ИНТЕЛРОС > №27, 2007 > Пытки в милиции

Владимир Куземко
Пытки в милиции


25 февраля 2008

Насилие и угрозыск

Даже самая демократическая и наигуманнейшая власть немыслима без насилия, то есть без систематического и всестороннего принуждения человека государством и обществом. Иногда – мягким и ненавязчивым, куда чаще – грубым, раздражающим, становящимся порой преобладающим методом управления в стране. При тоталитарном режиме насилие целиком подминает под себя и Личность, и общество, и государство, и даже те самые силовые структуры, которые это насилие осуществляют.

Государство – лицемерно. Оно знает, что вынуждены мы творить во имя правильно или ложно понятых державных интересов, но оно не хочет (да и не может, исходя из тех же своих интересов) нас останавливать, затыкая нашей жесткостью и жестокостью все прорехи в общественном устройстве и несовершенстве человеческой природы.

Если мы попадемся – та самая государственная машина, которой мы служим, безжалостно растопчет нас и за ненадобностью выбросит на помойку. Поэтому попадаться – не надо. Хитрозадые менты-начальнички, слепые в некоторых случаях прокуроры и лукавые судьи специально ловить нас не заинтересованы, разве что мы сами – наследим и «засветимся»… Поэтому первейшая заповедь любого опера: не наследи!

Для начала следует забыть некоторые из основных принципов правосудия: «Любой считается невиновным до тех пор, пока его вину не докажет суд... Сотрудник органов обязан вежливо и культурно обращаться с гражданами... У каждого гражданина есть права на...»

Так вот, на самом деле – нет у вас никаких прав!

Когда уголовный розыск нечто считает нужным и важным и когда нет реальных препятствий для осуществления им своих специфических мероприятий, то у ставшего объектом его воздействия гражданина практически не остается прав ни на что, включая и собственную жизнь (если уж очень не повезет – то и ее отнимут без лишних церемоний!), зато новых обязанностей у него появляется масса.

Вот лишь некоторые из них: «слепо повиноваться», «говорить только правду», «никому не рассказывать про то, что с ним в угрозыске делали»? и так далее... И попробуй хоть одну из этих своих обязанностей нарушить!

Налет на притон

Простейший пример – группа оперов отправляется на притон либо на адрес какой-либо вызвавшей у нас обоснованное подозрение криминальной личности, с целью провести обыск, задержание или арест.

На любое проникновение в жилище нужна санкция прокурора. Лишь в отдельных случаях разрешается делать это и без санкции, позднее уведомив того же прокурора о случившемся. В реальности санкцию мы берем лишь в тех случаях, когда железно уверены в правильности своих подозрений и практической надобности дать позднее юридическое обоснование всех наших действий.

В основном же наша практика такова. На адреса всевозможно-сомнительного элемента (ранее судимые, наркоманы, пьяницы и тому подобная мразь) – врываться без всяких санкций и последующих уведомлений. Никаких жалоб – не будет. У хозяев таких адресов практически всегда рыльце в пушку, вот почему эта публика жалоб не пишет. А случись нежданное и начни прокурор все-таки напрягать – отбрешемся, нам это недолго. «Была оперативная необходимость, а уведомить прокуратуру позднее – не успели» – вот и весь сказ.

В книжках и кинофильмах рвущиеся на адрес менты долго барабанят кулаками в двери, вопя: «Откройте, милиция!» Фигня, нельзя давать находящимся за дверями время для уничтожения улик либо для приготовления к вооруженному отпору. Считанные секунды требуются тому же наркоману для спускания маковой соломки или ширки в унитаз и лишь чуть больше – для приготовления ствола к стрельбе… Если стучать и вежливо представляться – тогда уж на притоны лучше вообще не соваться…

Нет, на адреса мы врываемся внезапно, открыв двери излюбленной домушниками и операми «фомкой» либо сокрушив их с петель могучими ударами плеч или прихваченной с собою кувалды. Влетаем бешеным потоком, стремительно растекаясь по всем комнатам и помещениям.

Главный наш козырь – быстрота и натиск. А еще – тщательная, отработанная многими поколениями оперов на своем и чужом горьком опыте методика действий в экстремальных условиях. Зафиксировать всех присутствующих на местах, подавить морально зверскими криками и отрывистыми командами типа: «Стоять, милиция!», «Не двигаться, сука!», «Лицом к стене, ладони к затылку, ноги расставить!», «Руки из карманов, быстро!», «Присесть на корточки, живо!», «Лечь на пол!», «Тебе было приказано не двигаться, урод!» и так далее…

Ни в коем случае не давать опомниться, попытаться сориентироваться в ситуации и сбежать, что-либо спрятать или уничтожить, а то и достать оружие, наконец...

В принципе та блатная шантрапа, с которой мы преимущественно имеем дело, – не враги себе и руку на сотрудников милиции не подымут. Ученые, знают: себе дороже! Но ведь есть и «отморозки», кровью меченные беспредельщики, а таким терять абсолютно нечего. Ударит опера пером в живот – и ищи-свищи его потом. Но если и найдут, и накажут – от того зарезанному оперу и его осиротевшей семье не холодно и не жарко…

Мы, опера, все без исключения, – хотим вернуться к своим семьям живыми и по возможности неискалеченными. Вот почему, когда наши команды не исполняются мгновенно (а в 90% случаев так и есть – потрясенные нашим внезапным броском через проломленные двери в квартиру, люди остолбенело моргают, никак не торопясь задирать руки вверх, становиться лицом к стене и падать ничком на пол!), то нами молниеносно наносятся «расслабляющие» удары – по почкам, конечностям, в пах, по ребрам и в солнечное сплетение...

По голове стараемся не бить и уж тем более никогда не бьем в лицо – оно слишком уязвимо, на нем даже от поверхностных ударов остаются заметные следы: ссадины, синяки, багровые пятна и порезы. А это – нежелательно. Доведись в дальнейшем отпустить бедолагу раньше, чем эти следы исчезнут, – он тут же снимет побои, накатает квалифицированную жалобу… По лицу граждан бьют только неопытные сосунки, но таких на опасные задержания и не берут – успеют еще нахвататься острых впечатлений.

Как правило, оружия на подобные мероприятия мы не берем. В лучшем случае – прихватываем для декорации кого-либо из дежурки, в форме и с большущей кобурой на поясе. Кстати – и чтоб за бандюганов из конкурирующей шайки случайно не приняли, спутать немудрено: внезапный визит шайки орущих-дерущихся оперов как две капли воды похож на бандитский налет, а что назвались ментами и ксивами машут, ну так мало ли кто кем и чем нынче называется и машет!..

Но и голыми руками бить народ – утомительно, лишняя трата калорий, а ведь силы надо беречь для последующих допросов, пьянок и объяснений с руководством. Многие опера пользуются спецсредствами вроде пресловутого «демократизатора», я же предпочитаю вооружиться чем-либо из хозинвентаря или мебели хозяина адреса. Молоток схватил с полки в прихожей, швабру наперевес взял, на худой конец – разбил один из стульев о первого же попавшегося под руку сволочугу и дальше уж начинаю орудовать оставшейся в руке спинкой стула. Хороши для подобных целей и отвинчивающиеся от кухонных табуреток ножки, единственный минус – тратится полминуты на то, чтобы сбегать на кухню и отвинтить ножку. Но зато потом она тебя не подведет – надежная и удобная в бою штуковина! Приходилось также и сковородкой наводить порядок… кастрюли на голову надевать… однажды на одну наркоманскую харю даже чайник с кипятком опрокинул…

Помню, на адресе одной ширяльщицы под горячую руку старикашка попался, горластый такой, седенький, из еще бодрящихся. Позднее оказалось, что халяве той – пахан он, отец то есть, но тогда я этого не знал. Старик как старик, а заслуженный ли ветеран он с 25-летним «горячим стажем» или недавно освободившийся из мест заключения особо опасный рецидивист со взведенным стволом за поясом – оно ж на морде не написано и с ходу этого не определишь… Как вломились – соска та сразу же ручата испуганно задрала, этот же – возбухать начал, возмущаться. Ору ему: «Лечь на пол, козел!»

А он в нагрудный карман полез – нехорошее движение, опасное. Я ж не знал, что он всего лишь удостоверение ветерана труда собирается мне продемонстрировать… Ну и вмазал ему превентивно коленом в пузо, а когда сложился он вдвое с жалобным вскриком – еще и стулом по спине так шарахнул, что спина загудела! Грохнулся на заплеванный пол, слезами струится, стонет жалобно: «За что?! Я всю жизнь честно отработал, а со мною – так… Ты мне в сыновья годишься, щенок!.. По какому праву руку на меня подымаешь?!»

