Ни на улицах Москвы, ни в общественных местах вроде музеев, библиотек, театров и т.п. мы практически не видим инвалидов. По сравнению с любым западным городом, в Москве они просто невидимы. Но никто не замечает этой невидимости, не удивляется ей, то есть сама эта невидимость тоже невидима.

Мы замечали бы эту их невидимость, если бы у входа в Большой и Малый залы Консерватории, или в Пушкинский музей, или в Румянцевскую библиотеку – то есть в те здания, куда инвалид не может попасть, – висели таблички «Инвалидам вход воспрещен». Тогда мы понимали бы, что инвалиды тут могут быть – но что их тут нет. Но фактически на каждом общественном здании, где нет пандуса и лифтов и висит такая табличка – просто она не видна посторонним, а видна только тем, кто захотел бы въехать туда на коляске. Инвалид знает, что отсутствие в здании пандусов и лифтов – это и есть адресованный ему запрет «Тебе сюда нельзя», подписанный строителями, архитекторами, собственниками, обществом, но видимый только для него, а не для них.

Как зарплата в конвертах – один из эффективнейших способов предотвратить саму постановку вопроса о справедливости оплаты труда, так и сообщение о дискриминации только ее жертвам – лучший способ предупредить любое общественное возмущение, протесты, солидарность. А если бы на каждом общественном здании висели знаки «Инвалидам вход воспрещен/разрешен», то это бы, во-первых, сообщало всему обществу о фактическом положении дел, о котором сейчас знают только жертвы данного положения; и, во-вторых, вменяло бы ответственность за это положение какому-то (пуст не названному) субъекту, то есть превращало бы недоступность зданий из архитектурно-строительного вопроса в политический, тем самым сообщая людям, что дело зависит от них самих как от граждан.

Таким образом, можно говорить о невидимой сегрегации, которую нужно сделать видимой, чтобы с ней бороться. Но это будет разговор о том, как представить дело, а не о том, как оно реально, повседневно ощущается. Потому что возмущение, чувство, что ты жертва дискриминации, что какие-то сволочи не удосужились построить в музее (театре, собесе, ресторане и пр.) пандус и большой лифт, ты испытываешь лишь в том редком случае, когда уже приехал к какому-то зданию – и видишь, что не можешь туда попасть. А обычно ты просто туда не едешь, сидишь дома – и давно перестал думать, что в какие-то из этих мест можно попасть. Если продолжать разговор в терминах невидимой сегрегации, то можно сказать, что она настолько сильна, что давно загнала людей в гетто, откуда они и не высовываются.

Но если они все-таки иногда высовываются, то обнаруживается еще одна сторона дела. Если все-таки собраться куда-то поехать и попытаться выяснить заранее, можно туда попасть на коляске или нет, то ответы будут такие: самый редкий – «да, приезжайте, у нас есть и пандус и лифт»; довольно частый - «извините, ничего не выйдет – крутое крыльцо, лифтов нет»; и самый частый – «трудно сказать: пандуса нет, но крыльцо небольшое, может быть, если не сами, то с чьей-то помощью сумеете въехать; двери, может быть, слишком узкие, но точно не скажу, лифты не специальные, но, кажется, довольно широкие; но ничего не гарантирую; попробуйте сами, вдруг получится». Вот этих «кажется», «не гарантирую», «попробуйте» здоровый человек не слышит в городе никогда. В этом и состоит главное отличие города, в котором живут инвалиды, и города, в котором живут обычные горожане.

