А.О. Кучерова

ХАННА АРЕНДТ И МАРСЕЛЬ ПРУСТ:ОТ РОМАНА-ДОКУМЕНТА К РАССКАЗЫВАНИЮ ИСТОРИЙ*

Кучерова Анна Олеговна – аспирант Института общественных наук и массовых коммуника­ций. Белгородский государственный национальный исследовательский университет. Россий­ская Федерация, 308015, г. Белгород, ул. Победы, д. 85; e-mail: kucherovaao94@gmail.com

В центре внимания статьи – эссе Ханны Арендт «Между пороком и преступлени­ем». В нем философ исследует процесс стигматизации евреев в салонном обществе рубежа XIX–XX вв., используя для этой цели роман М. Пруста «В поисках утрачен­ного времени» в качестве документа эпохи. Это эссе позволяет раскрыть методоло­гическую ценность романа для разрешения стоявших перед ней социально-полити­ческих проблем. Автор демонстрирует, что magnum opus французского писателя послужил специфической детерминантой и опорой мысли Х. Арендт. В частности, в статье реконструируется ее диалог с М. Прустом, результатом которого стало рас­ширение потенциала художественной литературы философом. Роман отныне не ограничивается инструментальным характером, он приобретает онтологическую значимость рассказывания историй, что позже будет концептуально схвачено поня­тием «storytelling». В статье показывается логика раскрытия Ханной Арендт воз­можностей романа на материале ее интерпретации прустовского цикла «В поисках утраченного времени», а также выявлены факторы, оказавшие влияние на эту логику. Благодаря взгляду на художественные тексты как источник мысли Х. Арендт, стало возможным продемонстрировать генезис инновационных идей философа (в данном случае понятие «storytelling»), которые, как оказалось, несут на себе литературный отпечаток.

Ключевые слова: роман, антисемитизм, общество, рассказывание историй, Арендт, Пруст, Беньямин

Для цитирования: Кучерова А.О. Ханна Арендт и Марсель Пруст: от романа-доку­мента к рассказыванию историй // Философский журнал / Philosophy Journal. 2021. Т. 14. № 1. С. 36–51.

---

* Статья подготовлена участником Программы стажировок работников и аспирантов российских вузов и научных организаций в НИУ ВШЭ на базе Школы философии на основе данных, полученных в период стажировки.

Как Ф. Кафка и Дж. Джойс, Марсель Пруст – родоначальник культуры мо­дерна. Именно поэтому роман «В поисках утраченного времени» на протя­жении всего XX столетия находился в фокусе философских интерпретаций. Известно, что В. Беньямин, М. Мамардашвили, Р. Рорти, Ж. Делёз обраща­лись к прустовскому тексту как к истоку общей для них современности. В этом ряду можно не заметить еще одну фигуру, чья область интересов, на первый взгляд, далека от литературной критики (В. Беньямин) или ана­лиза языковых игр (Р. Рорти) – Ханну Арендт. Пристальный взгляд на ее интеллектуальное наследие обнаруживает целый ряд небольших работ, ка­сающихся вопросов художественной литературы. Философ писала их парал­лельно своим крупным исследованиям. Среди таких работ встречаются как автономные произведения критического характера (рецензии), так и эссе, в которых она проводит «ревизию» знаковых текстов (Пруст, Кафка и др.). Последние часто служили ей основой для собственных теоретических по­строений. Х. Арендт включала их в свои фундаментальные работы: эссе о Ф. Достоевском и эссе о Г. Мелвилле сделались частью книги «О револю­ции», а, например, статью о Прусте она инкорпорировала внутрь масштаб­ного исследования об «Истоках тоталитаризма».

«В поисках утраченного времени»,или Роман, ставший документом эпохи

Поворот от теории к нарративу, осуществленный рядом философов вто­рой половины XX в., стал возможен благодаря появлению таких мета-худо­жественных текстов как, например, «В поисках утраченного времени». В этом отношении XX в. отчасти – это век М. Пруста. Вышедший в 1913 г., его роман с завидным постоянством привлекал внимание крупных мысли­телей. Одним из первых к нему обратился В. Беньямин, следом за ним Х. Арендт, а к концу века М. Мамардашвили и Р. Рорти. Столь разные мыс­лители, к тому же по-разному политически ангажированные, тем не ме­нее разделяли общую современность, основания которой уходили корнями в язык, психологию личности и картину социума, представленную в данном романе. Успех был обеспечен и марксистским, и социально-критическим, и либерально-утопическим интерпретациям Пруста, так как они отвечали на­личествующей культуре. Слова М. Хайдеггера, адресованные И.Х.Ф. Гёль­дерлину, применимы и к фигуре Пруста: «заново учреждая существо поэ­зии, он впервые определяет и новое время»1. Общий взгляд коментаторов от философии на роман «В поисках утраченного времени» как пример рас­сказывания историй (storytelling) не препятствовал каждому из мыслителей использовать собственную оптику для чтения прустовского urbi et orbi. Для В. Беньямина анализ «В поисках утраченного времени» был первым опы­том исследования роли рассказчика в европейской культуре2. Рорти и Ма­мардашвили видели в прустовском романе залог автономии индивида в ли­беральном обществе и способ само-созидания соотвественно. Но каковы намерения Х. Арендт, вплетающей фигуру М. Пруста в создаваемую ею теорию тоталитаризма?

---

1 Хайдеггер М. О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль. М., 2017. С. 23.

2 См.: Benjamin W. The Illuminations. N.Y., 1968. P. 83‒111.

Х. Арендт обращается к «семикнижию» французского романиста в про­цессе работы над «Истоками тоталитаризма» (1951 г.). Можно предполо­жить, что ее знакомство с романом состоялось в период парижской эмигра­ции, поспособствовавшей встрече столь достойных собеседников. К тому времени последний уже опубликовал свое эссе «К портрету Пруста» (1929 г.) и являлся первым переводчиком на немецкий язык «В поисках утраченного времени». Приступая к работе над «Истоками тоталитаризма», Арендт еще находилась под сильным впечатлением от личности В. Беньямина и его ра­бот3. В то же время ее глава об антисемитизме нуждалась в материале, кото­рый удалось добыть при чтении прустовского цикла.

