ИНТЕЛРОС > №31, 2011 > Дело Юдина

Виктор Тополянский
Дело Юдина


21 июля 2011

Понятие «дело» означало обычно труд, занятие, обязанность или должность, а среди купеческого сословия – прежде всего некое предприятие. Делом Юдина была хирургия, тогда как делом его отца – золотоканительная фабрика. После октябрьского переворота основным делом советских подданных стала неустанная борьба за построение светлого царства социализма и против его явных и скрытых врагов, а делом чекистов – выявление любого вида крамолы и суровое наказание тех, кого подозревали в несогласии с генеральной линией партии. Особое беспокойство у карательных органов вызывали соотечественники, способные думать самостоятельно и неординарно. Как инструктировал в 1922 году председатель ГПУ Ф.Э. Дзержинский своего заместителя И.С. Уншлихта, «на каждого интеллигента должно быть дело» [ РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 303. Л. 1–4. ]

К строгим предостережениям партии о недопустимости «низкопоклонства» перед западной культурой, благодушия и утраты бдительности Юдин относился несерьезно, а то и с насмешкой. Неоднократно говорила ему мать: «Смотри, тебя посадят. Не посадили Павлова и Станиславского. Остальных всех могут» [ Куликовская Г.В. Правда о профессоре Юдине. М., 1990. С. 13. ] Не слушал и вел себя, с точки зрения рядового советского человека, крайне неосторожно: высказывал, не оглядываясь по сторонам, все, что приходило ему в голову, запросто встречался с иностранцами и даже отсылал свои статьи зарубежным специалистам для публикации в буржуазной медицинской печати.

То ли мнилось ему, будто его социальный статус популярного столичного профессора, главного хирурга Московского городского научно-исследовательского Института скорой помощи имени Н.В. Склифосовского и действительного члена Академии медицинских наук (АМН) СССР надежно защищает его от репрессий. То ли считал, что он, меломан и библиофил, любитель живописи и страстный охотник, не может возбуждать никакого интереса у всесильного и всезнающего ведомства покарания советских граждан. То ли допускал, что на вершине советской иерархии кто-то, чуть ли не сам верховный вождь, к нему благоволит.

Ведь не случайно, похоже, в апреле 1942 года профессору дали Сталинскую премию второй степени формально за три статьи по хирургии, а в сущности, скорее всего, либо за мужество и самоотверженность, проявленные им в первые месяцы войны, когда он беспрерывно, порой сутками оперировал раненых, не обращая внимания на обстрелы и бомбежки города, либо в качестве утешения за инфаркт миокарда, сваливший его с ног в ночь на Новый, 1942 год, либо за то и другое сразу. Тем более не случайно в начале июня 1948 года ему, единственному врачу в компании крупных инженеров и ведущих авиаконструкторов пожаловали Сталинскую премию первой степени за разработку оригинальных методов восстановительной хирургии при непроходимости пищевода.

Восторженные журналисты тотчас же провозгласили его великим мастером, обладающим виртуозной, «граничащей с чудом» хирургической техникой, и бесспорным лидером мировой хирургии, чьи дерзновенные операции вдохновляют всю страну на очередные трудовые подвиги [ Известия. 3.VI.1948. Труд. 3.VI, 4.VI.1948. Вечерняя Москва. 3.VI.1948. Литературная газета. 5.VI.1948. Медицинский работник. 9.VI.1948. Вечерний Ленинград. 21.VI.1948. Заря Востока. 22.VI.1948. ]. И раз уж послушная и опасливая пресса дружно забила в литавры и затрубила в сладкозвучные фанфары, как тут было не поверить словам министра здравоохранения СССР Е.И. Смирнова, сообщившего (естественно, по секрету), будто Сталин лично внес фамилию Юдина в представленный на утверждение вождя всех народов список редколлегии многотомного издания «Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» [ Понурова В.Н. Сергей Сергеевич Юдин. Новосибирск, 2009. С. 426. ]

Нельзя исключить вместе с тем, что прославленный профессор тешил себя иллюзией (называемой в обиходе надеждой), будто международное признание должно обеспечить ему безопасное проживание в сталинском зазеркалье. Ведь был он действительным членом Международного общества хирургов и членом-учредителем Международного колледжа хирургов; членом Парижского национального хирургического общества (позднее переименованного в Академию хирургии), Общества парижских хирургов и Каталонского хирургического общества; почетным членом Британского королевского общества, Ассоциации хирургов Великобритании и Ирландии и Лондонского медицинского общества; Американского колледжа хирургов и Ассоциации военных хирургов американской армии и флота; почетным доктором наук Сорбонны и Пражского университета. Тем не менее, пересекая Лубянскую площадь (тогда еще площадь Дзержинского) за рулем собственного автомобиля, каждый раз шептал: «Господи, пронеси!» Однако в Институте забывался и позволял себе всякие легкомысленные реплики, простодушно полагая, наверное, что среди его сотрудников доносчики не водятся.

Если бы он был фаталистом, то при известии о присуждении ему второй Сталинской премии непременно встревожился бы и подумал, что судьба, многократно выручавшая его из всевозможных передряг и старательно оберегавшая от всяческих напастей, от него отвернулась, предоставив ему возможность в дальнейшем выпутываться из разных неприятностей самостоятельно, без ее незримой помощи. Более того, он мог бы вспомнить тут же старинное утверждение: когда дела идут слишком хорошо, какую-то беду надо ожидать в ближайшем будущем. Однако он, как и большинство российских профессоров, был технократом, разделял, очевидно, идеи позитивизма (или неопозитивизма в переложении для восточной сатрапии), в предопределение не верил и праздные рассуждения с мистическим оттенком о колесе фортуны пропускал мимо ушей.

Между тем участь его была уже решена. Еще в апреле 1948 года чекисты арестовали переводчика и радиожурналиста Джорджа Герберта Ханна – уроженца Лондона и члена Британской коммунистической партии, проживавшего в СССР с 1934 года. За последующие пять месяцев его допрашивали 139 раз, но составили лишь 23 протокола так называемых допросов. После энергичного использования физических мер воздействия Ханна подписал свои «показания» на два десятка «английских шпионов», в том числе на венгерского еврея Ю.М. Катцера – заместителя начальника кафедры Института иностранных языков Советской армии. На допросе 7 августа 1948 года Катцер «признался» в том, что якобы при его содействии Ханна «добыл научные труды» советской профессуры и, в частности, последние работы хирургов Юдина и Филатова. В тот же день, 7 августа 1948 года, министр государственной безопасности СССР, генерал-полковник В.С. Абакумов ознакомил с протоколом допроса «английского шпиона» Катцера лучшего друга всех ученых Сталина [ Лубянка. Сталин и МГБ СССР. Март 1946 – март 1953. Документы. Под общей редакцией академика А.Н. Яковлева. М., 2007. С. 203–231, 595. ]

Директор Института глазных болезней в Одессе, академик В.П. Филатов, предложивший некогда оригинальные методики пересадки кожи круглым стеблем (1917) и пересадки роговицы (1924), занимался теперь маловразумительной для генералиссимуса Сталина проблемой биогенных стимуляторов и какие-либо тайны советской хирургии выдать иностранцам не мог. В отличие от него чрезмерно общительный и разговорчивый Юдин готов был поделиться с английскими коллегами каждым своим изобретением. Этого профессора стоило, как изрекал иногда Сталин, «пощупать», пока он, по примеру академика-секретаря АМН СССР В.В. Парина, не успел подарить зарубежным ученым сугубые секреты советской медицины.

Действительный член АМН СССР Парин, производивший впечатление надежного большевика и командированный в США по решению Секретариата ЦК ВКП(б) и с одобрения Политбюро, в декабре 1946 года предоставил американским специалистам почти полную информацию о созданном советскими учеными Н.Г. Клюевой и Г.И. Роскиным противораковом препарате «КР» (правда, без описания технологии его производства), в том числе не опубликованную в СССР рукопись этих профессоров и десять ампул самого лекарственного вещества, изготовленного еще в октябре того же года со сроком годности в десять дней. Столь безответственный, с точки зрения Сталина, поступок Парин объяснял существовавшей в тот период договоренностью с заокеанскими коллегами о взаимном обмене научными материалами, а также соответствующим заданием министра здравоохранения СССР Г.А. Митерева. Тем не менее по возвращении домой Парина ошельмовали как «американского шпиона» и, согласно постановлению Политбюро от 17 февраля 1947 года, заточили на 10 лет в тюрьму, предварительно отправив туда же начальника Управления противораковой помощи Б.В. Милонова. В тот же день, 17 февраля 1947 года, Митерева сняли с поста министра здравоохранения СССР «как не справившегося с порученным ему делом» и назначили на эту должность генерал-полковника медицинской службы Е.И. Смирнова [ Есаков В.Д., Левина Е.С. Дело КР. Суды чести в идеологии и практике послевоенного сталинизма. М., 2001. С. 67–8–3, 104–106, 112–114, 122–126. ]

Если до февраля 1947 года Сталин еще не решил, когда и под каким девизом предпринять очередной идеологический поход, то после ареста Милонова и Парина никаких сомнений у него не осталось. Пора, пора подвинтить гайки, немного расшатавшиеся за годы Второй мировой войны; пора укрепить всеобщее послушание и упрочить нерассуждающую веру в гениальность верховного вождя, в коммунистическое миропонимание и в безусловное превосходство советских и российских ученых над иностранными деятелями науки; пора, как объявил генералиссимус своим писателям, приступить к борьбе с «низкопоклонством» перед западной цивилизацией и «уничтожить дух самоуничижения» [ Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. М., 1988. С.131–132. ]

Политическая кампания, отмеченная, по словам К.М. Симонова, «в некоторых своих проявлениях печатью варварства, а порой и прямой подлости», началась в июне 1947 года, когда Клюеву и Роскина (а через два месяца и Митерева) вывели на так называемый Суд чести, организованный секретарем ЦК ВКП(б) и членом Политбюро А.А. Ждановым с целью устрашения творчески одаренных советских подданных. Превосходно, как настоящие большевики, зарекомендовали себя тогда несколько хорошо знакомых Юдину профессоров: генерал-лейтенант медицинской службы П.А. Куприянов, выступивший в роли общественного обвинителя и зачитавший дважды отредактированную Ждановым речь об «антипатриотическом и антигосударственном» поведении подсудимых; престарелый академик Т.П. Краснобаев, заявивший о своем желании «резко осудить» Клюеву и Роскина и позднее удостоенный за преданность партии и правительству Сталинской премии первой степени; первый нарком здравоохранения РСФСР Н.А. Семашко, президент АМН СССР Н.Н. Аничков, член-корреспондент АМН СССР Б.В. Огнев и еще пять-шесть известных Сталину ученых [ Есаков В.Д., Левина Е.С. Указ. соч. С. 170–212. ]. Объявив каждому из обвиняемых «общественный выговор», участники Суда чести при Министерстве здравоохранения СССР вернулись к своим повседневным хлопотам, а униженные коллегами Клюева и Роскин отправили Сталину покаянное письмо [ Осенью 1953 года Парина освободили, весной 1955 года реабилитировали, а в 1959 году Комиссия партийного контроля при ЦК КПСС пришла к выводу, что все обвинения, выдвинутые против него, Клюевой, Роскина и Митерева в 1947 году, были несостоятельными. ].

Итоги достопамятного Суда чести при Министерстве здравоохранения СССР нашли отражение в Закрытом письме ЦК ВКП(б) от 16 июля 1947 года «О деле профессоров Клюевой и Роскина». Коммунистические идеологи во главе со Ждановым, авторы этого письма, без малейшей задержки разосланного во все райкомы, горкомы, обкомы, политотделы и другие партийные организации, констатировали: «Люди, зараженные рабским духом низкопоклонства перед буржуазной культурой, легко становятся пищей для иностранных разведок» [ 0 Сталин и космополитизм. 1945–1953. Документы Агитпропа ЦК КПСС. М.: 2005. С. 123–128. ]0. Через год, на заседании Политбюро 11 июля 1948 года, Сталин вновь растолковал соратникам: «Идея об интернационализации науки – это шпионская идея. Клюевых и Роскиных надо бить» [ 1 Шепилов Д.Т. Воспоминания. Вопросы истории. 1998. № 5. С. 25. ]1.

Не прошло и месяца, как доблестные чекисты подтвердили прозорливое суждение верховного вождя «о нетерпимом притуплении бдительности, благодушии и ротозействе» среди некоторых, в том числе руководящих, сотрудников государственного аппарата. Английские шпионы Ханна и Катцер докопались, оказывается, до имеющих важное оборонное значение открытий хваленого профессора Юдина в области военно-полевой хирургии.

Английский шпион

Вечером 22 декабря 1948 года Юдин был в Большом театре, а в ночь на 23 декабря его арестовали. Чуть ли не на следующий день служба дезинформации населения распустила по Москве слух, будто он давно сотрудничал с британской разведкой и был пойман на аэродроме, когда собрался бежать в Лондон. В московских врачебных кругах обстоятельства его задержания излагали иначе: опасаясь якобы его охотничьих ружей, чекисты выманили Юдина из дома с помощью министра здравоохранения СССР Смирнова. Тот позвонил профессору после полуночи и попросил о срочной консультации какой-то важной персоны. Ничего не подозревавший хирург вышел на улицу и спокойно сел в присланный за ним автомобиль, доставивший его, однако, не к больному, а во Внутреннюю тюрьму МГБ на Лубянке.

Ордер на производство ареста и обыска министр государственной безопасности СССР Абакумов подписал в ту же ночь на 23 декабря 1948 года. Вряд ли главный чекист внезапно разглядел в знаменитом московском хирурге филигранно замаскированного изменника и супостата (на основании, например, только что поступившего агентурного сообщения или доноса некой особы, пользующейся особым доверием Юдина). Более вероятно другое: во время своего обычного ночного бдения Сталин распознал наконец-то в Юдине несомненного английского шпиона и тут же отдал распоряжение Абакумову о немедленной изоляции хирурга-злоумышленника. Постановление на арест и постановление об избрании меры пресечения в виде содержания под стражей генерал-полковник Абакумов утвердил, а заместитель генерального прокурора СССР, генерал-лейтенант юстиции А.П. Вавилов санкционировал через пять дней – 28 декабря 1948 года.

На рассвете все того же 23 декабря 1948 года схватили и уволокли во Внутреннюю тюрьму МГБ постоянную операционную сестру Юдина и наиболее близкого ему человека, М.П. Голикову. Там ее допросил сам Абакумов, после чего Голикову переправили в Лефортовскую тюрьму. Юдина тоже поместили в Лефортовскую тюрьму, где за расследование его «шпионской деятельности» взялся полковник государственной безопасности В.И. Комаров.