И чего-то сразу же я просек, что – не бандит он, но некогда было размусоливать, да и не объяснишь ни хрена – такому-то… Пнул его в бок ногой так, что покатился он, рычу яростно: «Молчи, педрила, а то хуже будет!» Заткнулся…

Потом месяц бегал по инстанциям, жалобы строчил, насчет грубого нарушения своих конституционных прав вякал… Но следов побоев на нем – нет, свидетелей – тоже (дочка – не в счет, родич, да и она, после убедительной беседы с операми, поддакивать обвинениям отца не решилась). Так и заглохло все…

Жаль старика? Жаль, чисто по-человечески. Не повезло ему, оказался не в тот момент и не в том месте. Но чем жаловаться зазря – сообрази лучше: мы ж и «сопротивление сотрудникам органов при исполнении» могли навесить, на старости лет загремел бы за решетку. Оно ему надо? А насчет прав его, так права неотделимы от обязанностей, одна из которых – правильно воспитывать собственных детей. Воспитывал бы лучше дочурку – ничего б этого и не случилось!

Понятно, что когда ты «не при делах» и ничего общего с криминалом не имеешь, то получить кулаком в брюхо для тебя – удовольствие небольшое… Но поймите и меня, опера. Лучше уж я сто раз ударю в неполную силу сто разных людей (среди которых двое-трое обязательно окажутся ни в чем не виновными), чем один раз не выведенный мною из строя бандит пырнет меня финкой и затем, скрывшись от погони, и дальше будет грабить, убивать, насиловать…

Моя жестокость объяснима и оправданна. В ней – своя железная логика. Многие десятки и сотни оперативников в прошлом погибли лишь потому, что этой логике не следовали. Ну а любителям моральных сентенций и красивых словес насчет гуманизма и священной неприкосновенности человеческой личности скажу только одно: считаете, что так делать нельзя и что угрозыск должен работать иначе – милости просим к нам на службу! Идите сюда и делайте все по-своему, а мы, опера со стажем, посмотрим на вас со стороны, поучимся. Покажите нам, ментам, «грубиянам», как надо. Не на словах – словесно я и сам кому угодно и что угодно вкручу, а на практике, личным примером...

Так ведь не идет же к нам на работу никто из них и ни хрена не показывает… Чистоплюи они, гуманисты наши, куды ж ты… «Работать – ментом?! Фи! За кого вы меня принимаете?!» Вот одной болтологией вся их забота о человечности и заканчивается…

 

Быстрота и отвага

Имея численное превосходство, действуем мы резко и решительно, как диктуется обстановкой. Нужно войти на адрес – вломились без предупреждений, яростно сокрушили и подавили всех. Надо кого-то задержать на улице – навалились внезапно, при малейшем намеке на сопротивление – кулаком под дыхало, дубинкой по голове, повалили подножкой, помесили маленько ногами (но чтоб – без следов на теле!).

Однако далеко не всегда на нашей стороне численное превосходство. Иногда силы равны, а зачастую опера и уступают бандитам (в численности или в вооруженности), и тогда нам приходится сталкиваться со смертельным риском. И вот тут правило одно: не показывай страх! Как бы ни тряслось у тебя в душе, но бандит не должен этого видеть и понимать…

Ты – опер, ты – на работе, за твоей спиной – твое хоть и подлое, но способное смести любое сопротивление государство, и оно не поймет, если ты струхнешь. Хуже того, тебя не поймут твои товарищи – опера. Есть масса случаев, когда только от твоего напарника целиком зависит, выберетесь ли вы вдвоем из острой ситуации без потерь или же вас сейчас порвут, порежут на кусочки и разбросают по окрестным свалкам на прокорм бродячим собакам… Заработаешь репутацию труса – и все, тогда – немедля увольняться с работы. Никто с тобою на дело больше не пойдет…

И вот, я, оперуполномоченный, к примеру, заявляюсь с очередной проверкой на притон, но застаю там не одного лишь хозяина-заморыша, как рассчитывал, а еще и пяток нехороших, мутных людишек. Исходящую от них опасность улавливаешь кожей и как-то сразу просекаешь, что у того в кармане – нож, а у этого – что-то типа кастета…

И вот минус ношения при себе табельного оружия: окажись при мне «Макаров» – при первом же обострении ситуации не выдержат нервишки, выхвачу ствол, завоплю: «Руки вверх!» Хорошо – выхватил, гаркнул, упился секундным чувством собственного превосходства, а что дальше?..

Применять оружие нельзя – «на каком основании?!», – еще ранишь кого-нибудь, и тюряга гарантирована. Не стрелять, а просто маячить стволом – еще глупее, главное ведь – криминалы прекрасно понимают, что применение оружия тобою в данном случае будет признано неправомерным, и поэтому применить его ты не решишься, пугаешь только… А раз пугаешь – значит, боишься! Боишься их ножиков и кастетов. А кто боится, тех и бьют, это – закон жизни.

Применять табельное оружие в подобных ситуациях закон разрешает оперу лишь в случае непосредственного нападения на него, но когда (и если!) бандиты решаются напасть, то стрелять чаще всего оказывается уже поздно.

Вот почему – никакого оружия и уж тем более никакого страха. На притон иду принципиально с голыми руками. Изобьют, порежут, убьют – плевать. Ну то есть на самом деле – не плевать, но веду я себя именно так, будто не боюсь никого и ничего, это меня пусть боятся, ведь я – опер!

Пру танком, внаглую. Спокойно захожу, осматриваюсь, командую: «Покажи, что у тебя в карманах! Это – на стол, немедленно! Ты что хамишь – по мозгам хочешь?!» А он по мозгам не хочет... Сейчас-то они могут сделать со мною что угодно, но что потом сотворят с ними мои кореша?! А ведь сотворят, за нами не заржавеет, и не только потому, что за своих друзей опера мстят, и мстят жестоко, но и чтоб раз и навсегда вколотить в этих и во всех прочих блатарей, внедрить железно в их генную память: опер – личность неприкосновенная, опера – не трогать, кто опера замочил – тот не только себя под ответный удар подставил, но и все кодло! Гнида он, подведший свой же бандитский коллектив, удавить его без лишних базаров, а труп – мусорке подкинуть… Типа: смотрите, мы сами уж и покарали вашего обидчика.

Но это – еще не полная гарантия моей безопасности, а полная в том, чтобы плечи мои голова украшала, а не ночной горшок. Должен постоянно секти я окружающую ситуацию и вовремя реагировать на все изменения в ней… Вижу, что дело пахнет керосином и вроде бы меня собираются сейчас уработать – не жду похоронного марша, всегда нападаю первым. Вначале – определяю, кто в противостоящей мне компашке главарь, организационное ядро, идейный вдохновитель и подстрекатель, так сказать, и – гашу первым именно его. Жестко гашу, чтобы не встал в ближайшие полчаса. Техника и тактика нанесения внезапных ударов отрабатывается заранее, все делается четко и продуманно.

Начинать лучше всего с чего-нибудь доброжелательного, типа: «Кажись, ты тут – единственный правильный пацан…» – и сразу же, без малейшей паузы, бить по глазам!.. Ошарашил, тут же ухватил за волосы и с размаху о стену или дерево – бац!.. Все, в отключке он, остальные пялятся остолбенело, а я им, весело скалясь: «Ну что, козлы, еще кто-нибудь хочет?!» А чего хотеть-то, один хотельщик – эвон, валяется с раскроенной черепушкой. (Объяснить позднее проломленную голову куда проще, чем простреленное плечо или ногу, «он случайно споткнулся, упал и ударился головою, я пытался его поддержать, но – не успел…». Закрытые в РОВД дружки «неудачно упавшего» все подтвердят, и пусть попробуют не подтвердить! Даже и прокуратура цепляться не станет, увидев по материалам дела соотношение сил: один безоружный опер против 5–6 вооруженных холодным оружием блатарей. А начальство еще и похвалит: «Ловко ты их… Молодец!»)

Но это – лишь одна из схем поведения. Вообще же их может быть много. Если в одних ситуациях отступать нельзя ни в коем случае, лучше уж пусть мочат тебя, то в других – прояви гибкость, удались на более укрепленную позицию. Заупрямься ты сейчас – пострадаешь без всякой пользы для дела, а так – выйдешь из-под удара, и чуть позже, вернувшись усиленным коллегами вариантом, нанесешь ответный сокрушающий удар!

Однажды, помню, встретил я на улице кучку юнцов. Силушка глупая в них бурлит, гормоны изнутри подпирают, узнав про мое ментовское звание – прогудели беззаботно: «Да п-шел ты, лягаш!..» Так-так… Начни возникать я, намекать на репрессии – побили бы. Малолетки же, мозгов – с горошину, живут только сегодняшним, про последствия не беспокоятся. Но и спускать было нельзя – оборзеют. Позднее, заматерев, больших бед могут натворить… Отступил культурно, не теряя лицо: «Чтоб завтра в два пришли в Заводской РОВД, комната 412, вызываю всех для профилактической беседы! Не опаздывать!» В ответ – гогот: «Да пошел ты!..» Они думали, что дурак я и впрямь надеюсь их в своей 412-й комнате когда-либо увидеть. Дураков – не боятся, их презирают и жалеют снисходительно. Так побили бы они меня как сидорову козу, месяц в реанимации – удовольствие для гурманов, а так – ушел лишь слегка оплеванным, но неповрежденным.

