Владимир Легойда о том, что важно вспомнить в последние дни Великого Поста

 

Что может помешать спасению человека? Только собственное «я», если оно раздуется до таких размеров, что заслонит собою Христа. Так когда-то ответил на этот вопрос один замечательный священник. Полагаю, здесь речь идет не только о явно нехороших поступках. Ведь даже добрые дела нередко могут проистекать из тщеславия. «Что же мне делать, если я наверно знаю, что в основании всех человеческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм», — досадовал герой романа Достоевского «Униженные и оскорбленные». Спорить с классиком, конечно, не пристало. Но, так сказать, некоторая богословская некорректность в данном рассуждении имеется. Причинно-следственная связь иная. Дело не в том, что мы совершаем добрые дела из своекорыстия. А в том, что любые человеческие недостатки — это видоизмененные достоинства. И вот почему.

«Что естественно — то не безобразно». Этот смысловой оксюморон, сдвиг в сознании наших современников давно и прочно вошел в жизнь. А жаль. Ведь «безобразное», как сейчас принято говорить, «по определению» противоестественно. По крайней мере, в христианской системе координат. «Естественно» то, что равно замыслу Бога о человеке, а вовсе не то, что человеку сейчас «не безобразно» хочется: блудить, поесть, поспать… далее со всеми остановками.

С точки зрения христианства, в сотворенной Богом Вселенной не было зла. Не знал его и человек: ни в себе, ни в окружающем его мире. Грехопадение изменило человеческую природу, повредив ее. Говоря простым языком — сильно в худшую сторону. Одно из плохих последствий — присущие сотворенному человеку качества идут по искаженной траектории. Естественным было состояние до грехопадения, состояние человека, сотворенного «по образу и подобию». Без образа — безобразное — никак естественным быть не может. Преподобный Иоанн Лествичник говорил: «По естеству есть в нас и гнев на дьявола; а мы употребляем его против ближнего. Нам дана ревность для того, чтобы мы ревновали добродетелям; а мы ревнуем порокам». А Маленький Принц у Экзюпери богословствовал так: «Ты живешь в своих поступках, а не в теле. Ты — это твои действия, и нет другого тебя»; именно поэтому неизбежно определенное напряжение между «мне хочется» и «это — я»…

Наши страсти — это поврежденные добрые качества человеческой души. Поэтому и говорят, что наши пороки — видоизмененные добродетели. Эгоизм — поврежденная любовь.
Если человек вступает на дорогу к Богу в сознательном возрасте, он будет пытаться сильно или даже полностью изменить свою жизнь. Почему? Потому что увидит, что подчинен своим страстям, эгоистическим желаниям, что не похож на Божие творение. Если инструмент звучит фальшиво, его нужно настроить. И струны, и способ игры остаются прежними. Настройка нужна, чтобы звук стал чистым. Так же и с нашим сердцем. Нужно его перенастроить на Бога-Любовь («на любовь свое сердце настрою», как точно пел Окуджава), чтобы потом — уже всю жизнь — стремиться хранить верность себе настоящему, себе действительно естественному.

Не бывает такой любви без самоотверженности. Любые отношения с другим человеком предполагают какие-то ограничения. Хотя бы в разговоре: человек говорит, и, чтобы его выслушать, нужно замолчать. Потому что диалог — это когда говорят по очереди, а не одновременно. В какой-то момент пытающийся измениться человек начинает осознавать, что мир вертится не вокруг него, и что рядом с ним есть и другие люди, которым нужно его внимание, помощь. Что им движет? «Это совсем не эгоизм, как некоторые несправедливо утверждают, — говорил архимандрит Иоанн (Крестьянкин), — нет, это истинное выражение бескорыстного добра, когда оно несет высшую духовную радость тому, кто его делает <…>. Нельзя не радоваться, выйдя из мрачного подземелья на солнце, к чистой зелени и благоуханию цветов. Нельзя кричать такому человеку: “Ты эгоист, ты наслаждаешься своим добром!” Это единственная неэгоистическая радость — радость добра, радость Царствия Божия».

И о главном: о радости жизни. Радоваться этому миру можно, только оторвав свой взгляд от себя-любимого. Или несчастного, или неудачливого, или никем не любимого (и т. п. до бесконечности).
Так что же может помешать спасению человека? Только собственное «я», если оно раздуется до таких размеров, что заслонит собою Христа.