Бывший рабочий, окончивший школу-семилетку и фабрично-заводское училище, потом курсант артиллерийского полка и военной пехотной школы имени ВЦИК и, наконец, комсорг одной из московских средних школ, Комаров начал строить свою успешную карьеру на высоте Большого террора. В июле 1938 года 22-летнему комсомольцу предложили проявить себя в системе НКВД, на что тот с радостью согласился и принялся старательно приобретать карательный опыт в качестве помощника оперуполномоченного. Уже в феврале 1939 года младшего лейтенанта Комарова назначили следователем, а спустя два с половиной года Абакумов передвинул его на должность своего секретаря. Весной 1946 года у 30-летнего чекиста очень высокого роста с отличной выправкой и руками молотобойца пробудилось желание вернуться к исполнению многотрудных обязанностей следователя; к такого рода деятельности он «имел призвание» [ 2 Петров Н.В. Кто руководил органами госбезопасности, 1941–1954: Справочник. М., 2010. С. 479. Столяров К.А. Палачи и жертвы. М., 1997. С. 26. ]2

Родись Комаров лет на сто раньше, определили бы его, вероятно, правофланговым в лейб-гвардии Преображенский полк, где он мог бы дослужиться до унтер-офицерского чина. Но в те годы перед молодыми коммунистами, совершенно не способными рассуждать, но безраздельно преданными любимой партии, ее верховному вождю и своему непосредственному начальнику, открывались перспективы не просто лучезарные, но еще и соответствующие их природным склонностям. Комаров не был исключением из этого правила; в июне 1946 года его, уже возведенного в ранг полковника государственной безопасности (1945) и награжденного знаком «Заслуженный работник НКВД» (1942), орденом «Знак Почета» (1943) и несколькими боевыми орденами (1943, 1945), переместили из кресла секретаря Абакумова на пост одного из заместителей начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР.

Вскоре он прославился феноменальным умением спокойно, без видимого эмоционального или физического напряжения истязать заключенных и посредством чудовищной брани, кулаков и резиновой дубинки методично вышибать из них любые показания быстрее других мастеров заплечного ремесла. Короткие мысли, посещавшие иногда полковника Комарова, ничуть не мешали ему исполнять свои обязанности с отменным усердием. Не зря же Абакумов учил его: «Мотай арестованного! Не забывай, что работаешь в ЧК, а не в уголовном розыске!» [ 3 Столяров К.А. Указ. соч. С. 28. ]3 Наиболее опасными врагами советской власти полковник Комаров считал «еврейских националистов», проходивших через его руки по «делу» Еврейского антифашистского комитета, но в конечном счете ему было абсолютно безразлично, кого именно он должен измотать – мужчину или женщину, самого заурядного советского гражданина или директора завода, жену наркома или «английского шпиона» с врачебным образованием. Так, в 1947–1948 годах он выколотил из арестованного заместителя министра здравоохранения СССР (после реабилитации директора Института сердечно-сосудистой хирургии АМН СССР) С.А. Колесникова признания «в содействии шпионам иностранных разведок» [ 4 Глянцев С.П. Сергей Колесников. Судьба хирурга. М., 2008. С.162-179. ]4

Однако оформление протоколов того, что лубянские следователи именовали допросом, ему не давалось не то вследствие скудоумия, не то из-за «общей малограмотности», по его собственному выражению. Так или иначе, но Абакумов периодически констатировал: «Ты – дуб». И верный его полковник с ним соглашался [ 5 Столяров К.А. Указ. соч. С. 27. ]5. Невозможность связно пересказать «факты», вырванные из подследственных изощренными пытками, вынуждала Комарова прибегать к помощи чекистов, способных излагать «признательные показания» заключенных внятно и даже увлекательно. Чаще всего в качестве «забойщика», по лубянской терминологии, он сотрудничал с другим заместителем начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР, полковником Л.Л. Шварцманом – «писарем», обладавшим самой высокой, наверное, квалификацией по сочинению целиком удовлетворявших начальство «признаний» разномастных шпионов. Именно Шварцман был автором старательно сфабрикованных протоколов допросов Ханна и Катцера, возбудивших у Сталина подозрения относительно Юдина [ 6 Д.Г. Ханна реабилитировали в 1956 году. Вслед за ним реабилитировали Ю.М. Катцера и других осужденных по этому делу. ]6. Продемонстрировать на Юдине всю свою забойную сноровку полковнику Комарову не довелось: Абакумову нужен был хирург жизнеспособный, а не изувеченный. Кроме того, в конце декабря 1948 – начале января 1949 года у подследственного, как назло, чуть ли не ежедневно возникали тяжелые и продолжительные приступы стенокардии, принуждавшие тюремных врачей вводить ему наркотические анальгетики. Из великого множества испытанных средств, позволявших следователям развязывать языки арестованных, Комаров использовал только пытку лишением сна на протяжении девяти суток да омерзительное сквернословие, сокрушавшее подчас интеллигентов не менее эффективно, чем избиение резиновой дубинкой по пяткам, по спине или промежности (несколько ударов рукой по лицу Юдина, наряду со всевозможными угрозами, можно было не принимать во внимание).

Уже на первом допросе 29 декабря 1948 года Юдин узнал столько невероятных подробностей о своем мировоззрении, характере и образе действий, сколько никогда раньше не мог бы себе даже вообразить. Оказалось, что октябрьский переворот он встретил, «внутренне ощетинившись», стал с тех пор «противником существующей в СССР государственной системы», а поэтому непрестанно «бранил советскую власть и поносил ее руководителей». С помощью полковника Комарова он выяснил также, что его «внешнеполитические симпатии» были всегда на стороне Англии, отчего он и перевоплотился, в конце концов, в британского шпиона. Более того, «располагая довольно широкими знакомствами» среди высшего военного командования, он «выуживал» у советских генералов сведения, полезные для своих «английских патронов» [ 7 ЦА ФСБ России. Д.Р-705. Т.1. Л. 139–155. ]7. Запротоколированные признания хирурга открывали перед чекистами замечательные перспективы для соображений, прямолинейных, как столбовая дорога в коммунизм, и безошибочных, как любое умозаключение непосредственного руководства. Раз установленный агент вражеской разведки, профессор Юдин поддерживал неформальные контакты с видными военачальниками, значит, он не только собирал и передавал своим заморским хозяевам информацию, подрывавшую обороноспособность советской державы, но и сам участвовал в тайном военном заговоре, контуры которого не удалось пока еще очертить по всем правилам советской криминалистики.

Абакумов не сомневался, что исподволь зреющий военный заговор возглавляет маршал Г.К. Жуков, одержимый, как некогда маршал М.Н. Тухачевский, «бонапартистскими тенденциями». К боевым действиям против ненавистного ему маршала Абакумов приступил весной 1946 года, приказав взять под стражу главнокомандующего Военно-воздушными силами (ВВС) Красной армии, Главного маршала авиации и дважды Героя Советского Союза А.А. Новикова, наркома авиационной промышленности А.И. Шахурина и еще пятерых чиновников высокого ранга. Вслед за тем Абакумов поручил своим наиболее сметливым полковникам измыслить порочащее Жукова «заявление» Главного маршала авиации на имя Сталина. Сломленного пытками Новикова заставили переписать сфабрикованное чекистами «заявление», чтобы сохранить этот «подлинник» в уголовном деле теперь уже бывшего главнокомандующего ВВС, а машинописный текст фальсификата под грифом «Совершенно секретно» Абакумов представил Сталину 30 апреля 1946 года [ 8 Источник. 1993. № 4. С. 91–100. Лубянка. Сталин и МГБ СССР. Март 1946 – март 1953. Документы. Под общей редакцией академика А.Н. Яковлева. М., 2007. С. 11–16. Георгий Жуков. Стенограмма октябрьского (1957 г.) пленума ЦК КПСС и другие документы. Под редакцией академика А.Н. Яковлева. М., 2001. С. 586–591, 640–641. ]8.

Самобытная интрига принесла тяжеловесные плоды очень скоро: 4 мая начальника Главного управления контрразведки «Смерш» Абакумова назначили министром государственной безопасности СССР и через две недели (18 мая) ввели в состав Комиссии Политбюро по судебным делам; в тот же день 4 мая куратора авиационной промышленности Г.М. Маленкова временно отстранили от обязанностей секретаря ЦК и начальника управления кадров ЦК ВКП(б), превратив тем самым могущественного и злопамятного сановника в смертельного врага Абакумова; 4 июня Жукова сняли с постов главнокомандующего Сухопутными войсками и заместителя министра Вооруженных Сил СССР и отправили командовать Одесским военным округом [ 9 Лубянка. Сталин и МГБ СССР. Март 1946 – март 1953. Документы. Под общей редакцией академика А.Н. Яковлева. М., 2007. С. 17, 19. Георгий Жуков. <...> С. 15–17. ]9. Немного позднее сын генералиссимуса Василий Сталин завладел опустевшей дачей Новикова и перевез туда награбленное в Германии «трофейное имущество» [ 0 Аллилуева С.И. Только один год. М., 1990. С. 322. ]0.

Не успел Жуков прослужить в Одесском военном округе около девяти месяцев, как пришлось ему испытать новое потрясение: 21 февраля 1947 года его вывели из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) по предложению наиболее влиятельного в тот период партийного функционера Жданова. Правильно расценив случившееся как продолжение развязанной против него кампании, Жуков обратился к Сталину с просьбой сохранить к нему прежнее доверие и простить допущенные «ошибки», а на всякий случай приготовил чемоданчик с бельем в ожидании вполне возможного ареста [ 1 Георгий Жуков. <...> С.18–21. Миркина А. Маршал пишет книгу. Огонек 1988. №16. С.13-14. ]1.

Однако генералиссимус пожелал, очевидно, поиграть с опальным полководцем, как сытый кот с полузадушенной мышью. По распоряжению Сталина, 5 и 9 января 1948 года чекисты произвели негласные обыски на московской квартире и подмосковной даче Жукова, а затем изъяли оттуда «незаконно приобретенное и присвоенное им трофейное имущество», в том числе драгоценности и украшения из платины и золота, столовое серебро и сервизы, картины и гобелены, ковры и меха, многометровые ткани, антикварные вазы, бронзовые фигуры, охотничьи ружья и даже семь баянов и аккордеонов «художественной выделки». Опись и фотографии изъятых вещей Абакумов направил Сталину 10 января, а уже 12 января Жукова вынудили представить Жданову объяснительную записку по поводу своего «недостойного поведения» и «безудержной тяги к стяжательству». Жданов намеревался, по всей вероятности, исключить Жукова из партии, после чего арест маршала становился, в сущности, неизбежным. Но Сталин воспротивился: решил, может быть, что военный опыт и способности впавшего в немилость полководца еще пригодятся в третьей мировой войне. В итоге Политбюро вынесло Жукову «последнее предупреждение» и послало командовать второстепенным Уральским военным округом, обязав маршала сдать государству все имевшееся у него «трофейное имущество» [ 2 Георгий Жуков. <...> С. 22–23, 591–593. Лубянка. Сталин и МГБ СССР. Март 1946 – март 1953. Документы. Под общей редакцией академика А.Н.Яковлева. М., 2007. С. 135–139. ]2.

Снисходительность верховного вождя по отношению к столь «опасному человеку», как Жуков, не расстроила планы Абакумова по фабрикации так называемого генеральского (или «трофейного») дела. Чтобы изобличить маршала в подготовке «военного заговора», многоопытным сотрудникам карательного ведомства надлежало теперь основательно обработать друзей и сослуживцев Жукова, его бывших адъютантов и порученцев. В конце января 1948 года чекисты присоединили к ранее арестованным генерал-майору А.А. Филатову (состоявшему в 1943–1945 годах при Жукове для особо важных поручений) и адъютанту маршала, подполковнику А.С.Семочкину троих генерал-лейтенантов (Л.Ф. Минюка, К.Ф. Телегина и В.Г. Терентьева), в марте того же года – генерал-лейтенанта И.С. Варенникова и в сентябре – генерал-лейтенанта В.В. Крюкова вместе с его женой, эстрадной певицей Л.А. Руслановой. Генеральское дело обросло новыми пикантными подробностями, но каких-то весомых улик в нем по-прежнему не хватало. Вот тут-то в руки чекистов попал хирург Юдин, многократно выезжавший на разные фронты, встречавшийся там и с Жуковым, и с другими военачальниками и обладавший, надо полагать, ценной для следствия информацией.

На первых же допросах хирурга выяснилось, однако, что тайные помыслы маршала ему неведомы, поскольку разговаривал он с Жуковым всего один или два раза в присутствии других офицеров. Зато самого пристального внимания заслуживали показания Юдина относительно его доверительного общения с Главным маршалом артиллерии Н.Н. Вороновым. Лубянские фантасты, работавшие в жанре чистосердечных признаний арестованных, старательно модифицировали покаяние словоохотливого хирурга, после чего особый интерес, с точки зрения Абакумова, приобрело высказанное Вороновым в 1942 году обещание: «Подождите, с окончанием войны наши люди войдут в правительство и изменят политический курс в стране». Протоколы допросов Юдина от 4 января и 15 января 1949 года, раскрывавшие, в частности, содержание криминальных бесед хирурга с Главным маршалом артиллерии, Абакумов без промедления направил Сталину. [ 3 Лубянка. Сталин и МГБ СССР. Март 1946 – март 1953. Документы. Под общей редакцией академика А.Н. Яковлева. М., 2007. С. 244–260. ]3 Но генералиссимус пожелал, вероятно, перепроверить лояльность Воронова по другим тайным каналам и лишь в марте следующего года переместил его с поста командующего артиллерией Вооруженных Сил СССР на скромную должность президента Академии артиллерийских наук.

Доверенное лицо

За три с половиной месяца изнурительных допросов «забойщик» Комаров и его подручные вытрясли из Юдина немало признательных показаний, лихо отредактированных лубянскими «писарями». По версии следствия, бывший главный хирург Института имени Н.В. Склифосовского на протяжении ряда лет снабжал британскую разведку не подлежащими разглашению сведениями о положении в СССР, а в годы Второй мировой войны – информацией о боевых действиях на отдельных участках советско-германского фронта. Кроме того, Юдин передавал иностранцам (между прочим, союзникам по антигитлеровской коалиции) собственные труды (в том числе опубликованные еще до войны) по военно-полевой хирургии, поддерживал «преступную связь с некоторыми высшими командирами Советской армии» (особенно с Главным маршалом артиллерии Н.Н. Вороновым), высказывал окружающим «клеветнические измышления» о советском строе и даже «протаскивал» антисоветские взгляды на собрании медицинских работников Москвы.

Такого букета обвинений другим заключенным было бы вполне достаточно для безотлагательного расстрела, но Юдина пощадили. Более того, по указанию министра государственной безопасности Абакумова арестованный хирург получил бумагу, ручку, чернила и совершенно противоречащую тюремным правилам возможность заполнить вынужденный досуг творческой деятельностью. Как утверждала спустя много лет Голикова, феноменальное благодеяние всесильного министра объяснялось очень просто: Юдин нашел в себе силы объявить голодовку и держать ее на протяжении 19 суток, после чего ему дали бумагу и письменные принадлежности [ 4 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 1. Е.х. 8. ]4.

