ИНТЕЛРОС > №3, 2016 > Во что верил Николай Ге? Инна Волошина
|
Николай Николаевич Ге считал, что провел в чистилище всю свою жизнь. Он любил «Божественную комедию» Данте, а в художественном видении поэта муки чистилища символизируют раскаяние. Ге мучительно ощущал это «раздражение, происходившее из диссонанса жизни моей и окружающих со святой Истиной». В напряжении его творчества порой звучит этот вопль — вопль грешника, рвущегося к правде. Ге — из тех художников, которым в творчестве необходима была нравственная сверхзадача. Художник не просто творец, он преобразователь жизни — эта установка времен романтизма всегда оставалась актуальной для Ге. Он был одним из основателей Товарищества передвижников и всегда выступал против мелководья передвижнических тем: «Остроумие бытовых картин — не живая мысль и не спасет художника»,— обращался он к товарищам по цеху. Без высокой творческой цели он и сам, как художник, «мельчал». Его ранние работы, сплошь и рядом — пейзажные зарисовки и древнеримские «виргинии» и «весталки» до которых, по сути, ему не было никакого дела. Картины Ге на евангельские темы раннего периода не отличались новизной трактовки. Позже появятся надуманные исторические сюжеты, вроде «Екатерина II у гроба Елизаветы». Меняя время действия своих картин, Ге в истории пытается отыскать нравственный идеал героя или поступка для современности — отсюда обращение к образу Петра I в работе «Петр I допрашивает царевича Алексея в Петергофе». Однако, работая над картиной, Ге читает архивы, расспрашивает историков, и для него становится очевидным — фигура Петра слишком противоречива в нравственном отношении, чтобы воплощать какой бы то ни было идеал: «Я взвинчивал в себе симпатию к Петру, говорил, что у него общественные интересы были выше чувства отца, и это оправдывало жестокость его, но убивало идеал» (Н. Ге). Поиск духовного идеала — цель всей творческой жизни художника, но среди исторических деятелей он не находит фигуры, которую можно предъявить обществу как образец. Таким идеалом для Ге становится Христос, а евангельские сюжеты со временем станут ключевой темой всего его творчества. Но вот парадокс: там, где Ге вроде бы нашел свое, где он полностью захвачен идеей своих работ, он порой теряет и художественное чутье, и некую нравственную чуткость к святыне. Впрочем, начиналось все с триумфа. «Тайная вечеря»: явный успехВ 1863 году Ге привез в Санкт-Петербург и представил Императорской академии художеств картину «Тайная вечеря» в виде отчета о своих трудах за границей и получил за эту работу звание профессора исторической живописи, минуя звание академика, — случай сам по себе чрезвычайно редкий. «Тайную вечерю» Ге написал во Флоренции, во время своей пенсионерской (то есть обеспеченной государственной стипендией) поездки в Италию. Молодой, никому не известный художник берется за сюжет, существующий в искусстве уже много веков, к которому, в свое время обращались всемирно известные гении от Леонардо да Винчи и Тинторетто до Пуссена и Альбрехта Дюрера. Здесь нужна непреклонная убежденность, что стоит заново поднять весь вихрь вечных вопросов, чтобы открыть в этой известной сцене что-то новое. Ге на это решился. Он изображает последнюю трапезу Христа со своими учениками, на которой, как известно, произошли три важных события — установление таинства Причащения, омовение ног учеников и предсказание Христом предательства Иуды. Последнее Ге делает центром своей картины. Перед нами на картине разворачивается внутренняя драма духа — момент, когда все точки расставлены и становится явным, что предатель — Иуда, который на глазах у смятенных учеников покидает Учителя. В церковном толковании Евангелия Иуду сгубила страсть сребролюбия. Однако, у Ге Иуда — не мелкая, корыстолюбивая душонка, готовая за тридцать сребреников идти на страшнейшее предательство. На картине его образ не лишен размаха и масштаба. Тридцать сребреников играют скорее внешнюю, формальную роль. Ге пытался объяснить внутренние причины поступка Иуды: «Он не мог понять Христа, вообще потому, что материалисты не понимают идеалистов». Иуда — человек с практическим, «земным» отношением к действительности, он изначально пошел за Христом в надежде, что Христос свергнет в Израиле римскую власть и возвратит отечеству его политическую независимость и славу. Скорее всего, по расчетам Иуды, у него самого в этом свободном и сильном Израиле будет не последняя роль. Учение Христа о Царстве Небесном не вмещалось в его сознании, точнее, оно было препятствием для осуществления конкретных земных