ИНТЕЛРОС > №6, 2000 > Нижегородская сивилла

А.П. Козырев
Нижегородская сивилла


07 октября 2012

Dies irae, dies illa,

solvet saeclum in favilla,

teste David cum Sibylla

Из католической заупокойной мессы

 

Народ наш любит словесность и привержен к сказкам...

М.Горький

 

«По Большой Покровке, парадной улице Нижнего Новгорода, темным комом, мышиным бегом катится Анна Николаевна Шмит, репортерша «Нижегородского листка». Извозчики говорят друг другу:

– Шмитиха бежит скандалы искать.

И ласково предлагают:

– Мамаша, – подвести за гривенничек?

Она торгуется, почему-то всегда дает семь копеек. Везут ее и за семь, – извозчики и вообще все «простые» люди считают Анну Шмит «полуумной», «блаженной», называют «мамашей», хотя она, кажется, «дева», они любят услужить ей даже – иногда – в ущерб своим интересам»[1], – так начинает свои воспоминания об одной из самых необычных обитательниц Нижнего ее знаменитый земляк пролетарский классик Максим Горький.

Если Владимиру Соловьеву было суждено стать чем-то вроде «великого кормчего» русского религиозного ренессанса, его пророком и первосвященником, находящимся в «непосредственной связи» с Софией, то журналистку «Нижегородского листка» А.Н.Шмидт (1851–1905) можно назвать зеркалом той эпохи (в том самом смысле, в каком классиков классик обозвал Льва Толстого) или же барометром его духовного здоровья. В александрийском цветнике русского ренессанса Шмидт – один из самых диковинных цветков, выросших на почве рафинированного гнозиса, воскрешавшего древние течения – подводные и надземные – дохристианской, раннехристианской, околохристианской и просто языческой мысли. Мифический основатель раннехристианского гностицизма Симон Волхв водил за собою некую фривольную девицу, которую он представлял Еленой – воплощением божественной мудрости. Серебряный век, склонный к самоиронии и пародированию, просто не мог не откликнуться на этот замечательный факт, восполнив миф пророка в крылатке образом его женского трикстера. Соловьев начинал свою писательскую деятельность как реформатор, претендующий на гностическую редакцию христианства, создание новой «вселенской религии». Если возлюбленная философа Софья Хитрово представляла собой ипостась земной, воплощенной Софии, романтический аспект мира (что, впрочем, не мешало дурачащимся аргонавтам расшифровывать инициалы С.П.Х. как София, Премудрость Христова), то тема Анны Шмидт «звучала» в ином, более высоком регистре, как псевдоморфоза Софии небесной. Ирония – вещь на самом деле довольно серьезная, и было бы упрощением сказать, что наследники Соловьева воспринимали Анну Шмидт лишь как забавную карикатуру или ходячий анекдот. Ожидание апокалипсиса на фоне тревожных исторических событий превратилось в некое подобие спортивного мероприятия; вырабатывался целый символистский язык, на котором каждое событие истории (всемирной или дворовой – не важно) могло быть прочитано как символ, как условие и правило игры. Таким игровым характером обладало и отношение к Анне Шмидт. Впрочем, насколько всерьез шла эта игра, пусть читатель судит сам.

