Прямо напротив горы

Если заплыть далеко, так, чтобы вода доставала до шеи, то можно увидеть всю деревушку разом.
 Золотистая дуга пляжа с разноцветными зонтиками, ряд белых домиков с терракотовыми крышами,
с двух концов ограничены утесами.Позади пансионов лежит единственная продольная улица с лавочками, тавернами и таким же строем домиков, только подешевле тех, что с видом на море. Параллельно улице несется автострада, за ней — несколько вилл, и все это ограничивается
круглой, как высокий испанский гребень, линией лесистых холмов.

Главная улица пересекается ручейком, который зимой течет с холмов в море, а летом пересыхает и служит межой между тихой частью деревушки и торговой, туристической.
На самом краю деревни высится красивый византийский храм, к которому жмутся одноэтажные оштукатуренные домики, крытые черепицей.

Это и есть натуральная деревня, какой она была до туристического расцвета.
В кофейне на площади, где стекаются тесные поперечные улочки, я увидела панорамный снимок деревни в семидесятые годы. Храм, десяток домов с виноградниками, рыбачьи лодки, сети...
Вся эта белоснежная туристическая красота построена уже в новейшее время, на гранты Евросоюза.

С позапрошлого года, когда мы впервые оказались в этом местечке,выбранном за близость к Афону, многое изменилось. Там, где была булочная, теперь подают кофе, таверны, где столики стояли прямо на траве, дотянулись прямо до пляжа, и даже в нашем пансионе обновили винтовую лестницу.

 

Признаться, боялась увидеть следы экономии и упадка, — ничего подобного! В лавочках не протолкнуться, вечером в ресторане не найти свободного места, а променад, который прежде заканчивался у сухой речушки, теперь дотянулся до края деревни.

— Как бизнес?— спросила я хозяина нашего пансиона.

Лицо Кристоса, всегда сияющее навстречу постояльцу, мгновенно приняло печальное выражение. Повернувшись спиной к переполненному дому, где мы, кстати, свою комнату бронировали с января, он покрутил в воздухе руками и вздохнул:

— Ни шатко, ни валко.
— Кристос, — рассмеялась я, — мне иногда кажется, что вы, греки, дурите всю Европу.

Кристос приглашающе махнул рукой, и мы сели за белый столик под виноградной лозой.

— Понимаешь, — сказал он, разливая нам по стаканчикам холодную рецину, — есть две Греции.
Деревенская Греция и городская.

Мы потягивали вино, которое отдавало сосновыми иголками, и рассуждали о том, что деревня
живет летним трудом, об урожае, о сложностях с визой, которые мешают потоку русских туристов, о волнениях в Египте, которые неплохо отразились на местном туризме.

С мая по октябрь все побережье превращается в большой отель, который потребляет оливковое масло, вино, арбузы, кукурузу, труд и время.

А зимой деревушка пустеет, даже покушать не найти. Все переселяются в города.

И занимаются политикой. Новые гранты выбивают.
Хитроумные греки.

Гроза

Расположилась на балконе, как в театральной ложе.

Бушует синее море. Волны высотой с человеческий рост, и даже самые отчаянные смельчаки вылезли из воды.
Деревушка стихает, и удары прибоя звучат, как колокол: — Бум! Бум!

Темнеет быстро, горизонт сначала становится сиреневым, потом темно-синим, а сейчас небо окрасилось в яркий чернильный цвет. Где-то далеко, за горизонтом шуршит гром. Звезд нет совсем. Контуры Афона размылись в синеве, но вдруг прямо над вершиной сверкает золотой зигзаг молнии, вся гора освещается на мгновенье и снова гаснет во тьме.

Славянский базар

В этой части Эллады еще не знают, что они банкроты. Бывшая бедная рыбацкая деревушка вся, до последней халупы, сдается летним туристам. Двухэтажные пансионы плотно прижаты друг к дружке и к узкому белому пляжу. Во двориках, которые примыкают к старым домишкам, помещается дерево и стул. Инжир или грецкий орех, достигнув плоской крыши, сгибается так низко, что старушка в черном платке, которая мирно дремлет у крылечка, может, вдруг встрепенувшись, дотянуться до
плода рукой и сорвать его, не вставая.