Ребята еще и косячок с драпом не успели скурнуть, посмеиваясь над придурковатым мусорком, как к ним сзади подкатил «уазик» с мигалками, вызванный мною по телефону. Оттуда выскочили мои коллеги с дубинками, а из-за угла тотчас вывернулся и я, улыбающийся: «Ну что, дитятки, потолкуем?..»

И – потолковали… Сперва – тут же, на улице, потом – в обещанном им давеча 412-м кабинете. Зря они так ржали, между прочим. Еще долго та комната будет вспоминаться ими с холодной дрожью! Сердитый опер – зрелище не для слабонервных. С трудными подростками нужно вести воспитательную работу, и я воспитываю их – долго, страстно, нежно… Но – без следов!

 

Необходимость пыток

Кто бесстрашен и могуч – не идет на работу в угрозыск, во всяком случае, в нашем РОВД я таких не видел. Бесстрашные и могучие идут в спортсмены, каскадеры, киллеры, телохранители, разведчики, наконец… А в угро трудятся самые обыкновенные люди с привычным набором слабостей и недостатков, один из которых – трусость.

Криминалитет в целом – это скопище злых, жестоких и опасных людей.

В общении с ними мы испытываем такой же страх, как и каждый мирный обыватель. Но у обывателя есть возможность общаться с преступниками как можно реже, а у нас такой возможности нет. В регулярном общении с бандитами – наша работа, Государство швыряет нас на борьбу с ними, не обеспечив должным образом законодательно, материально и морально, мы чувствуем себя под постоянным прицелом, но – работаем, вынуждены работать...

И чтобы преодолеть свой ужас и выполнить поставленные перед нами задачи, стремимся внушить ответный ужас своим противникам. Пусть знают, что мы – еще более злы, жестоки и опасны, чем они! Некоторых из них это напугает и заставит отказаться от преступных умыслов, другие станут осмотрительнее и не пойдут на какие-либо чрезмерные жестокости, памятуя про ответные меры, а третьи... Те, решившись буквально на все, хоть на мента руку не подымут, зная: мы не простим, и кара будет ужасной!

Истязать и мучить (физически и морально) допрашиваемых категорически запрещено всеми законами и инструкциями. Чуть ли не на каждом совещании-заседании начальство неутомимо напоминает: «Чтобы бить кого-то – это ни-ни!», но тут же, буквально через запятую, орет надсадно: «Почему раскрываемость преступлений в текущем месяце снизилась?! Объективные причины? Мне не нужны оправдания, мне нужен только результат – и чтобы результат был, ясно?!.»

Разумеется, истязать и мучить попавшего в наши дружеские объятия гражданина мы можем безнаказанно лишь при соблюдении некоторых, нигде не зафиксированных, но четко осознаваемых всеми требований.

Первое: не проси и не жди санкций на изуверства от вожаков стаи, то бишь от хитромудрых отцов командиров, ни один находящийся в здравом уме начальник никогда не скажет мне: «Избить такого-то!», ни Боже мой! Нет, мне лишь настойчиво порекомендуют получить признания от гражданина такого-то в такие-то (обычно – очень сжатые) сроки, а как я их получу – это мои проблемы... Если смогу вежливо и культурно убедить допрашиваемого, что нет у него иного выхода, как дать чистосердечные (то есть нужные мне) показания – хорошо, в руках опытного и грамотного опера огромный массив собранных улик и доказательств в соединении с глубинным пониманием человеческой психологии и умением использовать в требуемую сторону ее особенности – само по себе грозное оружие, способное пробить и многоэшелонированную оборону... Да только откуда взяться у меня такой опытности, грамотности и осмотрительности, если в предыдущие годы все мало-мальски квалифицированные кадры из милиции разбежались ввиду маленькой зарплаты и задвинутости органов внутренних дел государством и обществом себе в задницу. Так у кого прикажете учиться мне, волей судьбы и случая пришедшего на освободившееся место? Только на собственных ошибках и просчетах учиться и приходится, а пока не научился – будь уж так любезен, подменяй опытность жестокостью, знания – беспощадностью, интуицию – свирепой напористостью, авторитет классного профессионала – репутацией садиста-зверюги, о котором бандиты (пусть и с некоторым преувеличением) всполошенно шушукаются: «У Петьки на допросе молчать нельзя, он же, сучара, запросто и до смерти заколотит!»

Второе – жестокость применяемых опером мер должна соответствовать тяжести расследуемых преступлений и оправдываться ею, а также оправдываться полученными в оконцовке результатами. А если ты готов, скажем, битых три часа месить руками и ногами какого-нибудь небрито-ободранного бомжа – синяка – лишь для того, чтоб он сознался в похищении палки копченой колбасы у базарной торговки, то не опер ты, а дурак.

Лично мне не нравится избивать и мучить находящихся в моей власти беззащитных людей.

И абсолютному большинству оперов – поверьте мне на слово! – тоже это не доставляет ни малейшего удовольствия… Разумеется, есть среди нас определенный процент людей с патологической психикой, им нравится терзать и пытать, вид чужих страданий их возбуждает, от этого они впадают в своеобразный кайф и чуть ли не балдеют над каждым уродуемым ими телом... Но удельный вес врожденных садистов в милиции ничуть не выше, чем, скажем, в спорте, в журналистике, в той же педагогике.

И все остальные мои товарищи смотрят на причиняемую нами вынужденно «клиентам» физическую боль и моральные мучения лишь как на один из необходимых инструментов воздействия на них в интересах правосудия.

Кто-то скажет: «Какое же оно ПРАВОсудие при таких неПРАВОвых инструментах?!» Но других у нас просто нет, уж не взыщите…

Я – крошечный винтик в огромном державном механизме. Не нравится вам этот винтик, да и весь механизм в целом – отлично, сломайте его и создайте другой. Но совсем без государства, каким злобным и несовершенным оно б ни было, нельзя, иначе – хаос и анархия. И пока прежний государственный механизм не сломан и продолжает функционировать, я, его составная часть, должен исправно осуществлять свои функции.

 

Технология пыток

Итак, на одном из этапов работы опер приходит к выводу, что без применения мер физического воздействия к допрашиваемому не обойтись.

Каких-то общих правил и рекомендаций тут нет. Каждая ситуация и каждый человек должны глубинно чувствоваться. Надо четко понимать, когда пытать арестанта можно, нужно и полезно, а когда – нельзя, бессмысленно и даже вредно для дела…

Эффективен этот метод лишь тогда, когда «клиент» слабоволен и морально нестоек, а опер уверен не только в том, что тот действительно «при делах», но и что существуют некие вещественные доказательства его вины, которые тот сам должен рассказать и объяснить. Ну а поскольку добровольно садиться в тюрягу (как ни странно!) никто особо не желает, то «клиента» надо убедить... Внушить ему... Сломить его глупое и никому не нужное упрямство... Я понятно излагаю?

В технологии пыток ментовская фантазия ничего нового не придумала. Да и зачем, если старое и многократно проверенное жизнью себя вполне оправдывает... Перечислю кое-что из общеизвестного.

Парашют – поднимают за руки-ноги и плашмя кидают на пол. Следов на теле – ни малейших, а ощущения – как у отбивной котлеты.

Слоник – классика жанра, любимая тема страшилок для журналистов: надевают на голову допрашиваемому противогаз и на пару минут зажимают трубку, – у того, задыхающегося, глаза лезут на лоб, когда до полного отруба остается всего ничего, отпускают трубку, дают отдышаться – и по новой... Недостаток метода: кто сердцем слаб – может задохнуться, слишком трудно контролировать течение процесса и вовремя останавливаться, не перейдя критическую точку… (Учтите: в пытках мы ж все-таки не асы, – практики маловато и не на ком ежедневными тренировками оттачивать мастерство.)

Марьванна, она же Попугай, – сковывают руки наручниками, просовывают голову между колен и сковывают ноги наручниками, образовавшееся таким образом своеобразное «колесо» вешают на палку, положенную на два стола или стула, и начинают крутить его, поколачивая...

Ну и – просто побои, без прибамбасов. Бьют в пах и по почкам, в солнечное сплетение и под ребро, шмалят резиновой палкой по суставам и по пяткам… Пятки – идеальное место для ударов, ибо на них практически не остается следов. В то же время место это чувствительное – сюда сходятся нервные окончания многих внутренних органов.

Еще можно подвесить на дыбу, на какой-нибудь торчащий из стены крюк, за скованные наручниками за спиною руки. И – бить дубинкой или стальным прутом по туловищу...

К старикам, женщинам, малолеткам и просто ослабленным применяются более гуманные, но тоже действенные методы. Скажем – зажать ему между двух пальцев карандаш или ручку и крепко стиснуть – это больно, можете сами убедиться! Или шарахнуть по голове увесистой книжкой – башка гудит как колокол, в глазах качается, но внешне – никаких следов.

