Почему Александр Ткаченко стал меньше любить самую известную новогоднюю историю

Много лет подряд я горячо и нежно любил фильм Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С легким паром!». Вместе со всей страной я смотрел его каждый Новый год. А когда появились видеомагнитофоны, одной из первых купленных мною кассет была, конечно же, «Ирония судьбы». Я выучил этот фильм практически наизусть, я пел под гитару замечательные песни оттуда, радость приближающихся зимних праздников всегда была растворена для меня ожиданием этой доброй рязановской сказки. Но странное дело, чем старше я становился, тем больше в этой безоглядной любви начинали звучать нотки какого-то сомнения.

Мне уже мало было просто смотреть кино и получать удовольствие. Хотелось понять — что же за послание авторы вложили в этот фильм, откуда в нем такое волшебное ощущение праздника, и почему с годами у меня все сильнее стали примешиваться к нему совсем другие чувства — тревоги и разочарования? Я попытался разобраться в этой непонятной перемене своего отношения к фильму, и в итоге пришел к весьма неожиданным для себя выводам. Но, прежде чем рассказать о них, предлагаю сделать небольшой экскурс в историю забытого ныне литературного жанра.

ХОЧЕТСЯ ЧУДА

Человеку свойственно ждать чуда. Всегда, при любых обстоятельствах и несмотря ни на что. Так уж мы устроены, что где-то в глубине души у нас обязательно живет надежда на счастливый случай. На некий поворот судьбы, который сразу и вдруг разрешит все наши проблемы и горести, которые мы год за годом никак не можем решить сами.
Понятно, что для христианина такая надежда обращена не к абстрактной судьбе, а к Подателю всяческих благ. Поэтому, наверное, и появился в европейской литературе жанр святочного рассказа. В этих рассказах не было вероучительных наставлений, и даже события, сначала казавшиеся читателю мистическими, в финале вдруг раскрывались как самые обыкновенные, имеющие вполне обыденное разъяснение. Но эта внешняя их обыденность всегда содержала в себе два важных условия, без которых святочный рассказ был попросту невозможен: это  привязка всей истории к Рождеству и любовь к ближнему. Именно ею движимы герои рассказа, совершающие те самые, вроде бы самые обычные, поступки. В таком стремлении уподобиться Христу накануне праздника Его пришествия в наш мир и заключается главный мистический смысл этого жанра. Самым древним его прототипом, наверное, можно считать историю из жития святителя Николая, который тайно подбрасывал деньги в дом обнищавшего отца трех дочерей. Не случайно именно этот святой под именем Санта Клауса стал символом европейских рождественских праздников.
В святочном рассказе повествование начинается с, казалось бы, безвыходной ситуации, в которой оказывается герой. Он глубоко несчастен, и не может найти выход из жизненного тупика. Вот тут и начинает действовать Провидение, чудесным образом направляя события так, что случайный прохожий забирает к себе в дом замерзающего сироту, несчастный влюбленный, думающий о самоубийстве, вдруг получает долгожданное письмо от возлюбленной, а к тоскующему одинокому старику внезапно приезжает целая толпа детей и внуков с подарками и угощением. В этой незатейливой фабуле «бытового чуда» содержалось важное напоминание: наша жизнь — не игра слепого случая, не набор бессмысленных событий, следующих одно за другим, в ней есть Божественный план, который осуществляется даже в тягостных обстоятельствах нашей жизни. И такие чудеса происходят с нами ежедневно, просто в Рождественские дни проще бывает увидеть за обыденными событиями любовь и заботу Бога о каждом из нас.
Традиция святочного рассказа была прервана революцией 1917 года. Даже сам календарь способствовал этому разрыву: после введения государством европейского летоисчисления Новый год вдруг оказался на неделю раньше православного Рождества, подменил его собой, лишив традиционный зимний праздник христианского содержания. А за празднование Рождества могли и арестовать. Даже простая ёлочка подверглась репрессиям: новая власть запретила и Рождественское деревце.

Правда, несколько позже зимние праздники в советской стране опять стали походить на дореволюционные. Но теперь они уже напрочь были лишены какого-либо христианского содержания. Рождественская ель стала новогодней, Вифлеемскую звезду на ней заменила красная пятиконечная, а место Санта Клауса занял фольк­лорный Дед Мороз. Но неизбывную жажду чуда вытравить из советских людей так и не удалось. Поэтому святочные рассказы странным образом сумели пробраться и в русское искусство эпохи государственного атеизма. И, конечно же, одной из самых известных и любимых в народе историй подобного рода оказался фильм «Ирония судьбы».