Греческие власти отменили визы для сербов. Восточных европейцев здесь и всегда было много, — ведь от Будапешта, например, до Салоник, ехать на машине не больше шести часов. Гостиницу с витыми лесенками и круговыми террасами, которая располагалась на самом краю деревни, я переименовала в «Славянский базар».

Полные женщины с белыми полосками на красных распаренных телах, мужчины с мясистыми носами и золотыми крестами на толстых цепочках: — Божена, Яна, Бранко! — гомонят, варят в широких кастрюлях макароны, сушат детские майки и со всего размаху вонзают нож в полосатый арбузный бок.

На картонном щите у входа в таверну неуверенными печатными буквами начертано: СВИНСКИЙ
ШАШЛЫК.

Столики уперлись ногами в траву. Кувшин с вином, мягкие скользкие маслины, мелкая рыбешка.
Медленно поворачивается на вертеле бараний бок. На запах подтягиваются собаки. Я их подкармливаю — Разбойника, Рыжего и Мамашу. Поделив пространство вокруг столика, они занимают позиции, положив на лапы ободранные морды, и внимательно провожают взглядами каждый кусок.

       

 C дорожки сворачивает сенегалец с набором фальшивого товара. Собаки вскакивают и с гневным
лаем кидаются на продавца, прежде чем тот успевает раскрыть перед нами короб с часами, цепочками и дешевыми побрякушками. Изгнав пришельца, они возвращаются на свои места, ворча и поминутно оглядываясь. Что они в нем почуяли, как отличили от правильного посетителя, который пришел в таверну с единственной целью — поделиться
с ними косточкой?

Через пару недель славянский базар превращается в немецкую колонию. Полторы улочки забиты
черными БМВ. Ночная гроза, как будто нарочно, смывает мел с черных досок, выставленных у ресторанов, и кириллица, сулившая посетителям «плененных чушек», уступает место латинице.

 

В нашей гостинице тоже перемены. Тихо. Исчезли крепкие мужчины с круглыми голыми животами,
и женщины, которые, свесившись с балкона до угрозы падения, окликали друг другу с милым звательным падежом: — Мамо! Доче! Немцы вечерами бесшумно играют в карты и уходят ужинать в ресторан.

По утрам они просыпаются даже прежде меня, — а я встаю по московскому времени — уже пьют кофе, и вежливо кивают мне, когда я появляюсь на террасе со своей кружкой.

Розовоперстая Аврора, притихнув, освещает худощавых женщин и короткостриженных мужчин
в чистых белых майках

Угол соседнего дома занимает булочная. Сквозь стеклянные стены видны пироги, плачинды, противень с пышным лимонным кексом и медоточивыми греческими сладостями.
С обеих сторон заведения расставлены столики, за которыми можно позавтракать горячим пирожком со шпинатом и сыром, запивая купленным тут же кефиром.

Ровно в девять утра с балкона второго этажа спускается веревка с привязанной к ней корзинкой. Булочник в белом фартуке не спеша вылезает из-за прилавка и выходит на улицу.
Придерживая рукой высокий колпак, он задирает голову и ведет переговоры со старушкой, которая едва видна за перилами балкона. Смысл спора темен, но по ленивому ожесточению сторон видно, что ежеутренний ритуал бодрит их обоих.

Наконец, он удаляется, расправляя двумя ладонями складки на белом животе. Вернувшись через пару минут, булочник укладывает в корзинку пакет с пирожком.
— Эфхаристо!— кивает старушка и тянет веревку вверх, перебирая руками с ловкостью корабельного матроса.

Утро разгорается все жарче, и столики, особенно те, которые расположены на улочке, ведущей к морю, заполняются народом.

— Обрати внимание, — говорит мой спутник. — Немцы, с какой бы они стороны ни подходили к булочной, всегда обогнут угол и войдут во вторую дверь. Присмотрись!
Сначала поджарый господин в очках, потом — белокурая сухопарая дама, за ней — два молодых
велосипедиста с рюкзаками, папаша с дочкой, причем девочка бежала впереди и почти уже свернула в первую дверь, но отец прикрикнул строго, и они двинулись за угол, как и все.