Женщину, если у нее объемный бюст, толстой книжкой можно болезненно шмякнуть по груди. Маленькие груди можно осторожно прижигать окурком или сжимать соски пассатижами.

...Завожусь ли я от битья? Ни капельки. Всего лишь исполняю свои производственные обязанности – спокойно, настойчиво и методично.

Равнодушие – полнейшее. Пока бью – думаю о погоде на завтра или же о том, что подарить жене на 8-е марта. Нет для меня никакого наслаждения в издевательстве над слабейшим и совсем неинтересно показывать свою силу и возможности на заранее обреченном. Но если моему натиску упорно сопротивляются, появляется чисто спортивный интерес это сопротивление сломить: «Ну-ка, смогу ли переупрямить этого козла?! И когда, на какой минуте вместо занудного 'Не я это!' он с болью выкрикнет: 'Да, да, я это сделал!..'»

Я бью, зная, что во власти избиваемого – остановить меня в любую секунду, пусть только признает очевидное, подтвердит мои догадки и под всем подпишется в протоколе. И никогда не бью тех, в чьей виновности не убежден, это – принципиально. Если лично мне надо – тогда да, тогда, чтобы заставить человека плясать под мою дудку, я ему и безвинно врежу, но ради интересов подлючего государства терзать невиновного?! Не дождетесь!

И еще: мы – не мясники. Не стоит слишком уж усердствовать. Гениталии дверью защемлять – не по мне, такое ничем не оправданно, это – внутренняя испорченность. Есть предел всему, в том числе – и целесообразности…

В соседнем райотделе было такое: ребята проститутку «кололи» на предмет квартирных краж с использованием клофелина. Она, ясен перец, колоться не хотела, держалась стойко, как Гагарин в космосе, так они то ли сгоряча, то ли по пьяни, то ли хохмы ради – изнасиловали ее резиновой дубинкой во . Елозят дубинкой в манде и с гоготом требуют: «Признавайся, шалава!» Тут, конечно – перебор... ненужная самодеятельность... Вряд ли те хлопцы в угрозыске приживутся. Во всяком случае, я чувствую и осознаю: так, как я – можно, разумно и правильно, хоть и противно, а как они – это ж окончательно можно оскотиниться!

Боль в умелых руках – действенное оружие, но не со всеми и не всегда.

Матерого, неоднократно в прошлом битого на допросах и потому уж привычного к боли рецидивиста колотить бессмысленно. Он не из слабаков – лишь застонет под ударами, покричит, вытерпит… Раньше выдерживал подобное – так чего ж теперь ломаться?

Такого тоже можно отпрессовать. Опыт 30-х годов свидетельствует, что при правильной организации пыточного искусства любого можно довести до кондиций, до полнейшей готовности всемерно помогать следствию, рассказывать все, что знаешь, и подписывать то, что тебе на подпись подсунут... Смогли бы и мы, тряхнув стариной, выколотить «сознанку» из самого заматеревшего душегуба, но для этого пытать его должен не один затюканный прочими многочисленнейшими обязанностями опер-пахарь, а целая бригада из 5–10 периодически сменяющих друг друга сотрудников. И не трое положенных до предъявления обвинения или освобождения суток, а месяц или даже больше. И чтобы знал он, стервец, что если и не сознается, то все равно живым отсюда уж не выйдет, только мучиться дольше придется, да еще в отместку и жену с детьми расстреляют…

Ну и главное: допрашивающий должен быть уверен в своей правоте и безнаказанности. Он – лишь исполнитель приказов. Совершаемое им – государством разрешено и обществом одобрено (хотя бы внешне, напоказ, под давлением властей)…

А то нынче пытаешь преступников, причем не ради себя, в гробу ты его видел – премиальных тебе за него не кинут и орден на грудь не навесят, – нет, ради людей стараешься, чтоб меньше мрази по нашим улицам бродило. И тут же из кожи лезешь, чтобы не наследить ненароком, не оставить на избитом пригодные для снятия побоев следы, не попасться на горячем, одним словом.

Система сразу же от тебя отречется, попадись ты... Всем плевать, что ради державы ты зверствовал. Державе надобно было, чтобы – аккуратно, не попадаясь, а ты – засветился!

 

Смерть под пытками

Самое вонючее – когда во время допроса «клиент» от нечеловеческой боли вдруг возьмет да и загнется. Приведенный (или приглашенный) на беседу к оперуполномоченному и внезапно скончавшийся во время разговора гражданин – всегда смотрится паршиво.

Родичи почившего сразу же бьют во все колокола, прокуратура морщится, оравой наезжают проверяльщики, и хотя из той же они кодлы и прекрасно понимают, что действовал опер так круто не по собственной разнузданности, а исключительно во имя фундаментальных интересов государства, но – «надо же и меру знать!».

А теперь получается, что во имя тех же интересов кого-то должны назвать козлом отпущения, и кому ж теперь им быть, как не оперу-олуху?! Конечно, и тут можно что-нибудь придумать, и если придумано умело, то наше шибзнутое государство, так и быть, сделает вид, что верит оперским оправданиям. «В принципе парень ты нормальный, старлей, не повезло только тебе чуток…»

Скажем, кто снимает побои у потерпевших? Тоже – свой, не чужой Системе человек, судмедэксперт. Он многое может – при желании или если начальство ему прикажет… Приводят к нему избитого до черноты в РОВД человека, а он словно волшебные очки надел – в упор ничего не замечает, кроме следов перенесенной в раннем детстве оспы… Да и с теми, кто и вовсе откинулся, тоже можно как-то… скомбинировать.

Несколько лет назад в… соседнем… да, в соседнем РОВД был случай… На адресе в собственной постели, утром, нашли мертвую женщину, с некими нечеткими багровыми следами на горле. Судмедэксперт о причинах смерти высказался двусмысленно, а спавший в соседней комнате супруг покойной, 56-летний военный отставник, будто бы «ничего не слышал».

Сперва тлела мысленка спихнуть все на несчастный случай, чтоб не омрачать показатели глухарем, но прокуратура сказала: «Ша!» – и пришлось разрабатывать версию убийства.

Разумеется, первым заподозрили вдовца. Не смотрелся он так чтоб уж очень безутешным, да и соседи подсказали, что жили супруги как кошка с собакой. Он любил заложить за воротник и регулярно демонстрировал на весь подъезд, «кто в доме хозяин», она же втихую погуливала то с тем, то с этим, и хоть осторожничала, зная характер мужа, но он все равно чувствовал, кипятился, опять-таки – пил… В общем-то, нормальная житейская ситуация, во многих семьях такое, но только там умеют обходиться без убийств, а у нас налицо – жмур!

Идентифицировать отпечатки пальцев на шее не удалось (снять отпечатки пальцев с шеи вообще практически невозможно), и тогда взялись опера за мужа... Двое суток допрашивали, сперва уговаривая по-хорошему «во всем сознаться и облегчить свою участь», но светил ему минимум «червонец», поэтому «облегчаться» он не спешил, все начисто отрицал – и что пил, и что ревновал, и что убивал… Тогда-то и стали его увечить, валяли как хотели, мучили по-всякому...

И на исходе третьих суток, дергаясь на полу от ударов ногами, схватился он вдруг за сердце, прохрипел: «Ой, плохо мне! Вызовите 'скорую'!..» Орлы наши, стоя над ним, лишь засмеялись: «Ты че, дядя, окосел?.. 'Скорую' ему вызывай! Может, тебе еще и билет на Багамы купить?! Колись на мокруху, подпиши 'чистосердечные', тогда врача и вызовем…» По сути, правильно они ему базарили, но не стал он колоться, продолжал стонать: «Ой, плохо мне совсем!.. Дайте лекарства какого-нибудь!..» И хрипит при этом, горлом булькает, симулянт чертов, словно и впрямь окочуриться задумал... А у хлопцев на столе – учетная карточка из районной поликлиники, взяли на всякий пожарный, и там ясно сказано: «Здоров как буйвол!» Так чего ж он выкаблучивается, сучара?! Двинул его кто-то ногой в бок от души, мол, кончай придуриваться, иди на сотрудничество с органами! «Воды-ы-ы…» – прошептал он задушенно и примолк... Полежал маленько, пока опера в коридоре перекуривали, новых сил набираясь, потом вернулись они в кабинет, стали его на стул усаживать, для продолжения дружеской беседы, а он уж того... захолодал! Военный человек, майор в отставке – загнулся от простенького инфаркта! И хоть били бы сильно, а то ведь так... парочка пинков и затрещин.