Анна Шмидт, бесспорно, была человеком незаурядных интеллектуальных способностей. Религиозный мыслитель шел в ней впереди угрюмого канониста, блюдущего чистоту догмы. Ее гностико-философские идеи, наверное, не выбивались бы из пестрого фона всевозможных дивинаций эпохи, если бы не один важный нюанс – она мыслила себя не более и не менее, как воплощением самой Церкви, дочерью Бога Маргаритой, в которой совместились черты соловьевской Софии и Души мира. Горький вспоминает: «Мы пили чай с вишневым вареньем и сушками, – я знал, что это любимые лакомства Анны Николаевны. А к полуночи я узнал, что старенькая забавная репортерша провинциальной газеты Анна Шмит – воплощение одной из жен-мироносиц, кажется – Марии Магдалины, которая, в свою очередь, была воплощением Софии, Вечной Премудрости. На расстоянии от Марии Магдалины до Анны Шмит Вечная Премудрость воплощалась, разумеется, не однажды, одним из ее воплощение была Екатерина Сиенская, другим – Елизавета Тюрингенская, был и еще ряд воплощений, уже не помню имен их»[2]. В 1885 г. в результате некоторой таинственной встречи (см. упоминание о ней ниже, в ее переписке с Соловьевым), Анна Шмидт стала получать откровения, вылившиеся в большой текст, озаглавленный «Третий завет», напоминающий, впрочем, не новое религиозное откровение, а талмудический комментарий к существующим положениям церковного учения. В этом отношении «Заратустру» Ницше можно с гораздо большим основанием назвать профетическим, если можно так выразиться, текстом. Именно как текст прежде всего интерпретирующий воспринимал «Третий завет» о. П.Флоренский: «Если исключить несколько неловких оборотов речи, по существу дела не имеющих в виду никакого еретического умысла, и пункт о перевоплощении, смысл которого должен быть обсужден особо, то можно сказать, что учение А.Н-ны не вступает в борьбу с церковным учением, но, напротив, всюду предполагает его и, с другой стороны, нередко само бывает уяснением и освещением учения Церкви. Нельзя не изумляться, как удачно обходит А.Н-на разные подводные камни, иногда, быть может, и сама не подозревая о грозящей ей опасности»[3]. Заметим, кстати, любопытную историческую параллель: в изданной в 1916 г. без указания издательства книге «Из рукописей А.Н.Шмидт» датой написания «Третьего завета» выставлен 1886 г. Именно этот год упоминает Владимир Соловьев в одном из своих ранних черновиков, как время откровения миру Софии и начала третьей мировой эпохи, эпохи «Вечного завета». В том же году выходит первая книга Розанова – «О понимании». Все это наводит на мысль, что 80-е гг. были весьма снисходительны к проектам построения грандиозных мыслительных утопий. Но до мистической «помолвки» со Шмидт остается еще 15 лет. Анонимно посылая для прочтения рукопись своего «Третьего завета» св. Иоанну Кронштадтскому в 1888 г., она сообщала о себе в третьем лице: «Не какою-нибудь представительницею Церкви, в человеческом смысле, считает она себя, а самою Церковью, живою и олицетворенною, матерью детей своих». Полагая возможность неоднократного воплощения ипостасей Божества и считая Святой Дух женственной ипостасью, она возомнила, что и Логос, вторая ипостась Святой Троицы, должен воплощаться повторно, искала подобного воплощения в евреях, покуда не сочла, познакомившись со стихами и пророчествами Соловьева, что именно он и явился вторично воплотившимся Богочеловеком, она же – Софией его видений и, упорно настаивая на этом, предлагала внести соответствующие дополнения в Символ веры. При этом она считала себя ни в чем не отступающей от православной догматики. Впрочем, ошибкой было бы считать, что к этим убеждениям она пришла уже в пору написания «Третьего завета», где, может быть из ложной скромности, она пишет: «Умерла ли уже вторично воплощенная Маргарита – неизвестно, как неизвестна и она сама».

