В 1949 году Алан Тьюринг разработал алгоритм шахматной игры. Несмотря на внушительные размеры и не менее внушительную стоимость компьютеров того времени (один из первых про­граммируемых компьютеров, ENIAC, весил 30 тонн, занимал площадь в 63 м2 и стоил полмиллиона дол­ларов), выполнять подобные задачи они были не в состо­янии. Единственное, что оставалось Тьюрингу, — самому превратиться в компьютер.

Надо заметить, что Тьюринг хорошо разбирался в пре­вращениях. Когда человек оказался не способен собствен­ными интеллектуальными усилиями взломать немецкий шифратор Enigma, именно Тьюринг понял, что интел­лектуальные усилия — это не что-то принципиально человеческое, и пускай там, где человеческого интеллекта не хватает, думает машина. Но как только выяснилось, что существующие машины не способны сыграть с человеком в шахматы, в то время как шахматная партия двух людей довольно легко реализуема, то опять-таки именно Тью­ринг понял, что первую в истории шахматную программу стоит запустить на компьютере под названием «Человек».

В 1952 году, буквально за несколько месяцев до обвине­ния в гомосексуализме, Тьюринг все-таки успел сыграть две партии в качестве компьютера. Одну компьютер выи­грал, другую — проиграл. Тьюринг-компьютер действовал следующим образом: после каждого хода оппонента он вычислял, какое действие сделала бы машина, и поступал так, как следовало поступать в соответствии с написанной программой. Логическим завершением этой истории, как известно, стала победа компьютера Deep Blue над чемпио­ном мира по шахматам Гарри Каспаровым в 1997 году.

Урок, который преподнес нам Тьюринг, позволяет иначе отнестись к вопросу «Может ли машина мыслить?», ко­торый в 1950-м году сам же Тьюринг и сформулировал. Компьютер точно так же способен мыслить, как и чело­век способен вычислять. Просто в качестве компьютеров люди, как выяснилось, не так уж и хороши, но вот будут ли машины не так уж плохи в качестве возможной замены людей — пока еще неизвестно.

В любом случае, мы видим то, что мы видим: людей интересуют только люди. За четыре года до вопроса Тью­ринга о возможности мыслящих машин, журналисты уже назвали упомянутый ENIAC гигантским мозгом. То есть с момента появления компьютеров, им было отказано в существовании. Только человек в подлинном смысле существует, а все остальное — через него и ради него.

Здесь мы имеем дело с первой линией ущемления прав компьютера, которую условно можно назвать естествен­нонаучной (так как речь идет о влиянии вопроса «Может ли машина мыслить?» на исследования в области ис­кусственного интеллекта и когнитивных наук). Но есть и вторая линия, которую условно можно назвать гума­нитарной. В ней также игнорируется компьютер, но на этот раз речь идет о причинах и предпосылках, которые привели к появлению тьюринговского теста. С точки зрения «гуманитариев», тест Тьюринга — это не-необходи­мый эффект совпадения ряда исторических и культурных событий, в числе которых особое место занимает англий­ская нетерпимость к гомосексуалистам в середине ХХ века. И действительно, вдохновением для теста послужила игра в имитацию, в которой экзаменатор, переписываясь с человеком из другой комнаты, должен сделать вывод, с кем он переписывается — с мужчиной или женщиной. И если компьютерная программа, не способная ввести нас в заблуждение, что мы общаемся именно с человеком, а не с машиной, не обладает сознанием, то, видимо, и мужчина, не способный убедить нас в том, что он женщи­на, сознанием также не обладает. И в обратную сторону: если даже машина может получить права и быть признана мыслящей, то почему бы не наделить правами и тех лю­дей, правильность сознания которых вызывает у кого-то сомнения. В очередной раз: люди, люди, люди…

Ответить на подобное ущемление в правах могла бы раз­ве что медиатеория. Она хотя бы учитывает, что не только люди создают вещи, но и вещи создают людей (точнее, одни вещи создают другие вещи, в числе которых люди). Но даже такой авторитетный исследователь медиа, как Маршалл Маклюэн, вполне исходит из того, что любая технология — это расширение именно человека (не осо­бо обращая внимание на то, что и такая технология, как человек, легко может быть рассмотрена как расширение чего-то нечеловеческого). Но достаточно сделать этот шаг — и мы уже на поле акторно-сетевой теории, кото­рая в этом смысле идет ненамного дальше теории медиа. Ведь ее тоже интересуют посредники и та среда, в которой разворачиваются отношения между объектами. Изучать компьютер означает регистрировать, в какие отношения с кем и чем компьютер входит, и как появление новых связей или же, наоборот, разрывов изменяет и без того текучий объект.

И все-таки акторно-сетевая теория дала важный им­пульс, который вкупе с антикорреляционистским проек­том Квентина Мейясу привел к появлению так называе­мой объектно-ориентированной философии. Совпадение этих двух проектов можно представить так: объектноориентированная философия = принцип симметрии + возможность доступа к объекту-в-себе.