Работа над книгой, подарившей Арендт мировую известность, растяну­лась на двадцать лет. Если провести аналогию с архитектурой, то можно сказать, что фундаментом «Истоков тоталитаризма» послужили ее исследо­вания еврейской идентичности в начале 1930-х гг. (соответствующие главе «Антисемитизм»), а замковым камнем стал ее личный опытэмиграции и за­ключения в лагере для интернированных во Франции (соответствующий главе «Тоталитаризм»). Помимо этого, «Истоки тоталитаризма» основы­ваются на литературных, философских, а также исторических источниках, ставших для Арендт важным транслятором чужого опыта. Философ не огра­ничивала себя строгими дисциплинарными рамками. Существование в пре­делах какой-либо школы, любой специализации, полагала она, было худшим уделом для всякого мыслителя. Ее интересовали гении, которые, подобно Вальтеру Беньямину, выпадали из рубрик, заранее заготовленных классифи­каторами для них. Поэтому необходимо с осторожностью относиться к ее самоопределению в качестве исключительно политического теоретика в бе­седе с Гюнтером Гаусом4. Не желая быть помещенной в рамки специализа­ции, она не стала бы возводить их вокруг себя самостоятельно, тем ограни­чивая свой инструментарий.

Поэтому в «Истоках тоталитаризма» равноценными документами вре­мени считаются романы Р. Киплинга и М. Пруста, работы И.В. Сталина и В.И. Ленина, архивные дела. Взгляд на философию и поэзию (в широ­ком смысле слова – художественную литературу) как сопутствующие друг другу формы мышления был воспринят Арендт от ее учителей: идеи Ари­стотеля и М. Хайдеггера5 ощущаются во многих ее работах. «Философия и поэзия действительно близко связаны. Они не есть одно и то же, но ис­ходят из общего истока – мышления»6, – напишет она в «Жизни ума». Ханна Арендт обнаружила у писателей запас переживаний и, следователь­но, смысла, которым пренебрегают философы, но из которого сама она чер­пала вдохновение. Для проникновения в смысл исторических событий она обращается к такому источнику, как роман, который представляется ей

---

3 О значении дружбы с В. Беньямином для Х. Арендт см.: Arendt H. Walter Beniamin: 1892‒1940 // The New Yorker. 1968. October 11. P. 65‒98.

4 См.: Арендт Х. Опыты понимания 1930‒1954. Становление, изгнание и тоталитаризм. М., 2018. С. 58‒90.

5 O связи философии и поэзии у обоих авторов cм.: Аристотель. Никомахова этика // Аристотель. Сочинения: в 4 т. Т. 4. М., 1983. С. 52‒295; Он же.Поэтика. М., 2017; Хайдеггер M. Ницше. T. l. СПб., 2006; Он же. О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль. М., 2017.

6 Арендт Х. Жизнь ума. СПб., 2013. С. 16.

свидетельством7. Романист, по мнению Пруста, должен писать не для других, но только для себя. Это утверждает искренность и достоверность его произведений. Подобная жесткая позиция Марселя Пруста по отноше­нию к собственному творчеству делает его тексты в глазах Арендт почти документальными. Мысль философа занимали преимущественно совре­менные ей проблемы, свидетельницей которых она сама была (антисеми­тизм, тоталитаризм, сегрегация и др.). Это позволяло ей «отталкиваться в своих исследованиях от почвы, на которой она стояла»8. В этом плане фигура Пруста, сопротивлявшегося острому нежеланию остальных пи­сателей жить в настоящем, вдвойне импонировала Ханне Арендт. Таким образом, рефлексия романиста над своей салонной жизнью hic et nunc (Франция, рубеж XIX–XX) приобрела для философа ценность.

В социально-критической позиции, с которой Арендт анализирует «В поисках утраченного времени», видны следы сильного влияния Бенья­мина. Как редактор знаменитого сборника «Озарения», Арендт первым де­лом включила туда эссе последнего о Прусте. Тексты для посмертного изда­ния работ друга она подбирала лично и тщательно, а, значит, этот небольшой очерк она считала значимым в интеллектуальном плане. Беньямин знакомит ее с романистом не только опосредованно – через собственное эссе (одновре­менно предлагая Арендт особенный подход к работе с текстом), но, что более важно, он был первым переводчиком романа на немецкий язык.

Вальтер Беньямин полагал, что повсеместное увлечение прустовским психологизмом отвлекает от более важных аспектов его романа. Пруст в его интерпретации предстает скорее как критик общества потребления и сно­бизма, нежели воплощение современного гения. Ценность его романа – в точных зарисовках потребителей-эксплуататоров «в полной конкретности их актуального исторического бытия»9. Поэтому для Беньямина «В поис­ках утраченного времени» располагается в пространстве между романом, репортажем и историческими работами Ж. Мишле и Э. Ренана. Оптика, которую он использует при чтении, – это оптика общественной критики. Философ не жалеет шпионских красок: Марсель Пруст, как знаток цере­мониала, манер и этикета, проник в парижское салонное общество ради единственной цели – заполучить информацию, необходимую для уничтоже­ния буржуа. Обучившись тайному языку, автор посвятил в него своих чита­телей, дабы разоблачить «клан преступников, банду заговорщиков – каморру потребителей»10. Этот социально-критический энтузиазм Беньямина за­хватил и Арендт, которая в этом плане отчасти наследует его интерпрета­ции. Но если первый подходил к роману со свойственных ему марксистских позиций критики общества потребления, то Арендт руководил аффект, следствием которого можно считать если не все, то многие ее работы. Пе­режитые ею события 1930‒1940 годов – арест Гестапо, предательство дру­зей и коллег, иммиграция, лагерь для интернированных, – предопределили исследовательский интерес философа. Помимо общезначимой стороны дела, анализ тоталитарной системы стал для Арендт своего рода терапией,

---

7 См. подробнее о взглядах Х. Арендт на роман как жанр в ее сборнике: Арендт Х. Люди в темные времена. M., 2003.

8 Арендт Х. Vita Activa, или О деятельной жизни. М., 2017. С. 403.

9 Benjamin W. The Illuminations. P. 207.

10 Ibid. P. 208.

способной примирить ее с произошедшим. Но для начала ей необходимо было разобраться в предпосылках этого беспрецедентного режима. Прежде всего, с положением евреев в европейском обществе незадолго до катастро­фы. С этой целью она начинает чтение «В поисках утраченного времени».