По отзыву С.М.Соловьева-младшего, «интересно в писаниях А.Н. только то, что она создала все это сама, не читая ни гностиков, ни каббалы, ни даже Соловьева, с которым познакомилась позднее»[4]. О том же пишет и о. Павел Флоренский, одно время весьма неравнодушный к творчеству нижегородского воплощения Софии: «Большей части того, о чем свидетельствует А.Н-на, вычитать негде; значительная же доля остального, если и содержится в письменности нечто подобное ей, например в Каббале, А.Н-ною не могла быть заимствованною, ибо соответствующая литература ей была недоступна»[5]. Хотя сама Шмидт и поддерживает в своих писаниях представление о себе как о мало читающей и практически даже ничего не читающей особе (репортерская журналистика – род занятий действительно мало совместимый с научным или даже общеобразовательным чтением), но тем не менее в абсолютной чистоте ее «откровений» можно усомниться. По воспоминанию М.Горького, одно время, как и Шмидт, сотрудничавшего в «Нижегородском листке», во время их личной встречи на Троицу 1900 г. сей человек «говорил очень складно, красиво уснащал речь свою цитатами из творений отцов церкви, говорил о гностиках, о Василиде и Энойе; голос его звучал учительно и властно». Конечно, о гностиках она могла узнать и из энциклопедических статей Соловьева в словаре Брокгауза-Ефрона, но то, что она относилась к учению своего мистического Возлюбленного с пониманием, умело беря в толк все извивы софиологической доктрины Соловьева, не подлежит никакому сомнению[6].

Не вступая в темную область теософии А.Н.Шмидт (где, впрочем, без труда можно отыскать ряд интересных совпадений, общих тем и проблем с соловьевской философией), заметим, что она предельно эсхатологична и весьма кровожадна: конец приносит гибель миру, гибнет косная физическая материя, но «невидимая нашему телесному глазу материя, нечто более тонкое, лучезарное, свет» обретает спасение: «Чем скорее разрушится мир, как бы в нем не стало хорошо перед последними его бедствиями – тем лучше, потому что тем больше умерших спасет Церковь и тем больше спасется живых. Скорый разгром мира – великая благодать. При этом условии мы спасем многих, быть может, всех! А медля мы многих погубим»[7]. Знакомство с Владимиром Соловьевым и его пессимистическими настроениями относительно будущего мировой истории, произвело функцию катализатора – бойкая репортерша, залезавшая в шкаф, чтобы подслушать разговор деятелей земского движения, распространила сферу своей тайфунной активности и на проповедь своеобразно понятого христианства – завела в Нижнем секту (Горький красочно описывает двух ее представителей – пожарника Луку Симакова и портниху Палашу), пыталась обратить в свою веру разных известных людей – среди них, например, писатель В.Г.Короленко, пространные письма к которому хранятся в рукописном отделе РГБ. Возможно, и Соловьев поначалу был одним из малознакомых потенциальных кандидатов на вращение вокруг ее орбиты. Она написала ему первое письмо (им неполученное) 21 октября 1899 г., хотя и сама она в Дневнике, и Флоренский с Булгаковым – ее издатели, говорят о том, что переписка началась 7-го марта 1900 г. Учитывая, что у Соловьева, живущего последний год жизни, каждый месяц по внутренней, духовной, катастрофической интенсивности можно смело принять за год, это немалое расхождение. По почтовым квитанциям, сохранившимся в бумагах Шмидт, Булгаков подсчитал, что было 26 писем Шмидт к Соловьеву (и это кроме посылки и телеграмм), но скорее всего их было больше. Соловьев, прочитав исповедь несчастной дамы и премного задумавшись, не отверг ее и не ушел от переписки (что делал с легкостью в последние годы, даже в газете раз и навсегда извинился за неотвеченные письма и ненаписанные рецензии), но послал ей как минимум 7 писем и согласился на rendez-vous во Владимире, на полпути от Нижнего в Москве, где 30 апреля (на вокзале, вероятнее всего, в станционном буфете) случилось-таки «четверное свидание».

Но подлинным местом встречи двух одиночеств стала апокалиптика – та существенная сфера всей соловьевской думы, которая оказалась наиболее притягательной и интригующей для его наследников. Предсмертная тревога Соловьева относительно близкой развязки мировой истории передалась и ей, или, вернее, удивительным образом наложилась на ее гностическое сознание, ожидающее скорого разрешения мира от бремени зла. Здесь проявилась какая-то общность тона, сближающая апокалиптиков разных культур и конфессий – Соловьева и Иоахима Флорского, Леонтьева и Блуа... Апокалиптик – это не только психологический тип личности, но и обостренный слух, позволяющий расслышать в истории те музыкальные обертоны, которые не открываются слуху обычного человека. Но ведь важно не только услышать, но и распознать этот тайный шум. А.Н.Шмидт по-своему откликается на китайское восстание «боксеров», предмет последней статьи Вл.Соловьева. Обмен идеями «по поводу последних событий», ощущение того, что мировая история окончилась, становится предметом их последних писем друг к другу.

Из исторических пророчеств А.Н.Шмидт, сделанных уже после смерти Соловьева (а она пережила его почти на 5 лет) особой популярностью в кругах поэтических символистов пользовалось ее толкование четырех апокалиптических коней (содержится в опубликованной С.Н.Булгаковым в 1916 г. части «Дневника»): четыре коня Откровения Иоанна Богослова отождествлялись ею с четырьмя последовательно сменяющими друг друга мировыми владычествами: «белое царство послужит вселенской единой церкви, соборной, апостольской»; красное царство – «царство ужаса, всемирного кровавого мятежа из-за обладания материальным богатством»; черное царство, реакция на красный террор, которое «учредят священники, недостойные ни своего сана, ни имени христиан, палачи всех, мыслящих иначе, чем они»; и, наконец, реакция иного рода – бледное царство, символ его – «конь блед», которое дает власть, вслед за монахами, атеистам, «таким же палачам, как те, гонителям какой бы то ни было веры»[8]. В сознании русских символистов и философов начала века, во всяком случае, значительного их числа, произошло совмещение пророчеств Шмидт и соловьевской футурологии «Трех разговоров». Ценно свидетельство А.Белого в его мемуарах: «Бредовый образ Анны Николаевны Шмидт поразил мое воображение как художника; поразила нелепостью схема ее бреда о себе как воплощении мировой души; и в этом разрезе я стал по-новому вчитываться в стихи Владимира Соловьева как подавшие ей материал к бреду; отсюда и «тип» соловьевца-фанатика в моей «Симфонии» <Второй (Драматической) – А.К.>, – фанатика, вооруженного бредом Шмидт и этим бредом повернутого к светской даме... Я прислушивался к слухам о Новоселове, Тернавцеве, разъяснившим Апокалипсис; апокалиптики особенно интересовали меня, ибо мои будущие «Симфонии» должны были их отразить...»[9]. Принципиально важно, что в сознании А.Белого фигура А.Н.Шмидт не воспринимается как полярная по отношению к кругу «ищущих христианского просвещения». Так, побывав на одном из их собраний, он сообщает Э.Метнеру: «имел случай увидеть у Л.А.Тихомирова собрание церковников (Грингмут, Введенский, Погожев, Трифановский, Новоселов, Фудель, викарий Анастасий, Никон, В.Васнецов и др.) когда он читал свой реферат – и... плевался три дня... Этим все сказано... Боже мой, как все печально!.. Вот вы боитесь вторжения Анны Николаевны Шмидт, а между тем эта самая Анна Николаевна гнездится и в недрах Церкви...»[10]. Интерес М.А.Новоселова, отрекшегося толстовца, издателя известной «Религиозно-философской библиотеки» к фигуре Анны Шмидт засвидетельствован его воспоминаниями о ней на похоронах Соловьева, приводимых в предисловии к книге «Из рукописей Анны Шмидт» и письме Шмидт 1903 г., обращенном к нему и воспроизведенном в том же издании (вместе с письмом другому «апокалиптику» – чиновнику по особым поручениям при Св.Синоде В.А.Тернавцеву – имена и того, и другого скрыты, разумеется, под криптонимами).