Наш брат славянин пер в первую дверь.

Заинтригованная, я несколько минут наблюдала загадочную и добровольную сегрегацию.
— Слушай, — изумленно спросила я, наконец, своего приметливого друга, — а в чем разница между этими дверями? Открой тайну золотого ключика!

— Первая дверь — это выход, а вторая— вход! — горделиво, и вместе с тем скромно, чтобы не подавлять меня интеллектом, ответил он.

— А ты откуда знаешь?— еще более пораженная, вскричала я.
— А на них написано.

Скривившись, я повернулась к ближайшей двери и прочла: exit.
— Ничего себе, — удивилась я, — десятый день хожу сюда и не замечала.

Вот такие пироги.

Ограбление по-гречески

Ночью воры проникли в храм и сорвали со стены икону.

Храм византийский, с круглым терракотовым куполом, не просто храм,
а подворье Афонского монастыря.

Как и по всей Греции, храм — основание местной жизни. Они приходят сюда, как домой. Сидят, то есть полустоят, в высоких стульях с резными спинками, опираясь на подлокотники, спокойно передвигаются по всему пространству, нарядные, веселые, озабоченные, не колеблясь,
поднимаются прямо к иконостасу, прикладываются к драгоценным окладам под дружный речитатив
священников с блестящими черными бородами, теснятся, не тесня друг друга, раскладывают на столе в церковном дворике куличи, пироги, виноград, хлопочут, поют...

Сама деревушка корнями уходит глубоко в эллинскую эпоху, однако в новой истории она была заселена где-то в последней четверти девятнадцатого века. К этому времени относится и сам Успенский храм.

А в день Успения Божьей матери, 15 августа, местные жители проводят фестиваль: праздничные службы, Крестный ход, танцы, и ярмарка, и застолье, конечно. Средоточием всего этого и является храмовая икона Богородицы.

Кристос, хозяин нашего пансиона, мрачно поведал подробности. Было заметно, что свой английский он тренирует на криминальных сериалах:
— Пользуясь темнотой, они проникли в церковь, незаконным методом приобрели икону со стены
и совершили попытку скрыться. Но! Провидение! — тут Кристос поднял палец, словно уточняя, откуда именно явилось Провидение, и, выдержав паузу, достойную значимости события, продолжил:

— Прохожий, который случайно проходил мимо дворика, заметил открытую дверь!

Мы затаили дыхание.

— Простой турист, — Кристос развел руками и оглядел аудиторию, которая состояла из нас двоих, нескольких постояльцев, не без тревоги вникающих в историю ночного ограбления, хозяйской дочки и белого кролика, который сидел у нее на руках и шевелил розовыми ушами, словно тоже переживал за свою клетку, которую иногда забывают запереть.

Убедившись, что он полностью владеет вниманием публики, Кристос торжествующе закончил:
— Он зашел в храм, воры увидели его, испугались и бросили добычу на пол! 

Получив заслуженный театральный эффект, Кристос помрачнел. Стало заметно, что он расстроен и зол.

— Главное, что икона на месте!— наперебой подбодрили мы грека: — А что полиция?
— Что полиция?— горько отмахнулся тот: — Им главное, чтобы из музея ни одного черепка не пропало!
— Сильно разломали?— сочувственно спросили мы.
— Стекло разбито, оклад, само дерево...

Его тревожила еще какая-то мысль. Помявшись, он выдавил из себя фразу, которая многое меняла
в его привычной жизни:
— Елена, вы закрывайте на ночь дверь на ключ. На всякий случай. Если они на саму Богородицу покусились, — он не закончил фразу, неловко пожал плечами и, повернувшись, быстро зашагал вверх по улице. На собрание общины, он там важная шишка.

Мы и впрямь, как и все здесь, спали, закрыв дверь легкой шторой. Ночная прохлада сочилась в комнату, легкое движение воздуха приносило запах моря и казалось, что ты спишь прямо на берегу.

Воры отнимают у нас покой.

К полудню жара поднялась до сорока градусов.