Прустовское салонное общество в интерпретации Ханны Арендт

Салон как феномен публичного мира, задолго до эссе о Марселе Пру­сте, находился в центре исследовательского интереса Х. Арендт. В 1933 г. она окончила работу над рукописью биографии11 Рахели Фарнхаген, «ца­рицы салона», собравшей вокруг себя ярчайших представителей немецко-еврейской художественной элиты того времени. Спустя два десятилетия Арендт дополнит свою картину евреев в не-еврейском обществе с помощью зарисовок французских салонов рубежа XIX–XX вв., оставленных Прустом. Если художественный кружок Р. Фарнхаген располагался за пределами со­циального и не формировался вокруг людей «имени и разряда», то салоны, завсегдатаем которых столетием спустя был Пруст, стали для Арендт вопло­щением того общества, к критике которого она бесконечно возвращается в своих книгах12. И Фарнхаген («Между парией и парвеню»), и Пруст («Меж­ду пороком и преступлением») станут главными «свидетелями» по делу времени в главе «Евреи и общество» «Истоков тоталитаризма». Сами назва­ния параграфов, в которых Арендт акцентирует внимание сначала на лично­сти хозяйки одного из салонов, а затем на их бытописателе, представляют собой экспозицию вопроса о месте евреев в социальной жизни XIX–XX вв. Зажатые обществом в тиски, евреи имели возможность действовать лишь в рамках отведенных им ролей.

Арендт интересуют только «социальные факторы», «скрытые под по­верхностью событий»13, и в этом вопросе она полагается лишь на прони­цательность поэтов и романистов. Отдавая предпочтение авторам, сопро­тивляющимся психологизму (Ф. Кафка, И. Динесен или У. Фолкнер), свой социально-исторический подход к произведению, которое по сей день счи­тается классикой психологического романа, она обосновывает так: «Созер­цатель внутреннего опыта, – пишет она, – напоминает наблюдателя в обще­стве постольку, поскольку ни тот ни другой не имеют непосредственного доступа к жизни и воспринимают реальность лишь в ее отраженном состоя­нии»14. Особенности психической жизни писателя воспринимаются фило­софом лишь как следствие того, что находится в центре ее внимания – жиз­ни в салонном обществе, наградившем Марселя Пруста определенным социальным багажом.

---

11 Впоследствии Ханна Арендт дополнит изначальный текст рукописи двумя параграфами и издаст в 1958 г. под заголовком «Rahel Varnhagen: The Life of aJewess». См.: Arendt H. Rahel Varnhagen. The life of Jewish woman. N.Y., 1974.

12 Арендт противопоставляла общественную жизнь начала XX в. с ее осознанной игрой интересов, обилием враждующих клик и бесцельными интригами полноценной политике, как публичному пространству, в рамках которого индивиды совершают свои инновативные поступки (действие, слово), выходящие за рамки материальной необходимости.

13 Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996. С. 144.

14 Там же. С. 134.

В начале своего эссе «Между пороком и преступлением» Арендт согла­шается с беньяминовской трактовкой Парижа как столицы XIX в. Но столи­цы, как можно заметить, со знаком «минус»: революция провалилась, бур­жуа одолели citoyen, дело Дрейфуса оглушительно прокатилось по всей Европе, и лишь последовавшие за этим четырнадцать лет подарили Третьей республике недолгую стабильность. Процессы, происходившие во Франции fin-de-siecle, спустя 30‒40 лет вспыхнули в других странах Европы. Отсюда выбор периода, задающего отправную точку для ее исследований тоталита­ризма, и проводника в лице М. Пруста, чья способность схватывать на лету удивительные откровения рубежа веков была уже отмечена В. Беньямином. Сам писатель замечал, что его философия сводится к «оправдыванию, рекон­струированию того, что есть»15. В этом пункте интенции Пруста и Арендт совпали, т.к. последняя полагала главной целью рассказывания – «заставить смириться и примириться с жизнью как она есть»16. Такое субъективно-те­рапевтическое видение рассказа перекликается с более поздними взглядами М. Мамардашвили («Лекции о Прусте», 1984) и Р. Рорти («Случайность, ирония, солидарность», 1989). Первый видел в работе Пруста продукт арти­стического труда и «элемент нашей жизни, элемент воспроизводства нами себя как живых»17. Р. Рорти же утверждал, что ХХ в. выводит на первый план литературу в качестве инструмента само-созидания и раскрытия все­общей отзывчивости. Пруст – герой либерального общества, ведь он прини­мает себя таким, какой есть, с той моралью, которую имеет, с тем языком, на котором говорит. Роман «В поисках утраченного времени» – переописан­ный личный опыт автора, который, резонируя с опытом читателя, открывает последнему пути для его собственного самосозидания. Именно в этом Рорти видел общественную полезность творения Марселя Пруста. Как читатель­ницу, Арендт привлекают в романе именно те сюжеты, в которых опыт ро­маниста согласуется с ее собственным. Речь об их положении евреев в свет­ском салоне/обществе.

По логике философа, салонное общество правило Францией на рубеже веков, диктовало взгляды и образцы мысли, которые определяли политиче­скую и правовую повестку в государстве. Другими словами, общественное поглотило политическое, а либеральное – правовое. Общество формировало требования в пику политическим возможностям индивидов. М. Пруст по­мог увидеть Арендт процесс примерки на себя евреями очередного амплуа, уготованного им обществом. На смену преступности, с которой ранее отож­дествлялось еврейство в сознании европейцев, пришла порочность как их неотъемлемая характерная особенность. Еврейство – теперь психологиче­ское свойство, т.е. неуправляемое и нерегулируемое. Этот момент весьма значим для всей концепции тоталитаризма Арендт, т.к. переход от преступ­ности к пороку сделал возможным последующие процессы апатризма и ге­ноцида по всей Европе.

Салонное общество или «свет», описанный М. Прустом, задавал роли и объявлял выходы тех или иных кланов на публичную сцену. Это теат­ральное представление было главным развлеченим le monde. Евреи за­нимали отведенное им в пьесе место и гордились своей необычностью/​

---

15 Мамардашвили М. Лекции о Прусте (психологическая топология пути). М., 1995. С. 309.

16 Арендт Х. Истоки тоталитаризма. С. 124.

17 Мамардашвили М. Лекции о Прусте. С. 47.