После смерти Соловьева Шмидт не оставляет в покое практически никого из близко знавших Соловьева, вызывая к себе подчас диаметрально противоположное отношение – она наводит ужас на М.С.Соловьева, усердно сжигающего компрометирующие его покойного брата черновики с медиумическим письмом. В его квартире ее впервые видит заинтересовавшейся ее личностью Андрей Белый. Вот как вспоминается ему ее первый приход к М.С.Соловьеву (с сыном которого Сергеем Белый дружил) осенью 1901 г. : «Помню: раздался звонок: скоро серо-орехового цвета дверная портьера раздвинулась, и в комнате оказалась – девочка не девочка, карлица не карлица: личико старенькое, как печеное яблочко, а явная ирония, даже шаловливый задор, выступавший на личике, превращал эту «существицу» в девочку: что-то от шаловливой институтки; она была очень худа, мала ростом, быстра; и не пошла, а быстро-быстро просеменила навстречу к нам, окидывая меня не то шутливым, не то насмешливым взглядом, как бы говорящим:

«Что пришел позабавиться над душой мира? Ну, очень забавна я?»

И подмигнула; и, сев в кресло, пропала в нем; мне казалось, что одна голова приподымается над столом: старая карлица. И стало неприятно: чем-то от бредовых, детских кошмаров повеяло на меня, и я разглядывал ее во все глаза: да, да, – что-то весьма не приятное в маленьком лобике, в сухеньких, очень маленьких губках, в сереньких глазках; у нее были серые от седины волосы и дырявое платьице: совсем сологубовская «недотыкомка серая» или – большая моль»[11]. Заметим, что троп ребенка-старушки постоянно возникает в воспоминаниях о ней (старушке в это время едва перевалило за 50 лет). Детскость как существенную черту мы находим и в ее «автопортрете»: «лицо у матери-церкви полудетское, – пишет она в «Третьем завете», – так, в ее душе шесть «детских душ»» (т.е. шесть предвечных ангелов с младенческим духом).