целей: богатство, власть, слава, процветание, причем совсем не где-то там, а здесь и теперь. Столкновение идейных начал и последующий разрыв — таков взгляд Ге на мотивы предательства Иуды. Контраст света и теней подчеркивает внутреннее разделение участников драмы: Иуда совсем рядом с Христом, с самим источником света, но он выбирает тьму. Его фигура затмевает собой огонь светильника, лица не видно, оно сокрыто в темноте и сам он уходит в ночную темень. Попирая академический вкус к большим уравновешенным композициям, Ге помещает Иуду в угол полотна — отдельно. Ученик сознательно обрывает связь с Учителем. В образе Иуды одновременно вызов и щемящее чувство отверженности. Христос в молчании, с грустью ушел в Себя: не о себе его печаль, а о судьбе ученика. Однако свершается то, что и должно свершиться — на картине громадная тень на стене от фигуры Иуды нависла над Христом и учениками, как тревожный знак. С точки зрения мира учение Христа абсурдно. С точки зрения христианства логика мира сего — ложная и бессмысленная. И непримиримая борьба этих разных идейных начал будет продолжаться до конца веков — в этом есть главный посыл картины Ге. Однако не все критики согласились с подобной трактовкой религиозного сюжета, считая, что она начисто лишена мистической глубины. Свести всю суть происходящего между Иудой и Христом на Тайной вечери к столкновению непримиримых мировоззрений — идеалистов и материалистов — есть стремление низвести небесное к земному. «Он первый из живописцев намеренно отнял у величайшего из мировых событий его божественность», — высказалась писательница, современница Ге, Наталья Петровна Грот, в отзыве на картину. Ей вторил Достоевский: «Как можно, чтобы из этой обыкновенной ссоры таких обыкновенных людей, как у Ге, собравшихся поужинать, произошло нечто столь колоссальное?» Для Ге Христос — лишь символ христианского учения, в котором раскрывается нравственный идеал художника. Но с точки зрения Православия Христос — не символ идеи или учения, а прежде всего и всегда — Личность. Абсолютная богочеловеческая Личность, прощающая, любящая и спасающая. Перед полнотой этой Личности проваливаются все человеческие меры. И в этом смысле ни о каком идейном столкновении с Иудой и речи быть не может. Христос до последнего будет называть Иуду другом. Иисус же сказал ему: друг, для чего ты пришел? (Мф 26:50) — эти слова произнесены Христом в Гефсиманском саду, где Иуда выдал своего Учителя стражникам. И здесь — последняя надежда пробудить раскаяние в Иудиной душе. Покровом Христовой любви только и держится мир, но Иуда не в состоянии этого вместить. Мне не хватает воздуха!Ге родился в Воронеже, в помещичьей семье. В Италию уехал после окончания Петербургской академии художеств и в общей сложности прожил там около двенадцати лет, бывая в России лишь наездами. Это значительно больше положенного срока пребывания пенсионера Академии художеств за границей, куда лучшие ученики отправлялись усовершенствовать свое образование. Свободу, а речь шла об идеалах западного либерализма, Ге надеялся найти в Европе. Сам художник — потомок эмигранта, бежавшего с семьей в Россию от событий Великой французской революции, неизменно шутил, что «его предки совершили грех, бежав из Франции от хорошего дела». В 1850-е годы Ге уже не в шутку, а всерьез увлекся либеральными идеями русского писателя и философа Александра Герцена, запрещенного в России и жившего в эмиграции. Герцен на какое-то время стал властителем дум для демократически настроенной русской интеллигенции, взгляды которой Ге во многом разделял. «Для меня, — вспоминал впоследствии художник, — самые влиятельные, близкие по душе, были Герцен и Белинский». Он мечтал ехать в Лондон, чтобы там встретить Герцена лично, узнать его, написать его портрет. Многие отмечали, что у Ге Христос в «Тайной вечери» похож на Герцена. Это давало возможность критикам от революционно-демократического крыла прочитывать картину на уровне злободневной газетно-политической хроники. В то время некоторые вчерашние единомышленники Герцена, сочувствующие либеральным идеям, в итоге отрекались от его радикальных революционных призывов. Таким образом, библейский Иуда становился таким «героем дня», символом отступничества от революционной мечты. Неслучайно происходящее на Тайной вечере у Ге Салтыков-Щедрин назвал «тайной сходкой, на которой обнаружились серьезные политические расхождения». Впрочем, в этой хлесткой цитате Салтыков-Щедрин несправедлив к замыслу Ге. Как художник, тот всегда стремился уйти от мимолетной злободневности к подлинным