порочностью18 (еврейством), их «пропуском» в свет. Арендт с сожалением отмечает, что не то, «что они сделали, а то, чем они были» обосновывало их пребывание в этом мире19. В этом отношении интересен анализ «света» у Пруста, произведенный М. Мамардашвили в его лекциях. В них отмечает­ся, что французское слово le monde имеет несколько значений: «мир», «свет», «светское общество». И весь этот спектр присутствует в романе. Со­ветский философ видит в прустовском тексте (как и в дантовской коме­дии) мотив самопреодоления и самосозидания посредством выхода к свету (le monde) из собственной экзистенциальной тьмы. Но для начала необходи­мо увидеть вещи «первым светом», т.е. в беспрецедентном фокусе. Дело усложняется тем, что в обществе (le monde) всегда присутствуют препят­ствия для этого действия – привычка, вторая природа, мешающая рассмот­реть первую. Она диктует, что полагается чувствовать и как полагается по­ступать, как общаться. Эти модели поведения обнаруживают себя наиболее полно в образе прустовского салона. Реальный повседневный мир для рома­ниста есть мир сокрытия реальности, большей, чем та, в которой мы суще­ствуем инертно. Светское общество живет по законам привычки и обмана – этот «готовый мир» удобен для тех, кто из страха променял действие на на­дежду. Таким образом, Мамардашвили выделяет у Пруста два источника света – приватный (истинный) и ослепляющий, скрывающий от нас истину, свет общественный. Нечто подобное в свое время провозгласил М. Хайдег­гер20. Огромная работа по самосозиданию или второму рождению, проде­ланная Прустом в романе, предваряет его опыт социальной жизни. Того, что составляло нерв работы Арендт.

Французские салоны, описанные романистом, – «образцовые объек­ты для исследования роли евреев в нееврейском обществе»21. Негативная погруженность в общество М. Пруста закончилась тем, что эта среда из­вергла его из себя. Салон сделал возможным уход автора в безмолвное и необщительное одиночество, в котором он и исчез на время работы над романом. Писатель символизирует для Х. Арендт нового индивида, воля ко­торого направлена против социального насилия. «Когда Пруст почувствовал потребность в apologia рго vita sua и подверг пересмотру свою собственную жизнь, проведенную в аристократических кругах, то осуществил при этом анализ общества как такового»,22 – читаем мы в «Между пороком и пре­ступлением».

Но если у Арендт Пруст был вынужден покинуть общество насильно, то, например, Р. Рорти настаивает на том, что писатели/философы самостоя­тельно принимали решение о подобной экстрадиции, так как для публично­го пространства в лучшем случае они бесполезны, а в худшем (особенно Хайдеггер) – опасны. Он видит бессмысленным объединение сферы само­развития (приватное) и чувства общности (публичное). Злободневные во­просы, поднятые Прустом в романе, Рорти расценивал лишь как одиниз художественных приемов, целью которого было создание «локального

---

18 Арендт была убеждена, что общеевропейский предрассудок, утверждавший априорную преступность евреев, стал результатом первичного искажения рук самих евреев, считавших то же самое врожденной добродетелью.

19 Арендт Х. Истоки тоталитаризма. С. 140.

20 См.: Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997. С. 167‒170.

21 Арендт Х. Истоки тоталитаризма. С. 134.

22 Там же. С. 87.

колорита»23. Но именно эта совокупность особенностей имела значение для политических исследований Арендт. Заявление ее подруги М. Маккар­ти, что «Западная литература – это зеркало на потолке публичного дома»24, характеризует во многом обращение Арендт с литературными произведени­ями. Более того, ее выбор падал всегда лишь на интенционально близких ей писателей. Так, рассуждения Пруста о том, что «поэтически увидеть значит увидеть так, как есть на самом деле. Или увидеть философски. Здесь терми­ны «философия» и «поэзия» совпадают»25, вероятно, импонировали Арендт.

То, что отталкивало от Пруста издателей вроде Андре Жида («Для меня Вы всегда были… снобом, светским любителем, как нельзя более неприем­лемым для нашего журнала»26), привлекло Ханну Арендт27. Знания и уме­ния этого члена богатой светской семьи, вся жизнь которого прошла в преде­лах своего класса, были для нее неоценимы. Несмотря на терапевтический характер романа «В поисках утраченного времени», каким он видится многим, его автор был непосредственным свидетелем Первой мировой вой­ны и дела Дрейфуса. Этот опыт, конечно, во многом определял размышле­ния романиста, согласно которым никакая внешняя сила не может решить специфические проблемы, стоящие перед обществом в настоящем, без ак­тивного вмешательства самих современников.

От романа-документа к роману-рассказыванию

Художественная литература, философия и политическая теория сфор­мировали тот «узел», который мы называем интеллектуальным наследием Х. Арендт28. Одной из ярчайших книг последнего десятилетия в области арендтоведения стала «Le musée imaginaire d’Hannah Arendt» (2011) Бернис Леве29. Основной тезис автора состоит в том, что тесное и частое взаимо­действие Арендт с литературными и художественными источниками оказа­ло непосредственное влияние на возникновение ключевых концептов ее фи­лософии (натальность, политика, театр и др.) и логику ее мысли в целом. В этой новаторской работе открывается большое поле для исследования, заполнить которое одной книге было не под силу. Например, Леве лишь поверхностно затрагивает фигуру Марселя Пруста, одну из центральных среди эстетических предпочтений философа. Его повествовательный под­ход к реальности принципиально неотделим от опыта двадцатого века, а значит, был необычайно ценен для Арендт.

---

23 Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. М., 1996. С. 135.

24 Arendt H., McCarthy M. Between Friends. The Correspondence of Hannah Arendt and Mary McCarthy 1949‒1975. N.Y., 1995. P. 87.

25 Мамардашвили М. Лекции о Прусте. С. 191.

26 Пруст М. У Германтов. СПб., 2017. C. 517.

27 Критический взгляд на необоснованно привилегированное положение романа «В поисках утраченного времени» в арендтовской аргументации «Истоков тоталитаризма» представлен в статье Жюльет Осин и Франсуа Россе см.: Hassine J., Rosset F. The Dreyfus Affair in the Work of Marcel Proust: A Critique of Hannah Arendt and Julia Kristeva // Shofar. 1996. Vol. 14. No. 3. P. 107‒124.

28 Начиная с работы о «Дуинских элегиях» Р.М. Рильке (1930 г.) и заканчивая «Жизнью ума» (1975 г.).

29 Levet B. Le musée imaginaire d’Hannah Arendt. Paris, 2011.

Работа с литературными источниками питала ее философскую мысль на протяжении более чем сорока лет (1930‒1970 гг.)30. В этой связи эссе о Прусте представляет интерес в силу намеченного им пересмотра Арендт роли такого литературного жанра, как роман. Долгое время философ обра­щалась к таким писателям, как Ф. Кафка, М. Пруст, Р. Киплинг и др., по­скольку считала их произведения источниками, способными пролить свет на причины и сущность катастроф, свидетельницей которых Арендт была сама. Главное, чего она сумела добиться с их помощью, – примириться с про­изошедшим. Как справедливо отметила С. Бенхабиб в своем эссе, Арендт сама была рассказчицей, «рассказчицей истории о тоталитаризме»31. Подоб­но Прусту, начавшему свою историю задолго до момента его рождения, Арендт отправной точкой для своего повествования делает XVIII в. Для обоих авторов рассказывание было своего рода терапией, направленной на самосозидание, самоспасение и новое рождение (натальность).