Тут ребята малость струхнули. «Злоупотребление служебным положением», «фальсификация материалов дела», «доведение человека до смерти»… Светило им от 5 до 10 лет! Посоветовались они, потом подхватили бедолагу под руки, под видом пьяного (голова на грудь свесилась, глаза закрыты, руки-ноги висят) выволокли в райотделовский дворик и на скамеечку в скверике бережно опустили. Потом, выждав часок – вызвали «скорую»…

Смотрелась картинка так: приглашенный в РОВД побеседовать о покойной супруге отставник после недолгого дружеского разговора вышел во двор, тут разнервничался (видимо, по новой переживая кончину любимой!), присел на скамейку передохнуть – и окочурился. Нормальная смерть от естественных причин, не имеющая никакого отношения к недавнему допросу и, разумеется, к самим допрашивающим. Врач «скорой» и судмедэксперт поставили одинаковый диагноз: «инфаркт миокарда», труп отдали родичам на захоронение, а дело о кончине женщины закрыли «в связи с отсутствием подозреваемых». Позднее все тот же судмедэксперт в частной беседе с одним из оперов высказал предположение, что умерла майорша тоже естественной смертью, от внезапного приступа астмы, а отпечатки на горле могли образоваться, когда она в агонии хваталась за горло, пытаясь вдохнуть воздух. Раньше бы, коновал, свои догадки высказывал!

Еще некоторое время мандражили опера, боясь, что найдется у гикнувшегося отставника влиятельный однополчанин и потребует перерасследования, но – обошлось. Так история эта благополучно в архивах и затаилась...

 

Если попался...

Но если опер сработал нечисто, наследил и не смог железно доказать свою непорочность – тогда все, «суши весла, паря!».

Во имя спасения собственной шкуры начальство от любого из нас отречется аж бегом. Что прогонят со службы без малейшего учета прошлых заслуг – это автоматом, но ведь и под суд отдадут, падлы!..

Только и останется оперу разрыдаться в своем последнем слове: «Простите меня, граждане судьи, затмение какое-то на меня нашло, сам не пойму, как поднялась у меня рука на гражданина допрашиваемого… Нет мне пощады, разумеется, но все-таки умоляю: простите Христа ради…»

Но хрен простят, коль напортачил как мог: окурки о «клиента» тушил, ножки стула ему в задний проход засовывал, головешкой об угол сейфа постукивал… Да будь оперу судмедэксперт даже и братом единокровным, а и то не смог бы всех тех кровоподтеков и порезов не заметить – на что ж он рассчитывал, гондон?! Так подвести родное начальство… В тюрьму его, на долгие годы!..

Кстати, некоторые наивняки на суде пытались не каяться, а вину свою перевести на несовершенство Системы, а заодно уж – и собственное начальство изобличить… Дескать, мы – лишь жертвы обстоятельств, мы ради общественного блага старались, и кто ж повинен, что иначе у нас служить Отчизне не получалось… Да и потом, все прочие опера делают абсолютно то же самое!

Суд подобные «откровения» выслушивает с угрюмой злобой: «сука, коль уж попался – имей хоть мужество никого за собою на дно не тащить», и приговор подобным «обличителям» почти всегда на годик-два строже обычного.

Но подобные накладки бывают раз в сто лет. Мы ж – профессионалы, ядри твою мать, что б ни натворили – еще попробуйте нас ущучить!

Кстати, знаю простой способ добиться от мента «сознанки» в совершенных преступлениях: надо пытать его точно так же, как и он пытал других. Поверьте, любой из нас расколется быстро!. Но за чрезвычайно редким исключением арестованных сотрудников милиции на допросах не бьют, разве что начальство напрямую прикажет. Но оно на столь противозаконный приказ никогда не решится, а по собственной инициативе ни один опер своего пусть и бывшего, но коллегу в застенках и пальцем не тронет. И ежу понятно: сегодня – с ним такое, а завтра, может быть, – и с любым из нас…

Мы не крысы. Своих – не жрем!..

К сменившим ментовский мундир на арестантскую робу отношение коллег презрительно-жалостливое: «Не повезло придурку!»

Отцы командиры еще пару месяцев поминают их на оперативках и совещаниях: «Из-за какой-то паршивой кражи, желая выслужиться на ее раскрытии!..» И тут же, буквально через минуту: «Почему снижается процент раскрываемости квартирных краж и краж госимущества?! Как это: не хватает полномочий?! Мозгов у вас не хватает, недоноски, вша халтурная, амбрэ соленое, если через неделю не выдадите на-гора парочку домушников-«серийников» – прогоним в шею, нам бездельники не нужны!» Вот так и живем, так и работаем…

Сознается – сядет...

Как ни высмеивала перестроечная пресса приписываемые Вышинскому слова: «Признание – царица доказательств!», но в сегодняшней практике так оно и есть.

В ряде случаев все обстоит так: сознается «клиент» в своей вине, начнет сотрудничать со следствием, покажет на воспроизведении весь процесс совершения преступления, укажет места, куда спрятал орудия преступления и добычу либо же назовет лиц, кому он ее сбыл, – и сядет в тюрьму.

А если не сознается, то – ввиду отсутствия серьезных улик и доказательств – его придется отпустить на свободу.

То есть нам, операм и следователю (если уж возбуждено дело), предстоит убедить человека добровольно сесть за решетку. Ясен перец, сделать это нелегко… Как ни странно, но лишаться воли никто не хочет!

Скажут: «Ну так и ищите улики с доказательствами!» Так в том-то и суть, что в ряде случаев их нет и быть не может. Не понимаете? Тогда вот конкретный пример для наглядности.

Вечером напротив арки 34-го дома по улице Братьев Гримм некто в куртке и кроссовках остановил спешащую домой 17-летнюю гражданочку Смитлицкую. Он грубо сорвал с ее пальчика золотое колечко да вырвал из ушей маленькие золотые сережки! Почему при этом еще и не изнасиловал юную красотку – гадать не берусь, но предполагаю, что обидел он ее этим крепко.

Молоденьких, симпатичных и обиженных криминалом девушек в угрозыске любят. Не стали мы мурыжить заяву Смитлицкой, а, наоборот, подсуетились, притащив и положив перед нею на стол несколько альбомов с фотографиями проживающих в нашем районе ранее судимых лиц.

И – о, радость! – среди прочих харь, морд и рыл одно она смогла опознать как принадлежащее своему обидчику. Им оказался Петренко Эрнест Николаевич, 28 лет, успевший уже в свои нестарые годы совершить две ходки в «зону» за «тяжкие телесные» и «разбой».

Схватили орлы-опера за жабры Эрнеста Николаевича (в просторечии он отзывался на кличку «Гиря») на адресе у его сожительницы Верки Тарасовой, кличка «Коломбина», и поволокли на очняк с пострадавшей.

«Он это, точно! Узнала я его!» – радостно ткнула пальцем жертва гопа, по наивности своей убежденная, что одних ее слов вполне хватит, чтобы бандита немедля осудили на вечную каторгу с предварительным отпиливанием его гениталий тупой ножовкой. Но увы – и к ее, и к нашему огорчению, слова Смитлицкой были всего лишь ее слова, которым гражданин Петренко противопоставил свои, не менее убедительные: «Знать не знаю эту соску, вижу впервые в жизни, никогда ее не грабил, и вообще – давно уж завязал с уголовным прошлым… А что нигде не работаю – так то временно, завтра же собирался идти в ЖЭК, устраиваться дворником…»

Уличающих Гирю и подтверждающих слова пострадавшей свидетелей – нет, описанного ею «стального клинка» при обыске у задержанного не нашли, золотишко он наверняка уж успел толкнуть на рынке какому-либо «неустановленному лицу», на вопрос : «Чем занимался в момент совершения преступления?», отвечал спокойно и веско: «Был дома, Коломбину раком ставил!» Не подкопаешься!..

Если заглянуть в Уголовно-процессуальный кодекс, то отсутствие доказательств вины подозреваемого является вернейшим доказательством его невиновности, это – аксиома. Так что, по всем правилам и инструкциям, если в течение 3 суток не заявит сам гражданин Петренко под протокол: «Именно я совершил этот позорный поступок, подняв руку на безопасность и личное имущество беззащитной девушки, и потому решительно требую наказать меня по всей строгости наших самых гуманных в мире законов с учетом ранее уже имеющихся у меня судимостей!», – то следует тогда отпускать его на свободу, с обязательными извинениями, расшаркиванием ножкой и услужливым распахиванием перед ним райотделовских дверей на прощание.

А что трепещущая упругим бюстом гражданочка Смитлицкая продолжает настаивать на своем опознании охальника, так она запросто могла и обознаться, а то и просто врет…

Мы же, опера, со своей точки зрения, ясно видели, что он это, Гиря, с девки золото содрал и посадить его нужно стопудово – больно уж человечишко гнилой. При следующем «гопе» такой запросто и ножиком по горлу полоснет, чтоб его уж никто не смог опознать. И тот труп будет на нашей совести!

Легко осуждать кого-то со стороны, пока сам не окажешься в такой же ситуации, не увидишь ее изнутри.

«Лучше выпустить десять виновных, чем напрасно осудить одного невиновного!» – наверняка не раз это слышали, верно? Так вот, двумя руками подписался бы под этой бодягой, не знай твердо, что эти самые «десять виновных», отпущенные на свободу, будут и дальше воровать, грабить, насиловать и убивать тех самых «невиновных», во имя защиты интересов которых их-де и отпустили. Так что на самом деле вопрос стоит так: или я кину за решетку, помимо десяти настоящих злодеев, и одного честного человека, или же несколько десятков этих самых честных людей будет обворовано, ограблено, изнасиловано и убито отпущенными мною за «недоказанностью» мерзавцами.

