»
И за мир – сейчас же, в обмен, до любых глубин.
Включишь новости – что ни день, а сюжет один:
ах, убит солдат... и далее – курс валют.
 
А закат падёт – занимается новый тур.
Тары-бары, базар-вокзал. А из новых эр
акаэм торчит, а там уже бэтээр...
Не земля – набор чужих аббревиатур.
 
И вжимается свой шесток, предъявляя счёт.
Если знаешь, скажи, пожалуйста, не молчи:
от чего алеет Ближний Восток в ночи?
Светофоры, понятно, кровь… Но что-то ещё.
 
Заведи машину в праздник осенних дней
и листай эпохи, себе и Дубнов и Грец.
Тут стоял дворец, а здесь погребён мудрец.
А на этой ферме прокатывают коней.
 
Ты усадишь сына в пластмассовое седло,
да и сам в такое же, и в семенящий зной –
по земле родной, не тобой отвоёванной,
круговой тропой, пока зады не свело.
 
Дед бы вытачал, как положено. Он умел.
Это грамоту – он не очень, а кожу знал.
И семью кормил, и в лагере не пропал,
и на воле пел, а вот сюда не успел.
 
Потому что век – чужих коней стремена.
Потому что внук, и ещё, и свой сад.
Там его деревья уже без него стоят
и сегодня, в послеимперские времена.
 
В самоволку к ним сбежал в свой последний раз,
у врача дежурного всё-таки отшутясь.
А потом и бабка рядышком улеглась.
Вся любовь. Как сказали бы раньше: и весь сказ.
 
Ни коней. До больницы тоже довёз трамвай.
На еврейском кладбище – с деда – какой спрос?
Он с одесской вишней давно в небеса врос
и оттуда зрит на шагреневый мой край.
 
Хорошо с небес видать Первородный Храм.
Что Скала под Куполом или Господень Гроб?
И колхоз любил он. Не то чтоб деньгу грёб,
но себе на памятник сам заработал, сам.
 
...О любви и хотел сказать безо всех саг.
Даже если империи сами сменяются,
Иудейской нашей войне не видать конца.
Потому что любовь... любовь. Остальное – так.
 

 
Марина ГАРБЕР (США)
 
ЭМИГРАНТ
 
Там, где небо над кустом смородины
в кумачовый затянулось бант,
я стою, простой предатель родины,
не любимый Богом эмигрант.
 
Биография моя подпорчена,
кровь – что сок из ягоды, из той,
что в народе называют волчьею,
оказалась чересчур густой.
 
Поманили тряпками да цацками,
гладкостью ружейного цевья,
в воздухе горячее шотландское
расплескали «Грант и сыновья».
 
Здесь не иволга поёт отчаянно,
а немецкий камерный фагот,
я живу, никем не замечаема,
из родных уволившись долгот.
 
Колет йошта иглами из никеля,
но льняная выдержит канва –     
отщепенцы, дети безъязыкие
матери, не помнящей родства.
 
Вот вы ждёте, что скажу: «Но если
по дороге – куст», – но не скажу,
жидкою валютой – врозь и вместе –
погашаем долг по платежу.
 
Только до начала индульгенции,
дождевой воды набравши в рот,
небо – с огоньком реминисценции –
языков и пленных не берёт.
 
Потускнеет лунный пёс на привязи,
как свинец в столовом серебре,
всё, что мы награбили и вывезли,
в бестолковом скрыто словаре.
 

 
Андрей ГРИЦМАН (США)
 
ДУША МЕСТА
 
По поводу ситуации, моя дорогая.
Она, по-прежнему, грустная,
по меньшей мере.
Теряешь одну,
приходит другая.
Но каждый сам, в одиночку,
боится своей потери.
 
Что такое потеря?
Поиски дома, пустое место
в груди субъекта.
Правоверные за меня
справляют субботу
где угодно, а я, молодея,
ношу по гостям грудную клетку.
 