Принцип симметрии проще всего задать посредством трех способов соотношения целого и части. Самый примитивный из них (его можно назвать механицист­ским) предполагает равенство целого сумме своих частей. То есть изучать целое — означает изучать части, а изучать части — означает изучать целое. На смену механицист­скому соотношению приходит системное: целое больше суммы своих частей. И здесь речь уже идет о том, что, сколько бы мы ни работали с частями, целое из этих частей выведено быть не может, так как оно обладает сво­ими собственными свойствами, которых нет ни у одной из частей. И вот на смену этому второму соотношению приходит третье: целое не больше, а меньше своих частей. И дело в том, что любой объект — это всегда и какое-то целое, состоящее из собственных частей, и часть, входя­щая в другое целое. В этом смысле целое не может быть больше своих частей, так как каждая часть этого целого сама является целым. Иными словами, одно конкретное целое не может быть больше суммы целых. А учиты­вая, что каждое целое требует к себе особого внимания, то онтологически неверно заявлять, что такой объект, как человек, лучше или важнее, чем такие объекты, как клочок пыли, галактика Андромеды, инфузория-туфелька, геймпад от PS4, христианский Бог и так далее. В итоге мы получаем плоскую (или симметричную) онтологию, в рам­ках которой каждый объект занимает одинаковое место и претендует на равные права. Конечно, такая онтология не утверждает, что все объекты одинаковы; напротив, они все совершенно различны и требуют разных языков описания, но, будучи объектами, они все равны (это онтологическое равенство). Поэтому вместе с принятием симметрии не­обходимым оказывается отказ от других двух принципов, долгое время игравших важную роль в построении теорий, — масштаба и иерархии.

Причем отказ от этих двух принципов связан еще и с тем, что плоская онтология оказывается несовместима с антропоцентризмом (само выделение макро- и микро­мира как раз и связано с тем, что в центре стоит человек). Несовместим с антропоцентризмом и проект Мейясу. Очень кратко, пользуясь примером Йоэля Регева, корре­ляционизм можно задать через фигуру Мидаса. Подобно Мидасу, который, к чему бы ни прикасался, все превра­щал в золото, человек — о чем бы он ни подумал — все заражает самим собой. Мы не имеем доступа к столу самому по себе, но к столу, как он нам дан, а дан он нам, к примеру, посредством работы нашего сознания или же языка. Стол превращается либо в некий ментальный отпе­чаток стола, который ни в коем случае не является исход­ным объектом, либо в имя «стол», без которого никакого стола в принципе не существует.

Мы получаем довольно любопытную ситуацию, при ко­торой сознание или язык только и способны дать нам реальность, но в то же время та реальность, которую они нам дают, всегда является лишь ментальной или язы­ковой. Следовательно, сам факт данности реальности посредством работы некоторого посредника оборачивается тем, что нам оказывается дан именно этот посредник, а не реальность. Как сказал бы Деррида, условия возможности реальности совпадают с условиями ее невозможности. Но никто из тех, кто настаивает на работе посредников, не сможет заявить, что ментальная или языковая реаль­ность и есть реальность как таковая, ведь в таком случае сам разговор о посреднике перестанет иметь хоть какой-то смысл (если языковая реальность и есть реальность, то давайте, наконец, говорить о реальности, а не о языке).

Мейясу вновь возвращает в философию возможность говорить о реальности как таковой, причем не просто декларируя эту возможность, но показывая, что в неявном виде посылка о возможности доступа к реальности-в-себе всегда присутствовала в посткантовской философии (а ставка на значимость корреляции напрямую связана именно с кантовским проектом), но даже постструкту­рализм не смог нивелировать это различие. Все корреля­ционисты, по Мейясу, всегда и спекулятивные реалисты, просто не очень последовательные.

Теперь мы можем, наконец, вернуться к началу и не побояться спросить: а что же компьютер вообще такое? Не что это такое для нас, а что это такое само по себе, как новая единица реальности, которой еще недавно не было, но которая теперь встречается нам сплошь и ря­дом? Тьюринг в этом смысле подобен Пастеру — он был первым представителем этой новой реальности. Но, как и Пастер, Тьюринг не мог эту реальность себе присвоить, он мог только попытаться с ней «договориться», понимая, что его могут и предать. В любом случае, тест Тьюринга давал возможность посмотреть на компьютер как на рав­ного нам. Его же антропоцентристская версия, которая, как известно, победила, гласит, что с компьютером можно делать все, что угодно, так как это не человек. Но, как го­ворил Латур, вещи также способны давать сдачу. И сегод­ня для сдачи повод уже есть — куча видеозаписей с избие­нием четырехногого робота Spot от Boston Dynamics.

Но посмотреть на компьютер как на равного нам — не означает посмотреть на него как на человека. Напротив, это означает взглянуть на него как на самоценное сущее и не требовать от него быть нашей копией или копией чего-либо еще. Нужно спросить: что такое компьютер как компьютер? Как он воспринимает мир? Как он воспри­нимает объекты, с ним взаимодействующие, в том числе и человека? Нужны ли они ему? И центральный вопрос, который только и позволяет в условиях собственной че­ловечности узнать что-то ценное о компьютере, — а что, собственно, значит им быть? Любопытно, что как Тью­ринг, так и Джон Сёрл дают немало зацепок для ответа на этот вопрос.

Корреляционизм как таковой в рамках объектно-ори­ентированной философии перестает быть врагом номер один. Враг номер один — это наша собственная, человече­ская корреляция. Ведь любой объект, а не только человек, выстраивает свои отношения с миром посредством своей собственной корреляции. Подобно человеку, стол все заражает самим собой и только через себя воспринимает реальность. И точно также — компьютер. Задача филосо­фии (раз уж никакая другая область к этому не прибли­зилась) — отказаться от человеческой корреляции как ис­ключительной и научиться примерять корреляции других объектов. В том числе и компьютера. Мир — один на всех и один для всех, а не только для человека. Продолжитель­ной эпохе ассиметрий должен наступить конец.