И какой выбор сделаете вы на моем месте?..

Подчеркиваю: речь идет лишь о тех случаях, когда опер абсолютно убежден (если не на 100, то как минимум на 98%) в виновности «клиента», но не в состоянии доказать ее законными и высокоморальными способами, и тогда выбор невелик: или нейтрализовать бандита любыми способами, включая антизаконные и аморальные, либо молча позволить ему и дальше лишать людей их имущества, здоровья и жизни…

Итак, трое суток, целых 72 часа, имеются у меня для того, чтобы побудить Гирю к чистосердечному раскаянию и «явке с повинной».

 

Будь Гиря первоходкой...

Никакого труда не составляла бы работа с Петренко, будь он новичком-«первоходочником», доверчивым и наивным молодняком, не имеющим никакого опыта общения с ментами.

Медом потек бы мой голос: «При любом раскладе сядешь, Эрнестик, так что в полнейшей ты безнадеге... Смитлицкая тебя опознала, и еще куча свидетелей сыскалась. Потом устрою вам очную ставку. Но если сейчас раскаешься ты от чистого сердца, если с самого начала следствия проявишь сознательность и желание загладить вину перед правосудием, то разве ж мы не пойдем навстречу твоему столь понятному желанию остаться на свободе?! У адвоката появятся железные аргументы в твою защиту, сам прокурор выскажет просьбу ограничиться в отношении тебя, хорошего и пригожего, исключительно «условняком», а судьи – они что, нелюди?! Нет, и они снисходительны к тем, кто вовремя раскаялся. Блин, да «трешник» с откладыванием исполнения приговора на два года – самое худшее, что при таком раскладе с тобою может случиться! Но даже если произойдет что-то небывалое, то и тогда – отделаешься годом-двумя «общего режима». И отсидишь их нормально, без эксцессов. Администрация тебя в обиду не даст, «правильного» зэка всегда есть кому защитить. Но это в том случае, если с нами ты, а не против нас, усекаешь? А начнешь в «несознанку» играть, корчить из себя «подпольщика», короче, – откажешься от чистосердечного сотрудничества со следствием – мотать срок все равно тебе придется, больно уж влип ты… Но – не такой срок и не так... Не три на два и даже не «полуторка» «общего» светит, а все «шесть с прицепом», да еще и режим «усиленный»…

Ты ж понимаешь – это не санаторий. Унижать тебя станут, бить – каждодневно, спать будешь только у «параши». Опидорастят обязательно, это как закон. Заболеешь туберкулезом, заразишься СПИДом, после освобождения (если доживешь!) сгниешь медленно и неотвратимо, чуя копошащихся в твоих гнойных ранах могильных червячков. М-да… Ты ж клевый пацан, зачем тебе это? Дай «явку с повинной» – и спи спокойно, зная, что твоя судьба – в надежных руках!»

Он мне почти поверил бы, но – с примесью некоторой неуверенности, которую он бы и высказал тоненьким баритончиком: «А вот сосед по камере, Пашка Медведев, другое говорит… Мол, не сознавайся ни в чем. Мол, это только за кражу, ежели она – первая и украденное возвращено, могут условняк дать, а за вооруженный грабеж – загремишь минимум года на четыре, если сознаешься. А не сознаешься – может, со статьи и соскочишь…»

Моему возмущению нет границ. «Он сказал тебе такую хреновину?!» А потом как дважды два доказал бы я Гире, что закон – как флюгер, куда мы со следаком его повернем – туда и ветер дуть будет. Подписывай «чистосердечные» – и гуляй на воле с чистой совестью. Может, и не с завтрашнего утра, но назавтра после суда – верняк!

И все равно не захотел бы он ставить в моих бумаженциях свою подпись, боясь подвоха. Сам подлый и от других подлянку ждет, зараза! Но я – не навязчивый. Отлучился бы на пару часов («За сигаретами схожу, а ты пока с моим коллегой пообщайся!»)

Свидевшись с парой сексотиков и успев в пивнухе за углом оприходовать бокальчик пива с таранькой, возвратился бы я в свой кабинет.

Коллега, распарившись так, словно в бане побывал, убежал бы, успев шепнуть, что с меня – бутылка… Оглядываю Эрнеста Николаевича… А чего у ребятенка такие гляделки выпученные? И на мордяшке – припухлость, словно бился головкой о что-то твердое, но не оставляющее видимых следов…

Участливо спрашиваю, что случилось. И тогда, испуганно понизив голос и поминутно оглядываясь на дверь, взахлеб сообщает мне Эрнест Николаевич вещь невероятную и неслыханную: только что в помещении уголовного розыска его – пытали!!! Да-да, самым настоящим образом, как в фильмах о фашистах, и даже еще больнее…

Я ахаю и охаю. Поведение моего коллеги и мне самому кажется неслыханным, непростительно жестоким. С чего бы это он так?

Но тут же я припоминаю, что на прошлой неделе бандиты схватили и жестоко надругались над детьми, женой и тещей моего товарища. Вот он, видимо, обозленный зверствами криминала, слегка и того… перестарался!

Да и вообще, осторожно развиваю я тему дальше, в милиции не одни ангелы служат... и чтобы я в дальнейшем имел возможность всячески защищать Эрнеста Николаевича от их невоспитанности и невоздержанности, то должен он помочь мне, доказать своим поведением: «Я – хороший, меня не надо зверски избивать… Я и сам все расскажу!»

И сую ему в руку шариковую ручку, и подписывает он давно уж приготовленный протокол с уличающими его признаниями, и сообщает заодно уж, где находятся нож и награбленное…

И – идет в «зону» если и не на все «шесть с прицепом», то как минимум – на четыре полновесных годка изоляции от прелестей вольной жизни.

Вот так по молодости и желторотости дурачки обычно и поднимают с пола первый срок. А покажи он силу характера, сумей устоять перед уговорами – через трое суток вышел бы на свободу!

 

Работа с опытным

Но, повторюсь, наш Гиря – ученый-крученый, с ментовскими штучками знаком не понаслышке… Тюрьма научила его трем надежным истинам: не верь, не бойся, не проси! Трудно такому рога обломать.

Но – можно! Даже и самый заматеревший рецидивист – всего лишь человек, зачастую – не слишком умный и даже обязательно – не слишком умный… Можно его развести, хоть и сложно. Но ведь нужно!

У меня – куча преимуществ. Он – один, а нас, неугомонно-пытливых оперов – много. Мы бодры и неутомимы, и после службы нас ждет дома жена и сытный ужин. Он же – измотан непрерывными допросами, после которых дожидается его вонючая камера, жрать же все трое суток ему и вовсе не дадут (в «обезьяннике» кормить не обязаны!). Он полностью зависит от меня, на какое-то время в каких-то границах я получаю полную власть над ним и могу сделать ему ой как многое, в то время как он мне – ничего. И наконец, он сражается исключительно за свои шкурные интересы – за то, чтобы иметь возможность и дальше пить водку, трахать баб, грабить прохожих... А я – отстаиваю общественное благо и справедливость.

Попутно, уточню, мои коллеги носятся по району, пытаясь все-таки сыскать и свидетелей, и покупателей рыжья, и описанный пострадавшей ножик с возможными на нем отпечатками пальцев… Одного этого ножа хватило б, чтобы навесить на ранее судимого Гирю срок за ношение холодного оружия, даже если от самого разбоя он и сумеет отвертеться. Но – ничего. Ни-че-го!

И вот сидит бандит на табуретке передо мною.

Его задача – устоять, удержаться на железобетонном: «Ничего не знаю, ничего не делал, ничего не докажете!» Моя – вывести его из равновесия, побудить действовать, попытаться как-то сманеврировать и уточнить свою позицию – при этом рано или поздно он обязательно ошибется, и тогда он мой! Но не раньше…

Как опытный боец, начинаю с морального прессинга.

«Козел, быдло, бляха траншейная, пидор, гондон, курва! Ты что сделал?! На кого руку поднял – на девчонку, почти ребенка! Весь райотдел возмущен! Придурок, неужто ты надеялся уйти от кары?! Да мы тебя всем угрозыском квасить будем! Кровью захаркаешь, падаль, мухомор гнилушный, манда беззубая! Кранты тебе, амбец полный! Ты понял, сучара?!»

И так – часа два, пока не охрипну. С обязательными пощечинами, оплеухами, легкими и не очень легкими затрещинами – так слова звучат убедительней!..

Но на мои оскорбления он не реагирует, от моей пытливости лишь морщится, на вопросы отвечает монотонно одно и то же: «Не знаю… Не делал… Не докажете!..»

