ИНТЕЛРОС > №2, 2012 > Екатерина ТИМОФЕЕВСКАЯ (1906-1987): ПОДНЯВ ЛАДОНИ Павел Крючков
|
У великого американского поэта Уолта Уитмена есть удивительные строки в поэме «Прощайте»: «Нет, это не книга, Камерадо, / Тронь её и тронешь человека…» Я вспомнил их, открыв однажды книгу неизвестного мне стихотворца. «Бог видимый» — так она называлась. Мне подарил её поэт Александр Тимофеевский, автор знаменитой «Песенки крокодила Гены» («Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам…»). «Почитайте, пожалуйста, эти стихи. Когда-нибудь мы с Вами поговорим об их авторе», — сказал Александр Павлович. Я уже знал, что Екатерина Тимофеевская — его тётушка, что он помнит её с раннего детства, что она была замечательной художницей, но с постепенной потерей зрения отложила кисть и взялась за перо. Несколько лет спустя, складывая для «Фомы» вот эту самую подборку стихов Екатерины Тимофеевской, — я услышал от её племянника твёрдые и смущённые слова. «А, знаете, ведь у неё, кажется, совсем не было недостатков. Она прожила свою жизнь в любви. Любовь была её сутью, деланием, смыслом всего…». …У Тимофеевской есть поразительный цикл «Свидетельства» — о евангельских событиях (два из них вошли в нашу публикацию). Вчитываясь, трудно отделаться от мысли о личном присутствии. Кстати, известный роман Михаила Булгакова она читать не захотела. Духовная жизнь Екатерины Павловны была своеобычной: она самозабвенно любила преподобного Сергия Радонежского, ездила в Лавру и писала стихи об индийском мыслителе Кришнамурти. Она мучительно страдала (и выразила это в своей поэзии) от «вавилонского плена» «мира сего». Остро переживала всеобщий «распад сердец», который, говоря словами другого поэта, — «страшней, чем расщеплённый атом»… В её стихах есть и космическое, и — приземленное, «коммунальное», осязательно-родное. Не имея детей, она многим стала названной матерью. Жила — другими. …Её инициалы совпадали с материнскими; когда в тридцатые годы сотрудники НКВД пришли в их дом за Еликонидой Васильевной, дочь Катя отправилась вместо матери в ссылку. Подмены не обнаружили. Разве это не великая притча о любви?
Павел КРЮЧКОВ, редактор отдела поэзии журнала «Новый мир»
* * * Вечное чудо: из жёлудя дуб вырастает, мощный, с корою в рубцах, с вершиною тёмно-кудрявой. Чудо могучего роста. Природы великая слава. Ангелов труд неустанный. Снова себя воссоздать — жёлудь расстанется с веткой. Где же слова, чтоб сказать про рожденье и смерть человека?
В метро
За бабкой из вагона на перрон выходят дети — мальчик лет шести и девочка поменьше и помельче. Заботливо держа под локоток, она ему: «Смотри себе под ноги, будь осторожен…» — маленькая мать.
Молитва для всех
Гнёт времени, тот многолетний пресс, штампующий неумолимо расплавленный металл в болванку или рельс, — да не коснётся близких и любимых! Вся пресса, радио, телеэкран, вой подтасованных и лженаучных истин — да не коснётся этот мёртвый штамп безверия родных и близких!
* * * Дождь лил и лил ливмя. Казалось всем, что чёрная приблизилася осень, что долгая разлука настаёт с теплом и светом. Холод, грязь и тьма. Но нынче утро разбудило рано: в окне светился пламень голубой. О Солнце! Ты встало над Москвой, ещё повитой тающим туманом. Листва горела в золоте лучей, и радостная зелень тополей, и тёмные, резные листья дуба, осыпанные каплями дождя, и кисти красные рябины, и каждый куст, и каждая травинка к Тебе тянулись, обратясь лицом, — и даже ваш в саду кирпичный дом… А мне хотелось, как пифагорейцу, подняв ладони, славить твой восход, Владыка, жизнь дающий. Отче наш!
* * * Тень багряницы и венца из терний. Он возлежит на трапезе вечерней у Симона. Над Ним густеет мрак, лишь лоб обвит закатным рдяным светом и плечи. Меркнет день. Им разойтись пора, но манит взор, печальный и приветный, и медлят гости и к дверям нейдут. Тут женщина к Нему подходит неприметно, разбила алавастровый сосуд и чистый нард, благоуханный миро на ноги льёт, что пыль дорог покрыла, и, плача, отирает волосами, не слушая враждебных пересуд, со всею нежностью касаясь их устами. «Сирийский нард бесценный, лучший самый», — Иуда поднялся Искариот и вышел в бешенстве, скривив усмешкой рот.
* * * И повели, оттеснив Иоанна. Другие притихли… Пётр рванулся к нему, до двора претории следом шёл. Привратник его не пускает: «Да ты не из них ли?» «Нет», — ответил, чтоб только пройти. И сам не приметил, пьяный тоскою в мучительный час тот. Но кто-то хлопнул его по плечу: «А я тебя видел, однако, с ним…» — «Обознался, приятель». Ещё напоследок гнавшей его от огня, он иззяб, служанке, его опознавшей: «Прихвостень, мол, Иисусов». — «Не знаю, о ком говоришь ты?» — ей сказал, чтоб она отвязалась. И петел криком ночь разбудил тотчас. И Пётр, за ворота выйдя и оземь лицом грохнувшись, горько заплакал.
* * * Пошли подружки старенькие больную навестить, а что ей принести? Одна купила яблочков, румяные бока, другая — молока, и сдобный кекс творожный, и крем-брюле мороженое, а третья — всех добрей — состряпала пюре. Сама в кастрюльке крошечной начистила картошечки, сварила, истолкла, и молочком разбавила, и масличком заправила — уж так нежна, бела!.. А всё глядит: не сухо бы? Ещё яичко вбухала, сметанкой залила!
* * * Был солнечный, был лучезарный день. Но дымная из моря встала туча, о горизонт стеной дождя и молний беззвучных оперлась — и разом полнеба захватила, колыхаясь, огромная и грузная, и ливень обрушила на пляж беспечный. Люди, топорща зонтики, бегут, спасаясь, и ветер гонит лепестки газет.
* * * От ликования устав, тоскуя о доме, в бывшую церковь вхожу — в военный музей. Образ безумья людского. Под знаменем алым клочья разодранных мин… Железо стонало. Лица героев. Но огненный смерч корабли топит, море пылает и небо. Берег кремнистый стонет. Огненный шквал подступает всё ближе, всё ближе… В арке над входом вижу — Ангелы, два, на коленях перед Крестом рыдают. Из-под забелки тонкой живопись проступила.
Рисунок Наталии КОНДРАТОВОЙ
Вернуться назад |