По мере вчитывания в текст Пруста взгляд Арендт перемещается с ин­тересовавших ее изначально зарисовок буржуазного общества начала про­шлого века на то, что есть форма и содержание «В поисках утраченного вре­мени», – воспоминание. Эта исключительная особенность прустовского романа привлекала внимание на протяжении столетия филологов, психоло­гов и философов. «Madeleine de Proust» («мадленка Пруста») – устойчивое выражение, которое французы употребляют, когда хотят сказать, что какая-либо вещь, аромат или вкус возвратили человека в определенный момент его жизни. Память32 как ментальный орган прошлого – необходимая пред­посылка рассказывания. В своей последней работе Арендт напишет, что «человеческая память, хранящая в себе различные повествования, пережи­вет и раскаяние, и разрушение»33. Что ценно для философа, так это то, что М. Прусту в качестве одинокого судящего зрителя удалось зафиксировать в своем романе публичный смысл политического и социального антисеми­тизма. А так как извлекаемые из памяти истории в процессе рассказывания делаются публичными и формируют пространство совместного бытия, рас­сказчику удается объединить свою ментальную способность (память) с по­литическим действием. Так, помимо своей основной функции (документа эпохи), текст Пруста становится специфической детерминантой и основани­ем мысли Х. Арендт относительно онтологической ценности рассказывания.

Окончание работы над «Истоками тоталитаризма» ознаменовало закры­тие Арендт своего гештальта. Но, разобравшись с катастрофой, оставившей

---

30 Нарративный подход к анализу текстов Х. Арендт впервые был применен Ю. Кристевой. В работе последней особый интерес представляет акцент на интересующих Арендт писательских «наррафемах» – нарративных единицах, в которых в метафорической форме находит выражение рассказ очевидца-современника о его эпохе (cм.: Kristeva J. Hannah Arendt: Life Is a Narrative. Canada, 2000). Семью годами ранее французская исследовательница публикует не менее примечательную работу о М. Прусте и его чувстве времени. В ней Кристева, подобно Арендт, рисует образ романиста-мудреца, соизмеряющего в себе проницательное знание социального мира, с которым он был vis-à-vis, с глубокой потребностью в обогащении внутренней жизни с помощью времени (cм.: Kristeva J. Proust and the sense of time. N.Y., 1993).

31 Benhabib S. Hannah Arendt and the Redemptive Power of Narrative // Social Research. 1990. Vol. 57. No. 1. P. 182.

32 См. о «непроизвольной памяти» М. Пруста у В. Беньямина: Benjamin W. Selected Writings. Vol. 2. Part 1: 1927‒1930. Cambridge (Mass.), 2005. P. 237‒248.

33 Арендт Х. Жизнь ума. С. 425.

след в ее судьбе, и придя в себя, она обнаружила перед собой очередную проблему, брешь – результат Второй мировой войны. Общий Мир утрачен, его целостность нарушена, а ранее скрепляющие его элементы вроде тради­ции, морали, ценностей – девальвированы. Арендт мучили вопросы: что может вернуть общую почву под ногами ее современникам? Как заново со­ткать ткань общечеловеческого бытия? Наступает пик научно-исследова­тельской активности философа, одна за другой выходят ее ставшие класси­ческими книги «Vita activа, или о Деятельной жизни», «О революции», «Жизнь ума» и др. Все они содержат ее рассуждения о художественной ли­тературе, но уже не как документе, выполняющем функцию объяснения-примирения, а как о рассказывании истории, возможности заново создать необходимые для совместного существования людей онтологические корни.

Первой книгой этого нового периода стала «Vita activa, или о деятель­ной жизни» (1958 г.). Главу «Поступок», посвященную венцу арендтовской иерархии деятельной жизни (труд – созидание – поступок), открывает, как часто бывает у Арендт, тщательно подобранный и смыслонасыщенный эпи­граф: «Любое горе переносимо, если включить его в историю или рас­сказать историю о нем»34. Эти строки принадлежат Исак Динесен (псевдо­ним новеллистки Карен Бликсен). Выбор цитаты для главы, в которой только-только утверждается главенство поступка и слова, отражает направ­ленность мысли Арендт, дух ее интеллектуального поиска. Спустя десяти­летие (1968 г.) она напишет рецензию на книгу об Исак Динесен, в кото­рой найдет выражение собственный взгляд мыслительницы на творчество датской писательницы, прежде всего, на ее умение рассказывать истории. Из рецензии становится ясно, что рассуждения новеллистки о рассказыва­нии историй как смирении и примирении с жизнью, об историях и их связях с миром и пр. – это то, на что направлена интенция самой Арендт. Именно от писательницы она восприняла истину, что хранить верность истории – значит хранить верность самой жизни. Более обстоятельно «философию рассказывания»35 датской писательницы Арендт станет развивать в своих поздних работах, пока же мы видим красноречивый эпиграф.

Возвращаясь к работе «Vita activa, или о деятельной жизни», стоит отме­тить, что постулирование в ней главенства поступка и слова в человеческой деятельности происходит через обращение Арендт к поэзии, преимуще­ственно древнегреческой. Ее творцам она вменяет осознание «самостоятель­ной значимости и потенциального величия»36 слова. В данной работе мысли­тель формулирует ряд политических функций поэзии, которые имплицитно свидетельствуют о ее философских корнях. Первая функция – аристотелев­ский катарсис, «очищение или избавление от всех эмоций, которые мешают людям действовать»37. Вторая – задача научить «принимать вещи такими, ка­кими они есть»38. Именно подобная «правдивость» запускает способность суждения. Следуя за И. Кантом, Арендт утверждает, что поэты обладают способностью воспринимать вещи «просто»: до того, как те станут рас­сматриваться в качестве объектов в познавательном смысле. Иными словами,

---

34 Арендт Х. Vita Activa. С. 217.

35 Арендт Х. Люди в темные времена. С. 124.

36 Арендт Х. Vita Activa. С. 202.

37 Там же. С. 207.

38 Там же. С. 211.