В Российской империи и в цивилизованных странах голодовку рассматривали обычно как один из традиционных видов протеста заключенных. Однако в советских тюрьмах любая форма протеста заключенных каралась по всей строгости социалистического беззакония, и голодовка была фактически невозможна. Проявить «непростительную слабость» и удовлетворить требования арестанта ни Абакумов, ни его подчиненные не могли ни при каких обстоятельствах. Тем не менее из простодушных высказываний доверчивой Голиковой биографы Юдина выстроили позднее замечательную легенду, согласно которой арестованный хирург «ценой голодовки добился огрызка карандаша», а для записей «использовал свободные от текста куски газеты и туалетную бумагу» [ 5 Нувахов Б.Ш., Шилинис Ю.А., Сигаев В.В. Сергей Юдин. Этюды биографии. М., 1991. С. 71. ]5. Авторы этого восторженного апокрифа не учли только, что газеты советским заключенным в период сталинского правления не выдавали, а рулоны туалетной бумаги в СССР еще не производили. И все же у легенды о голодовке была своя подоплека, о чем свидетельствовал рапорт начальника санчасти Лефортовской тюрьмы на имя начальника застенка от 23 мая 1949 года:

«Довожу до Вашего сведения, что заключенный № 7 [под этим номером значился Юдин] в течение трех месяцев резко ограничивает себя в приеме пищи.

Заключенный никогда не ужинает, в завтрак и обед ест очень мало. Периодически, в течение 2–3-х дней, заключенный почти совсем не ест – пьет только сладкий чай с небольшим количеством хлеба (29/III-30/III; 1, 2, 3/IV; с 6/IV по 13 апреля с[его] г[ода] и т.д.). Ограничение в пище объясняет полным отсутствием аппетита. Объективных данных, оправдывающих отказ от приема пищи, нет. Заключенный очень сильно исхудал и ослаб.

В последнее время заключенный несколько раз отказывался от прогулки из-за общей слабости, на прогулочном дворе ходит по стенке.

Дальнейшее подобное поведение заключенного приведет к еще большему истощению и слабости» [ 6 Понурова В.Н. Указ. соч. С. 435. ]6

То ли под влиянием медицинской справки о болезненном состоянии заключенного № 7, то ли по каким-то иным, лишенным эмоциональной окраски соображениям Абакумов распорядился перевести Юдина из Лефортовской во Внутреннюю тюрьму МГБ на Лубянке, где арестованного хирурга содержали в одиночной камере с 26 мая 1949 года. К тому времени Юдин успел завершить довольно большую работу о переливании трупной крови. Законченную рукопись полковник Комаров без промедления заслал лубянским машинисткам, потребовав перепечатать ее в двух экземплярах, один из которых отдал Юдину для внесения необходимой правки [ 7 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 1. Е.х. 6. ]7. Предполагать, будто полковник Комаров с его кругозором кулачного бойца собирался вникать в смысл нестандартной медицинской рукописи, было бы явно нелепо. Можно не сомневаться, что в роли непосредственного заказчика тюремных трудов Юдина выступал сам Абакумов, и первый экземпляр машинописи о пользе трупной крови предназначался именно министру государственной безопасности.

Чтобы заинтересоваться неординарными исследованиями Юдина, главе карательного ведомства надо было, очевидно, допрашивать арестованного хирурга неоднократно. В таком случае закономерен вопрос: не для собственного ли удобства решил Абакумов переместить Юдина на Лубянку, где находился служебный кабинет министра государственной безопасности и куда он мог вызывать подследственного в любое время суток? Тем не менее в архивном уголовном деле Юдина не отражено, как часто и в какие конкретно дни и часы его приводили из камеры в кабинет Абакумова. Сам Юдин после освобождения никогда никому ничего не рассказывал, ссылаясь на данную им подписку о неразглашении того, что он испытал, видел и слышал за время своего тюремного заключения. Только Голикова обмолвилась однажды: «Меня, а не Юдина первую допрашивал министр Абакумов» [ 8 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 1. Е.х. 6. ]8.

После перевода во Внутреннюю тюрьму МГБ положение Юдина немного улучшилось. У него прекратились даже приступы стенокардии, особенно донимавшие арестованного хирурга в первые три месяца тюремного заключения. Он получил возможность регулярно приобретать продукты в тюремном ларьке и беспрепятственно заниматься творческой деятельностью. За 26 месяцев пребывания в одиночной камере (с конца мая 1949 по конец июля 1951 года) Юдин написал несколько медицинских работ (прежде всего монографию «Переливание посмертной крови», удостоенную Ленинской премии в 1962 году) и мемуары о светлых днях его молодости, озаглавленные им «X.1919 – “Захарьино” – III.1922». Надо полагать, что эти воспоминания помогали ему отвлечься от мрачной действительности и тягостных переживаний, связанных с бессмысленным и незаслуженным заточением.

Довольно быстро выяснилось, что ограниченного числа листов обычной белой бумаги, периодически выдаваемой заключенному по указанию министра государственной безопасности, Юдину не хватает, поскольку его продуктивность, к удивлению следователей, оказалась намного выше, чем кто-либо мог ожидать. Тогда ему позволили приносить в камеру тонкие квадратики желтоватой бумаги, строго по счету вручаемой узникам Внутренней тюрьмы перед входом в туалет, и оставлять у себя более плотные обрывки серой бумаги. На воле в такую грязновато-серую бумагу заворачивали дешевую колбасу или сыр в продовольственных магазинах; Юдину же доставляли в ней продукты из тюремного ларька. И туалетная, и оберточная бумага промокала, а чернила на ней расплывались. Однако он писал очень аккуратно и разборчиво, не оставляя чернильных пятен и не исправляя (может быть, даже не перечитывая) свой текст. Обрезки туалетной и оберточной бумаги с фрагментами будущих книг он склеивал манной или овсяной кашей либо скреплял стебельками от веника, которым во Внутренней тюрьме подметали пол. Все рукописи Юдина следователь хранил у себя в сейфе.

Иных прецедентов преобразования одиночной тюремной камеры в своеобразный профессорский кабинет в сталинской империи, по-видимому, не было. Неслыханную по тем временам милость всемогущего Абакумова можно было бы связать с его желанием сохранить лучшие хирургические руки столицы для карательного ведомства; поэтому, наверное, в 1949 году Юдину доставили в камеру пишущую машинку, дабы он сам напечатал и сразу же выправил свою работу «Прободные язвы желудка и двенадцатиперстной кишки» [ 9 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 1. Е.х. 9. ]9. Однако более вероятно другое предположение: в условиях осуществлявшейся советским руководством подготовки к третьей мировой войне, которая должна была, согласно предначертаниям генералиссимуса Сталина, «навсегда покончить с империализмом», труды Юдина по переливанию посмертной крови приобретали чрезвычайно важное военно-стратегическое значение.

В наскоро созданной рукописи о переливании трупной крови Юдин подчеркнул в первую очередь одинаковую эффективность трансфузий обычной донорской и посмертной крови. Вместе с тем, опираясь на собственный опыт массового применения трупной крови в 1941–1945 годах во всех хирургических формированиях (от полковых перевязочных пунктов до стационаров в глубоком тылу), он постарался обратить внимание своего высокопоставленного читателя на преимущества трансфузий посмертной крови.

Такая кровь, как отмечал Юдин, сохраняла «полную жизнеспособность и дееспособность (как активного переносчика кислорода) в течение многих часов после остановки кровообращения», могла храниться несколько недель «в условиях комнатного ледника» без добавления к ней довольно дорогого тогда цитрата натрия и не содержала ни «трупных ядов», ни каких-либо токсинов, ни бактериальных загрязнений. Из неповрежденных трупов можно было «добыть» 1,5–2,5 литра крови (как раз столько, сколько «дозволительно получить от трех–пяти живых доноров»), а после внутриартериального нагнетания солевого раствора – извлечь еще 1,5–2,5 литра разведенной крови. Наибольшей убедительностью отличался последний аргумент: заготовка крови внезапно умерших людей не требовала никаких денежных затрат, за исключением расходов на зарплату медицинского персонала [ 0 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 1. Е.х. 6. Л.12–16. ]0.

Таким образом, если Абакумов в силу традиций карательного ведомства и по обязанности опытного чекиста должен был стремиться завербовать разговорчивого хирурга, то Юдин, в свой черед, рискнул соблазнить министра государственной безопасности грандиозной перспективой медицинского обеспечения советского государства в третьей мировой войне. Более того, он заверил Абакумова в своей готовности всемерно содействовать реализации этого проекта, написав: «Главнейшей своей будущей задачей автор считает дальнейшее расширение источников и базы для повышения количества заготовляемой трупной крови». Для этой цели, как утверждал Юдин, «могут быть использованы весьма разнообразные и многочисленные контингенты больничных и внебольничных тел умерших» [ 1 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 1. Е.х. 6. Л. 69. ]1.

Теперь оставалось только провести карательную операцию по типу Большого террора второй половины 1930-х годов и открыть специальную фабрику для «добычи» (по выражению самого Юдина) и консервирования трупной крови. Однако, дабы пронырливые шпионы государств, входивших в «агрессивный блок НАТО», не попытались выведать или попросту выкрасть секреты многолетних разработок Юдина, самого хирурга надлежало содержать в строгой изоляции, хотя и в относительно приемлемых для него (с точки зрения чекистов) условиях, до тех пор пока в советской пенитенциарной системе не будет создана «шарашка» для получения и консервирования таких запасов посмертной крови, каких хватило бы на весь период предстоящей войны.

Взял ли Абакумов у Юдина подписку о сотрудничестве или пренебрег этой формальностью, в сложившейся ситуации принципиального значения не имело. С того дня, как рукопись о переливании посмертной крови попала в служебный кабинет Абакумова, арестованный хирург стал по сути доверенным лицом министра государственной безопасности.

За два с половиной года тюремного заключения Юдин резко похудел и ослабел, но надежды на освобождение не утратил. Первым признаком грядущих перемен в его удручающе монотонном существовании стало неожиданное назначение ему в июле 1951 года дополнительного питания – ежедневной кружки молока. Какие обстоятельства подвигли тюремную администрацию на столь удивительную щедрость, узнику знать не полагалось.

Между тем 2 июля 1951 года подполковник государственной безопасности М.Д. Рюмин накатал донос на своего министра Абакумова, назвав его «опасным человеком для государства» [ 2 Государственный антисемитизм в СССР. От начала до кульминации. 1938–1953. Составитель Г.В. Костырченко. Под редакцией академика А.Н. Яковлева. М., 2005. С. 449–450. ]2. Состряпать ябеду на высокое начальство, да к тому же главу карательного ведомства, было равносильно самоубийству, но в голову на удивление пакостного, даже по мнению сослуживцев, и вместе с тем безусловно жизнелюбивого Рюмина суицидальные мысли не забредали, по-видимому, никогда. Некоторые исследователи полагали, что Рюмин настрочил свой фантастический донос или с одобрения Маленкова, или под диктовку его помощника [ 3 Столяров К.А. Указ. соч. С. 42–43, 115, 178, 320. Степаков В.Н. Нарком СМЕРШа. СПб., 2003. С. 134–135. ]3.

В таком случае понятно, почему необыкновенный извет поступил к Сталину незамедлительно. Уже 4 июля Абакумова извлекли из кресла министра, а 12 июля возбудили на него уголовное дело по расстрельной статье 58–1«б» Уголовного кодекса РСФСР (измена Родине, совершенная военнослужащим) и навсегда упрятали за решетку. Вслед за ним взяли под стражу начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР и троих его заместителей, в том числе полковника Комарова. Исполнение обязанностей начальника Следственной части по особо важным делам поручили подполковнику Рюмину [ 4 Столяров К.А. Указ. соч. М.: 1997. С. 11–15. Петров Н.В. Кто руководил органами госбезопасности, 1941–1954: Справочник. М., 2010. С. 755–756. ]4.

На еще недавно беспросветном положении Юдина кадровая чистка среди руководящих сотрудников МГБ СССР сказалась очень скоро: 1 августа 1951 года следователь сообщил арестанту, что отныне ему разрешено заказывать себе еду по собственному желанию и вкусу. Как стало известно из опубликованных в Новосибирске фрагментов его дела, 2 августа Юдин обратился к дежурному офицеру Внутренней тюрьмы с просьбой давать ему ежедневно на завтрак яйцо взамен картофельного пюре и на ужин – винегрет из свежих овощей вместо супа, а также предоставить ему возможность заваривать по утрам и вечерам «настоящий чай». Через пять дней, 7 августа, Рюмин, перехватив из внезапно обессилевших рук Абакумова функции благодетеля заключенного хирурга, переслал начальнику Внутренней тюрьмы заявление Юдина с указанием: «Просьбы последнего необходимо удовлетворить и в дальнейшем выдавать ему сахар, масло, белый хлеб и зелень. Кроме того, разрешить ему лежать днем, дать удлиненные прогулки и книги» [ 5 Понурова В.Н. Указ. соч. С. 262–264. ]5

Одновременно с улучшением питания с 1 августа возобновились допросы заключенного профессора, продолжавшиеся до 8 февраля 1952 года, но без рукоприкладства, многосуточного лишения сна и омерзительной ругани. На всякий случай для надежного изобличения «английского шпиона» Юдина спецконвой притащил в Москву из Особого лагеря МВД СССР заключенную Голикову.

В первом протоколе ее допроса, проходившего на протяжении пяти часов 6 ноября 1951 года, зафиксированы пять вопросов следователя относительно «антисоветских» взглядов Юдина и пять ее стереотипных ответов: «О Юдине и его антисоветских проявлениях я больше ничего не знаю» [ 6 ЦА ФСБ России. Д.Р-24211. Л. 229–231. ]6. В протоколе второго допроса, начатого в 21 час 05 минут 9 ноября и законченного в 1 час 20 минут 10 ноября, записаны уже семь вопросов о «террористических намерениях» и «вражеских высказываниях» Юдина и семь ее ответов: «Мне абсолютно ничего не известно», или в 1948 году «я показала неправду» [ 7 ЦА ФСБ России. Д.Р-24211. Л. 232–236. ]7. На допросах 16, 23 и 27 ноября ее заставили все-таки изложить нужную следователям информацию о встречах Юдина с одним из его гимназических друзей и с несколькими советскими военачальниками. Однако 30 ноября она вновь заупрямилась и объявила: «Я некоторые факты придумала, полагая, что таким образом облегчу свое положение» [ 8 ЦА ФСБ России. Д.Р-24211. Л. 251–256. ]8. Не исключено, что в последующие дни ее основательно запугали, поскольку на допросе 4 декабря и на заранее отрепетированной очной ставке с Юдиным 19 декабря она дала требуемые следствием показания.

