***

Белый день как для паспорта скошен,

Чем его в сентябре ни бели.

Видишь, Господи боли мой, кошку?

Не боли у неё, не боли.

 

Мне, конечно, хотелось бы знака,

Чтобы сразу поверить в него.

Видишь, Господи боли, собаку?

Не боли у неё ничего.

 

Мой не более чем чей угодно,

Мошки, мышки, собаки, кота,

Воздух льётся, как минимум, льготный.

Жизнь как максимум не прожита.

 

И пока ни покоя, ни воли,

Из веселья — тепло и тряпьё,

Видишь, Господи, женщину Олю,

(Иру, Лену), помилуй её.

 

По ошибке прими за кого-то,

Кто обманчиво прочен на вид.

Утром зябко, вставать неохота,

И квартира, как сердце, болит.

 

Где светили сума и тюрьма лишь,

Столько бьющей в лицо пустоты.

— Что ты прячешь, к себе прижимаешь,

Это что у тебя?

 — Это ты.

 

***

Ты знаешь, за мной придут — не то, что придут ко мне.

Конечно, сейчас июнь, но не убирай пальто.

Мы скоро привыкнем спать на маленькой глубине,

Касаясь друг друга так, чтоб сразу вскочить чуть что.

 

Сложи в чемодан костюм и что-нибудь из белья.

Они начеку, но мы не менее, чем они.

И карточку ту, где ты, ну знаешь, где ты и я,

На самое дно зарой, но бережно, не помни.

 

У нас, приходя забрать, всегда забирают нас.

Уводят из тёплой тьмы, вывинчивают из рук.

А помнишь, как мы с тобой, на крышу втащив матрас,

Увидели над собой не звёзды, а виадук?

 

У нас по ночам всегда, как ставни ни закрывай,

Услышишь, какой состав к какому пришёл пути.

Мы думали, это ад, но это бесправный рай,

Который нельзя сберечь и некуда унести.

 

А карточка, та, где ты, в цветы окунув висок,

Смеёшься со мной, пускай стоит на моём столе.

Где наша судьба глядит на запад и на восток,

Там третье её лицо во множественном числе.

 

***

Не представляю, как там она живёт.

Может быть, закрывается и ревёт,

Может, наоборот, у неё порядок:

Свет переходит в мартовское тепло,

Вот и стекло оконное припекло,

Снег обомлел и выпал к утру в осадок.

 

Не представляю, как там живёт она.

Спросишь: одна? Да вроде бы не одна.

Что происходит? Да ничего такого.

Фокусник, снявший голову, как чалму,

Я догадаюсь по не пойми чему:

Ну и прекрасно, лишь бы была здорова.

 

Режет ли лук, терзает ли телефон,

Ищет ли шарф в кармане (да вот же он),

Или, уже найдя, тормозит у двери.

Всё, что угодно — лишь бы она была,

Лишь бы, по крайней мере, она жила,

Лишь бы жила всегда, по бескрайней мере.

 

Мир наш подсвечен, Господи, кое-как:

Можно плечом удариться о косяк,

Можно упасть в окно, не почуяв ямы.

Кто её знает — даром не говорит.

Очень уж слабо, слабо она горит,

Но до чего безжалостно и упрямо.

 

Ноктюрн

Водка, хлеб, из майонеза смотрит рыба оком ржавым,

Плыть бы ей куда подальше, а она сыграла в банку.

Тощий Гиви из Тбилиси был похож на Окуджаву,

Тоже самых частных правил, вроде Канта наизнанку.

 

Он бежал в ботинках летних в дом, где спать ложились в девять,

В час, когда на Авлабаре поздний стол хозяйка правит.

А потом его скрутили и в ушко иголки вдели,

И заштопали траншею красной ниткой саперави.

 

Арфы нет — возьмите бубен, все там будем, ламца дрица,

Хочешь петь — умей вертеться, объяснили матюками.

Что годится для Тбилиси, для Сибири не годится,

Мы же ценим только тяжесть: руку, взгляд, работу, камень.

 

Птичка божья с песней божьей, расписной комок эмоций,

Здесь у нас не приживётся, даже самая крутая.

Здесь у каждого Сальери сложен в стол убитый Моцарт,

Потому что дилетанты никуда не долетают.

 

Мы похожи друг на друга уловимо, но не очень:

Кто на Лену, кто на Гиви, Як-Цидрак на Ципу-Дрипу.

Арфы нет — возьмите бубен или флейту-позвоночник.

Были б живы, то, пожалуй, и ноктюрн сыграть смогли бы.

 

***

Снег убираешь — он идёт.

Жизнь умираешь — жизнь идёт,

А ты глядишь, как идиот,

Вернувшийся из комы,

На город, пройденный вразброс,

Знакомый до и после слёз,

Звездец, какой знакомый.

 

Твой город был таким ручным,

Пока ты был послушным с ним.

А не пойти ль к Епанчиным

Пока они в отъезде?

В конце концов, не там, так здесь,

Ты точно знаешь — кто-то есть,

Не спрашивая, есть ли.

 

Ты мало можешь для своих,

Немного больше — для чужих,

Ты, как река, скрываешь их

Во льду своей подкорки.

Огнями схваченный Адвент,

Над шапкой, дрогнувшей в ответ,

Сияние подковкой.

 

Гомеопатия тепла:

То батарея потекла,

То нить в носках сгнила дотла,

Так долго их носили.

Рябина головой трясёт,

И тушь из глаз её течёт

Такой небесной сини.

 

 

Лена Берсон. Родилась в Омске. Окончила журфак МГУ, была соредактором газеты «Шарманщик» при Театре музыки и поэзии Елены Камбуровой. С 1999 года живет в Израиле, редактор новостного сайта. Подборки стихов выходили в журналах «Арион», «7 искусств», «Этажи», «Иерусалимский журнал», «Новый мир» и других. Лауреат и дипломант Волошинского конкурса, лауреат конкурса «Заблудившийся трамвай», дипломант журнала «Этажи».