Только что я вроде бы кипятился – и уже абсолютно спокоен, улыбчив, угощаю Гирю «Примой» из специально лежащей у меня в сейфе для этих целей пачки. Мне такое курить западло, а ему – сойдет.

Разговор теперь идет совсем другой: «А ты ничо держишься, брателла… Крепок на излом, я таких уважаю… И вообще – пацан нормальный… Но все равно хана тебе, понял?.. 'Червонец' автоматом схлопочешь…У девахи, которую ты грабанул, отчим – завотделом в райисполкоме, власть! М-да!.. Конечно, есть шанс как-то договориться. Ты меня понимаешь? Я лично против тебя ничего не имею, в чем-то мы даже похожи… Просто твое хобби – грабить, а моя профессия – ловить грабителей. Слушай, а ведь сумей мы сейчас добазариться – и «разбой» я, так и быть, переквалифицирую на «грабеж». Выкинем из дела про ножик твой. И тогда вместо «червонца» светит тебе жалкий «пятерочник», это – точняк! Е-мое, промелькнут года – глазом не моргнешь!.. А хочешь, приличного бесплатного адвоката тебе сварганю?»

Не сочувствует моим усилиям в его же пользу Гиря.

И вновь из добренького делаюсь я сердитым – без счета навешиваю оплеухи, надсадно капаю на психику, оскорбляю всячески. По идее, должен возмутиться Гиря, наорать на меня, еще лучше – разок двинуть в морду. Больше – не успеет. Набегут толпой мои товарищи-опера, оформим «нападение на сотрудника милиции при исполнении». Но – не возмущается, гнида, бубнит как заведенный: «Ничего не знаю… ни в чем не участвовал… ничего не докажете!..»

На этой стадии нашего общения начал я задумываться над вопросом: а не подвергнуть ли гражданина Петренко жестоким пыткам?.. Многие подивятся: «Он еще думает!» Но не все так просто… Сломи я Гирю истязаниями – этого будет мало. Признания надо тотчас подкрепить вещдоками, скажем, ножом, изъятым у Гири и опознанным Смитлицкой и найденным в том самом месте, которое Гиря нам подскажет... Видеозаписью следственного эксперимента, где Гиря перед видеокамерой в красочных деталях все покажет… У кого ныне награбленное рыжье – тоже желательно выяснить, но это почти наверняка не удастся: «сбыл неизвестному», и все… Ну и совсем замечательно, если Гиря, увидев, что терять ему больше нечего, «расколется» еще на несколько грабежей и разбоев. Обставим и эти его признания вещдоками – тогда уж точно амбец ему!

Это если сломать Гирю пытками и заставить его сотрудничать со следствием. Но он не сломается, не такой человек. Бит в прошлом уж неоднократно и без всякого эффекта, так чего ж мне теперь от него ждать иного?

Так что продолжаю я в упор смотреть на бледного от предвкушения своих будущих страданий арестанта. Готов он внутренне к боли, ждет ее… Еще один довод за то, что пытать его нельзя, а надо – думать…

Начинаю смутно жалеть, что не беременна Коломбина от Гири на месяце этак восьмом или девятом. Тогда – просто, тогда я в дамках.

Посадили бы ее на стул напротив сожителя и начали бы легонечко тыкать дубинкой в пузо… Нет, не я, спаси и помилуй! На беременную женщину руку не подыму ни за какие коврижки. Найдутся другие…

Булькало б в ее животе от мягких, но настойчивых толчков «демократизатором» моих помощников. Эти толчки постепенно усиливались бы, заставляя несчастную вопить от боли и страха, яростно кричал бы прикованный наручниками к спинке стула Гиря, и от ужаса орал бы в пузе еще не родившийся младенец. А я – с грустной отрешенностью смотрел бы на их мучения, не забывая ежеминутно напоминать, как легко и просто можно прервать их: «Сознайся! Расскажи! Подпиши!»

А надумай он, сознавшись, назавтра же отказаться от своих слов – и процедуру можно было бы повторить по новой…

Но не беременна Коломбина, вот в чем фокус.

Родители у Гири умерли уже… Сестер и братьев вроде бы нет… Стоп-стоп… как это – нет? Есть брат, старший!

Шуршу бумажками, нахожу нужную… Точно, есть брат – Петренко Федор Николаевич, 52 года, вдовец, проживает там-то, работает плотником в жилуправлении, и по месту работы, и по месту жительства характеризуется положительно,– не пьет, не курит, не говоря уж о наркоте… Насчет дамского пола – нет данных, но жена – была, два года назад умерла, значит, не извращенец. И детей не имеет, единственный родич – младший брат. Любит его, с детства заботится о нем, непутевом. Когда тот оба раза сидел, регулярно посылки ему посылал, навещал даже… Вот оно!

 

Подстава

Тем же вечером в двери скромной холостяцкой обители Федора Николаевича Петренко позвонили – неназойливо и просяще, как и полагается звонить воспитанным людям. Он открыл (дверной цепочки нет, «Кто там?» – не спрашивает, чудик), увидел на пороге своего участкового, а вместе с ним – меня и еще двух граждан с лицами только что остограммившихся синяков.

«Проверка паспортного режима! – бодро сообщил участковый. – Я-то тебя знаю и уважаю, Николаич, но сам понимаешь – служба!» А Федор Николаевич и рад-радешенек. Одинок ведь, любой гость – подарок. И впустил нас в свой дом, наивный… Жизни не знает, ума – не избыток, с милицией ранее плотно не контачил. Кто побашковитее и соображает про окружающее, тот мента без санкции прокурора к себе не впустит и без той же санкции на арест или задержание никуда из квартиры вместе с ментом не уйдет. В твои годы, отец, нельзя быть наивным. В мире царит зло, кто не научился защищаться – тот обречен.

Участковый деловито листнул страницами предъявленного хозяином паспорта, я тоже кошусь краем глаза. Вроде – нормалек, без вырванных страниц, смазанных печатей или косо налепленной фотографии. Но возвращать паспорт участковый не спешит, держит в руках, задавая какие-то второстепенные вопросы, и все – с улыбочкой, душевно. Тут-то я неожиданно воскликнул: «О, а это что такое?!» И – мигом извлек из-под кресла валяющийся там пакетик с веществом, напоминающим наркотическое. «Кажись, конопля!»

У Федора Николаевича отвалившаяся от изумления нижняя челюсть с глухим стуком падает на пол. Участковый тоже нюхает, и хотя у него хроническим насморком заложен нос, авторитетно подтверждает: «Да, кажись… оно!» А граждане у порога ничего не говорят, но смотрят в оба, они ж – «свидетели»!

«Постойте, какая конопля?.. Полчаса назад я подметал в комнате, и под креслом ничего не было!» – руками вставив челюсть на прежнее место, с жалкой улыбочкой уличенного в многолетнем каннибализме попытался объясниться Федор Николаевич, смутно надеясь, что шутка это... смешной ментовский розыгрыш!

Но нам – не до розыгрышей. Опасный бандит Гиря должен сесть в тюрьму.

Через 40 минут в своем тесненьком кабинете я уж нависаю над испуганно съежившимся на табурете Федором Николаевичем и со зверской рожей ору: «Говори, тля, откуда наркота?! Кто поставщики?! Адреса, явки, имена наркокурьеров! Отвечай, пистон анальный, пока я не начал сердиться!»

Он что-то неразборчиво бормочет. Тогда я больно бью его ладонями по ушам, тычу пальцем в глаз, бью кулаком под ребро. Он вскрикивает, лепечет жалобные оправдания, но зачем они мне? Я и не слушаю…

Моя цель другая – довести его до нужных кондиций. Он должен выглядеть как человек, оказавшийся на дне отчаяния, а чтобы так выглядеть – нужно таким и быть.

Несколько раз мне приходилось пытать людей положительных, лично мне даже нравящихся, с высокими моральными качествами, но либо по роковому стечению обстоятельств оказавшихся замешанными в совершении неких преступлений (скажем: его ребенок заболел, и он украл деньги на лекарства) и не желающих сознаваться в них, либо и вовсе ничего плохого не совершивших, но отказавшихся сообщить мне важную информацию о ком-то из ближайшего окружения. До самой последней секунды они не верят, что их будут бить! Нет, они читали в газетах и слышали от знакомых, что в милиции иногда применяют меры физического воздействия, но в их понятии с ними такое случиться никак не может!

Но я их бью. И такое изумление в их глазах! О, с этим ничего не сравнится! Тут главное – не сама физическая боль, а нравственные мучения. Душа взрывается изнутри под грузом рухнувших иллюзий.

Оказывается, он всю жизнь верил нашему трижды долбанному государству, считая его и вправду «народным», в чем ему государство усердно способствовало.

Человек, родившийся в нашей стране, имеет все шансы состариться и умереть, так и не поняв, что он здесь – никто и ничто, никому не нужная шмакодявка. Захотят – растопчут в любой момент, и позвать на помощь – некого.