Как стареет женщина?
Память о боли,
крик: «Филипп!» – в окно,
в горящую бездну.
Забота о пыли.
 
Мужчина стареет, как волк в диком поле,
ища реку родную.
Потом на пределе –
видит душу свою как маяк в тумане,
плывущий, зримый, недостижимый.
 
Корабль жизни проходит мимо
в мерцающем караване,
и на борту неразборчиво имя.
 
Что же остаётся?
Глоток свободы. Приятие неизбежного счёта,
счёта,
заботы,
вечерняя почта.
О чём, Всевышний? Дожить до субботы,
До Рош га-Шана, до Эрец –
и там залечь ночью.
 
Камень стынет медленно.
Звёзды хрупки. Пахнет
горящим вереском, мусором,
от Рамаллы, сухой кровью.
 
Лежу один, поднимая к луне
озябшие руки, своему покою не веря.
И на меня, тихо старея,
глядят удивлённо
масличные деревья,
так и не узнав, что они деревья.
 

 
Игорь ГУБЕРМАН (ИЗРАИЛЬ)
 
*
Здесь моё исконное пространство,
здесь я гармоничен, как нигде,
здесь еврей, оставив чужестранство,
мутит воду в собственной среде.
 
*
Еврейский дух слезой просолен,
душа хронически болит:
еврей, который всем доволен –
покойник или инвалид.
 
*
Хотя благополучны мы и счастливы,
хотя царит покой в надёжных стенах,
евреи несгибаемо опасливы –
история не дремлет в наших генах.
 
*
Дух еврейский, повадка и мимика –
всю реальность меняют окрест:
два еврея – уже поликлиника,
три еврея – строительный трест.
 
*
В евреев мир утратил веру,
никак не может мир понять
евреев наглую манеру
отпор убийцам учинять.
 
*
Ни мечтой себя не греем,
ни надеждами благими:
вряд ли мир простит евреям
то, что вечно делал с ними.
 
*
Здесь любой – во всех вопросах эрудит,
в каждом доме тут – бесчисленные дети,
в наши окна сверху Бог порой глядит,
и Ему чуть веселее жить на свете.
 

 
Ян КАПЛИНСКИЙ (ЭСТОНИЯ)
 
* * *
 
Моя тётя знала их хорошо, мне известны
лишь их имена и воспоминания о них:
жестянщики, галантерейщики, адвокаты, врачи.
Генсс, Михелсон, Ицкович, Гулкович …
Где они? Кто-то ещё попал сюда, на кладбище,
под камень с надписью на иврите. А те,
которых тётя встречала на улице во время оккупации –
жёлтый шестиугольник на груди – и с которыми
она даже поговорила к ужасу своих подруг –
они не здесь, они разбросаны
по безымянным могилам, канавам и ямам,
здесь и там, во многих странах, бездомные в смерти,
как и в жизни; может быть кто-то из них
ещё реет крупинкой пыли в воздухе
и до сих пор не опускался. Иногда думаю,
что если я был бы физиком, хотел бы изучать пыль,
всё то, что носится в воздухе, вьётся в солнечных лучах,
попадает в рот и глаза, в гренландские льды
и на полку между книгами. Может быть, иногда
мы встречались бы с вами под микроскопом:
Исаак, Мардохей, Зара, Есфирь, Суламифь.
и кем вы все были? Может быть, и сегодня
я вдохнул крупинку из вас вместе с тем
опьяняющим весенним воздухом, может быть,
крупинка из вас опускалась на белый-белый
цветок яблони в бывшем саду моего деда,
или на мою седую голову.
 

 
Геннадий КАЦОВ (США)
 
ИСХОД
 
Они всё шли и шли, и из-под ила
Тысячелетий липкий хлам вставал,
И вертикально неземная сила
Держала с двух сторон кипящий вал.
 