Самого же Юдина за шесть с половиной месяцев нового витка следствия вызывали на допросы (помимо трех очных ставок с другими репрессированными) 48 раз то ежедневно, то с недельным перерывом, то в светлое время суток, то поздним вечером. Иногда допрос затягивался до глубокой ночи, а несколько раз начинался в 0 часов 30 или 50 минут и завершался через 2–4 часа. Однако в протоколе отражались далеко не все вопросы следователя и ответы арестанта; о чем они говорили, например, 22 декабря (за два часа ночью были заданы два вопроса и получены два ответа) и 27 декабря 1951 года (за почти четыре часа ночью был задан один вопрос и получен один ответ), осталось, в сущности, неизвестным. Рекордным в этом отношении стал последний допрос 8 февраля 1952 года, начатый в 22 часа 30 минут и оконченный в 4 часа ночи; в его протоколе зафиксированы два элементарных вопроса следователя и два коротких ответа Юдина.

Внимание следствия по-прежнему привлекали политические симпатии и антипатии Юдина, а также его контакты с одним из британских журналистов, послом Великобритании в СССР и с зарубежными врачами. Наряду с этим выяснялись его взаимоотношения с родственниками и сослуживцами, друзьями и коллегами. Принципиальное значение придавалось его знакомству с погибшими в период Большого террора «врагами народа», такими как военный изобретатель Л.В. Курчевский, тесно связанный с маршалом М.Н. Тухачевским; знаменитый терапевт Д.Д. Плетнев, осужденный 13 марта 1938 года на 25 лет тюремного заключения по делу «антисоветского правотроцкистского блока» и расстрелянный 11 сентября 1941 года в лесу под Орлом; нарком здравоохранения РСФСР и СССР Г.Н. Каминский и его заместители В.А. Кангелари и М.Г. Гуревич. Уловить хоть какой-нибудь смысл в этих допросах подследственный хирург был не в состоянии, хотя скорее всего чекисты просто перепроверяли агентурные донесения и показания других арестованных, скопившиеся в необъятных кладовых карательного ведомства с 1934 года, относительно «антисоветских взглядов» и «террористических намерений» Юдина.

Хоть Юдин и отказался от части прежних показаний, выбитых из него полковником Комаровым, того, что он рассказал о своем социальном происхождении и своих либеральных взглядах, было вполне достаточно для обвинительного заключения, сшитого пусть недоброкачественно, зато по лекалам сталинской диктатуры. Короче говоря, налепить на прославленного хирурга стандартный ярлык с той или иной формулировкой по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР никакого труда не составляло, но сперва надо было вытянуть из него (равно как из других заключенных) некую информацию, способствующую максимальной загрузке лубянского конвейера.

Тем временем Рюмину, обласканному Сталиным и получившему звание полковника 4 октября и должности начальника Следственной части по особо важным делам и заместителя министра государственной безопасности 19 октября 1951 года, надо было срочно оправдать высокое доверие отца всех народов и лучшего друга всех чекистов. Поскольку подчиненные свежеиспеченного полковника ретиво собирали всякий словесный мусор для компрометации заместителя военного министра Н.Д. Яковлева, начальника Главного артиллерийского управления И.И. Волкотрубенко и заместителя министра вооружения И.А. Мирзаханова, самому Рюмину казалось весьма заманчивым присоединить к вышепоименованным потенциальным преступникам Главного маршала артиллерии Воронова. Пару лет назад Абакумов уже попытался упрятать Воронова в тюрьму, но сталинской санкции на арест Главного маршала артиллерии так и не дождался.

Теперь Рюмин поручил своим следователям наскрести хоть какие-нибудь улики для изобличения Воронова в антисоветских помыслах, а еще лучше – в его причастности к еще никому не известному военному заговору. Однако Юдин на допросах 15 и 25 октября 1951 года держался стойко и ничего предосудительного о Главном маршале артиллерии не сообщил. Пришлось Рюмину к арестованным в феврале 1952 года Яковлеву, Волкотрубенко и Мирзаханову добавить всего лишь двоих – генерал-майора инженерно-технической службы А.Н. Ахназарова да инженер-полковника Р.М. Овсищера [ 9 Лаврентий Берия. 1953. Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы. Под редакцией академика А.Н. Яковлева. М., 1999. С. 41–42. Лубянка. Сталин и МГБ СССР. Март 1946 – март 1953. Документы. Под общей редакцией академика А.Н. Яковлева. М., 2007. С. 254–260, 401. ]9

Осечка с покаранием маршала Воронова если и огорчила полковника Рюмина, то ненадолго. Какое, действительно, имела значение одна мелкая неудача, когда перед начальником Следственной части по особо важным делам возвышалась такая величественная цель, как подготовка государственного погрома всех буржуазных еврейских националистов. Необходимого опыта для выполнения этого задания партии, правительства и лично товарища Сталина полковник Рюмин набрался, принимая посильное участие в фальсификации следственных материалов по делу «Шпионского центра» в Еврейском антифашистском комитете [ 0 Лаврентий Берия. 1953. Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы. Под редакцией академика А.Н. Яковлева. М., 1999. С. 64–66. ]0. Однако осенью 1951 года, когда он взялся за дело «врачей-вредителей», ему понадобились негласные консультанты, обладавшие медицинскими познаниями. Вот тут Юдин, нежданно-негаданно ставший доверенным лицом Рюмина, преподнес полковнику поистине бесценный подарок, заявив на допросе 18 августа 1951 года о своих «антисемитских настроениях» и обвинив коллегу В.С. Левита в «еврейском национализме» [ 1 ЦА ФСБ России. Д.Р-705. Т. 2. Л. 25–30. ]1

В отличие от ряда советских чиновников, демонстративно впадавших в запой или прибегавших к оголтелой юдофобской фразеологии как к проверенным способам самосохранения, Юдин был антисемитом с детства – подлинным, кондовым и прямолинейным, никогда не скрывавшим свою ксенофобию от окружающих. Свидетели по делу Юдина рассматривали его как «великодержавного шовиниста и ярого антисемита», прилагавшего, например, в 1943 году немало усилий к тому, чтобы не допускать на службу в Институт имени Н.В. Склифосовского возвращавшихся в Москву после эвакуации врачей-евреев [ 2 ЦА ФСБ России. Д.Р-705. Т. 3. Л. 33–34. Т. 4. Л. 2, 54, 138. ]2

Незаурядный хирург Левит издавна вызывал у Юдина довольно острое чувство неприязни. Ведь именно Левита, а не Юдина избрали сперва профессором и заведующим кафедрой госпитальной хирургической клиники 2-го МГУ (1926), потом ответственным редактором журнала «Хирургия» (1931) и затем председателем Московского хирургического общества (1935) и заместителем председателя Всесоюзной ассоциации хирургов (1938). Именно Левита, а не Юдина в 1941 году назначили заместителем главного хирурга Красной армии. Именно Левиту в 1943 году присвоили звание генерал-майора, тогда как он, Юдин, всемирно признанный мастер хирургического цеха, так и оставался до своей демобилизации в 1946 году всего лишь полковником медицинской службы и старшим инспектором Главного военно-санитарного управления. И, наконец, именно Левит подвергал самой беспощадной и точно аргументированной критике и хирургическую тактику, и каждое нововведение Юдина.

Впрочем, успешная карьера любого человека с неславянской фамилией не могла не возбуждать у Юдина, пользуясь советским газетным штампом, «гнева и возмущения». Оттого и выскакивали у него в приватных разговорах антисемитские реплики по поводу, например, генерал-лейтенанта медицинской службы С.С. Гирголава – соавтора Левита в двухтомном учебнике частной хирургии и тоже заместителя главного хирурга Красной армии.

Что поведал Юдин чекистам о других коллегах неарийского происхождения на ночных допросах (в частности, 22 и 27 декабря 1951 года и 8 февраля 1952 года) и каких еще услуг ожидал от своего доверенного лица начальник Следственной части по особо важным делам, осталось неизвестным. Можно лишь отметить, как Рюмин отблагодарил заключенного хирурга за сотрудничество. По признанию самого Юдина, именно Рюмин с лета 1951 года вел его дело, не раз лично его допрашивал и лично же объявил ему о замене расстрела «за измену Родине», как запланировал первоначально полковник Комаров, ссылкой в город Бердск Новосибирской области сроком на десять лет [ 3 Юдин С.С. Письмо Голиковой М.П., май 1953 года. НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 7. Л. 7об. ]3. Но тот же Рюмин «при личной аудиенции» 3 марта 1952 года сказал, что Новосибирский филиал Академии наук СССР сможет возбудить ходатайство о возвращении хирурга в Москву, «хотя бы уже через полгода». «Это его подлинные слова, – писал впоследствии Юдин брату. – Разумеется, я не рассчитываю [ни] на их буквальное осуществление, ни на столь короткие сроки. Однако в том учреждении, откуда я выходил, не принято давать особо обнадеживающих посулов и обещаний» [ 4 Юдин С.С. Письмо брату Юдину П.С., 22 июня 1952 года. В кн.: Куликовская Г.В. Указ. соч. С. 12. ]4

О доверительной беседе с самим (!) заместителем министра государственной безопасности многоречивый хирург, не способный хранить молчание даже о наиболее важных собственных секретах, разболтал другим своим корреспондентам, в том числе томскому профессору А.Г. Савиных, уже в апреле 1952 года [ 5 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х.13. Л. 9. ]5. В ответ многомудрый Савиных посоветовал Юдину хотя бы не добиваться скорого возвращения в столицу: «Можно подобным стремлением обидеть руководителей Новосибирской области, принявших Вас так внимательно» [ 6 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 22. ]6. Тем не менее прощальное замечание Рюмина имело под собой определенное основание, поскольку 5 марта 1952 года полковник направил в Новосибирское управление государственной безопасности свое предписание: «Не чинить препятствий Юдину к занятию научно-исследовательской работой, разрешить ему для этой цели посещение города Новосибирска. Поставить в известность руководство Новосибирского филиала АН СССР о том, что МГБ СССР не имеет препятствий к занятию Юдина научно-исследовательской работой» [ 7 Понурова В.Н. Указ. соч. С. 549. ]7

Ранним утром 12 марта 1952 года Юдина вывезли в легковом автомобиле из железных ворот МГБ СССР прямо на Кузнецкий мост. По просьбе хирурга, любезные чекисты немного покатали его по городу для осмотра высотных зданий, а потом доставили на Казанский вокзал, где ему вручили толстую папку с его тюремными рукописями и откуда он в мягком вагоне Сибирского экспресса отправился к месту ссылки в сопровождении жены, сына и офицера государственной безопасности. На четвертые сутки пути он очутился в Новосибирске. Заранее предупрежденные о его прибытии местные чекисты усадили профессора с домочадцами в свою машину и без задержки подбросили их в сонный Бердск. Там уже сняли для Юдиных комнату в добротном деревянном доме; предупредительные чекисты не забыли также перевести в сберегательную кассу Бердска 200 тысяч рублей Сталинской премии, не полученной хирургом в 1948 году [ 8 НИОР РГБ. Ф.580. Картон 1. Е.х. 6. Л. I. Понурова В.Н. Указ. соч. С. 470. ]8. Впоследствии биографы Юдина сочли, вероятно, эту сумму недостаточной для проживания в сибирской ссылке и предложили читателям трогательную легенду: якобы киевский хирург А.П. Крымов (брат художника Н.П. Крымова) регулярно посылал репрессированному коллеге денежные переводы [ 9 Нувахов Б.Ш., Шилинис Ю.А., Сигаев В.В. Указ. соч. С. 72. ]9

Позаботился Рюмин и о Голиковой. По его предложению, Особое совещание при министре государственной безопасности 29 апреля 1952 года снизило ей «меру наказания» с восьми до пяти лет с отбыванием указанного срока в общем (а не в Особом) концлагере МВД СССР [ 0 ЦА ФСБ России. Д.Р-24211. Л. 290–292, 294–295. ]0. Ни с точки зрения обычного здравого смысла, ни с позиций советского законодательства невозможно было понять, почему Юдина, по делу которого томилась в заключении его операционная сестра, сослали под Новосибирск, разрешив ему работать по специальности, общаться с коллегами и вести неограниченную переписку, а Голикову загнали в один из пермских (тогда еще молотовских) концлагерей. Такой вердикт не соответствовал ни формальной, ни даже аффективной логике, но вполне увязывался с карательной психологией самых компетентных и всемогущих органов.

Пока Голикову перевоспитывали на лесоповале, Юдин реставрировал свое здоровье в захолустном Бердске. Уже через месяц, 19 апреля, он «дебютировал», по его выражению, в областной клинической больнице Новосибирска двумя операциями – резекцией желудка у рядового советского труженика и удалением варикозно расширенных вен на ногах у жены второго секретаря областного комитета партии. По возникшим позднее слухам, ускоренной профессиональной реабилитации Юдина поспособствовал его ученик, профессор Д.А. Арапов. Говорили, будто второй секретарь Новосибирского областного комитета партии позвонил в Лечебно-санитарное управление Кремля с просьбой госпитализировать его супругу, а консультант Арапов ему растолковал: «Лучшие хирургические руки, какие есть в стране, сейчас, весной 1952 года, не в Москве, а у Вас, в Новосибирской области». Однако сам Юдин рассматривал свое столь быстрое и для многих труднообъяснимое превращение из незаметного ссыльнопоселенца в наиболее крупного хирурга Сибири как прямой результат «московских директив» [ 1 Понурова В.Н. Указ. соч. С. 481, 499–500. Куликовская Г.В. Указ. соч. С. 10–12. ]1. В конце мая 1952 года он, испросив разрешение местных чекистов, переселился в Новосибирск и занял должность постоянного консультанта с почасовой оплатой в хирургическом отделении областной клинической больницы.

С полковником Рюминым ссыльный хирург больше не сталкивался. Всего лишь несколько месяцев Рюмин, временно возведенный в ранг ведущего специалиста по окончательному решению еврейского вопроса в СССР, потрудился, не покладая мозолистых рук, над созданием разных дел антисемитской направленности, как вдруг надоел Сталину и 13 ноября 1952 года был отрешен от занимаемых им должностей. Его отстранили от заплечных забот так быстро, что он не успел даже завести дело на профессора Левита, который проходил по показаниям Юдина как «еврейский националист» и материалы в отношении которого Рюмин собирался выделить в отдельное производство [ 2 ЦА ФСБ России. Д.Р-705. Т .4. Л. 350. ]2. Профессора Левита только изгнали на время со службы, о чем Юдин сразу же написал дочери Голиковой 3 марта 1953 года: «Слышно, что главный редактор “Хирургии” смещен не только с редакторской работы, но и с кафедры» [ 3 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 9. Л. 4 об. ]3

Не прошло и двух недель после внезапной отставки Рюмина, как помощник начальника Следственной части по особо важным делам, полковник А.В. Ливанов срочно затребовал к себе доверенное лицо своего недавнего шефа, и 27 ноября 1952 года Юдин укатил в Москву. О чем беседовали в звуконепроницаемом кабинете прославленный хирург и безвестный полковник государственной безопасности, встречаясь ежедневно на протяжении трех с лишним недель, да еще в самом разгаре следствия по «делу врачей», что пожелал услышать искушенный чекист и какие обязанности взял на себя разговорчивый профессор в ответ на обещание «коренных перемен» в условиях его обыденной жизни и научной деятельности, осталось тайной лубянского делопроизводства.

