Журнальный клуб Интелрос » Интерпоэзия » №3-4, 2018
ИЗ КНИГИ ГУГО ФРИДРИХА «СТРУКТУРА СОВРЕМЕННОЙ ЛИРИКИ»
Современная лирика – дело холодное и бесстрастное (таково и размышление о ней). Ее обсуждают с технической точки зрения, при этом отнюдь не забывая, что лирика есть завоевание пограничной полосы тайны – чудо и энергия.
Поэзия – глубоко скептическое искусство, предполагающее чрезвычайную свободу по отношению к нашим собственным чувствам. Вздохам и вездесущим «Ах!» нечего делать в поэзии до того, как они получат духовную структуру. После резкой реакции на декларативно-патетическую лирику д’Аннунцио итальянские поэты выбрали подобный путь и возвысили «продуманное, обнаженное слово» (Унгаретти) над восторженной речью…
Современная лирика принуждает язык к парадоксальной задаче одновременного раскрытия и утаивания смысла. Темнота стала преобладающим эстетическим принципом. Вербальная ткань отделяется от обычной языковой функции сообщения, дабы стихотворение пребывало в амбивалентном колебании…
В конце двадцатых годов в Италии темную поэзию стали называть «герметизмом»: вначале несколько пренебрежительно, по ассоциации с непонятно-оккультным, затем более спокойно. Название постепенно утвердилось, как это часто случается в истории литературных групп. Итальянцы считали своими герметическими лириками Унгаретти, Квазимодо и Монтале (известного, кроме того, оригинальными переводами из Т.С. Элиота). Это, конечно, конвенция критики, поскольку и некоторых других поэтов можно причислить к данному направлению. Интересно, что слово «герметизм» впоследствии стало нарицательным при обозначении одной из основных тенденций современного поэтического стиля. Уже с двадцатых годов итальянская поэтика сконцентрировалась на проблеме языка – слово должно быть недолгим разрывом молчания – как у Малларме. Слово вибрирует между едва задетым, но совершенно таинственным миром и тишиной, смыкающейся над ним. Смысл – если стихотворение вообще имеет таковой – блуждает во внутренних отражениях слов и не более…
Возьмем, к примеру, «Остров» Унгаретти. Стихотворение высказано в неопределенных, просто построенных предложениях с подчеркнутой звуковой фактурой. «Я» отсутствует. Носитель действия – «он». Кто? Неизвестно. Детерминант, в данном случае личное местоимение, ни разу не появляется и содержится, согласно итальянскому словоупотреблению, только в глагольных формах. Поэтому функция неопределенности здесь еще интенсивнее, чем, скажем, в немецком переводе. Неопределенность усиливается отрывочностью высказываний. Представления из буколического мира образуют материал процесса: остров, лес, нимфа, пастух и овцы.
«К берегу спустился он… и устремился дальше, и привлек его шум крыльев, освобожденный из сердца бешеной воды; призрак увидел он… нимфа…; и колеблясь в душе своей от обмана к пламени истинному, пришел на луг, где тени собирались в глазах девушек…» (Каких девушек?)
Здесь процесс прекращается, оставаясь фрагментом – беспричинным и бесцельным. Заключение спокойно и статично. Вербальные группы становятся анормальными: «Ветви сочились медленным дождем стрел… дремали овцы под нежной кротостью; руки пастуха были стеклом, разглаженным вялой лихорадкой». Где же пришедший на луг? Спокойное заключение, кажется, позабыло о начале процесса и его инициаторе, – правда, последний гораздо незначительней самого процесса. Содержание стихотворения растворяется в линиях движения: некое прибытие, некая встреча, некое успокоение. Линии, движения вполне абстрактны и независимы от тайны самого процесса. Заключение эту тайну не разрешает, а добавляет еще одну. Все завершается покоем. Однако образный диссонанс («руки как стекло») предваряет более высокую ступень вербальной темноты.
Здесь все построено на приеме внушения. Суггестия – это момент, когда интеллектуально сконцентрированный дикт начинает излучать «магическую энергию», действующую на читателя независимо от «понимания». Оно возникает либо на периферии слова, либо как результат анормального соединения слов.