Обычные горожане перемещаются по фактически дематериализованному городу, по пространству, сведенному к схеме маршрутов. У такого целиком перемещенного из царства природы в царство культуры пространства есть два важнейших свойства. Во-первых, все передвижения по такому пространству регулируются бинарной логикой «можно/нельзя» – проезд или вход либо воспрещен, либо разрешен, либо до 8.00, либо после 8.00, либо посторонним, либо всем и т. д. Фразу «Не знаю, сможешь ты тут пройти или нет» в городской черте человек слышит только в качестве угрозы от шпаны, которая претендует на контроль над двором, или кварталом, или куском асфальта, то есть претендует на изъятие данной территории из-под городского закона – «тут закон – моя сила, попробуй ее одолеть». И во-вторых, эта дискретная информация без потерь транслируется в объявления, сайты, афиши, схемы и т. д., то есть для того, чтобы это «можно/нельзя» узнать, нет нужды в личном, очном, телесном контакте с данным местом. Разумеется, есть и нетранслирумая, то есть требующая очной встречи, информация об общественных местах – но она касается не доступности этих мест, а самой цели пребывания в них – впечатление от спектакля в театре, от деревьев и воздуха в парке, от атмосферы на приеме, вкус еды в ресторане и т. д. Упрощенно говоря, уникальность – это свойство потребляемой в данном месте ценности, до которой инвалид обычно не добирается. Зато он, в отличие от здорового горожанина, воспринимает уникальность данного крыльца, или порога, или лифта.

 

Вне городского пространства, напротив, совершенно нормальна такая фраза – «не знаю, пройдешь ли ты по этому склону; приедешь, попробуешь сам». Если мы слышим, как автомобилисту кто-то говорит: «не знаю, проедешь ты там на своей машине, попробуй» – мы сразу понимаем, что речь не о городе, а о загороде, деревне, одним словом, «природе». Отсутствие определенного «можно/нельзя»; невозможность транслировать это «можно/нельзя»; необходимость личного контакта с местом, чтобы понять, доступно ли оно, – вот условия, по которым человек существует в природном пространстве. Точно по этим же условиям в большинстве случаев инвалид существует в городе. Иначе говоря, для инвалида город – это не городское, дематериализованное, управляемое бинарной логикой пространство, а пространство природное, материальное, непрерывное, неопределенное. Инвалид – если он не запирается в гетто своей квартиры – живет не в схеме города, а в материи города. Здания, пороги, лестницы, коридоры, бордюры превращают для него город в совокупность оврагов, ущелий, гор и пр.

А для здорового человека город как природное пространство неощутим. Речь, разумеется, не о той материальной ощутимости городского пространства, которая усиливается для любого усталого или романтически настроенного человека, а о той степени материальной ощутимости, которая вынуждает поменять маршрут или отказаться от него, то есть становится значимым фактором в жизни человека.

Поэтому задача стоит двойная. Первый ее этап: нужно картографировать природное пространство города, то есть каждое здание должно быть маркировано как доступное или недоступное для инвалидов. Нужно описать на предмет доступности как минимум все общественные здания (а в идеале – и жилые), то есть взять параметры стандартных колясок и сравнить с ними ширину проходов и проемов, крутизну и размер ступеней в каждом здании города. Экспериментальный способ – то есть пробная поездка на коляске – был бы самым надежным. Только такая маркировка сможет хотя бы отчасти перевести городское пространство инвалидов из непрерывного и неопределенного режима в дискретный и бинарный, из природного плана в собственно городской.

Кто мог бы провести такие измерения и пометить здание как доступное/недоступное? Во-первых, сами владельцы, собственники, распорядители. Их мог бы к этому обязать соответствующий закон. (Часть их могла бы подумать и о собственной выгоде, сообразив, что доступность для инвалидов означает доступность для важнейшей категории западных туристов – пенсионеров). Во-вторых, составить такую карту могли бы добровольцы из разного рода молодежных организаций. Но в любом случае мы могли бы требовать предоставления такой информации от самих себя – то есть от «просвещенной общественности». На каждом объявлении о выставке современного искусства, вечере современной поэзии или «круглом столе» по феминистской философии нужно ставить соответствующий знак – а поскольку все такие мероприятия большей частью передвижные, то есть выбор места проведения зависит от организаторов, то, видя перечеркнутую коляску, мы бы понимали, что организаторы (то есть те же самые «просвещенные мы») не захотели ради потенциального и маловероятного посетителя на коляске брать на себя лишние хлопоты, искать другое помещение. И тогда присутствующие могли бы точнее определить, чего стоит критический и освободительный дискурс в наших условиях.

И только на втором этапе, когда такая карта будет составлена и сведет к минимуму природную неопределенность, разобьет ее на городские «можно» и «нельзя», надо будет все «нельзя» переписать как «запрещено» и начать всем обществом бороться с сегрегацией.