глубинам бытия, «туда, куда старшие братья Гоголь, Достоевский пошли, куда Тургенев не хотел идти» (Н. Ге). В 1870 году Ге с женой и двумя сыновьями окончательно переезжает из Италии в Россию и поселяется в Санкт-Петербурге. Пришла пора участвовать в судьбах отечества не из «прекрасного далека». Казалось, Ге легко вписался в петербургскую жизнь — в это время современники запомнили его деятельным, всегда окруженным людьми, в центре столичных культурных событий. Он избирается членом Правления Товарищества передвижных художественных выставок. На выставках экспонируются его портреты Тургенева, Некрасова, Бакунина. Работу «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе» приобрел сам Павел Третьяков, а это признак несомненного успеха. Но одновременно обнаруживается, что у Ге хватает работ откровенно слабых — «Вестники Воскресения», «Христос в Гефсиманском саду», «Пушкин в селе Михайловском». Как живописец он на редкость, неровный, неустойчивый. Настанет момент, когда Ге придется выслушать от Ивана Крамского, товарища по цеху и одного из основных организаторов и идеологов передвижников, горчайшие слова: «Я устал защищать ваши картины, Николай Николаевич». Автор нашумевшей «Тайной вечери», профессор, «патриарх» — таким он вернулся в Россию. Теперь успех ему дается меньше и реже. Впрочем, «никогда ничто чужое его не сломало и не своротило», — писал о Ге историк искусств и общественный деятель Владимир Стасов. «Многие ли из друзей художников признали его последние картины, а он, знай себе, продолжал по-своему». В 1875 году Ге приобретает хутор в Черниговской губернии и неожиданно для всех уезжает туда с семьей хозяйствовать. Возможно, это попытка отгородиться от не объявленного даже перед самим собой творческого кризиса. Да и насущные вопросы выживания давали о себе знать. «Надо мною тяготел вопрос: как жить? Искусство мало дает, искусством нельзя торговать: ежели оно дает — слава Богу, не дает — его винить нельзя. Все то, что мне дорого, — не здесь, на рынке, а там в степях. Уйду туда. Я думал, что жизнь там дешевле, проще, я буду хозяйничать и этим жить, а искусство будет свободно» (Н. Ге). На эту новую жизнь близкие знакомые художника глядели с нескрываемым скепсисом. Евдокия Костычева, друг семьи, в письме к семейству Ге прямо выражала свои опасения: «Смотреть на имение, как на капитал, дающий проценты, — еще можно <…>, а мечтать устроить там что-то родное, свое, вложить туда душу и думать там найти соответственное нравственному миру — по-моему, это неосуществимая мечта у нас, с нашими людьми наивными, но дикими, с нашим климатом и со всем, что смахивает на Азию <…> Сгниешь или озлобишься как собака». На пасторальную идиллию Ге не рассчитывал, однако в «мирском попечении» о продаже бычков, домашней бухгалтерии и о солении грибов на зиму он находил время писать портреты и пейзажи. Теперь его искусство было свободно. «Оценка картины — умиление, слезы, радость, восторг и так далее, а не пять рублей или пять тысяч рублей», — подчеркивал сам Ге. Спустя время он вновь обратится к кругу евангельских тем, составлявших содержание его творчества 1860-х годов. Убрать с выставки!В 1889 году на XVII выставку передвижников Ге отправляет свою новую работу «Выход Христа с учениками в Гефсиманский сад». В картине ощущается безошибочное попадание в ритм, в цвет, но главное — здесь живая ткань реальных предметов, событий и одновременно это не «обыкновенная встреча обыкновенных людей». На древние, истертые камни нисходит мертвенный лунный свет и создает ощущение одиночества — и одновременно чего-то иррационального, вневременного. Художник Михаил Врубель как-то сказал о картине: «Здесь такой лунный свет, от которого болит голова». Вот наступает час, и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного (Ин 16:32) — кажется, эти евангельские слова озвучивают сцену, которую запечатлел Ге. Христос стоит на крыльце после Тайной Вечери, ученики спускаются, уходят в темень сада. В том, как они идут вереницей, «звучит» ритм похоронной процессии. Приближается время последних страданий Христа. Вся Его фигура — собранная вертикаль, Он поднимает глаза к небу, к Тому, Кто пройдет с Ним весь путь со-страдая и со-чувствуя. Но Я не один, потому, что Отец со Мною (Ин 16:32). Все, что дальше Ге напишет на евангельскую тему, породит огромный конфликт — и внутренний, и внешний, вплоть до запрета на экспонирование. Картина «Что есть истина? Христос и Пилат» (1890 год) была снята с ХVIII выставки передвижников по приказу санкт-петербургского градоначальника. Затем под