На этом примере понятно, как далеко может распространиться отказ от традиционных лирических мотивов без разрушения лирической субстанции. При ее внешнем приближении к прозе, она, тем не менее, остается чувствительной к новой, интонированной медитации.
Перевод с немецкого Евгения Головина
Джузеппе Унгаретти
(1888–1970)
* * *
Как-то я услышал
ясную, нежнейшую меланхолию
в напеве бедуина.
Песнь бедуина
смешивалась с криками
диких зверей,
убегающих из разных
необъявленных мест,
с тишиной высочайшей луны,
как всегда на песке
после сумерек.
В ней было всего одно слово:
«Куда? Куда? Куда?»
ЛУННАЯ НОЧЬ
Недремлющая высота следит
сквозь лунное дрожание сторожа
за тем как тихо спускается
звездная белизна моря
туда, где оперения холода, исчезая
устилают землю мольбой.
В безмолвии расширяются
волны ожидания.
Ах, наконец!
Звери отбрасывают мечтания
ночных водорослей
и жажду света.
Удивленный берег
просит подаяния у ветра
чтобы взлететь к солнцу и сиять.
Самые глубокие смерти
идут к ним
без опознавательных знаков
и отяжелевшие дюны
ждут белую страну
точно само НИЧТО
обещанного существования.
ЭуджениоМонтале
(1896–1981)
СРЕДИЗЕМНОЕ
Мне опять не устоять
перед древним настоем
твоих волн,
когда они открываются
зелеными колоколами
и снова бросаются вспять.
Дом моих невозвращений
всегда рядом с тобой
в том селении, где солнце
пылает, как сумасшедший
на площади,
и воздух разбавлен
комариным стоном.
Как и тогда,
я каменею
пред тобою, море,
но теперь считаю себя недостойным
твоего величия,
твоего дыхания.
Теперь я понимаю,
что блуждания моего сердца –
не что иное, как миг твоего;
что твой голос во мне –
эхо рухнувшего неба:
когда твоя подвижность
не переносит безликости,
швыряя на берег
среди скопища водорослей
и морских звезд
крылатые развалины своей бездны.
Чезаре Павезе
(1908–1950)
* * *
Смерть приходит с твоими глазами,
Смерть, что бредет по нашему следу
Вровень со временем, как вечный лунатик,
Как дурная примета – с твоими глазами.
Твои глаза, как крик без крика, даже еще тише...
Такими ты видишь их ежеутренне в зеркале,
Но никогда не возвращаешь обратно.
И потому
Наконец сможем узнать,
Что есть ты,
А что есть надежда.
Для каждого смерть – глаза в глаза.
Ко мне же придет смерть с твоим умением видеть меня.
Это будет так, словно я переродился,
Словно в зеркале подсмотрел лицо мертвеца,
Словно закрытый рот все еще что-то шепчет.
И, быть может, тогда мы молча сгинем в пучине.
Пьер Паоло Пазолини
(1922–1975)
ИЗ ПОЭТИЧЕСКОГО ДНЕВНИКА 1949 ГОДА
1 марта (ночь)
О, эти пьяные голоса,
что всегда ошибаются.
Заслышав их пение, я теряю ВСЕ:
даже лунные очертания
с эхом детского сердцебиения.
2 марта (рассвет)
Белые облака и воск луны
входят в юношу в час умывания:
он по локти в голой воде.
Остается надеяться на горизонт.
Тот же день (утро)
Роса высыхает повсюду…
покуда я легкий – летать и летать, а завтра?
Ни одна надежда не осветит падение
в небо – я в нем не повторюсь.
4 сентября
Пуст невыразимой пустотой
коронованной личности
и собственной жизнью,
умолчавшей от меня животное,
в котором сокрыт интервал тайны.
5 сентября
Радость раздваивает сердце
и становится легендой…
(ненавистная тварь!
Только вчера в дружеских попойках
вся в любви…
А сегодня поэтическая дрожь
и сумерки памяти).
Ах, прошлые удачи,
полные утренних надежд!
Я ищу радость,
чтобы, умирая,
забыть смерть.
Мария Луиза Спациани
(1922–2014)
* * *
Вероятно, та самая птица,
Пролетела над твоим домом
Та, что на нашей террасе
Клевала хлебные крошки.