В архивном уголовном деле Юдина отложилось лишь его письмо к полковнику Ливанову от 1 апреля 1953 года. Вспоминая «исключительно чуткое и внимательное отношение» к себе «глубокоуважаемого товарища» Ливанова в декабре минувшего года, хирург заверял полковника в своем патриотизме и в своей безмерной скорби по поводу кончины Сталина – «гуманиста в самом высоком и благородном смысле этого слова, гениального строителя социализма и зодчего коммунизма, мудрого и подлинного Хозяина всей нашей огромной страны». Наряду с этим он просил передать Л.П. Берии свою челобитную о пересмотре его дела, высказывал надежду на возможность применения к нему, «страдающему тяжелым неизлечимым недугом» в форме стенокардии, только что объявленной амнистии и жаловался на притеснения со стороны медицинской администрации Новосибирска [ 4 ЦА ФСБ России. Д.Р-705. Т. 5. Л. 157–160. ]4

Особенно волновала его невозможность выполнения клинических исследований в максимально сжатые сроки и так, как он эту работу замыслил, – в свете абсурдных директив позорной Павловской (Объединенной) сессии двух академий (АН и АМН СССР) 1950 года. Ведь полковник Рюмин дал ему «ясные указания», а полковник Ливанов их подтвердил: научные достижения ссыльного хирурга по темам «Переливание посмертной крови» и «Прободные язвы желудка и двенадцатиперстной кишки» должны всецело определить собой его дальнейшую судьбу [ 5 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 29. Л. 10. ]5. Своими переживаниями по этому поводу он поделился с Голиковой во второй половине апреля 1953 года:

«В декабре [1952 года] я написал письмо Сталину и передал его в МГБ. Я сам его прочитал очень высокопоставленному лицу [полковнику Ливанову], которое не только приняло его, но и оценило высоко, сказавши, что оно безусловно будет передано Хозяину, как только будут собраны отзывы о моих новых научных работах, переданных в ЦК Ю.А. Жданову и в Президиум АМН через Е.И. Смирнова. Но дальше мне очень не везло. В тот самый момент, как я отвез свой альбом кривых и документации в Минздрав СССР, в тот самый день Ефима Ивановича сняли по делу кремлевских врачей. Потом, по возвращении моем в Новосибирск началась знаменитая кампания “бдительности” в связи с сообщением ТАСС [13 января 1953 года] о профессорах – убийцах и шпионах. Здесь, в Новосибирске, вся бдительность свалилась на меня, т.е. здешние администраторы и партком решили, что ничем нельзя так доказать своей бдительности, как тем, что лишат меня всякой возможности вести дальше научные работы. И, действительно, сейчас я абсолютно прекратил исследовательскую работу, протекавшую так интенсивно и так успешно в летние и осенние месяцы прошлого года» [ 6 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 7. Л. 7. ]6

Неодолимые на первый взгляд препятствия на пути к полной реабилитации Юдина не обескуражили. Он составил вполне маниловский прожект своего спасения: его друзьям и просто хорошим знакомым надлежало сплотить коллег-академиков, чтобы последние сообща обратились к высокому начальству с прошением о возвращении Юдина в Москву «для завершения важной научной работы» [ 7 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 7. Л. 7об. Юдин С.С. Избранное. М., 1991. С. 388–389. ]7. Он даже не попытался отвлечься от собственных забот и представить себе, что после ждановских «судов чести», Павловской сессии двух академий и «дела врачей» любое коллективное ходатайство, не одобренное предварительно высшим партийным руководством, может рассматриваться властями как непростительное своеволие, а то и антисоветский сговор. Впрочем, он и раньше-то не постигал, а в положении ссыльного тем более не мог понять, что его коллеги (как и он сам, и как все истинно советские люди) всю свою сознательную жизнь по капле выдавливали из себя зачатки врожденного чувства свободы и поэтому никогда не рискнут ни совместно, ни порознь выступить в защиту репрессированного.

Неверные ученики

Не меньше, чем невозможность выполнения полученного от чекистов задания, удручало Юдина довольно странное, как считал он в апреле 1952 года, поведение отдельных его учеников. «Я не гордый, но меня поражает полное молчание некоторых лиц, в искренней преданности и расположении которых я решительно не мог сомневаться», – поделился он своими переживаниями с бывшими сослуживцами, не побоявшимися установить почтовую связь с репрессированным профессором [ 8 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 13. Л. 2об. ]8. «И как же горько было сначала заподозрить, а затем, увы, убедиться, что “старые хлеб-соль” забываются, – продолжал он ту же мысль через месяц. – Особенно горько это по отношению к некоторым, по счастью немногим, но наиболее близким мне и самым долголетним сотрудникам. Хуже всего то, что их малодушие совершенно ничем не обосновано, ибо переписка мне разрешена, с кем угодно, совершенно неограниченно» [ 9 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 11. Л. 8. ]9

Постепенно он пришел к окончательному выводу о «предельной трусости и равнодушии некоторых ближайших, казалось, преданнейших людей и товарищей», а спустя год рассказал Голиковой о крайне расстроившем его происшествии. Увидав на похоронах профессора А.В. Русакова, умершего 12 апреля 1953 года, супругу Юдина, двое некогда самых верных его учеников Б.С. Розанов и Б.А. Петров «буквально скакали и перепрыгивали через соседние могилы, чтобы не столкнуться или не стать слишком близко с женой ссыльного академика» [ 0 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 7. Л. 4об., 5об. ]0. Когда же вдруг выяснилось, что Розанов, недавно назначенный профессором, в начале мая 1953 года покинул Институт имени Н.В. Склифосовского, чтобы занять кафедру в Центральном институте усовершенствования врачей, раздраженный Юдин расценил неожиданное перемещение «старейшего и любимейшего» ученика по служебной вертикали как «дезертирство» [ 1 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 10. Л. 5об. ]1

Однако уже летом 1953 года Юдин, остыв, не только простил Розанова, но даже «возгордился» его успехами на новом поприще [ 2 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 7. Л. 2об. ]2. На этом основании спустя много лет биографы Юдина предложили читателям по крайней мере две легенды о лучшем его ученике. Согласно первой из них, один лишь Розанов не оробел на мифическом собрании, устроенном чекистами после ареста Юдина, и заслужил тем самым «большую признательность своего учителя» [ 3 Нувахов Б.Ш., Шилинис Ю.А., Сигаев В.В. Указ. соч. С. 70. ]3. По второй легенде, именно Розанов осмелился приехать на Казанский вокзал, чтобы проводить Юдина в ссылку [ 4 Понурова В.Н. Указ. соч. С. 505. ]4

В отличие от перепуганного Розанова, у другого многолетнего сотрудника и ученика Юдина, профессора Петрова, репрессированный учитель вызывал не только и, пожалуй, не столько опасения за собственное благополучие, сколько нескрываемую враждебность. Еще сравнительно недавно, в 1942 году, Петров, в то время почтительный ученик Юдина, посвятил ему десятистраничный дифирамб, где называл своего учителя «выдающимся мастером оперативного искусства», «деятельным оптимистом» и «неутомимым искателем новых путей и методов» [ 5 Петров Б.А. С.С. Юдин. Биографический очерк. Анналы Института Склифосовского. М., 1942. Т. III. Кн. 1. С. 1–10. ]5. Однако сразу же после ареста Юдина он занял должность главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского и без малейших колебаний принялся «вычитывать» и править гранки двух монографий своего учителя («Восстановительная хирургия при непроходимости пищевода» и «Этюды желудочной хирургии»), причем так прилежно, что фамилия их автора на титульных листах исчезла, а сам текст неузнаваемо изменился. Издать в таком виде обе монографии ему все-таки не удалось из-за вмешательства главного хирурга Военно-морского флота СССР И.И. Джанелидзе, запретившего «трогать эти работы до решения судьбы Юдина» [ 6 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 30. Л. 3–4. ]6

Отправляя Юдина в заштатный Бердск, следователь вручил ему, помимо тюремных рукописей, отредактированные Петровым гранки обеих его монографий, изъятые из особого отдела Института имени Н.В. Склифосовского. В мае 1952 года Юдин писал друзьям: «Если бы вы только видели, во что превращены были гранки и верстка этих книг знакомым мне почерком! Их пытались издать, вычеркнув авторство, под редакцией моего преемника. <…> Полученные мною гранки и верстка моих двух книг носят столь вопиющие знаки сокрушительного уничтожения не только желудочных «Этюдов», но даже и книги об искусственных пищеводах, что никакая фантазия не могла бы нарисовать мне мыслимые размеры нескромности и фактическую меру злобы и зависти. <…> Не скажу, чтобы подобное отношение оказалось для меня полной неожиданностью. Ведь и в 1945–1946 годах Борис Александрович не пытался даже скрывать своей ко мне неприязни и где и как мог срывал мои планы и начинания. Как же ему отказаться теперь от случая столкнуть меня в пропасть небытия, если ему это так легко сделать?» [ 7 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 11. Л. 10, 10об.; Е.х. 29. Л. 2, 6. ]7

К своему преемнику на посту главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского Юдину пришлось все же обратиться через год с «покорнейшей просьбой» – разрешить ему воспользоваться собственными материалами по переливанию трупной крови и лечению прободных язв желудка за 20-летний период, предшествовавший его аресту. Ответом Петрова от 14 мая 1953 года мог бы кичиться каждый медицинский чиновник относительно высокого ранга: Юдину предоставят нужные ему данные, если филиал Академии наук в Новосибирске направит официальный запрос по этому поводу в Научный совет Института имени Н.В. Склифосовского. [ 8 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 29. Л. 11–12. ]8

Надо полагать, что в мае 1953 года профессор Петров еще не понимал, что в насквозь промороженной советской империи начиналась оттепель. Тем более не мог он знать, что у его учителя появился новый, хотя и весьма своеобразный, покровитель – на этот раз сам министр внутренних дел СССР Берия. О заинтересованности главного чекиста страны в судьбе Юдина свидетельствовала правительственная телеграмма в управление Министерства внутренних дел по Новосибирской области от 15 мая 1953 года: «Согласно указанию тов[арища] Берия Л.П. разрешите профессору хирургу Юдину С.С. проживать в г[ороде] Новосибирске и максимально использовать в научно-исследовательской работе, о чем прошу договориться с обкомом КПСС. Нач[альник] отдела “П” МВД СССР Алидин» [ 9 Понурова В.Н. Указ. соч. С. 565. ]9

Промчались еще несколько недель, и 18 июня профессор Петров уселся вдруг за пишущую машинку и отстучал «дорогому Сергею Сергеевичу» короткое послание: «Не знаю, дойдет ли мое письмо до Вас, ибо адреса Вашего не знаю. Тем не менее спешу с большой радостью сообщить хорошие вести. После разговоров с одним из ответственных членов Правительства можно было понять, что Ваше дело пересматривается, и во всяком случае я имею открытое право писать Вам. Вчера после разговора с другим весьма ответственным лицом, который пожелал знать наше мнение, можно было понять, что решается вопрос уже о частностях Вашего дальнейшего пребывания. Однако ясно, что, видимо, скоро Вы выберетесь из Сибири и переберетесь в Центр» <…> [ 0 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 7. Л. 4. ]0

С какими сановниками довелось встретиться профессору Петрову, осталось неизвестным. По распространенной впоследствии легенде, не профессор Петров, а другой ученик Юдина – генерал-лейтенант медицинской службы, профессор Арапов (совместно с представителями администрации Института имени Н.В. Склифосовского) побывал на приеме не у безымянного «ответственного лица», а у военного министра Н.А. Булганина, и не в середине июня, а в самом начале июля 1953 года. Министр обратился к посетителям с вопросом: «За что был арестован Юдин?» И сам же ответил: «Ни за что!» Затем снова спросил: «Как Вы думаете, он очень обиделся или хочет вернуться в Москву?» Тогда Арапов твердо ответил: «Хочет» [ 1 Наточин Ю. Год в Новосибирске. Наука и жизнь. 1989. №1. С. 84. Понурова В.Н. Указ. соч. С.576. ]1. В тот же день Арапов отбил Юдину поздравительную телеграмму, но не в Новосибирск, а в Бердск и, по всей видимости, «до востребования», поскольку был он дисциплинированным советским офицером, а потому с репрессированным учителем не переписывался и его адреса не имел.

Пока письмо Петрова добиралось до Новосибирска, Юдину успели сообщить по телефону очень важную для него информацию: коллега А.Н. Бакулев – человек необычайно влиятельный, да к тому же недавно избранный президентом АМН СССР, – «виделся с главным Хозяином», или, иными словами, с председателем Совета Министров СССР Г.М. Маленковым, и выяснил, что вопрос о возвращении репрессированного хирурга в Москву «уже решен положительно» [ 2 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 7. Л. 2 об. ]2. Не исключено, что Маленков втайне симпатизировал Юдину; во всяком случае, в 1949 году Агитпроп (отдел пропаганды и агитации) ЦК ВКП(б) разрешил Главлиту (Главному управлению по охране государственной тайны в печати), очевидно, по согласованию с Маленковым изымать из книготорговой сети и библиотек открытого пользования книги всех арестованных авторов (в том числе очень крупных ученых), за исключением трудов Юдина, для изъятия которых требовалось заключение Министерства здравоохранения СССР «о научной ценности этих изданий» [ 3 Сталин и космополитизм. 1945–1953. Документы Агитпропа ЦК. М., 2005. С. 329–330. ]3. Но в середине июня 1953 года Маленков, озабоченный подготовкой военного заговора против Берии, еще не мог уточнить, когда Юдину будет дозволено вернуться в столицу. Только вечером 4 июля 1953 года, когда срочно созванный после ареста Берии пленум ЦК КПСС поддержал действия заговорщиков, первый заместитель министра внутренних дел СССР И.А. Серов позвонил в Новосибирск и распорядился: завтра же, 5 июля, профессора Юдина освободить [ 4 Понурова В.Н. Указ. соч. С. 572. ]4

Незаконно арестованный четыре с половиной года назад и, по сути, незаконно отпущенный на волю, хирург прилетел в Москву вместе с женой 8 июля. Постановлением Особого совещания при министре внутренних дел СССР 13 августа 1953 года его реабилитировали, а в сентябре того же года, после его обращения в Моссовет по поводу выделения ему квартиры, поселили в новом высотном здании у Красных ворот [ 5 ЦА ФСБ России. Д.Р-705. Т. 5. Л. 180. НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 18. ]5

Сразу же после реабилитации его восстановили в прежней должности главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского, а Петрова перевели на место заведующего одним из хирургических отделений. Друзья Юдина просили его, правда, не возвращаться в Институт, «пока там Петров» [ 6 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 29. Л. 12. ]6. Не внял, поскольку счеты сводить не собирался и наивно полагал, что делить ему с Петровым нечего и работы в Институте хватит на всех. Не способный к совершенно бесстрастному анализу межличностных взаимоотношений, он переоценил собственную толерантность и недооценил ущемленное самолюбие и озлобленность своего бывшего ученика. В итоге все последующие месяцы Юдин был вынужден почти непрерывно защищаться от нараставшей агрессивности профессора Петрова, который сумел накалить ситуацию в Институте до степени, очень напоминавшей бессмысленную кухонную распрю в коммунальной квартире.