поэты способны взаимодействовать с еще пока необъективированными яв­лениями. Данным умением, по Канту, должны обладать все люди, а не толь­ко поэты: «мы зрители и в то же время авторы нашего существования»39. В этом пункте Арендт расходится с ним, так как различает действующее лицо и рассказчика, действующего и созерцающего: не сам актор изнутри опознает и рассказывает свою историю, а определенный сторонний рас­сказчик, в действии не участвовавший40. Поэтому способностью суждения у Арендт наделяются только служители музы. Последняя политическая функ­ция поэта, выделенная Х.Арендт, – рассказывание историй41. Она подчер­кивает равнозначность эллинских поэтов и историографов: и тем, и другим удалось запечатлеть в вечности своих смертных героев. С помощью обра­зотворчества поэты воплощают наличествующие истории в повествовании, сохранившись в памяти, те делаются частью Мира.

Спустя пять лет, наблюдая за выступлениями в зале суда по делу А. Эйхмана (1963 г.), Ханна Арендт замечает, что есть люди, которые обла­дают качествами достойного рассказчика, не будучи поэтами. Для этого, по­лагает она, требуется чистая душа, незамутненное сознание и благородное сердце. Она противопоставляет поразившего ее своим повествованием уз­ника лагеря Зинделя Гриншпане Аббе Ковнеру, «поэту и писателю»42, чье красноречие не подразумевало содержательности.

Писатели, поэты, а шире – рассказчики, обладают способностью видеть очами ума, превращать внешние ощущения «в объект своего внутреннего чувства, сжимать и конденсировать многообразие чувственно-данного»43, иначе говоря, схватывать то «целое, что придает смысл частному»44. Имен­но это умение привлекало ее в таких авторах, как Исак Динесен, Рэндалл Джаррелл, Вальдемар Гуриан, Франц Кафка, портреты которых составили сборники текстов «Люди в темные времена» (1973 г.) и «Скрытая тради­ция». В них Арендт ставит задачу «перед поэтом (в самом широком смысле слова) и перед историком (в самом конкретном смысле слова) запустить процесс рассказывания и вовлечь в этот процесс нас»45.

Ее заявление, что роман – всецело современная форма искусства, ско­рее указание на его исключительную ценность для XX в., нежели трюизм в духе литературоведческих замечаний о зарождении или апогее жанра. Разорванную ткань межчеловеческих отношений (общий Мир) – следствие Второй мировой войны и сопутствующих ей событий – возможно восстано­вить путем рассказывания историй. Повествование, одетое в образные одежды (романы, мифы, сказки), в качестве антропологической потребно­сти формирования нашей жизни становится неотделимо от опыта двадцато­го века. Рассказывание историй де-приватизирует внутреннюю жизнь инди­вида, выводит ее в публичное пространство, где она может быть воспринята другими людьми, сделать их сопричастными этой истории. Не менее важно для Арендт, что писатели причастны тому, что «появляется и с течением

---

39 Kant I. Opus postumum. Cambridge, 1993. P. 184.

40 Арендт Х. Лекции по политической философии И. Канта. СПб., 2012. С. 121.

41 См.: Арендт Х. Vita Activa. С. 248.

42 Х. Арендт нарочито закавычила эти два наименования.

43 Арендт Х. Лекции по политической философии И. Канта. С. 121.

44 Там же.

45 Арендт Х. Люди в темные времена. С. 32.

времени уходит из видимости мира»46, но благодаря им остается в его (мира) памяти. Рассказывание историй – это источник, «откуда сам человеческий мир черпает себе смысл, в свою очередь проясняющий и озаряющий смысло­образностью всю человеческую практику»47. Только в этом важнейшем поле способны пока действовать лишь немногие, и в их авангарде – художники.

Изучение древнегреческого языка с ранних лет развило в Ханне Арендт поэтическую чуткость, которая ко времени обучения у М. Хайдеггера до­стигла определенных высот. В процессе расширения собственных друже­ских и профессиональных контактов (В. Беньямин) она открыла для себя роман, работа с которым дала ей возможность расширить теоретико-методо­логические горизонты. Если вначале роман ассоциировался у Арендт с кон­курирующим с действительностью чтивом (за счет моделирования пре­дельно авантюрных и экзотических сюжетов, которые можно переживать, не покидая уютные рамки буржуазного комфорта), то к 1950-м гг. она уже рассмотрела в нем истоки социальных наук и психологии, в силу присущих роману описаний конфликтов между обществом и индивидом. Подобная трактовка жанра полезна Х. Арендт при постулировании оппозиции «обще­ство–политика», рефреном звучащей в ее работах. В этом отношении пи­сатели вроде Ф.М. Достоевского и М. Пруста – надежные «союзники» Арендт. В отличие от поэзии, чья двухтысячелетняя традиция была равно притягательна для Арендт, она работала лишь с романистами-современни­ками, что, в свою очередь, согласуется с ее методологическим императи­вом – заниматься осмыслением чего-либо исходя из собственного опыта. Ее переписка с Мэри Маккарти свидетельствует, что Х. Арендт различает роман-исследование и роман-историю. Например, комментируя рецензию подруги на «Архипелаг ГУЛАГ», Арендт замечает, что эта книга – скорее, анализ, нежели рассказ48. Для нее же ценна сама история «как она есть». Интересующие ее события философ рассматривала с помощью «писатель­ских глаз», а ее работа с художественными текстами (даже Ф. Кафки (sic!) отличалась буквальностью понимания и деметафоризацией. Репортеры, ис­торики и литераторы – таковы, по мысли Арендт, проводники исторической правды.

Поэзия, которая со времен античной Греции прочно связана с рассказы­ванием историй, роман, выступления в суде – все это составляющие концепта storytelling, который для Х. Арендт имеет онтологическую и познавательную ценность. Рассказывание историй – это залог жизни в Мире, поддерживаемом традицией; но их продукт (в данном случае роман «В поисках утраченного времени») – это также документ эпохи, который в руках мыслителя способен даровать понимание и примирение с действительностью.

* * *

XX в. апеллировал к литературе, к претворенному в ней опыту столе­тия, и первым «образцовым документом по делу века», к которому обрати­лись философы, был роман «В поисках утраченного времени». Он открывает

---

46 Арендт Х. Люди в темные времена. С. 131.

47 Арендт Х. Vita Activa. С. 400.

48 Arendt H., McCarthy M. Between Friends. P. 323.

XX в. и вводит новый язык, нового человека, новый мир. М. Пруст задумы­вал собственный роман как произведение, которым читатель мог бы вос­пользоваться для решения собственных проблем. «Не мыслить, а давать мыслить» – этот девиз М. Пруста сделал его творение открытым произведе­нием. Отсюда и широкий спектр смыслов, которые его комментаторы суме­ли извлечь, как для исследования социальных предпосылок тоталитаризма (Х. Арендт), так и построения либеральной утопии (Р. Рорти).