ЖИЗНЬ В ПРОКУРЕННОМ ВАГОНЕ

В самом деле — вот он, герой попавший в безвыходное положение: непьющий доктор, которого друзья-алкоголики напоили до бесчувствия, перепутали с таким же мертвецки пьяным товарищем и по ошибке отправили самолетом в Ленинград. Новогодняя ночь с невестой в Москве накрылась медным тазом, человек оказался один в чужом городе, в чужой квартире, с больной головой, без денег… Такого приключения не пожелаешь и врагу. Но в новогоднюю ночь чудо неизбежно по законам жанра. И когда герой заплетающимся языком спрашивает в аэропорту у пьяных друзей, куда они его тащат, те отвечают вполне определенно: «Навстречу твоему счастью».
Действительно — все для него заканчивается вполне благополучно: хозяйка ленинградской квартиры вдруг симпатизирует проспавшемуся Лукашину и даже готова ради него отказаться от жениха, с которым встречается уже несколько лет. Правда, жених категорически не согласен с таким оборотом и пытается объяснить героям, что за несколько часов новогодней ночи старые отношения разрушить можно, а вот новые создать не получится. Но из года в год вся страна дружно смеялась над несчастным Ипполитом и его рассуждениями. А внезапной влюбленности немолодых уже людей сопереживала с замиранием сердца. Потому что их встреча подана в фильме как то самое новогоднее чудо, без которого немыслим святочный рассказ. Недаром же Н. С. Лесков писал: «Преглупое это пожелание сулить каждому в новом году новое счастие, а ведь иногда что-то подобное приходит».

Вот оно и произошло. Единственное не запрещенное антирелигиозной идеологией чудо — встреча двух любящих друг друга людей. Именно оно и сделало этот замечательный фильм любимой новогодней сказкой нескольких поколений советских людей.

Но лишенный религиозного содержания святочный рассказ содержит в себе неустранимое противоречие: если нет Бога, тогда кто же направлял судьбу окоченевшего от водки героя навстречу его счастью в эту новогоднюю ночь? Остается лишь слепая случайность, нелепое стечение обстоятельств. Которые в этот раз сложились счастливым образом, но вполне могли привести и к трагическому финалу. И человек в руках этой безликой и бессмысленной силы всего лишь жалкая игрушка, с которой может произойти не только чудо, но и кошмар. Будучи внутренне правдивым произведением, фильм «Ирония судьбы» содержит в себе и эту мысль тоже, хотя она и не выведена на передний план повествования. Но сквозит, сквозит в нем какая-то нотка безысходной обреченности.

И совсем не случайно прозвучало в финале фильма стихотворение Александра Кочеткова «Баллада о прокуренном вагоне». Поэт написал его, потрясенный своим чудесным спасением: поезд, на котором он должен был ехать, разбился, а поэт остался цел, потому что не смог расстаться с любимой женой и накануне сдал свой билет.

Казалось бы, вот оно, настоящее чудо. Но в стихотворении все почему-то происходит ровным счетом наоборот:

…Трясясь в прокуренном вагоне,
Он стал бездомным и смиренным,
Трясясь в прокуренном вагоне,
Он полуплакал, полуспал,
Когда состав на скользком склоне,
Вдруг изогнулся страшным креном,
Когда состав на скользком склоне
От рельс колеса оторвал.
Нечеловеческая сила,
В одной давильне всех калеча,
Нечеловеческая сила
Земное сбросила с земли.
И никого не защитила
Вдали обещанная встреча
И никого не защитила
Рука, зовущая вдали.

Почему же чудесное спасение вызвало у автора такую странную реакцию? Наверное, причина все в том же — опустошенном понимании чуда, когда удивительное спасение от катастрофы воспринимаешь не как волю о тебе доброго и любящего Бога, а  как бездумную игру нелепого случая. Который в любой момент может тебя уничтожить без всякой причины, точно так же, как сейчас — спас.
Поэтому стихотворение так органично вписалось в фильм, ведь герои в нем движимы случаем, а он слеп и непредсказуем. И радоваться их счастью не стоит: кто знает, какой еще сюрприз готовит героям капризная судьба.
Конечно же, с точки зрения церковной традиции в этой киносказке нет ничего, что относилось бы к самим святкам, к Рождеству, к христианским праздникам. И все же к святочному рассказу фильм имеет отношение, пускай и опосредованное. Да и сами его создатели не особо скрывали жанровую принадлежность этой комедии. Иначе зачем было делать первым кадром фильма крупный план православного храма? И потом, вспомните сцену, когда респектабельный Ипполит тоже решил приобщиться к новогодним чудесам. Для этого он где-то надирается вдрабадан и снова приходит к отвергнувшей его невесте, бормоча нелепые слова: «Шел по улице малютка, посинел и весь продрог»? Мало кто знает, что это — строка из святочного стихотворения русского поэта Карла Александровича Петерсона «Сиротка». В проходной реплике несчастного Ипполита авторы дают недвусмысленный намек: вся рассказанная ими история — не что иное, как святочный рассказ. Наверное, в этом всё дело. Когда-то отблеск этого забытого жанра в фильме наполнял мое сердце радостью и надеждой на возможность чуда. Но теперь я вижу в этой истории совсем другой смысл. И уже не могу, как прежде, радоваться за тех, кто оказался игрушкой в руках судьбы — божества, способного иронизировать.

СИРОТКА

Вечер был; сверкали звёзды;
На дворе мороз трещал;
Шёл по улице малютка,
Посинел и весь дрожал.

«Боже! — говорил малютка, —
Я прозяб и есть хочу;
Кто ж согреет и накормит,
Божей добрый, сироту?»

Шла дорогой той старушка —
Услыхала сироту;
Приютила и согрела
И поесть дала ему;

Положила спать в постельку —
«Как тепло!» — промолвил он.
Запер глазки… улыбнулся…
И заснул… спокойный сон!

Бог и птичку в поле кормит,
И кропит росой цветок,
Бесприютного сиротку
Также не оставит Бог!

 

Карл Петерсон