Ещё рабы под властью фараона,
Ещё, по сути, разношерстный сброд,
Не знавшие свободы и закона
И сам в себя не верящий народ,
 
Они всё шли вперёд, для прочих наций
Став навсегда живым примером в том,
Что если уж из рабства выбираться,
То безоглядно и с большим трудом.
 

 
Юрий МИХАЙЛИК (АВСТРАЛИЯ)
 
* * *
 
В Гамале все погибли, кроме двух сестёр Филиппа, –
Во время тройной зачистки их не смогли найти.
Гамала относилась к городам крепостного типа –
Осаждающим трудно ворваться, осаждённым нельзя уйти.
С трёх сторон высокие стены, а с четвёртой гребень обрыва,
Нависший над чёрной прорвой, куда страшно даже смотреть.
Около пяти тысяч жителей (пока ещё были живы)
Бросились в эту пропасть, предпочитая лёгкую смерть.
С ними были деньги и вещи (довольно странный обычай), –
Спускаться туда трудно, выбираться ещё сложней.
Но кое-кто из солдатиков всё же вернулся с добычей,
И некоторые предметы сохранились до наших дней.
Хронист, описавший всё это, был горек, сух и спокоен,
Он пришёл туда с победителями, в одних цепях, налегке.
До того, как попасть в плен, он был стойкий и храбрый воин,
И командовал гарнизоном в небольшом городке.
Потом их загнали в пещеры и обложили туго,
И когда между смертью и рабством им пришлось выбирать,
Они – после долгих споров – поклялись, что убьют друг друга.
Он остался последним. И он не стал умирать.
Он писал превосходные книги. Он улыбался славе.
Его любили красавицы. У него удалась судьба.
В наши дни он известен нам как Иосиф Флавий.
Флавий – это имя хозяина. А Иосиф – имя раба.
Мы обязаны памятью предателям и мародерам.
Мы обязаны сладостью горьким всходам земли.
Мы обязаны жизнью двум девочкам, тем, которым
Удалось спрятаться, так что их не нашли.
 
 

Наталья РЕЗНИК (США)
 
* * *
 
Лечу самолётом из Денвера до Нью-Йорка,
Кучевых облаков пронзая торосы,
Думаю: я когда-то была комсоргом,
Собирала комсомольские взносы.
 
«Две копейки, – говорила Мелентьеву грубо, –
Вылетишь из комсомола иначе».
У него, как всегда, был один рубль,
У меня, как всегда, не было сдачи.
 
Потом заполняла ведомость кое-как, убого,
Относила в комитет комсомола.
В ведомости сразу искал фамилию Коган
Не-помню-как-звали – комсорг всей школы.
 
«С кого денег в этот месяц насобирали? –
Спрашивал меня, улыбаясь косо. –
О, Коган-то не уехала в свой Израиль,
Всё ещё платит комсомольские взносы».
 
Где это было, в какой идиотской пьесе,
В театре какого провинциального пошиба?
«Спасибо», – на выходе говорю стюардессе.
И она, улыбаясь, по-английски отвечает:спасибо.
 

 
Борис ХЕРСОНСКИЙ (УКРАИНА)
 
ЛИКВИДАЦИЯ ГЕТТО
 
сколько их слабосильных в лапсердаках и ермолках
в клевете презрении и кривотолках
сколько их чужих горбоносых между людей
у которых носы как положено картошкой или курносы
сколько их задающих себе бессмысленные вопросы
кур давно украли но у ребе много идей
 
сколько их раскачивающихся под молитвенным покрывалом
сколько их галдящих сколько страждущих всем кагалом
считающих каждый медный или ломаный грош
сколько пляшущих с Торой в обнимку на праздник
сколько тщетных надежд и планов напрасных
сколько шёпота и бормотания не разберёшь
 