Апелляция Х. Арендт к тексту «В поисках утраченного времени» в рам­ках ее работы по концептуализации тоталитаризма произошла вследствие ее близких контактов с В. Беньямином, переводчиком и комментатором Пруста, и потребности в «документе», давшем возможность разобраться в социальных предпосылках так называемого «окончательного решения ев­рейского вопроса». Ее теория рассказывания историй, как основания чело­веческого пребывания в мире, развивалась в диалоге с рядом писателей (Ф. Кафка, М. Пруст, Гомер), работы которых воплощали особый тип рас­сказывания историй. Роман «В поисках утраченного времени» вместе с поэ­мами Гомера и новеллами Исак Динесен послужил пищей для размышлений Арендт относительно данного предмета. «Истоки тоталитаризма» – это сум­ма рассказов самой Арендт и ее со-рассказчиков (Пруста, Киплинга, Золя и др.). В этой работе художественная литература одновременно раскрывается и как документ эпохи, и как пример онтологической силы повествования. Сам Марсель Пруст – это не только зарисовщик салонного общества, но и воплощение пограничного, «между пороком и преступлением», положения еврея в начале XX в. Трагедия, развернувшаяся в романе, – это прежде всего процесс познания. «Герой становится знающим, заново переживая содеян­ное им теперь уже в форме страдания, претерпевания содеянного, когда вза­имосвязь поступков впервые превращается в событие, в значимую цен­ность»49. Арендт говорит, что сюжеты становятся подлинными событиями, когда они заново пережиты, обращены вспять, познающей памятью или memoire involante, той памятью, которой Пруст обязан написанием своего романа.

Хайдеггер писал, что «свидетельствующее бытие причастности к суще­му в целом совершается в качестве истории (als Geschichte). Но чтобы исто­рия стала возможна, человеку дан язык»50. Марсель Пруст, будучи цен­тральной фигурой иронической культуры («высокой культуры») XX в., создал роман, ставший новым словарем для всего модерна. Пруст показал Арендт, что, рассказывая историю на новом языке, индивид способен найти причины своего индивидуального бытия. А всякое рассказывание истории (будь то роман «В поисках утраченного времени», мемуары или выступле­ния в зале суда), в свою очередь, – это выход индивида за пределы приват­ного в общее пространство памяти как части Мира.

Список литературы

Арендт Х. Vita Activa, или О деятельной жизни / Пер. с англ. и нем. В.В. Бибихина. СПб.: Алетейя, 2000. 437 с.

---

49 Арендт Х. Жизнь ума. С. 270.

50 Хайдеггер М. О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль. С. 11.

Арендт Х. Жизнь ума / Пер. с англ. А.В. Говорунова. СПб.: Наука, 2013. 517 с.

Арендт Х. Истоки тоталитаризма / Пер. с англ. И.В. Борисовой и др. М.: ЦентрКом, 1996. 671 с.

Арендт Х. Лекции по политической философии И. Канта / Пер. с англ. А. Глухова. СПб.: Наука, 2012. 303 с.

Арендт Х. Люди в темные времена / Пер. с англ. Г. Дашевского. M.: Московская школа политических исследований, 2003. 311 с.

Арендт Х. Опыты понимания 1930‒1954. Становление, изгнание и тоталитаризм / Пер. с англ. Е. Бондал, А. Васильева, А. Григорьев. М: Ин-т им. Гайдара, 2018. 707 с.

Аристотель. Никомахова этика / Пер. с древнегреч. Н.В. Брагинской // Аристотель. Со­чинения: в 4 т. Т. 4. М.: Мысль, 1983. С. 52‒295.

Аристотель. Поэтика / Пер. с древнегреч. М.Л. Гаспаров и М.М. Позднев. М.: Рипол-Классик, 2017. 224 с.

Мамардашвили М. Лекции о Прусте (психологическая топология пути). М.: Ad Marginem, 1995. 332 с.

Пруст М. У Германтов / Пер. с фр. Н. Любимого. СПб.: Пальмира, 2017. 670 с.

Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность / Пер. с англ. И. Хестановой, Р. Хестано­ва. М.: Русское феноменологическое общество, 1996. 282 с.

Хайдеггер M. Ницше. T. 1 / Пер. с нем. А.П. Шурбелева. СПб.: Владимир Даль, 2006. 604 с.

Хайдеггер M. О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль / Пер. с нем. Н. Болдырева. М.: Водолей, 2017. 240 с.

Хайдеггер М. Бытие и время / Пер. с нем. В.В. Бибихин. М.: Ad Marginem, 1997. 451 с.

Arendt H. Rahel Varnhagen. The life of Jewish woman. N.Y.: Harcourt, Brace and Jovanovich, 1974. 236 p.

Arendt H. The Formidable Dr. Robinson: A Reply // The New Yorker. 1966. January 20. P 26‒30.

Arendt H. Walter Beniamin: 1892‒1940 // The New Yorker. 1968. October 11. P. 65‒98.

Arendt H., McCarthy M. Between Friends. The Correspondence of Hannah Arendt and Mary McCarthy 1949‒1975. N.Y.: Harcourt Brace, 1995. 412 p.

Benhabib S. Hannah Arendt and the Redemptive Power of Narrative // Social Research. 1990. Vol. 57. No. 1. P. 167‒196.

Benjamin W. Selected Writings. Vol. 2. Part 1: 1927‒1930. Cambridge (Mass.): The Belknap Press, 2005. 870 p.

Benjamin W. The Illuminations. N.Y.: Schockenbooks, 1968. 278 p.

Hassine J. The Dreyfus Affair in the Work of Marcel Proust: A Critique of Hannah Arendt and Julia Kristeva // Shofar. 1996. Vol. 14. No. 3. P. 107‒124.

Kant I. Opus postumum / Trans. by E. Förster and M. Rosen. Cambridge: Cambridge Univer­sity Press, 1993. 303 p.

Kristeva J. Hannah Arendt: Life Is a Narrative. Canada: University of Toronto Press, 2000. 100 р.

Kristeva J. Proust and the sense of time / Trans. by S. Bann. N.Y.: Columbia University Press, 1993. 103 p.

Levet B. Le musée imaginaire d’Hannah Arendt. Paris: Stock, 2011. 322 p.

Hannah Arendt and Marcel Proust:from the novel-document to storytelling*

Anna O. Kucherova

Belgorod State National Research University. 85 Pobedy Str., Belgorod, 308015, Russian Federa­tion; е-mail: kucherovaao94@gmail.com

The paper focuses on Hannah Arendt’s essay “Between vice and crime”, in which Arendt explores the process of stigmatization of Jews in salons at the turn of the XXth century.