Народ уже просто не вылезает из воды — только головы над поверхностью торчат. Перетаскиваем лежак вслед за тенью, которую, как стрелка солнечных часов, отбрасывает зонтик. Девушка из ближайшего бара принесла ведерко со льдом, раздала всем по кусочку и показала, что им надо обтереть все тело.

Наконец, переселяемся под прохладную сень террасы, увитой узловатой виноградной лозой.

Местная публика расположилась там с утра и обсуждает последние события. Их волнение понятно: до праздника осталось пара недель. Специалист, срочно вызванный из Салоник, говорит, что реставрация иконы — дело тонкое, спешить нельзя. Теперь все гадают, успеет ли он завер-
шить дело к Крестному ходу. А как проводить его без старой иконы, — третий век ходим в этом порядке!

Версий происшествия много:

— Орудует банда сербов, пятнадцать человек, делятся на группы по трое, вот почему за одну ночь несколько ограблений.
— Это приехали английские гастролеры. Лондонские жулики самые ловкие.
— Местные, а именно бывший полицейский. Его сократили в связи с кризисом, и он теперь доказывает, как без него плохо.
— Албанцы.

Но на это все машут небрежно ладонями и кричат, у тебя всегда во всем виноваты албанцы.

Коричневые лица замирают, и дымок от сигарет дополняет их схожесть с индейцами, недвижно
сидящими вокруг костра.

Маленькая, как птичка, старушка в черном платье, с круглыми, живыми, как у птички же, глазами, сидит на табуретке, положив на пластиковый стол темные тонкие руки. Она молчит, время от времени поднимает взгляд на спорщиков, и снова опускает его, глядя прямо перед собой, на сплетенные пальцы. Только видно, как едва шевелятся губы, словно она разговаривает с кем-то.

А если прислушаться, то даже понятно, с кем.

Жаль, что мы не попадаем в этом году на Крестный ход.

Бармен приносит поднос с малюсенькими чашечками. Как можно пить раскаленный кофе в такую жару?

Он плыл со стороны Афона

Однажды я чуть не утонула. Причем вообще, что называется, на пустом месте. То есть место-то как раз было не пустое, а полное волн, но глупость получалась несусветная. Причем купались вместе с мужем. Он, как обычно, заплыл невесть куда далеко и там качался на волнах, как маятник, вместо того, чтобы не сводить глаз с жены.

А я увлеклась. Я люблю, когда волны. Как пишут в английских романах: там, откуда я родом... Родом-то я, как известно, из Петербурга, но детство подростковое провела на берегу Тихого океана, где служил на кораблях мой отец. Время тогда было  вегетарьянское, и считалось совершенно естественным, что компания девчонок выходит на шоссе, голосует, любая встречная машина подхва-
тывает их и за полчаса довозит от военного городка до бухты Тинкан. С собой мама выдавала мне ломоть хлеба и помидоры, огромные, в два- три обычных. Здесь такие не растут. Назывались они «бычье сердце». И так все летние дни мы болтались по  песчаному пляжу, по камням забирались в пещеры с мокрым песком под босыми ногами, собирали красивые, похожие на раскрытый веер раковины, сухие морские звезды и скелеты морских ежей, похожие на панцири. Ловили гребешков, трепангов и еще какую-то морскую мелочь и варили их в консервной банке на костерке. Так вот, океанские волны — это как на картине Айвазовского «Девятый вал». Даже удивительно, что никто из
нас ни разу не утонул. Так что страха у меня перед морем нет, привычка.

Раз уж отвлеклась, отвлекусь окончательно. Когда меня занесло в Калифорнию, я прямо из  аэропорта поехала к своей приятельнице, которая жила в деревянном домике в Окленде, прямо на берегу океана. Я вышла из машины, и в ту же минуту всем своим существом осознала, что я нахожусь в исключительно родном месте. Минута на раздумье— и я догадалась: запах Тихого океана!

