Стаханова Дарья Владимировна. Творческий псевдоним Промч. Родилась 16.06.1987 г. в г. Тула. Получила образование в Российском государственном социальном университете по специальности «переводчик». Начала писать стихи с 10 лет, публиковалась с 13 лет, в том числе в региональных газетах. В возрасте 19 лет выпустила первый сборник стихов «Шаг и Мат», тираж которого полностью распродан. В 2013 году вышел второй поэтический сборник «Nota Bene». Лауреат литературной премии имени В.П. Астафьева в номинации «Поэзия» за 2016 г. Финалист Фестиваля поэзии и драматургии имени Леонида Филатова. Поэтические подборки издавались в таких литературных журналах, как «Дальний Восток», «Север», «Слово\Word», а также в антологии современной поэзии «Живые поэты» (издательство «Эксмо»).
Подавляющее большинство стихотворений Дарьи Стахановой написаны от первого лица, от лица лирического героя. «Я» у автора это «Он», тот, в мире которого неизменно присутствует «Она». И всё, о чём пишет автор – это, собственно, история двух необходимых друг другу вселенных, понимающих всю неизбывность своих одиночеств и экзистенциального непокоя. Могу лишь предположить, что избранный автором способ высказывания помогает острее и больнее запечатлеть этот вечный внутренний конфликт между взысканием человеческого родства и незыблемостью одиночества. Поэтический язык Дарьи Стахановой начисто лишён какого-либо пафоса. Кажется, будто в самые потаенные дебри человеческой природы направлен пристальный прицел объектива, неумолимо выхватывающий все подробности, ничего не оставляющий за кадром. Я бы даже сказал, что это чёрно-белая поэзия. Но не по причине упрощения смыслов, а, напротив, по причине ощущения абсолютной достоверности, документальности, подлинности сказанного…
О. Г.
ИЗГНАННИК ИЛИ БЕГЛЕЦ Земля, из которой меня вырывают с корнем, остаётся суха. Никаких там стихийных бедствий и злых чудес. Просто здесь я мешок, в который напиханы потроха. Весь мой путь – перекрытая трасса, исключающая объезд. Весь мой путь – до стоянки, а там до бистро в ночи. И не то, чтобы голод заел – замылился антураж. Просто кто-то рождён обжигать не крылья, а кирпичи. Для других кирпичи – не более, чем мираж. Я же знаю со школы примеры глухой тоски, Коей съедаем ночью изгнанник или беглец. У меня только хлеще – мы с родиной не близки Ни с пелёнок, ни с молока. Я выжига и подлец. Я же знаю – клянусь богами – за пологом всех интриг, За тремя морями, пятью краями и есть мой дом. И не то, чтобы там я как-то особенно свят внутри, Просто там и только стихает во мне содом. ДРЕЙФ Мы снова спим на разных берегах Иссохшей речки, льдом покрытой густо. Свеча погасла, никотин запах, Сочится свет от запотевшей люстры. Уставший город спит, и на замок С семью печатями закрыта наша тайна. Выл ветер на луну, но после смолк. И тень на стену лезет вертикально. Ты спишь. Твой сладкий сон меня влечёт, На море парусник качается лениво. Я знаю все твои мечты наперечёт: Слежу за снами просто безотрывно. Ты спишь. Я здесь прикован к белизне Побелки, к тяжести заброшенной гардины. Ночь длится вечно, с неба сыплет снег. И я дрейфую посреди огромной льдины. ВО ТЬМЕ Окунувшись во тьму, не находишь причины остаться: Покорить эту яму, смириться с её глубиной. Каждодневные ливни идут непроглядной стеной, Подавляя в истоке любые волненья повстанцев. В землю вмешана глина, и тина в стоячей воде Составляет узоры, качаясь от каждого шага. Оказавшись во тьме, в персональном постылом «нигде», Позади косогора, на дальней границе оврага – Понимаешь, что ночь полноценно вступает в права, Что зима будет длиться почти что до самого лета. И лежишь в непрогретой постели. И дышишь едва, Дожидаясь скупого молочного в дымке рассвета. МИР ВНУТРИ Никогда не суйся сюда, здесь тесно и одному. Я переживаю зиму, хотя уже пережил чуму. Не кажи сюда носа, здесь мутно уже от смут, Не кидай сюда слов и рифм – тебя не поймут. Не неси сюда свою душу, даров не преподноси – Лучшее, что я сделаю для тебя – поймаю тебе такси. И не плачь у окна ночами, не злись и не голоси. Уноси поскорее ноги, если хватает сил. Знаешь, здесь рытвины и болото, могильник и котлован. Я парю над землёй, потому что иначе ступаю по головам. Не ходи сюда лучше – здесь тесно моим словам, Здесь чертополох и репейник, здесь засуха и бурьян. Тебе здесь тонуть и падать, шарахаться между льдин. Вечно кружить под брюхом затопленных субмарин. Это мой мир – он спрятан и нелюдим. Никогда не суйся сюда – я здесь живу один. ФИНАЛ Я точно знаю: всё закончится в апреле – Ты выйдешь проводить меня до двери, Как сотни раз до этого. Но впредь Не будешь больше. Здесь не только смерть Способна ставить точки среди фразы. Одномоментно. Без поправок. Сразу. Вне времени и степени накала. Мы в мире, сотворённом для финала. Здесь всё кончается: попытки, сигареты, Вино в закусочных, салфетки в туалетах, В часах завод, в стихотвореньях рифмы, Бычки на досках и лады на грифе. Непререкаем только культ потери. Я знаю точно: всё закончится в апреле. Но я надеюсь и взываю к небесам, Что я до этого закончусь сам. ВОСПИТАНИЕ Мама долго меня учила не прекословить, И я вырос почти немым. Величайший знаток пословиц, Мастер искуснейших пантомим. Неутомимый мим. Что ни утро – я верен себе как поезд – Расписанье учтиво чту. А здесь осень такая – воды по пояс. Что ни шаг – перешёл черту. И за ноль закатилась ртуть. От моих же ухмылок мне не до смеха – За грудиной сухой азот. Я большой умелец чинить помехи, Насылать страшный мор на скот. Неурядиц круговорот. Если кто ненароком со мной замыслил Закрутить небольшой роман, Я тотчас же лишаю задумку смысла – Я безжизненный истукан. Сплошь бездонный пустой стакан. Я с пелёнок освоил урок обмана Раньше, чем перерос кровать. Лучше б ты меня научила, мама, Ненавидеть и не скрывать. И не клеить испорченное, а рвать. КОСА НА КАМЕНЬ От неё он выходит в полночь, высокомерен, угрюм и стар. И потом уезжает в горы или к морскому порту. И сидит там, ногами зарывшись в гальку. И хлещет портер. И мечтает свалиться в реку с недавно отстроенного моста. Но, конечно же, помнит, что завтра он выйдет на сцену. И будут распроданы все места. Он сидит на земле и сквозь дрожь исповедует себя сам: Я нашёл все ходы, исхудал, просветлился, обогатился. Но когда я веду машину, сижу на встрече, иду по пирсу, Её запах меня нагоняет, меня нагоняют улыбки и голоса. И я больше не ось, нет… я спица Всемирного Колеса. Мир издох и застрял. И ни я, ни Господь не приводим его в движение. У неё – зашифрованный код под причудливой картою вен, Я открыл Атлантиду под хрупкою чашкой её колен. Ненавижу окно за неточную форму её отражения. Это такая любовь, что досужа на спрос и прижимиста до предложения. Он сидит среди ночи, ссутулен и обескуражен, Провожая в приевшийся путь грузовые суда, И не знает, как с ним приключилось всё это несчастье, вся эта беда: Эта девочка так неподвластна ему, он всерьёз помышляет о краже. Ну а дома спит кот. И жена, ожидая его, не закрыла гараж. До смирения путь долог, опасен и непредсказуем. Он так долго искал этот камень, в который упрётся коса, А она до него никому не могла отказать. И рассвет за собою привёл небольшую грозу, и Он поехал домой. И раз семь по пути помянул её всуе. СМЕЛА А потом она говорит, как была смела, когда меня предала. Как смела со стола всю посуду и козыри все сдала. И у неё на виске проступают вены в победную букву “V”, И она смотрит в окно глазами, полными ярости и крови. А за окном безызвестный месье ловит такси до Пигаль. И вывеска бара через дорогу продолжает призывно мигать. И она говорит: «Из незаслуженного у тебя только жизнь и кудри почти до плеч. Нет ничего такого, чтоб уничтожить то, что не смог купить и не мог беречь». И она закуривает, хотя бросила ещё в осень, чтобы родить, но не задалось. И рукой собирает волосы в хвост, хотя волосам этим проще врозь. И в ней всё осталось прежним: сутулость и круть бедра. И в открытую фортку ветер уносит дым. И заносит шум полуночных драк. И она говорит: «Ты свидетель моей катастрофы, её причина и послелог. Ты разносчик гнилого сердца, больной головы и болезных слов. Если меня обгоняет красный купе, я смотрю на водителя, а пошёл уже 3-й год. Ты как полит.режим, лишаешь махом возможностей и свобод». Лампа над головою тускнеет и гаснет после щелчка. И всё исчезает. Разве что кроме зрачков в окруженье тоненького белка. И она говорит: «Столько чувств, что порою тянуло подвеситься на крюке. И хватать кислород губами, как рыба, только что пойманная в реке. Я сдала тебя, потому что кто-то из нас двоих должен был оказаться сдан. Ты же хлеще, чем революция. Ты кровожаднее, чем майдан». И когда тишина наступает, она наступает на плечи. На весь хребет. И она говорит: «Ну что ты? Расскажи давай о себе». И я по стене сползаю на корточки, а в итоге вообще на пол. Говорю: «Я свободен как птица. И гол, как сокол. У меня дома мёд-померанец. Хотя ты любила гречишный и с молоком. Я всё вижу и знаю. Но прошу: разреши мне побыть дураком». И весь мир… и весь мир замирает на время для этих двоих, Чтобы утром настигнуть нагими и спящими их. НЕЛОВКОСТЬ Всё ты мечешься по ночам, как атом в бесцветном газе, Как последняя жалкая рыбка в тусклом квадратном стекле. Как две капли чего-то, скользящие по игле. Как несчастные христиане после обстрела в Бенгази. Как Транссиб между Европой и Азией. Всё тебе не хватает того нутряного вкуса, подкожного жира, Того выплеска чётких гормонов в кровь, Чтобы мир завертелся быстрее и ожил вновь. Чтоб тебе стало сыто и жарко от этого мира. Чтоб едва не срываться на бег по дороге в его квартиру. А ему это всё не в новинку, холёному дурню. Он и сладок речами, и сердцем совсем не прост. У него по ночам выходит по сто папирос. И по паре стишков, что едва ли доходят до урны. Только дым повисает на люстре какой-то там сложной фигурой. И вся эта история стоит его непомерной сноровки И её непотребных по градусу жутких ночей. Глину месить бы из этих придурков для крыш-кирпичей, И выгонять бы зимой их на митинги и забастовки. Только я вот дымлю этой ночью. Пишу. И мне как-то неловко.
Михаил Юдовский. «Вдоль виноградников». Холст, масло, 50х60 см.
Вернуться назад
|