---

* The article uses the data obtained during the author’s participation in the Program of internship for staff and doctoral students of Russian universities and scientific organizations at the School of Philosophy, HSE University.

For this purpose, Arendt uses the novel “In search of lost time” by Marcel Proust as a document of the era. This essay elucidates the methodological impact of the novel in re­solving the socio-political problems it describes. The author shows that the magnum opus of the famous French writer had a significant, foundational influence on H. Arendt’s thought. In particular, the article reconstructs her dialogue with M. Proust, the result of which was Arendt’s expansion of the potential of fiction. Since then, the novel has not been limited to its instrumental character. It acquires the ontological significance of story­telling. The paper shows the logic of Hannah Arendt’s disclosure of the novel’s capabili­ties through her interpretation of “In Search of Lost Time”. The author also identifies the factors that influenced this logic. The proposed perspective on fiction as the source of H. Arendt’s thought allows the author to reveal the origins of Arendt’s innovative philo­sophical ideas (storytelling, in particular) characterized by a literary component.

Keywords: novel, antisemitism, society, storytelling, Hannah Arendt, Marcel Proust, Wal­ter Benjamin

For citation: Kucherova, A.O. “Khanna Arendt i Marsel’ Prust: ot romana-dokumenta k rasskazyvaniyu istoriy” [Hannah Arendt and Marcel Proust: from the novel-document to storytelling], Filosofskii zhurnal / Philosophy Journal, 2021, Vol. 14, No. 1, pp. 36–51. (In Russian)

References

Arendt, H. Istoki totalitarizma [The Origins of Totalitarianism], trans. by I.V. Borisova et al. Moscow: TsentrKom Publ., 1996. 671 pp. (In Russian)

Arendt, H. Lyudi v temnye vremena [Men in Dark Times], trans. by G. Dashevskii. Moscow: Moskovskaya shkola politicheskikh issledovanii Publ., 2003. 311 pp. (In Russian)

Arendt, H. Opyty ponimaniya 1930‒1954. Stanovlenie, izgnanie i totalitarizm [Essays in under­standing 1930‒1954. Formation, Exile, and Totalitarianism], trans. by E. Bondal, A. Vasileva and A. Grigorev. Moscow: Institut im. Gaidara Publ., 2018. 707 pр. (In Russian)

Arendt, H. Rahel Varnhagen. The life of Jewish woman. New York: Harcourt, Brace and Jo­vanovich, 1974. 236 pp.

Arendt, H. “The Formidable Dr. Robinson: A Reply”, The New Yorker, 1966, January 20, pp. 26‒30.

Arendt, H. Vita Activa, ili O deyatel’noi zhizni [The human Condition], trans by V.V. Bibikhin. St. Petersburg: Aleteiya Publ., 2000. 437 pp. (In Russian)

Arendt, H. Zhizn’ uma [The Life of Mind], trans. by A.V. Govorunov. St. Petersburg: Nauka Publ., 2013. 517 pp. (In Russian)

Arendt, Н. Lektsii po politicheskoi filosofii I. Kanta [Lectures on Kant’s political philosophy], trans. by A. Glukhov. St. Petersburg: Nauka Publ., 2012. 303 pp. (In Russian)

Arendt, H. “Walter Beniamin: 1892‒1940”, The New Yorker, 1968, October 11, pp. 65‒98.

Arendt, H. & McCarthy, M. Between Friends. The Correspondence of Hannah Arendt and Mary McCarthy 1949‒1975. New York: Harcourt Brace, 1995. 412 pp.

Aristotle. Nikomahova etika [Nicomachean Ethics], trans by N.V. Braginskaya, in: Aristotle, Sochineniya [Selected Works], Vol. 4. Moscow: Mysl’Publ., 1983, pp. 52‒295. (In Russian)

Aristotle. Poetika [Poetics], trans. by M.L. Gasparov and M.M. Pozdnev. Moscow: Ripol-Klas­sik Publ., 2017. 224 pp. (In Russian)

Benhabib, S. “Hannah Arendt and the Redemptive Power of Narrative”, Social Research, 1990, Vol. 57, No. 1, pp. 167‒196.

Benjamin, W. Selected Writings, Vol. 2, Part 2: 1927‒1930. Cambridge, Mass.: The Belknap Press, 2005. 870 pp.

Benjamin, W. The Illuminations. New York: Schockenbooks, 1968. 278 pp.

Hassine, J. “The Dreyfus Affair in the Work of Marcel Proust: A Critique of Hannah Arendt and Julia Kristeva”, Shofar, 1996, Vol. 14, No. 3, pp. 107‒124.

Heidegger, M. Bytie i vremya [Being and Time], trans. by V.V. Bibihin. Moscow: Ad Marginem Publ., 1997. 451 pp. (In Russian)

Heidegger, M. Nietzsche, Vol. 1, trans. by A.P. Shurbeleva. St. Petersburg: Vladimir Dal’ Publ., 2006. 604 pp. (In Russian)

Heidegger, M. O poetakh i poezii: Gel’derlin. Ril’ke. Trakl’ [About poets and poetry: Hölderlin. Rilke. Trakl], trans. by N. Boldyreva. Moscow: Vodolei Publ., 2017. 240 pp. (In Russian)

Kant, I. Opus postumum, trans. by E. Förster and M. Rosen. Cambridge: Cambridge University Press, 1993. 303 pp.

Kristeva, J. Hannah Arendt: Life Is a Narrative. Canada: University of Toronto Press, 2000. 100 рp.

Kristeva, J. Proust and the sense of time, trans. by S. Bann. New York: Columbia University Press, 1993. 103 pp.

Levet, B. Le musée imaginaire d’Hannah Arendt. Paris: Stock, 2011. 322 pp.

Mamardashvili, M. Lektsii o Pruste (psikhologicheskaya topologiya puti) [Lectures about Proust (psychological topology of the path)]. Moscow: Ad Marginem Publ., 1995. 332 pp. (In Russian)

Proust, M. U Germantov [The Guermantes Way], trans. by N. Lyubimov. St. Petersburg: Pal’mira Publ., 2017. 670 pp. (In Russian)

Rorty, R. Sluchainost’, ironiya i solidarnost’ [Contingency, Irony and Solidarity], trans. by I. Khestanova and R. Khestanov. Moscow: Russkoe fenomenologicheskoe obshchestvo Publ., 1996. 282 pp. (In Russian)