Итак, это все воспоминания, а по ходу рассказа я нахожусь в Эгейском море, купаюсь, там волны, а муж уплыл далеко. Волны набегают. И, я, расслабленная детским счастьем пляжной жизни, ныряю в поднимающуюся надо мной зеленую стену, потом в другую, а тут же подлетает еще одна, другая, третья... И вдруг я обнаруживаю, что под ногами нет дна, берег отодвинулся на несколько метров, а вокруг никого, одни волны. Плаваю я неплохо. Но знаете ли, не в шторм. Через пару минут я сообразила, что не двигаюсь с места и все это уже совсем не смешно. На берегу — в нескольких метрах!— счастливые люди жарились на солнышке, перекидывались мячиком, жевали пончики, а на
меня налегали тяжелые, холодные, равнодушные волны. Из веселых, нарядных и ласковых они вдруг стали неумолимые и упругие. Я поняла, что не справляюсь. В трудные минуты — таких, по настоящему трудных было в жизни не много, но случалось, так вот в трудные минуты меня обычно спасает самообладание. С абсолютно трезвой ясностью я поняла, что сейчас утону.Глупее ничего придумать нельзя. Где в трех метрах от меня плавает этот дурак (пардон, но я подумала именно так), в четырех — берег, полный людей, а я утону. Силы у меня есть. Но их нельзя тратить на бессмысленное сопротивление. Оставшиеся силы и ясность ума надо потратить на спасение.

Я вытянула вверх руку и сколько могла высоко вытянулась за ней сама. Неподалеку от меня, на полдороге к берегу ковырялась пара. Женщина, как и я, уже с трудом сопротивлялась волнам, но муж, он уже стоял твердо ногами на дне, и медленно, но верно тянул ее к берегу. Он услышал мой писк, обернулся, пожал плечами и кивнул в сторону торчащей из воды женской головы, типа, ну не могу же я ее бросить!

Мне трудно было понять, мог он или не мог оставить одну тетку, сплавать, спасти другую, потом
снова вернуться к той, первой, но что он точно мог, так это крикнуть и позвать на помощь — он был уже совсем близко от пляжа, и начни он лихорадочно махать руками или подавать другие сигналы бедствия, то нашлись бы герои и без него. Может, и муж бы мой услыхал. Но нет. Дядька еще раз, как бы изви няясь или прощаясь навеки, пожал плечами и отвернулся, а я начала захлебываться.
И тут бы мне, друзья, наступил конец, причем глупый, неприличный и абсолютно неуместный конец!

Он плыл со стороны Афона.

Поверьте мне, море было абсолютно пустым и откуда появился мой спаситель, не ведаю. Знаю  только, что он плыл со стороны Афона.

— Не волнуйся, — сказал он, и я услышала, хотя был он еще далеко, и волны закатывали меня уже по самую макушку, — Я здесь.Ну вы не поверите мне, но он был красив, словно сошел, сплыл, с греческой амфоры. Я увидела его только один раз, когда вынырнув на поверхность, обернулась на этот спокойный голос и увидела белые руки, которые уверенным брассом несли ко мне человека с белым узким лицом. Больше я его не видела. В какой-то момент я почувствовала, как уверенная ладонь легла на мою руку, крепко ухватила ее, и я поплыла сама, не цепляясь и не боясь,  отталкиваясь ногами от противной воды.

Плыть-то всего надо было пару метров. Все та же руку уверенно вывела меня на песок, и я закашлялась, схватилась за горло, ловя дыхание. А дальше было, как во всех сентиментальных историях: когда я выпрямилась и огляделась, его уже не было. Будем считать, что это был ангел.

* * *

Тетенек, как известно, на Святую Гору не пускают. Я, как верная Пенелопа, несколько дней жду, сидя
на балконе, и вглядываюсь в резкие черты Афона, словно пытаюсь разглядеть, где там, какими тропами идет мой паломник.

В деревушке даже сложилась специальная туристическая услуга: дамский коллектив сажают на катерок и обвозят вокруг горы, причем довольно близко, так, что, говорят, видно, как рыбачат на берегу монахи. Но меня эта идея не прельстила: что-то в ней мне показалось сильно экскурсионное.

Мне тем более и с берега хорошо видно. А муж вернется — расскажет.

 Фото Елены Зелинской и Анстасии Пассовой