запрет попадает «Суд синедриона. Повинен смерти» (1892 год), которая выставлялась в конференц-зале Академии наук не для широкой публики, а для друзей и знакомых художника. Обер-прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев высказался об этих картинах как о профанации Евангелия. «Социалист в самом неприглядном костюме и с всклокоченными волосами» — так описал Христа в картине «Что есть истина» издатель и журналист того времени Александр Суворин. Обе работы так или иначе — перепевы мотива, уже прозвучавшего в «Тайной вечере» — темы противостояния Истины Христа и правды мира сего. Однако Ге в этих работах все дальше уходит и от церковного канона, и от устоявшейся художественной традиции в изображении Спасителя. Сам Ге гордился, что он «сломал тициановского и давинчевского Христа». Речь о влиянии западной (ренессансной) традиции изображать Иисуса Христа как человека, прекрасного духом и телом. Не телесное, «языческое», навязанное христианскому идеалу, стоит воспевать, считал Ге, красота Христа есть духовная красота. Но где в его картинах дверь в этот нездешний мир духовной красоты? Большинство зрителей ее не заметили. Многие считали, что художник сводит евангельский конфликт к социальному и философскому спору. Впрочем, нашелся человек, который назвал картину «Что есть истина» эпохой в христианском искусстве. И это был Лев Николаевич Толстой. Рядом со ЛьвомГе сблизился с Толстым после того, как в 1882 году Николай Николаевич прочитал в газете «Современные известия» статью Льва Николаевича «О переписи в Москве». Толстой писал о «любовном общении людей с людьми», о разрушении условных человеческих преград, которые разъединяют богача и нищего. «Как искра воспламеняет горючее, так это слово меня всего зажгло», — отозвался Ге на мысли Толстого. В великом писателе русской земли Ге нашел единомышленника, поддержку, нравственную опору. Со временем он, как и Толстой, отказался от имущества, старался не пользоваться наемным трудом. Ге собственноручно бесплатно клал печи беднякам, считая это делом «настоящим и радостным», охотно читал Евангелие нищим, а закончив картину, всегда созывал своих соседей-крестьян и показывал им свою работу, внимательно прислушиваясь к их мнению. Свою приятельницу, пейзажистку Екатерину Федоровну Юнге, Ге будет умолять: «Голубушка, дорогая, ну сделайте это хоть один раз, ну сделайте для меня — пойдите, вымойте бедному человеку пол». Многие воспринимали это как чудачества, но Ге сердцем разделял толстовские взгляды. Он и старшего сына, Николая, на какое-то время обратил в толстовство. Правда, после смерти отца Николай подведет итог своего «жития» по Толстому: «Все, что я делал за эти десять лет, не было ни делом, ни любовью, это была мелочная, грязная и жестокая жизнь внутри и исполнение какого-то выдуманного долга снаружи». В другом письме он скажет, что «жил по заказу». Он будет долго метаться, неустроенный ни внешне, ни внутренне, будет возвращаться к учению Толстого и отрекаться от него, бесконечно пытаясь жить по-новому. Младший сын Петр и жена Ге, Анна Петровна, духовных взглядов художника не разделяли. «Моя барыня не хочет жить просто», — писал Ге Толстому 30-го июня 1890 года. Сам Николай Ге до конца своих дней оставался духовно и по-человечески близок с Толстым. Портрет Толстого, написанный Ге, в семье писателя ценили больше всего и считали наиболее удачным. Я заставлю их рыдать!Последние десять лет своей жизни с середины 1880-х до своей смерти в 1894-м Ге работал над «Страстным циклом». В его «Распятии», повторенном почти в двадцати вариантах, патетика страданий достигает своего предела — боль, терзающая Божью плоть, его измученное тело. Невозможно втиснуть этот предсмертный стон в «отлакированный» язык академической живописи. «Формы найти нельзя, нужно, чтобы она родилась, именно родилась», — повторял художник. Нервная, иступленная быстрота кисти, беспорядочные, агрессивные мазки, «какофония пятен», стихийная стремительность в создании формы — содержание само рождало новый язык живописи. «Я долго думал, зачем нужно Распятие… — для возбуждения жалости, сострадания оно не нужно» (Н. Ге). Художник ждет от зрителя не сострадания, а потрясения души под впечатлением агонии умирающего Христа. «Я сотрясу их все мозги страданием Христа. Я заставлю их рыдать, а не умиляться». Это эмоциональное потрясение, надеется Ге, приведет к катарсису, к нравственному воскрешению, как это и произошло с раскаявшимся разбойником. Рассказывают, что на вопрос молодых художников: «А “Воскресение” будет?» Ге ответил: «Это же и