Она рассказала мне о тебе,
О том, как ты встречаешь утро,
И о твоем молчаливом послании
В мое окно.
Я узнала ее, птицу-посланницу.
Двери рассвета открылись
Прямо в меня.
В прошлые времена
Явился бы ангел,
Но сейчас, когда все проклято,
Сгодится и птица,
Клюющая крошки…
Роберто Муссапи
(1952)
БЛЕСК ТЕМНОТЫ
И вечер пал, как человек,
Который уходит,
Унося за обожаемый порог
Последний отблеск коридора.
Там, прерывая ход времени,
В утреннем сиянии,
Скользит невеста, словно фея.
Она впадает в беспамятство
И движется среди подоконников,
Как в бассейне.
Уже за пределами плотины,
Где кончаются желания и начинаются мечты
В знакомом запахе травы,
Глаза отыскивают окраины
Света и тени.
Отказавшись от бесконечного прощания,
Где все еще взрослеет цвет темноты,
Озаряющий забытые озера сердца.
Она слышит, как в беззвучном зале
Дрожит стакан
И сон кормит долгую память.
СТРАСТНАЯ НЕДЕЛЯ
...Затем была открыта дверь, но никто
не появился в пустом проеме, и мы мучительно слушали
уходящие шаги, слушали
воспоминания о шагах далеких и просторных.
До открытия двери, до нашего прихода
тот же коридор, до блеска натертый ботинками,
временами оживающий в топчущейся памяти,
но не страх, а жалость охватила меня
ко всем вальсирующим
рядом с высохшей, афонической стеной,
рядом со мной.
И кто-то пришел на ум, а потом явился перед глазами,
и пока память расцветала на пустынной лестнице,
я искал окна, шумы автомобиля,
того самого с признаками дождя и сада.
А затем я спал, долго не оглядываясь.
Я оставил их одних,
когда чужие лодки отдалились от берега и от меня.
Я не пытался окликнуть хоть кого-то,
в коротком замыкании губ,
устремив слепой взгляд в подушку.
Я полюбил их,
сосчитав шаги каждого,
от открытия двери до закрытия.
Тогда их охватил не страх, а сочувствие ко мне,
переставшему быть самим собой –
я – берег, чуть тронутый волнами,
а не источник и не течение!
Потом дверь закрылась и кто-то
разбудил меня,
я осмотрел за окнами улицу,
блестящую от дождя,
молочника, грузившего бидоны на фургон,
и, обернувшись, узнал их,
и положил руку на пульсирующий лоб,
завел часы, и стал искать кого-то
до отчаянья знакомого…
Дверь открылась…
Патриция Вальдуга
(1953)
ИЗ ЦИКЛА «РЕКВИЕМ»
О, отец – время сердца моего,
Так давно ты движешься в этой болезни,
Что днями и ночами
Играешь в жмурки,
Как подводная лодка с морем.
Словно в немыслимом кино,
Вижу тебя совсем одного,
Танцующего в своем безумии
Среди знающих и понимающих,
И не умеющих повернуться туда,
Где ты еще ЕСТЬ.
Джузеппина Пало
(1965)
* * *
Я пойду монастырской дорогой,
где будут проступать тихие красные свечи
бездонного долгого озера.
Горы подсказывают мне страстный поцелуй,
но листья хором:
«Подожди еще, подожди,
последние бледные точки неба
должны достичь иероглифа,
оставленного в темной тетради ночи...»
Между тем среди немых очертаний цветных рыб
бежал мой арлекин.
АнтонеллоСаттаЧентанин
(1967)
* * *
Те, кто не в состоянии идти
В это блистающее море –
Прощайте!
Прощайте, мои драгоценные самоубийства,
Чью реальность
Перебивает гул метро!
Бищелье – Вагнер –
Звучат, как моя
Затворная жизнь,
Что скрипит на дорогах сна
Рядом с молчащей Робертой.
Те, кто должен научиться соединять
Фразу Ля, с отзвучавшими
Звуками радио,
Которые провозглашают
Списки сыновей Энея,
Где небо остается
Неисправимой бойней
Внутри поцелуя,
Убегающего на расстояние
Мольбы.
Переводы с итальянского Сергея Шаталова