Через 11 месяцев после выхода на волю, 7 июня 1954 года, Юдин вылетел в Киев на Восьмой украинский съезд хирургов. Пригласили туда и Петрова. На обратном пути 12 июня в самолете у Юдина развился тяжелый приступ стенокардии. Бригада «скорой помощи» доставила его из аэропорта домой, где он в тот же день скончался от острой коронарной недостаточности. «Умер Юдин, – написал Н.М. Амосов в своих воспоминаниях. – Возвращался из Киева, в самолете стало плохо, только довезли до института – и смерть. Инфаркт. Говорили, что накануне нервничал – будто бы Петров его обидел» [ 7 Амосов Н.М. Голоса времен. Избранное. Донецк, 2004. С. 101. ]7

После смерти Юдина в различных врачебных кругах время от времени обсуждали причины его заключения под стражу. Одни полагали, что его бросили в застенок за «связь с иностранцами», другие – за слишком близкие отношения с отдельными репрессированными генералами; высказывалось иногда предположение, будто он каким-то непостижимым образом в 1948 году проник в «тайну» смерти секретаря ЦК ВКП(б) Жданова, за что вскоре поплатился. В своих воспоминаниях Амосов написал об этом чуть иначе: «Дело так и осталось темным. Клеветников всегда было достаточно. Подозрение падало даже на учеников» [ 8 Амосов Н.М. Указ. соч. С. 82. ]8

Московские хирурги выдвигали чаще всего свою версию: Юдин угодил в тюрьму по доносу Петрова; предприимчивого ученика подтолкнули на такой не то рассчитанный, не то опрометчивый (тут мнения расходились) шаг неудовлетворенные амбиции и желание захватить принадлежавшую его учителю престижную должность главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского. Зазорная молва не могла не докатиться до Петрова. Чтобы пресечь кривотолки, он опубликовал панегирик к 70-летию со дня рождения Юдина, но это выступление в печати лишь упрочило слухи о причастности Петрова к аресту его учителя.

При всей непристойности отношения профессора Петрова к Юдину вряд ли все же он донес на своего учителя. Делосказатель, как выражались в старину, должен был хотя бы соблюдать правила приличия, дабы отвести от себя возможные подозрения, а не демонстрировать прилюдно свою неприязнь к личности, о которой сообщил самым компетентным органам те или иные компрометирующие сведения. Если предположить, что все-таки он накропал донос, крайне сомнительно, чтобы сотрудники карательного ведомства ограничились лишь однократным изветом; скорее всего, они должны были обратить новоявленного «стукача» в постоянного осведомителя, а на эту роль Петров совсем не годился. Даже если бы он дал подписку о сотрудничестве, ни один здравомыслящий обитатель советской державы не рискнул бы откровенничать с человеком жестким, малоприятным, да к тому же предавшим фактически своего учителя. Довольно неожиданная для Юдина трансформация Петрова из верного ученика, преклонявшегося перед учителем, в явного недруга объяснялась, наверное, какими-то бытовыми факторами. Может быть, враждебность Петрова была спровоцирована тем, что осенью 1941 года его жена на много месяцев переселилась в квартиру Юдина?

Почему в действительности вспыхнул конфликт между Петровым и Юдиным, осталось неясным. На допросе 22 января 1952 года Юдин заявил: «В 1945 году, после моего возвращения из командировки на фронт, мои отношения с Петровым несколько испортились в связи с тем, что он в мое отсутствие и без моего согласия произвел большое переустройство в хирургических клиниках Института» [ 9 ЦА ФСБ России. Д.Р-705. Т. 3. Л. 120. ]9. Неизвестно, однако, пыталось ли следствие получить какую-либо информацию о неблагонамеренных высказываниях или поступках Юдина у его старших учеников, в том числе Петрова. Может быть, их вызывали на Лубянку, но обошлись простым диалогом без оформления соответствующего протокола допроса? Или, может быть, следствие удовольствовалось одними лишь донесениями тайных осведомителей, беспрерывно плодившихся в любом советском учреждении (особенно в период сталинского правления)? Кто из таких секретных сотрудников (сексотов) государственной безопасности попал в ближайшее окружение Юдина, никому знать не полагалось, но одного из них через много лет все же рассекретили. Это был хирург К.С. Симонян – школьный друг А.И. Солженицына и фронтовой приятель Н.М. Амосова.

Потомок богатого купца, сбежавшего от советской власти в Персию, Симонян довольно рано научился ревностно хранить страшную по тем временам тайну своего происхождения, строго себя контролировать в обществе и украшать собственную биографию правдоподобными небылицами. Как любой, наверное, ребенок, остро чувствующий свою социальную обделенность, он тешил себя грезами о своем великом предназначении, но, повзрослев, по-прежнему не порывался обуздать непомерное детское тщеславие рациональными соображениями.

Когда-то его привлекала химия, и по окончании средней школы он поступил на химический факультет Ростовского университета, но через год перевелся на медицинский. Едва он успел в 1941 году сдать государственные экзамены и получить диплом врача, как началась война. В армию его не призвали якобы «из-за отца», и осенью того же 1941 года ему удалось выбраться из вскоре захваченного германскими войсками Ростова в благодатный Ташкент «с каким-то медицинским полномочием», по выражению Солженицына.

Во второй половине 1943 года его будущий тесть, возглавлявший подмосковный правительственный санаторий, вытащил Симоняна из эвакуации к себе на заурядную врачебную должность. Здесь, на территории исправно охраняемого санатория, в марте 1944 года врач Симонян и старший лейтенант Солженицын, удостоенный краткосрочного отпуска, встретились в последний раз, проговорили 24 часа кряду и расстались в полном взаимном согласии [ 0 Солженицын А.И. Угодило зернышко промеж двух жерновов. Новый мир. 1999. № 2. С. 83–138. ]0. В последующие месяцы они регулярно переписывались, не зная, естественно, что еще в начале апреля 1944 года письмо Солженицына, адресованное их общему школьному товарищу Н.Д. Виткевичу, перехватила военная цензура и что отныне вся корреспонденция каждого из них подвергалась перлюстрации. Солженицына арестовали 9 февраля 1945 года; вслед за ним взяли под стражу Виткевича, но Симоняна не тронули.

К тому времени Симонян, мобилизованный осенью 1944 года, служил в Пятой армии под начальством главного ее хирурга А.А. Бочарова – одного из старших учеников Юдина. В феврале 1946 года ведущий хирург полевого подвижного госпиталя Амосов познакомился с Симоняном в Маньчжурии. Молодцеватый капитан медицинской службы Симонян находился при штабе, вместе с ординарцем вел хозяйство Бочарова и готовил к печати сборник так называемых научных работ хирургов Пятой армии: садился за пишущую машинку и, к удивлению окружающих, быстро печатал текст, не требующий особой редакторской правки. Амосову он говорил, что очутился на фронте в 1943 году и очень скоро «выдвинулся» до ведущего хирурга медсанбата. Впоследствии он уверял доверчивых слушателей, будто попал в действующую армию еще в 1941 году.

В июне 1946 года Амосов с женой и Симонян, взяв отпуск, отправились в Москву к Юдину с рекомендательными письмами Бочарова. Уже через месяц Симоняна приняли в клинику Юдина на должность ординатора. Поскольку «врачу, молодому мужчине, уйти из армии с Дальнего Востока можно было только по блату», Амосов полагал, что «тесть, делец, его демобилизовал». Самого Амосова, инженера по его второй специальности, демобилизовали по ходатайству министра медицинской промышленности (давнего знакомого Юдина), чтобы использовать его технические способности для ремонта неисправной аппаратуры, хотя и в должности заведующего операционным отделением Института имени Н.В. Склифосовского. Через несколько месяцев Амосов удрал в Брянск, где стал заведующим хирургическим отделением в областной больнице и главным хирургом области, а Симонян остался в Москве и приступил к реализации своей жизненной программы: «Тут карьера, московская прописка, квартиру получишь, диссертацию защитишь. В провинции – закиснешь» [ 1 Амосов Н.М. Указ. соч. С. 71–81. ]1

Он женился (правда, вскоре развелся), поселился в большой комнате коммунальной квартиры на Спиридоновке (тогда еще улице Алексея Толстого) и приобрел статус полноправного члена подобранного Юдиным коллектива. Человек безусловно одаренный и весьма эрудированный, «редкий по своим душевным и умственным качествам», по отзыву Солженицына, интеллектуал, сумевший понять суть советской власти намного раньше своего школьного друга, меломан и неплохой пианист, он легко завоевал настолько прочные симпатии Юдина, что тот уже осенью 1947 года неоднократно советовался с Симоняном по различным издательским вопросам. «Был у него талант очаровывать кого угодно, от санитарки до академика», – заметил вскользь Амосов.

Когда же Юдин оказался в Бердске, Симонян одним из первых принялся систематически потчевать репрессированного шефа «наиболее содержательными», по определению ссыльного, письмами. «Вы, дорогой Кирилл Семенович, – ответил ему однажды Юдин, – ученый биохимик, образованнейший человек, опытнейший библиограф и подлинный библиофил, которого мне так хотелось бы видеть вплотную к себе, на роли Ученого секретаря и фактического Начальника Штаба нашего Института» [ 2 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 10. Л. 5об. ]2. С тех пор Симонян именовал себя любимым учеником Юдина и рассказывал иногда сослуживцам, будто он был единственным человеком, носившим арестованному учителю передачи в тюрьму.

После смерти Юдина профессор Петров приложил немало усилий к тому, чтобы избавиться от сторонников его покойного учителя. Пришлось и Симоняну поменять место службы. С 1962 года он работал ведущим хирургом в московской городской больнице № 53, исполняя одновременно обязанности главного редактора издательства «Медицина». Он защитил докторскую диссертацию и стал довольно заметной фигурой в относительно замкнутом профессорском медицинском мире, купил двухкомнатную квартиру в Кожухове и обзавелся многочисленными знакомыми и поклонниками среди столичных интеллектуалов и тех, кого по традиции называли богемой. Но, осуществив как будто бы основные жизненные планы , душевного покоя и равновесия не обрел.

С детства мечтал он сочинять романы, слагать необыкновенные стихи и, разумеется, обессмертить свое имя на века в качестве выдающегося прозаика и поэта, а вынужден был довольствоваться созданием ординарных медицинских монографий и брошюр. Единственную его повесть «Медсанбат», написанную на редкость манерно, однако с претензией на оригинальность (о героизме главного хирурга и перевоспитании его подчиненных в боевых условиях), толстые литературные журналы отвергли безоговорочно [ 3 РГАЛИ. Ф. 1702. Оп. 4. Е.х. 67. Л. 45. Ф. 1817. Оп. 2. Е.х. 301. ]3. Ему удалось только опубликовать в медицинском издательстве, где он занимал все-таки руководящий пост, собственные воспоминания о Юдине, а затем организовать на свою книгу рецензии в газете «Известия» и в журнале «Новый мир» [ 4 Симонян К.С. Путь хирурга. Страницы из воспоминаний о С.С. Юдине. М., 1963. Известия. 22.III.1963. Новый мир. 1963 № 8. С. 283–284. ]4. Но к тому времени Амосов и Солженицын уже прославились и в стране, и далеко за ее пределами.

Не в силах простить друзьям литературный успех, Симонян от них отрекся. С Амосовым он разошелся в 1965 году, когда его фронтовой приятель выпустил в свет книгу «Мысли и сердце» и попал в разряд советских писателей. Встречаться с Солженицыным не захотел ни в 1956 году, когда его школьный друг вернулся из ссылки, ни в 1968 году, когда сам же отправил ему вдруг «примирительное письмо», а потом не впустил к себе в квартиру.

Он считал себя литератором гораздо более талантливым, чем Солженицын, и без малейшего стеснения уверял в этом всех подряд – от сослуживцев до случайных знакомых. В середине 1970-х годов Симоняну предоставили возможность доказать его утверждение на практике: сотрудники КГБ СССР поручили ему изложить в письменном виде все его соображения о Солженицыне. Изготовленная им брошюра оказалась настолько аляповатой, непристойной и в конечном счете бездарной, что карательное ведомство напечатало ее в 1976 году только на датском языке, но разместило все-таки в наиболее крупных советских библиотеках.

Неудачное сольное выступление Симоняна на планах чекистов по дискредитации Солженицына не отразилось. В следующем опусе, сфабрикованном чехословацким журналистом Томашем Ржезачем (совместно с сотрудниками 5-го Управления КГБ СССР и 10-го Управления МВД Чехословакии) под названием «Спираль измены Солженицына», Симоняну отводилась более скромная, но не менее важная роль участника нестройного хора лиц, запуганных властями или озлобленных в связи с персональными обидами и «разоблачавших» автора «Архипелага ГУЛАГАа» и нобелевского лауреата как «политического отщепенца».

