С недавних пор, как почта начала приносить мне епархиальный саратовский журнал «Православие и современность», глаза привыкли искать в подписи под разговорами со священнослужителями имя нынешней гостьи «Строф»: «беседовала Марина Бирюкова». Вчитываясь в её вопросы, вслушиваясь в их интонацию, что-то подсказывало мне, что Марина — из того журналистского племени, к которому долгие годы принадлежал и я сам. А ещё ранее, с начала прошлого десятилетия, в литературных журналах — то в «Волге», то в столичном «Арионе» — мне стали встречаться её стихи. 

Живописные, тихие монологи много повидавшего и пережившего, как я почувствовал, человека не то чтобы сразу запоминались. Но каждый раз после чтения они оставляли какой-то славный отсвет и оседали в душе. В этих стихах стрекотал кузнечик, звякало колодезное ведро, гудел пробивающийся сквозь оконные ставни ветер, долгий закат уходил за реку, спасительный первый снег покрывал землю. И за всеми ежедневными, сменяющими друг друга обыденными и непостижимыми чудесами — зоркая и смиренная свидетельница. Родственная, своя — осеннему собрату-листу, воробью, припавшему к асфальтовой выбоине с накопившейся талой водой, и даже — жёлтым солнечным пятнам. От стихотворения к стихотворению она поверяет, оценивает, вопрошает свою судьбу — через осязаемые, слышимые и видные глазу приметы Божьего мира. Июньская подборка её стихов в «Сибирских огнях» открывалась этюдом о старом бревне и маленькой девочке. Время от времени героиня крошила ветхую древесину, брала мягкую гнилушку и писала на деревянной обшивке дома свои самые первые неуклюжие слова. «…А позже меня подломило и сбило, и стали беспомощны правила, но — не мне ли на счастье нетленное было даровано это гнилое бревно?»

…Сейчас передо мною лежит замечательное письмо, в котором Марина по моей просьбе рассказала о себе. Рядом — ее проникновенный очерк о легендарном саратовском батюшке — отце Георгии Лысенко (†2002), который я, волнуясь, читаю. И — вот эти, собранные для вас стихотворения. 

 * * *        

Калитка с белой цифрой восемь,

за нею дом и огород,

сухая солнечная осень,

осенних дел невпроворот:

собрать ботву, укутать розу,

связать еще одну метлу…

Всего неделю по прогнозу,

стоять осеннему теплу.

Любой зимы суровей старость — 

за нею нет уже весны,

и только тем, что нам осталось,

мы все вперед награждены.

Пока хоть что-то можешь — делай,

тому спасенье лишь дела,

на чью калитку с цифрой белой

десница старости легла

* * *

Птица щегол на березе раздетой,

а за березою черное поле.

Как я утешена птахою этой, 

как хорошо мне сегодня на воле — 

может быть, я уже перестрадала?..

Небо над зябью как чистая льдинка,

птаха меня, наконец, увидала — 

сорвана скорым крылом паутинка,

сбиты последние листики. Щебет — 

вот, а она уже в поле пропала…

Два неожиданных облачка в небе — 

как рукавичек растерянных пара.

* * *      

Стоит последнее тепло,

водою скорой под корягу

кленовый лист уволокло,

а я завинчиваю флягу

с лесной водою и кладу

ее в рюкзак, и через ельник

к дороге медленно иду — 

такой вот выпал понедельник.

Как ни разбита, ни слаба,

уроки дня сего усвою.

Головка темная гриба

приподняла сырую хвою,

сейчас достану ржавый нож…

Белеет срез. Кричат сороки.

Учусь тому, что мир хорош — 

какие трудные уроки!

* * *

«В мире душа моя — дух начеку,

вот состояние странное, право!

Я на своем натворила веку

много дурного, и всякая слава      

городом шла обо мне, а теперь — 

нет, будто не было этого — или

все навсегда это разом забыли…

Я не надеялась, друг мой, поверь,

я не просила. Вина ли, беда

все сотворила, что было со мною — 

взял на Себя Он долги мои, да,

взял, как я чувствую, прошлой весною.

Завтра во мраке, но дух начеку,

В мире душа под защитою духа…»

Это расскажет больная старуха  

по телефону тебе, старику.

* * *   

Закат рубиновою точкой

в холодной капле на коре,

весенней сохнущею бочкой 

немного пахнет во дворе:

её отмыли и надели

на крепкий серый частокол, 

и я участвовала в деле — 

несла и ставила на стол

тарелку с кислою капустой — 

последней, собранной со дна —

к хорошей жизни той невкусной 

капустою приобщена — 

к суровой жизни и смиренной…

Брожу, круша вечерний лед,

а наша бочка во Вселенной

как тело странное, плывет.

* * *

Здесь меня ждут: как ни поздно уже,

выше берез, на шестом этаже

шторкой оранжевой светит окошко.

Здесь меня помнят: сырая сторожка

под монастырской стеною в лесу — 

ноющий чайник на крохотной плитке.

Краскою номер на ветхой калитке — 

здесь меня любят. А я принесу

то, что смогу. И насколько смогу,

все оправдаю. А главное — буду:

быть ли победе, случиться ли худу — 

буду, войду, обниму, не солгу.

Рисунок Анны МУЗЫКИ