есть Воскресение. Только вы ждете, что воскреснет Христос, но Он умер. Воскрес в последнюю минуту Разбойник. Стал Человеком!..» При таком видении и понимании Распятия мы можем сколь угодно сочувствовать крестным мукам изображенных на картине людей, но к Христу и христианству это никакого отношения не имеет. Краеугольным камнем христианства является распятие и Воскресение: Если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна… (1 Кор 15:17). Конечность смерти обессмысливает жизнь любого человека, включая и евангельского благоразумного разбойника. Какая польза от того, что в последние минуты своей жизни он «стал Человеком», если он навсегда исчезнет и, по выражению Тургенева, лишь «лопух вырастет на его могиле»? В православной традиции через крестные страдание пускай издалека, но верно просвечивает луч света — Воскресения Христова. Крест оказывается животворящим. В лучших творениях русских иконописцев, чье творчество рождалось из молитвы и созерцания, в Распятии всегда предощущается этот пасхальный свет всеобъемлющей радости. В «Распятии» Дионисия, русского иконописца XV века, Христос не висит на кресте, измученный и обезображенный, а стоит на перекладине креста, но кажется, словно он парит над миром. Крест — вертикаль, прорывающаяся от земли в мир горний, и все фигуры на иконе, начиная с намеренно удлиненной фигуры Христа и выпрямленных фигур предстоящих, поддерживают эту вертикальный прорыв в вечность. Сияние золотого фона, весь торжественный, просветленный строй иконы утверждает попрание смерти. Глядя же на «Распятие» Ге, мы просто не в силах и подумать о торжестве нетления и вечной жизни. В трактовке формы у Ге натурализм доминирует настолько, что живописец Николай Ульянов (1875–1949) предупреждает: «Смотреть подобные картины, пожалуй, нужно с теми же предосторожностями, какие были бы необходимы при созерцании реальной казни». Картину «Распятие» запретили. В истории осталось определение, которое дал ей император Александр III: «бойня». Без надежды на бессмертие
Материал по теме Николай Ге: «Я сотрясу их все мозги страданиями Христа»«Что есть истина?» и «Милосердие» Николая Ге? Вопрос к знатокам: что общего в этих картинах? Кто-то ответит: «Евангельский сюжет». Другой скажет: «Автор!» Верно и то, и другое. Но правильный ответ куда более неожиданный. Это одно и то же полотно. В буквальном смысле слова. В своем религиозном творчестве Николай Николаевич Ге никогда строго не следовал православной традиции. Он шел от себя, от своего понимания, видения, мировоззрения, которое отражало всю сложность идейных и художественных исканий его времени. Казалось, Ге не расставался с Евангелием, бесконечно цитировал его, но он читал его по-своему, увлекаясь теориями новейших толкователей христианства, Давида Штрауса и Эрнеста Ренана, которые на рубеже XIX-XX веков пользовались большой популярностью у интеллигенции. Штраус принимал из Евангелия только то, что счел историческим, остальное же считал «легендарным» и относил к области мифологии. Сюда, разумеется, входили все чудеса и исполнения пророчеств. Ге, отчасти, соглашается со Штраусом:
«В историческом смысле Евангелие легендарно, — писал художник. — Но, в смысле истинной жизни духа, оно есть сама истина». Евангелие для него — не подлинный исторический факт, а скорее иносказание, легенда, выражающая истины духовной жизни. * * * В сегодняшнее время мы живем в обществе, где сострадания очень мало, где люди всячески стараются избегать соприкосновения с чужой бедой, с чужой болью. Касается это не только обыденной жизни, но и отношения к евангельским событиям, которые многими воспринимаются как нечто условное, не настоящее. И в этом плане картины Ге, показывающие всю реальность и весь ужас случившегося на Голгофе, может быть, способны сломать те психологические барьеры, которыми люди привыкли отгораживаться от жизненного трагизма. К сожалению, этого сам Николай Николаевич Ге не понимал. Но для нас его богоискательство — лишний повод задуматься о том, к чему пришел и он сам, и те его современники, которые поставили во главу угла социальные и нравственные проблемы, забыв или отвергнув небесное, отказавшись от духовной вертикали. Чем это кончилось, мы прекрасно помним. Эти люди — светлые, добрые люди! — зашли в метафизический тупик, тупик настолько безвыходный, что народ предпочел пойти даже за большевиками, «вера» которых содержала хоть какую-то глобальную надежду. И в этом смысле перед нами духовная трагедия поколения Ге. Трагедия, память о которой может нас уберечь от схожих ошибок. Вернуться назад |