В июне 1977 года книгу Ржезача в сокращенном виде напечатали в Милане на итальянском языке. Вскоре о ее содержании узнали в Москве, после чего порядочные люди здороваться с Симоняном перестали. Осенью 1977 года Симонян обратился за советом и помощью к психиатру и психотерапевту Д.А. Черняховскому, который работал в поликлинике Литературного фонда СССР и пользовался репутацией человека, разделявшего взгляды диссидентов. Зимой 1990–1991 годов Солженицын получил от Черняховского письмо с воспроизведением некоторых подробностей беседы психиатра с пациентом Симоняном:

«К.С. заявил, что хотел бы доверить мне “постыдные факты своей жизни”. “Расценивайте это как исповедь человека, который скоро умрет, – сказал он, – и хотел бы, чтобы его покаяние в конце концов достигло друга, которого он предал... Передайте ему все, что сейчас расскажу. С деталями, со слезами, которые видите, с сердечной болью, о которой можете догадаться.” Во время беседы К.С. часто глотал валидол. “После моей смерти не делайте из сказанного тайны. Долго ждать не придется...” <…> Утверждал, что имел литературные способности едва ли не большие, чем Солженицын. Впоследствии, ощущая себя носителем нереализованного литературного таланта, переживал это как явную несправедливость, что и “сыграло пагубную роль”... И еще другое. С детства у К.С. стали проявляться некоторые психобиологические особенности, связанные с половым выбором. Уже будучи врачом, он пережил в связи с этим неприятности, угрожавшие его карьере. Когда к К.С. пришли “вежливые люди”, он в первый момент испытал леденящий ужас, но потом с облегчением понял, что хотя они могут мгновенно сломать жизнь, превратив из доктора наук “в никому не нужное дерьмо”, их цель иная: “опять Солженицын”. Они были осведомлены, говорили какие-то правдоподобные вещи. Неожиданно для себя К.С. почувствовал какой-то подъем и благодарность, – “да, благодарность за подаренную жизнь врача”. <…> Написал “какую-то пакость для распространения за рубежом”. Писал в каком-то странном подъеме, “в дурмане”... Рассказал, как в больницу приезжал Ржезач. <…> “Играл с ним в постыдные игры,” – именно так выразился К.С. Потом “дурман рассеялся, спохватился и хоть в петлю”. Мы долго говорили с К.С. Его покаяние было искренним и глубоким... <…> Я как врач-психиатр должен заметить, что во время беседы он был угнетен, но это не была та депрессия, во время которой возможен самооговор... <…>» [ 5 Новый мир. 1999. № 2. С. 130–131. ]5

Чехословацкому журналисту Симонян поведал, что в 1952 году его пригласил к себе следователь государственной безопасности и предложил ему ознакомиться с неким рукописным текстом в объемистой тетради. Прочитав 52 пронумерованных страницы, Симонян понял, что перед ним донос на него Солженицына. Позднее Симонян с подачи следователя пришел к выводу, что Солженицын накропал на него два доноса – первый в 1945, а второй в 1952 году. Стенограммы бесед с доктором Симоняном журналист Ржезач сохранил в своем архиве [ 6 Ржезач Т. Спираль измены Солженицына. М., 1978. С. 92–95. ]6

Полная недомолвок и беззастенчивой лжи, книга Ржезача нуждалась тем не менее в адекватном комментарии, что и сделал Солженицын в своих мемуарах «Угодило зернышко промеж двух жерновов». Поскольку в апреле 1952 года Солженицына вызвали в оперативную часть лагеря для допроса по поводу «антисоветских настроений» его школьного друга, надо полагать, что в последние месяцы сталинского правления Симонян «влип» в какую-то очень неприятную и просто опасную для него историю. Солженицын, «бронированный лагерник», послал тогда следователя по одному из непечатных адресов, хорошо известных с раннего детства каждому обитателю одной шестой части земной суши, и охарактеризовал Симоняна «как отменного советского патриота». Так что 52 пронумерованных страницы в толстой тетради либо зародились сами собой в воображении несостоявшегося литератора Симоняна, либо их измыслили для убедительности чекисты, опекавшие Ржезача.

Но в 1945 году фотокопии писем не только Солженицына и Виткевича, но и Симоняна лежали на столе у следователя. И дотошный чекист допытывался, почему тот же Симонян «никогда ни словом не возразил, не отклонил, не смягчил, не остановил» распоясавшегося Солженицына. И Симонян по понятиям тех лет был безусловно виновен в том, что читал «антисоветские» рассуждения Солженицына и не возражал ему, но еще больше в том, что о криминальных воззрениях своего школьного друга не донес своевременно самым компетентным органам. И раз Симоняна не арестовали вслед за его друзьями, а оставили в покое на целых семь лет, то для такого неслыханного милосердия чекистов могло быть лишь одно объяснение: он дал согласие на сотрудничество с карательным ведомством.

В таком случае не «будущий тесть, делец», как думал Амосов, а чекисты без усилий и денежных затрат договорились с воинским начальством об ускоренной демобилизации Симоняна; они же внедрили обаятельного, а потому особенно перспективного осведомителя в Институт имени Н.В. Склифосовского (и фактически в ближайшее окружение Юдина); они же в условиях чудовищной послевоенной нехватки жилья поселили своего тайного агента в центре столицы. Весной же 1952 года случилось что-то непредвиденное: то ли Симоняном заинтересовалась московская милиция и возбудила против него уголовное дело в связи с его нетрадиционной сексуальной ориентацией, караемой по советским законам лишением свободы на срок от трех до пяти лет; то ли какой-нибудь полковник или майор захотел его перевербовать и поэтому отправил в лагерь, где сидел Солженицын, запрос относительно «антисоветских взглядов» высокообразованного врача, способного обворожить и санитарку, и академика.

Каким образом эта ситуация разрешилась без неблагоприятных для Симоняна последствий, несущественно. Для полноценного расследования дела Юдина важнее было бы выяснить, прежде всего, не обусловлен ли экстренный арест главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского в ночь на 23 декабря 1948 года донесением сексота Симоняна. Желательно было бы также установить, почему все в том же апреле 1952 года Симонян вступил в регулярную переписку с Юдиным: по собственной инициативе или по заданию сотрудников МГБ СССР. Однако эти вопросы останутся, очевидно, без ответов.

В 1974 году, когда чекисты и Ржезач зачастили, не скрываясь, к нему в хирургическое отделение, Симонян осознал, вероятно, что его собираются расконспирировать, и забеспокоился. Он даже сменил место службы и поступил на должность врача почему-то в инфекционную больницу. После выхода в свет книги Ржезача на итальянском языке он окончательно понял, что его рассекретили, начал готовиться к смерти и посетил психиатра Черняховского не столько для того, чтобы получить его совет, сколько для того, чтобы отдать ему своеобразные завещательные распоряжения. Публикации книги Ржезача на русском языке он не дождался.

Доктор медицинских наук Симонян скончался скоропостижно в собственной квартире, где много лет проживал в одиночестве, 18 ноября 1977 года. По официальной версии, он вернулся из гостей, закрыл за собой дверь, упал на пол и тут же умер от острой коронарной недостаточности. В психиатрических кругах говорили, что он совершил самоубийство в состоянии тяжелой депрессии, вызванной угрозами чекистов разгласить его «психобиологические особенности». Сотрудники издательства «Медицина», побывавшие на его невероятно пышных похоронах, передавали втихомолку друг другу, что его убили, а грандиозность погребального обряда должна была затемнить причину смерти. Следствие по поводу его смерти не проводилось.

Подруга английского шпиона

После Крымской кампании (1853–1856) прославленной сестре милосердия Даше Севастопольской (Дарье Лаврентьевне Михайловой) пожаловали золотую медаль на Владимирской ленте «За усердие». Впоследствии ее бюст водрузили на здании панорамы «Оборона Севастополя», а памятники ей открыли возле 3-й городской больницы Севастополя и в селе Шеланга Верхнеуслонского района Татарстана, где она провела свои последние дни.

За отличия в той же Крымской войне и в последующей общественной деятельности легендарной английской сестре милосердия Флоренс Найтингейл вручили Королевский Красный Крест и орден «За заслуги». Романтик Г. Лонгфелло посвятил ей поэму «Святая Филомена», а Международный комитет Красного Креста в 1912 году учредил медаль ее имени.

За стойкость и мужество, проявленные на фронте и в тылу на протяжении 1941–1945 годов, медицинскую сестру Марию Петровну Голикову наградили тремя воинскими орденами и весьма уважаемой ее современниками солдатской медалью «За боевые заслуги». Однако после войны поэты не дарили ей свои стихи, художники не писали ее портреты, а скульпторы и не помышляли о создании в ее честь хоть какого-нибудь стилизованного изваяния. Своеобразными памятниками ей стали архивное уголовное дело Р-24211, хранящееся в Центральном архиве ФСБ России, неоднократно переизданные труды С.С. Юдина и не публиковавшиеся ранее воспоминания ее дочери Е.В. Потемкиной.

Ранним утром 23 декабря 1948 года вслед за Юдиным в Лубянскую тюрьму доставили его неизменную операционную сестру М.П. Голикову. В небольшой комнате коммунальной квартиры, где она проживала с мужем и дочерью, произвели тщательный обыск. За несколько часов усердного досмотра, простукивания стен и мебели и вытряхивания на пол белья чекисты обнаружили немало книг, вещей и документов, подлежащих изъятию: тома Н.И. Бухарина, П.П. Постышева, В.О. Ключевского, Ф. Ницше и нескольких не столь нашумевших авторов; издания «на иноязыке» и журналы «Америка»; рукопись Юдина «Этюды желудочной хирургии»; 464 письма на имя Юдина и три письма самого Юдина, адресованных советским вождям; «письма разные» общим числом 122 «штуки» и три письма «на иноязыке»; 396 «фотокарточек разных»; записные книжки, блокноты, тетради с записями лекций и другие, менее интересные для сыщиков бумаги. В октябре 1949 года указанные «материалы обыска» за ненадобностью для следствия уничтожили «путем сожжения», о чем составили соответствующий акт [ 7 ЦА ФСБ России. Д. Р-24211. Л. 210–214. ]7

В отдельной описи были представлены конфискованные ценности [ 8 ЦА ФСБ России. Д. Р-24211. Л. 19. ]8. Соответственно коммерческим соображениям того времени медаль «За боевые заслуги» и орден Красной Звезды оценили значительно дороже трех золотых колец и золотого самородка:

Ценные вещи

Число

Вес (граммы)

Оценка (рубли)

Золотые монеты царской чеканки

18

154,5

819

Орден Отечественной войны II степени

1

-

100

Орден Красной Звезды

2

-

200

Медаль «За боевые заслуги»

1

-

100

Медаль «За оборону Москвы»

1

-

1

Медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»

1

-

1

Медаль «В память 800-летия Москвы»

1

-

1

Часы золотые

1

26

700

Кольца золотые с бриллиантами

5

15

1485

Кольца золотые (обручальное и другие)

3

14,8

60

Монеты иностранные серебряные

3

19,5

1 рубль 20 копеек

Монеты иностранные металлические

5

20,5

10 копеек

Золото рудное (форма слитка)

1

7,2

36

Итого

30 предметов


3509 рублей

30 копеек

Арестованной Голиковой инкриминировали «клеветнические измышления на руководителей советского правительства», антисоветскую агитацию и, главное, «преступную связь» с агентом английской разведки Юдиным [ 9 ЦА ФСБ России. Д. Р-24211. Л. 58. ]9. Допрашивать ее сразу же начал полковник В.И. Комаров. Первый протокол допроса появился в ее деле 29 декабря, второй – 30 декабря, третий – 31 декабря 1948 года. В результате напряженной работы с арестованной абакумовским инквизиторам удалось открыть весьма существенные подробности ее биографии. Прежде всего оказалось, что ее отца – крестьянина села Житкур Астраханской губернии и владельца ветряной мельницы, коих до коллективизации в том краю было несметное множество, – в 1929 году раскулачили, но благоустраивать незаселенные северные районы, к счастью для родственников, не сослали [ 0 ЦА ФСБ России, Д. Р-24211. Л. 23–24. ]0

Кроме того, выяснилось, что она была не только постоянной операционной сестрой Юдина, но также его секретарем, механиком его машины и личным фотографом. «Юдин говорил мне, что для него я близкий человек, – сказала она, – и всегда делился со мной всеми своими радостями, невзгодами и настроениями». На очной ставке 19 декабря 1951 года Юдин подтвердил ее показания: «Мария Петровна Голикова в течение 16–17 лет являлась моей сотрудницей по Институту имени Склифосовского. Она была неизменной участницей всех моих операций, где бы они ни производились. Помимо работы в операционной, Голикова помогала мне в издательской работе, участвовала в моих поездках на охоту и была мне близким человеком. Отношения между нами были самые близкие, личных счетов мы никогда не имели» [ 1 ЦА ФСБ России. Д. Р-24211. Л. 26–27, 264–265. ]1

С 3 по 24 января 1949 года подследственную Голикову вызывали на допрос пять раз. Дважды ее допрашивали по ночам (с 23 часов 40 минут до 4 часов 30 минут) и трижды во второй половине дня (с 13 часов 40 минут до 17–18 часов). Из самого близкого Юдину человека методично вытрясали формально откровенные, но преимущественно вымышленные признания, компрометирующие еще недавно главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского и целиком удовлетворявшие полковника Комарова.

Затем о Голиковой как будто забыли, однако срок следствия и содержания под стражей во Внутренней тюрьме МГБ СССР ей регулярно продлевали на месяц. Лишь 5 апреля и 11 октября 1949 года ее заводили на несколько часов в кабинет следователя для уточнения полученных ранее показаний.

Через 10 месяцев после ареста, 25 октября 1949 года, следственное дело операционной сестры Голиковой, «враждебно настроенной против советской власти» и уличенной в «преступной связи» с английским шпионом Юдиным, направили на рассмотрение Особого совещания при министре государственной безопасности СССР [ 2 ЦА ФСБ России, Д. Р-24211. Л. 217–221. ]2. Спустя еще четыре дня, 29 октября, Особое совещание вынесло приговор: «Голикову Марию Петровну за антисоветскую агитацию заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет, считая срок с 23 декабря 1948 года» [ 3 ЦА ФСБ России. Д. Р-24211. Л. 224. ]3. Отбывать срок уголовного наказания ей предстояло вместе с актрисой Т.К. Окуневской и другими политическими заключенными на территории Казахстана – в так называемом Особом лагере МВД СССР, где интеллигенция была «сконцентрирована, как сгущенка в банке» [ 4 Окуневская Т.К. Татьянин день. М., 2009. С. 198. ]4, и где все репрессированные носили номера на спине, на рукавах и на брюках:

«Номера же в особых лагерях (их называли также специальными и каторжными) представляли собой довольно большие белые лоскуты, на которые наносились черной краской крупные буквы и цифры. Во всех видах верхней лагерной одежды вырезали по четыре окна, в которые и вшивали эти тряпки с номерами. Один красовался на чем-то вроде фуражки, другой – на спине лагерной робы (назвать ее формой язык не поворачивается), третий – у сердца, четвертый – на брюках в районе левого колена. То же самое повторялось и на зимнем «обмундировании» – ватных брюках, ватнике, бушлате и шапке. Тем самым точки прицела на случай побега или неподчинения обозначались ясно и были хорошо видны даже в сумерках» [ 5 Вознесенский Л.А. Истины ради. М., 2004. С. 331. ]5

Судьба Голиковой, обреченной фактически на гибель в Особом лагере МВД СССР, изменилась через три месяца после ареста Абакумова. Глубокой осенью 1951 года ее спешно вывезли из Казахстана в Москву для нового расследования, порученного старшему следователю по особо важным делам МГБ СССР майору И. Меркулову. В течение полутора месяцев ее регулярно вызывали в кабинет следователя. Отвечая на его вопросы, она то подтверждала часть своих показаний, то категорически их отвергала.

Слегка озадаченный непредсказуемым поведением Голиковой, майор Меркулов оставил ее на три месяца в состоянии относительного тюремного покоя, проконсультировался с полковником Рюминым и 19 марта 1952 года подал начальству свое заключение по делу бывшей операционной сестры: «<…> Будучи допрошена в 1951 году в качестве свидетеля по делу Юдина, Голикова подтвердила, что в ее присутствии Юдин действительно допускал отдельные антисоветские высказывания, и заявила, что на предварительном следствии о некоторых фактах вражеских проявлений Юдина она дала вымышленные показания. Арестованный Юдин на последующих допросах от своих прежних показаний отказался и заявил, что вражеских разговоров с Голиковой он якобы не вел. 20 февраля 1952 года Юдин осужден Особым совещанием при МГБ СССР к 10 годам ссылки. Имея в виду, что Юдин от своих показаний о преступной связи с Голиковой отказался и следствием не установлено, что антисоветские высказывания Голиковой носили систематический характер, полагал бы дело по обвинению Голиковой М.П. внести на рассмотрение Особого совещания при МГБ СССР на предмет снижения ей меры наказания до 5 лет исправительно-трудовых лагерей» [ 6 ЦА ФСБ России. Д. Р-24211. Л. 290–292. ]6. На этот раз Особое совещание не торопилось проштамповать свое решение и только 29 апреля 1952 года согласилось снизить Голиковой «меру наказания» до пяти лет с отбыванием указанного срока в общем лагере МВД СССР [ 7 ЦА ФСБ России. Д. Р-24211. Л. 294–295. ]7

Чуть ли не каждый советский заключенный испытывал смутную надежду на возможное милосердие коварной судьбы – ей надо было только напомнить о себе. Оттого, наверное, заявления и прошения арестованных и осужденных в стране неизбывного пролетарского гуманизма непрерывным потоком поступали в различные инстанции. Одно из такого рода писем – жалоб, которое Голикова адресовала генеральному прокурору СССР, – сохранилось в ее архивном уголовном деле:

«Гражданин прокурор!