сколько их сколько нас забывших закон Моисеев
служащих банковских филологов грамотеев
экспертов сенаторов биохимиков учителей
человечества чудаков кучерявых очкастых сметливых
чаще несчастных но иногда счастливых
слушающих свободу и смотрящих вести с полей
 
сколько меченых пятой графой сколько имён изменённых
сколько серо-буро-малиново-краснознамённых
сколько нас сколько вас товарищи господа
не волнуйтесь и не огорчайтесь поскольку это
очередной скачок в небытие ликвидация гетто
растворение в будущем что не сбудется никогда
 
 

Феликс ЧЕЧИК (ИЗРАИЛЬ)
 
* * *
 
Остановиться, оглянуться…
И я, дыханье затая,
смотрю, как не спеша, из блюдца
пьёт чай прабабушка моя.
 
А за окном капель и Песах,
и долгожданная маца,
и смерть – существенный довесок
к любви, которой нет конца.
 
А в доме – идиш, идиш, идиш,
а в детской – хохот и возня,
и, если всмотришься – увидишь
в трёхлетнем мальчике меня.
 
Остановиться, оглянуться…
Я слышу колокольный звон:
трёх бесконечных революций
и трёх незавершённых войн.
 
Век мелочен и суматошен
и синим пламенем горит,
но прошлое на «маме лошен»
со мной о вечном говорит.
 

 
Михаэль ШЕРБ (ГЕРМАНИЯ)
 
РЕКВИЕМ
 
Хрустела земля под мёртвым песком,
С неба сыпалась мгла,
Когда накрывали плотным платком
Спятившего щегла.
 
Он пел, раскрашенный иудей,
Про чёрное солнце – Пурим,
Про то, как блуждал в лесу кораблей
Державный подросток Рим.
 
Всё, что на свете щегол повидал,
Ему представлялось сном.
Из глотки его ледяная вода
Мёдом текла и вином.
 
К точке всегда замолкает глагол, –
Речи положен предел.
Воздуха нет под платком, но щегол
Кричал, трепыхался, пел.
 

 
Михаил ЮДОВСКИЙ (ГЕРМАНИЯ)
 
* * *
 
Когда человек эпохи своей прекрасней,
охота его повесить.
Их было десять – египетских смертных казней.
И заповедей – было десять.
 
Мясными ломтями, сочась, розовели страны
на плоском блюде.
Они были странны, они были всюду странны –
чужие люди.
 
Их ноги саднили, их руки хотели имя
на небе высечь.
Их было десятки тысяч. И звёзд над ними –
десятки тысяч.
 
У мира есть сердце. Державы, цари и войны –
всего лишь рама.
Когда поднимаются справа и слева волны –
шагаешь прямо.
 
И глядя, как воды гладью сомкнутся снова
над плешью брода,
подумаешь: «Боже», внезапно другое слово
сказав: «Свобода».
 

 
Керен КЛИМОВСКИ (ШВЕЦИЯ)
 
* * *
 
Это солнце за мной идёт по горячему следу.
Это солнце – никуда от него не деться.
Я сейчас – только скину набухшие кеды,
я сейчас – только вспомню саднящее детство.
Я сейчас – только вытащу эту занозу:
слишком больно и страшно детство носить под кожей –
я в шесть лет написала, что солнце не видно сквозь слёзы,
и поэтому плакать нельзя – я была смелее и строже.
Я в шесть лет учила иврит, и хриплые звуки
рождались где-то внутри, а вовсе не в горле:
он ручным и покорным зверем шёл в мои руки,
был бесхитростным, озорным, а на вкус – прогорклым.
Я в шесть лет утыкалась в мир неуклюжим телом
и ловила взгляды всей глубиной зрачков,
я ещё не боялась любить, и на солнце смотрела
удивлённо и прямо, без затемнённых очков.
 

Страница проекта «70» в интернете: https://krikph.com/israel-70/

 

 

 

Михаил Юдовский¹. «Раввин и мальчик». Холст, масло, 60х50 см.