ИНТЕЛРОС > №1, 2020 > Прощальный человек Владимир Гандельсман
|
Владимир Гандельсман
ПРОЩАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК
* * * Я шел, я был один на белом свете, и только колокол небесный бил безмолвно, и сжимали горло... эти... объятия?.. рыдания?.. Забыл.
Я шел, и сквозь деревья холод голо на землю падал, и клонился... да... день?.. И сжимали горло... горло... Но что?... К чему клонился он?... Куда?
Я шел, я с белым светом был в разлуке и вдруг в окно взглянул сквозь темноту – там человек стоял, раскинув руки, прибит прибоем вечера к кресту.
ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ
У винно-водочного, застекленный рай. День фиолетовый, февральский. В руке сжимаю ключ. Какой? Кастальский. Себя стирает дерево. Стирай, согнувшись в три погибели в закате. Пробило шесть в шестой палате.
По оттепели не сошедший снег сереет койками с ума сошедших, сводящих счеты с жизнью, но не сведших. Там я стою, прощальный человек, у винно-водочного и смотрю, как пламя из окон – рыжими клоками.
Халат на босо тело в самый раз. Мелькнул впотьмах Марии Лазич локон. Усильем воли уползаю в кокон, чтоб в образы бог весть когда (сейчас!) мне вылететь – о да! – презревши пыль их. Лечу на опаленных крыльях.
Там я стою. Я замер, я замер разлома снизу вверх, по вертикали, до звезд, что, пробивая гарь, сверкали, еврей я шеншин, римлянин, шумер, в той книге, что горит в Александрии, я фраза вечная, внутри я.
Сгори дотла. В трубу труба зовет. Дымится дом, зеваки доят горе, и гончий их огонь в глазах в повторе документальных кадров вижу – вот! Нет никакого горя, хорошею, и гнет фонарь вдали жирафью шею.
Фигура за фигурой, видит Блок, сгорают шахматы, картины, книги, я в Шахматово прожил эти миги задолго до того, как превозмог и пережил себя – развеян пепел, и мне легко, хоть я сегодня не пил.
Лечу на свет. Не мой ли дом горит? Мойсейка, шапочная ль мастерская? Не знаю что и кто, огнем верстая, меня как незабвенный текст творит. В руке сжимаю ключ. Какой? Кастальский. День фиолетовый, февральский.
* * * Всполохи звезд горящим порохом, и эти, сорванные с крон, раскрики хриплые ворон, раскрики и круженье ворохом,
и гусениц меха – то сжатые, а то растянутые на один прополз – кора черна, – себя в свой кокон провожатые,
и ночь, и ночь до часа раннего, до упраздненных в небе вех, когда я устремлюсь наверх, коснувшись синего бескрайнего,
и с птичьего полета птичьего увидев точку на земной коре, явившуюся мной, исчезну, чтоб врасплох постичь Его.
* * * Мост Иоанновский, чуть выгнута его спина, снег первозданный, лететь и таять – что за выгода? – младенческий, ты гость мой званый. У розовой полоски крепости, где парк и на зиму есть горка, дни шли пешком в своей конкретности и расходились, как «Вечорка». И тратились запасы царские, пока светилась та полоска, и запах типографской краски я вдыхал, застыв возле киоска. Какое-то дитя заревано – мать за руку его куда-то, и мне взволнованность дарована, как вспышка между строк заката. Не горб империи по гроб нести, но облик облаков небыстрых и ювелирные подробности деревьев в каплях серебристых. Что там еще? Смущенье, скованность, за «Стерегущим» жалкий лепет и много больше, чем взволнованность – любовь и всякий прочий трепет.
* * * Мать за руку со мной, и вечер чудный в пятидесятом, господи, году напомнил этот пригород безлюдный. Прости, к простому слову припаду.
Взять осторожно снега на лопатку или упасть, от боли голося… Я засмотрюсь на детскую площадку, как кинозал, смеркающуюся.
Боль и обида в рост пойдут, не удаль, но это, как в бинокле, далеко, вот бегает дворовый мальчик, трудно ль быть гением и так любить легко,
озвучив зимний день свободной речью? А вот и мать – казенному отбой! – за ним пришла, он ей бежит навстречу. Не плачь, не плачь, придет и за тобой.
* * * Не се ль Элизиум полнощный… А. Пушкин
Сквозь редкий снег мы этот город весь пройдем и удивимся с непривычки, какие ходят худенькие здесь колеблющие воздух электрички, как, в сумерках впадая в забытье, Господень храм без пристальной опеки разменивает золото свое на нищий сад, все сбывший до копейки, как зимний день умеет озарить в оконных переплетах те страницы, в которых он приговорен прикрыть в три пополудни серые ресницы. Вот эти жизнь и смерть, не обессудь, смотри, не оскверняя их проклятьем, и если ты не римлянин, то будь невозмутимо зорок, чтобы стать им. Пройдем весь город вдоль и поперек, висящий на пунктирных нитях, чтобы забыть роскошность этих строк, не стоящих его, забыть, забыть их.
Владимир Гандельсман – поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1948 году в Ленинграде. Автор нескольких поэтических сборников, публикаций в журналах «Октябрь», «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Интерпоэзия» и др. Лауреат «Русской премии» (2008) и премии журнала «Интерпоэзия» (2014). С 1991 года живет в Нью-Йорке.
Вернуться назад |