И случись такое, всплыви вдруг эта роковая реальность – как жить потом с нею?.. Да и вообще – стоит ли жить, сознавая, что ты – червяк под ногами у сильных мира сего…

Когда всю жизнь лживо-бодрая пропаганда называет тебя «хозяином страны», а чиновников – твоими слугами, и вдруг в один прекрасный день или вечер волокут тебя в кабинет одного из этих твоих «слуг», и там своего «хозяина» этот твой «слуга» вначале мордует, а затем и отправляет гнить безвинно на тюремные нары... Страшно!..

Они, пытаемые мною, созревают до мысли, что безнаказан я – оттого и лютую. Но и это – иллюзии. Истина – страшнее. При умелом поведении, наличии денег и связей можно меня изобличить и покарать, но – толку?! Разве я – виноват?! Разве мои начальники или начальники моих начальников виноваты? Нет, все – виновны, сверху до низу, все мы и каждый из нас!

В том числе – и этот, «кристально честный». Не он ли молчал, когда следовало кричать во весь голос? Не его ли равнодушием освящено то зло, что ранее делалось со многими другими?

Так не должны делать никому – лишь тогда вы и за себя сможете быть спокойны…

И пусть боль и ужас плещется в твоих зрачках, отец, – прости, так надо. Сам виноват. Ты жил честно, но ты жил недостаточно честно. За все в жизни приходится платить. Вот ты и платишь.

Перекурив у окна, возвращаюсь к Петренко и начинаю по следующему заходу:

«Как это ты не знаешь, откуда наркота?! Уж не хочешь ли ты сказать, сучара, что мы тебе ее подбросили?! Ах, не хочешь…Спасибо и на этом. Педрила! На тебе! На! На! Тварь! Блин кривобокий, говори правду, пока я не забил тебя как мамонта!»

И тычу, тычу в морду ему протокол изъятия у него на адресе конопли – как говорится, факт налицо.

Сквозь его болезненное всхлипывание доносится: «Я… не понимаю… откуда они взялись…» Не понимает он, видите ли! Простофиля!

Еще через полчаса, когда на табурете уже не уважаемый член общества сидит, а сгорбленный, тихо стонущий комок боли и отчаяния, в кабинет вводят Гирю. Моя задача: он должен увидеть старшего брата и иметь возможность перекинуться с ним парой слов, чтобы постичь ситуацию, но их общение не должно быть долгим, чтобы не успел что-то брату посоветовать.

«Федя, ты?!» – ахнул Гиря на пороге, не веря глазам.

При виде родного лица у Федора Николаевича пробудилась надежда.

«Под протокол наркоту изъяли? При понятых?!» – быстро переспросил умудренный Гиря, и брат кивнул, не понимая многозначительности этого обстоятельства.

Его тотчас увел конвой. Я заранее указал конвоирам посадить его в камеру к не самым буйным – свой номер он отыграл, нечего теперь его лишний раз мучить без производственной надобности.

«В третью камеру его!» – показательно кричу я вслед. (На самом же деле его отведут во вторую.)

Гиря вздрогнул: «Но там же одни туберкулезники!» Я развел руками: «Ну и что?!»

Спустя пару часов от криков и ругани мы перешли на ровный, деловой тон высоких переговаривающихся сторон. Я ведь не враг Гире, очень мне надо, а просто при данном раскладе его место – в тюрьме. Да он и сам это понимает. Ничего личного. Это – моя работа.

Мои условия: Гиря дает «явку с повинной» и садится на 6 лет (меньше суд никак дать не может – с учетом его криминального прошлого), а я немедленно отпускаю его брата «вчистую». Если Гиря откажется – его завтра же отпустят ввиду «недоказанности», брательника же – отправят в СИЗО, где он будет дожидаться суда, который может состояться и через три месяца, и через полгода, и через год… (Со смехом я рассказал Гире, как один «закрытый» мною мелкий бандюган дожидался суда в изоляторе целых три года!)

На суде при грамотной защите дело о хранении наркоты скорее всего рассыплется, и выйдет Федор Петренко на волю… Но – в каком состоянии, вот вопрос? Год в камере, среди отбросов общества… СПИДоносцев, туберкулезников, сифилитиков… Среди прочего, желающего надругаться над беззащитным человеком, зверья… Немало… и даже очень много для психики старшего Петренко! Никогда уж ему не оправиться, раздавит его год тюрьмы на всю оставшуюся жизнь.

Гире некуда деться! Брат – единственное, что у него осталось в этой жизни. Случись сесть по новой (рано или поздно это неизбежно!) – кто же передачи ему слать будет?!

И Гиря – сдался. Подписал признания насчет Смитлицкой: «Я грабил... Оружие – там-то... золотишко сбыл такому-то...»

 

Я его сделал!

Налюбовавшись столь трудно доставшимися показаниями бандита, я приказал привести Петренко-старшего. Через несколько минут его доставили в кабинет.

Всего часа три мы не виделись, а как изменился человек! Всего 180 минут в далеко не самой худшей из наших камер – и каков эффект!

Радостно восклицаю: «Ну вот, Федор Николаевич, мы во всем внимательно разобрались, и оказалось, что вы невиновны».

«Я невиновен?!»

Охотно подтверждаю: «Невиновны, совершенно! Только что эксперт дал заключение, что в пакетике – не наркотик, а так... безобидная сушеная травка... Вы были задержаны по ошибке, дорогой Федор Николаевич! В связи с этим – и от своего имени, и от имени руководства хочу принести вам наши искренние извинения!..»

«Но откуда же это у меня взялось?!» – чуть ли не со всхлипом высказал он выстраданное. «Наверно, хулиганы в окно подбросили!» – улыбчиво предположил я.

Он бледно улыбается, подозревая меня в очередном подвохе: вот сейчас с размаху ударю его дубинкой по почкам или вмажу кулаком в солнечное сплетение, вот сейчас… Но у меня и в мыслях такого нет!

Пусть обвиняют ментов в чем угодно, но сами мы про себя понимаем, что в конечном счете стараемся именно для таких вот порядочных людей, чтоб поменьше натыкались они в жизни на всякую нечисть. Это их интересы мы отстаиваем, за их покой боремся. А что в интересах дела порою приходится и их самих обидеть ненароком – ну так простите нас, родные! Иначе – нельзя, иначе – не получается…

«А как же протокол?!» – все еще не верит своему счастью Федор Николаевич.

Молча достаю злосчастный протокол, демонстративно рву на тысячу маленьких кусочков, швыряю вверх. (Это не значит, что я не подстраховался на случай, если Гиря, задумав переиграть, даст обратку, – в обивку кресла в квартире Федора Николаевича я засунул два патрона из пистолета «ТТ».)

Как легко сделать счастливым нашего человека… Арестуй его ни за что, измордуй по-всякому, надругайся, дай почувствовать всю глубину бессилия и горя, ну а затем – сообщи обрадованно, что произошло маленькое недоразумение и он может катиться на все четыре!

А еще говорят, что наш народ – мудр. Ага… То-то я смотрю, мудрость у него так и прет из всех щелей!

Я заверил Федора Николаевича, что свободен он абсолютно и безоговорочно. Он вдруг начал громко смеяться, балагурить, несколько раз благодарственно пожал мне руку (ту самую, которой я его мордовал), пригласил меня в гости, «если случайно будете проходить мимо», вот уж и «сынком» пару раз назвал… Уж и хвалит меня за что-то, смешной случай из жизни рассказывает. Я вежливо хихикаю, аккуратно (но так, чтобы он видел) смотрю на часы.

Он кивает, все поняв. Спохватившись, спросил тихо: «А брат?.. Что с ним? Его отпустят?!»

Ждет, видимо, что и тут я его обрадую. Но радовать – нечем, однако и огорчать сейчас не стоит, и так мужик переволновался… Заверяю, что и с братом тоже... разберемся внимательно и объективно, но – чуть позже, к сегодняшнему вечеру или к завтрашнему утру. «С вами же разобрались, как видите. И с ним будет полный порядок!»

Он удовлетворен – и снова на вершине блаженства! На прощание даже попытался обнять и расцеловать меня.

Наконец-то он уходит. Через пару минут он вышел из здания РОВД, провожаемый самим дежурным. Федор Николаевич и ему пожал руку, удостоившись ответного похлопывания по плечу, потом быстро пошел прочь.

Провожая его взглядом, вижу, как он поминутно оглядывается через плечо, наверняка опасаясь, что сейчас из РОВД выбежит орава амбалов с дубинками и кинется вслед за ним с криком: «Стой! Тебя по ошибке выпустили!» И идет он, заметно петляя, осознанно или неосознанно, но мешая прицелиться ему в спину воображаемым снайперам.

И какой ни есть я закаленный в боях с преступностью оперюга, но и мое сердце болезненно стиснулось… Ненароком ушиб я хорошего человека!

Эх, батя, зря ты так… Мы ж тут тебе не гестапо какое-нибудь…

Мы – милиция!..

И у нас честных людей – не сажают.

 

Рассказ пожелавшего остаться безымянным сотрудника уголовного розыска записал Владимир Куземко


Вернуться назад