Очень прошу пересмотреть мое дело и вынести справедливое решение.

23.XII.1948 года в 6 часов утра я была арестована и через несколько часов министр МГБ Абакумов мне объявил, что я арестована по делу профессора С.С. Юдина, который арестован на 4 часа раньше меня и во всех своих антисоветских преступлениях сознался. На вопрос, знаю ли я его жизнь и деятельность, я ответила: да, его жизнь я знаю так же, как свою, и расскажу все, что знаю.

В первую же ночь на следствии нач[альник] Следст[венной] части полковник Комаров применил весь русский мат и заявил, что все мои показания “херня”, и если я не буду рассказывать о преступной деятельности Юдина, то меня будут пороть резиновыми палками, посадят в тюрьму мою дочь и мужа – жида (он русский) и пр. пр. Прошло несколько суток у следователя в кабинете, мои рассказы ни к чему не приводили, потому что я никогда не видела и не слышала никаких преступлений, проработавши с Юдиным 16 лет. Но угрозы не прекращались, силы терялись, а страх усиливался. Первый протокол написан и сочинен следователем. Я подписала, но то, что там написано, этого никогда не было. Никогда! Я решила давать вымышленные показания. Другого выхода у меня не было; я спасала дочь. Протоколы подписывала, в которых следователь “заострял углы” и этим самым усугублял суть дела, а на малейшее мое возражение я слышала одно и то же: “Что ж. опять в карцер пойдете”. Давая такие показания, я верила, что разберутся и поймут всю нелепость и этот страшный бред.

Через 11 месяцев мне зачитали приговор и полураздетую с параличом лицевого нерва отправили в специальный лагерь [на] севере Казахской ССР. Там я пробыла 1 год 10 месяцев; 4 ноября 1951 года спецконвой доставил меня в Москву в качестве свидетеля. Многое переделали, исправили, но страх меня не покидал и я не могла отойти от того страшного вымысла. Итак, мне и теперь не верили, что я ничего не знаю, и опять обещали прибегнуть к тем же мерам. Я подписывала протоколы и даже на оч[ной] ставке с предварительной репетицией подтверждала никогда не существующие факты. Другого выхода у меня не было, а надежда на то, что разберутся, меня не покидала. В тюрьме об этом я 2 раза писала министру и 1 раз прокурору МГБ.

Прокурор генерал Китаев меня вызвал на 5 минут. Сказал, что он “посовещается и, если не успеет меня вызвать на допрос, то сообщит мне решение на месте, где я буду”. Во Внутренней тюрьме я просидела до 10.IV.[19]52, писала генералу Китаеву, просила меня вызвать на допрос, но меня никто не вызывал, и вскоре перевели меня в Бутырскую тюрьму, а 14.V.[19]52 г[ода] мне зачитали решение Особ[ого] Совещания, заменили 8 лет 5-ю годами. Дело пересмотрели без меня, и все страшные клеветнические показания, вызванные угрозами и страшными обещаниями, остались. Я не нахожу себе оправдания за то, что я не выдержала всех испытаний, но я, которая ради единственной дочери, студентки V курса, ныне хирурга, матери и жены, я шла на такое тяжкое преступление, давая вымышленные показания на человека, от которого я никогда ничего антисоветского не слышала, а участвовала во всех его работах научных и проводила все сложнейшие операции на фронте и в Москве. Работы его поощрялись правительством. Я считала своим долгом помогать, насколько хватало моих сил и небольших знаний. Очень прошу разобраться в столь запутанной истории и дать свои выводы.

Голикова 15.VI.[19]52 г[ода] Мой адрес: г. Молотов (область) п/я 261» [ 8 ЦА ФСБ России. Д. Р-24211. Л. 296–297. ]8

Высшие должностные лица сталинской империи на подобные послания обычно не реагировали. Пересматривать ее дело генеральный прокурор вовсе не собирался, хотя близким Голиковой казалось впоследствии, будто «меру наказания» ей сократили до пяти лет концлагерей именно после этой ее жалобы. Тем не менее весной 1953 года, через полтора месяца после смерти Сталина, наступила вдруг оттепель, ее освободили по амнистии. Без всяких проволочек ей выдали паспорт с московской пропиской и дозволили вернуться в свою комнату на Каланчевке.

Вскоре к ней начали приходить от Юдина пухлые письма, отправлявшиеся им то по почте, то с оказией. Можно не сомневаться, что восстановлению сил и душевного равновесия Голиковой в немалой степени способствовали эти послания старого друга, уверявшего ее в неизменности своей многолетней привязанности к ней.

«Какое счастье, что ты, наконец, на свободе, в Москве и с паспортом. Такой полной удачи вряд ли можно было ожидать еще несколько месяцев тому назад. <…>

Как счастлив я сознанием, что хоть твои-то бедствия ныне окончились полностью и навсегда. Ты еще достаточно молода, чтобы постепенно забыть о всех кошмарах пережитого и лишь изредка потом вспоминать о них, как о каком-то страшном сне, который миновал и – слава Богу – никогда больше не повторится. <…>

Так как я совершенно твердо уверен, что и моя судьба окончательно изменится к лучшему в самое ближайшее время, то хочется думать и верить, что мое возвращение в Москву тебе будет небезразлично и воспринято тобой даже с радостью.

Да, моя родная. Никогда, ни на минуту, даже в самые тяжелые моменты, когда Судьба и обстоятельства ставили нас по обе стороны «барьера», я не допускал мысли, что я мог стать тебе чужим, даже неприятным, что с твоей стороны я встречу уже не дружеское, ласковое прежнее чувство, а враждебность, даже ненависть. Нет, нет! Ни за что, никогда, ни на миг я не мог допустить этой страшной мысли. <…>

Лишь бы и ты, моя ненаглядная, моя незабвенная, знала и верила, что ни на миг все эти годы я не забывала про тебя и не переставал считать дни, месяцы и годы, когда, наконец, мы вновь встретимся совсем-совсем по-прежнему. <…>

Эх, кабы и ты, моя родная, любимая, мне снова помогала редактировать, иллюстрировать, корректировать и издавать статьи и книги! <…>

Итак, прошу тебя верить, что я по-прежнему только и мечтаю о нашей совместной работе и наших встречах. Прошу тебя не унывать и подождать еще немного, чтобы вместе прийти на работу в родной Институт.

Всегда и неизменно твой. С. Юдин». [ 9 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 7. Л.2–5. ]9

Своих чувств он не скрывал и от дочери Голиковой: «Напиши, как можно подробней, про нашу дорогую, ненаглядную. Как она выглядит? Помнит ли меня? Нет, не может она на меня сердиться и хранить в душе упрек. Кто же, как не она сама, пережившая все ужасы, напраслины, поймет! Ведь даже в самые ужасные часы и минуты очных ставок я ее не только искренне жалел, но только все крепче и горячей любил, как самую дорогую, желанную»<…> [ 00 НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 9. Л. 10. ]00

Он беспокоился напрасно. Она, как и раньше, перед ним преклонялась, полностью ему доверяла и ни в чем его не упрекала, а винила прежде всего себя за малодушие и слабость, проявленные ею на допросах и во время очных ставок.

Очередь Голиковой на реабилитацию подошла спустя четыре года после амнистии. На своем заседании 10 октября 1957 года Военная коллегия Верховного суда СССР приняла следующее постановление под традиционным грифом «Секретно»:

«Обвинение Голиковой было основано на ее личных показаниях и показаниях Юдина, от которых после окончания следствия они оба отказались как от вынужденных. Установлено, что Юдин, связь с которым по антисоветской деятельности вменялась в вину Голиковой, сам был осужден необоснованно и дело о нем постановлением Особого Совещания при МВД СССР от 13 августа 1953 года прекращено и он полностью реабилитирован. В деле нет никаких доказательств виновности Голиковой, репрессирована она необоснованно и дело о ней подлежит прекращению.

На основании изложенного Военная коллегия Верховного суда Союза ССР, соглашаясь с протестом Главного военного прокурора, определила: постановления Особого Совещания при МГБ СССР от 29 октября 1949 года и 29 апреля 1952 года в отношении Голиковой Марии Петровны отменить и дело о ней прекратить за отсутствием состава преступления» [ 01 ЦА ФСБ России. Д. Р-24211. Л. 301–302. ]01

Через несколько дней ей торжественно вручили справку о реабилитации. Однако получать изъятые у нее при аресте ордена и медали она, по словам дочери, отказалась.

Она по-прежнему жила в большой коммунальной квартире на Каланчевке и время от времени собирала многочисленных гостей (преимущественно людей интересных и образованных) в своей комнате, где стояли книжные шкафы с полюбившимися ей дореволюционными изданиями, а на стенах висели картины известных художников. Она продолжала служить медицинской сестрой в Институте имени Н.В. Склифосовского, но после скоропостижной смерти Юдина летом 1954 года участия в операциях не принимала. Потеряв самого близкого человека, по квазиуголовному делу которого ей довелось отбыть в заключении четыре года и пять месяцев, она решила посвятить остаток своей жизни изданию всех его трудов.

Через год после кончины Юдина вышла в свет его монография «Этюды желудочной хирургии». Промелькнули еще пять лет, насыщенных оформлением рукописей в соответствии с издательскими требованиями и защитой их текста от чрезмерно осторожных редакторов, тревожным ожиданием обязательных по тем временам отзывов от именитых рецензентов и преодолением боязливого сопротивления всяческого начальства, и Государственное издательство медицинской литературы приступило к публикации «Избранных произведений» Юдина в трех томах. На обороте титульного листа каждого тома было указано: «Составитель М.П. Голикова». Это был первый и, надо полагать, последний случай в истории советской медицины, когда не маститый профессор, не почтительный ученик или хотя бы просто врач, а безвестная дотоле медицинская сестра выступила в качестве редактора-составителя ученых трудов академика.

В редакционном предисловии к третьему тому «Избранных произведений» говорилось: «Сергей Сергеевич никогда не писал черновиков. Почти все его работы написаны на машинке им самим – сразу, без помарок и какой бы то ни было правки. Нам остались готовые рукописи, которые не приходится дополнять или переделывать. Его аккуратность облегчила нам работу».

На самом деле подготовка рукописей к печати оказалась намного сложнее. «Сколько тяжких минут и огорчений доставили мне люди, которые называли себя учениками Сергея Сергеевича и даже друзьями», – жаловалась она в начале 1956 года ленинградскому хирургу А.В. Мельникову, имея в виду прежде всего профессора Петрова, после бесцеремонного вмешательства которого в корректуру «Этюдов желудочной хирургии» и «Восстановительной хирургии при непроходимости пищевода» ей надо было полностью, слово в слово восстанавливать изначальный текст по рукописям Юдина и собирать книги по его оглавлению. Не меньшее негодование вызывал у нее Симонян. Сперва она очень надеялась на его помощь и в 1955 году дала ему на редактирование рукопись о переливании посмертной крови. Но стоило ему исправить авторский текст по собственному разумению и вкусу, как она забрала у него эту работу. В ответ Симонян потребовал у вдовы Юдина крупную сумму денег «за время, затраченное на прочтение и систематизацию рукописи». «Теперь уже все в прошлом, – высказалась возмущенная Голикова в том же письме Мельникову, – он получил от наследников “откуп” и теперь, может быть, не будет совать свой грязный нос в святую для меня рукопись» [ 02 Письмо М.П. Голиковой А.В. Мельникову. НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 28. Л. 1, 1об. ]02

Действительно святые для нее работы Юдина она отстаивала с мужеством человека, не случайно награжденного когда-то медалью «За боевые заслуги». Узнав, что главный хирург Советской армии, генерал-лейтенант Н.Н. Еланский, захотел, по ее выражению, «примазаться» к авторскому коллективу, выдвинутому на соискание Ленинской премии 1962 года за исследования по переливанию посмертной крови, она незамедлительно высказала свой протест по этому поводу: «Н.Н. Еланский в этой настойчивой и кропотливой работе никакого участия не принимал. Больше того, этим делом вообще не занимался. Он до опубликования монографии С.С. Юдина вряд ли понятие имел о многолетнем труде и борьбе за истинно большое открытие, сделанное В.Н. Шамовым и разработанное и примененное на практике С.С. Юдиным» [ 03 Обращение М.П. Голиковой в Комитет по Ленинским премиям. НИОР РГБ. Ф. 580. Картон 2. Е.х. 30. Л. 2. ]03

К мемуарам Юдина, написанным им в тюрьме, медицинское издательство отнеслось с опаской и равнодушием. Ей удалось лишь поместить в третьем томе «Избранных произведений» Юдина и в журнале «Вестник хирургии имени И.И. Грекова» отрывки из этих воспоминаний. Журнальная публикация сопровождалась примечанием от редакции: читателям предоставляется возможность ознакомиться с фрагментом «большой автобиографической монографии» Юдина, которую готовит к печати М.П. Голикова.

В 1967 году весь собранный ею архив самого дорогого для нее человека (в том числе его черновики, письма и неопубликованные произведения) вместе со своими комментариями Голикова передала на хранение в Отдел рукописей Государственной библиотеки имени В.И. Ленина (ныне Российской государственной библиотеки), сформировав тем самым фонд Юдина. И хотя еще 25 лет ее машинописные заметки считались полусекретными, а вникнуть в их содержание можно было только с разрешения заведующего отделом, в 1967 году завершилось дело Юдина, открытое долгой декабрьской ночью мракобесного 1948 года.

***

В 1944 году совсем молодой тогда еще поэт Наум Коржавин испытал вдруг острое чувство зависти к декабристам. Написанное по этому поводу стихотворение заканчивалось горьким признанием:

Мы не будем увенчаны...
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.

В странном деле главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского все оказалось иначе. Современники и потомки увенчали доверенное лицо Абакумова и Рюмина трогательными легендами, а настоящую женщину Марию Петровну Голикову постарались вытеснить из памяти, хотя свой нелегкий жизненный путь она прошла за Юдиным без оглядки и с достоинством, присущим скорее женам декабристов, а не обыкновенной медицинской сестре периода советского неолита.


Вернуться назад