Имя ее становится своеобразным паролем для кружка младосимволистов, в который входили Андрей Белый, Александр Блок, Сергей Соловьев-младший, Элиис (Л.Кобылинский). Заметим, что все они, так или иначе, испытали сильнейшее влияние софиологических идей Вл.Соловьева. Так, в своих воспоминаниях о Блоке Белый вспоминает о забавной игре – самопародируя свой кружок, они изображали его как секту «блоковцев», контуры которой реконструирует трудолюбивый профессор культуры XXII века Lapan: вопрос о существовании секты решается на основании: «стихотворений А.А., произведений Владимира Соловьева и «Исповеди» А.Н.Шмидт»[12]. Шмидт тяготела к поэзии Блока и даже навестила его в Шахматове в 12–13 мая 1904 г. После этой встречи Блок писал А.Белому «К нам приезжала А.Н.Шмидт. Впечатление оставила смутное, но во всяком случае, хорошее – крайней искренности и ясности ума, лишенного всякой «инфернальности» – дурной и хорошей»[13]). Друг Белого и Блока (и цензор первого блоковского сборника гётеанец Эмиль Метнер служит в это время в Нижнем Новгороде цензором, а значит, автоматически попадает в орбиту активности Анны Шмидт. 4 ноября 1903 г. он сообщает Белому в Москву: «А вчера приковыляла впервые ко мне Шмидтиха. Признаюсь, чуть-чуть испугался. Не помогли намеки Мельникова, делаемые ей по моему поручению о замкнутости моего характера и моей нелюдимости. Пришла таки. Пришла и сказала, что еще придет. Пела о Соловьевых Владимире, Михаиле и Сергее. Обиделась на Андрея Белого за смешение им Софии и Марии (в статье о Теургии). Просила меня передать ему, что написала в Новый путь заметку и что ей хотелось бы узнать судьбу этой заметки. Что такое? Я кажется заразился расстановкой слов «симфонии»! <речь о второй (драматической) симфонии А.Белого, написанной в 1902 г. под влиянием мистических умонастроений и знакомства с мистикой Шмидт. – А.К.>. Сделайте милость, Борис Николаевич, узнайте в редакции Нового пути, куда девалась эта заметка? А то мистическая поблекшая роза не дает мне покою ни днем ни ночью. Она уже объявила мне, что ложится спать страшно поздно и может говорить целую ночь! О боже! Я читаю Menschliches Allzumenscliches Ницше и совершенно не в мистической колее. Я сейчас – позитивист. Тем более, что щеки у меня расширились еще на 1½ т.т. – Непременно узнайте о заметке А.Н.Шмидт из Н.Новгорода (Редакция Нижегородского листка[14]. Метнер имеет в виду отповедь Шмидт на статью А.Белого «О теургии» (в сентябрьском «Новом пути» за 1903 г.), в которой Анна Николаевна вполне в соло-вьевском духе, а может быть, и еще яснее, разъяснила, как соотносятся (разумеется, в рамках теософского учения) София и Мария – вопрос, разрешение которого во всяком случае достаточно туманно для самого Соловьева. «Единственный смысл, – писала Шмидт, – в котором София может служить воплощению Христа, это тот, что она, как мировая душа, заключает в себе и все истинное содержание материального мира, и всю низшую человеческую природу, которой причастен был Христос, и тем самым заключает в себе и Его Самого как человека. И если все живущее на земле – ее порождение, то и Он, поскольку Он – человек. Но не в том личном, буквальном смысле, в каком Его Матерью является Мария. И в той же мере, как Иисуса, мировая душа заключает в себе и Марию. Высший же, божественный дух Иисуса, выше и больше ее, и в свою очередь заключает ее в Себе. А Мария, как мать Его, Бога-Слова, есть также и ее мать»[15]. Можно сказать, что софиологическая проблема соотношения Софии и Марии выражена здесь с лапидарной филигранностью. Задетый за живое самим фактом Белый пишет Метнеру в ноябре 1903: «Заметка Шмидт (я слышал что-то о ней) не пойдет в Н.П., если не ошибаюсь. Но постараюсь узнать. Знал, что <делал?>, когда путал Софию с Марией, но в той плоскости, на которой я стоял (символической, а не воплощ<енной>) можно и должно смешивать Софию с Марией. Гжа Шмидт не умеет соблюдать перспективы плоскостей»[16]. В январе 1904 г. по прочтении присланной критики же пишет: «Шмидт прислала мне возражение на Теургию. Верно и хорошо, но – Бог мой – как длинно: посему оно и не может идти в «Весах» (В.Я. <Брюсов> забраковал)»[17]. Надо сказать, что еще до сотрудничества в «Новом пути» Шмидт предлагал некую свою рукопись М.А.Новоселову (уж не в «Религиозно-философскую библиотеку» ли!?), подчеркивая тем самым нежелание сотрудничать с органом религиозно-философских собраний и мотивируя это тем, что ««Новый путь» своею «святою плотью» вредное, дурное проповедует, не то, что в христианском преображении заключено и что Вл.С. разумел под полным истинным соединением любви. Они как раз постыдный, тленный путь увековечивают». Видимо, вскоре она самолично посещает Белого, чтобы узнать о ходе заметки и расставить все точки над i. 6 апреля 1904 Метнер сочувственно интересуется: «Как Вы справились с надоедливым нижегородским антихристом в юбке? Она спрашивала у меня адрес Хлудова! Сидела у меня до вторых петухов»[18]. В мае снова визит к Белому: «Была Шмидтиха, приставала, но я был с ней мундирно-вежлив и только»[19].

Уход А.Н. из жизни в марте 1905 г. вовсе не прекратил споров и слухов вокруг ее наследия. Проводы ее описываются Э.Метнером почти эпически: «Шмидт переехала на зимнюю квартиру... Был сегодня на похоронах рабы Божией девицы Анны. Все комизмы, нескладности и подозрительности сметены дыханьем смерти. Потемневшее слегка лицо покойницы полно было не только спокойствия, но даже радости, полного довольства достигнутым. Черты стали красивее и мудрее. Ей можно было дать и 100 и 10 лет. Я потому так долго останавливаюсь на ее внешности, что помню, как нехорош был в гробу ее возлюбленный Владимир Соловьев. – Дорогой на кладбище разговаривали с редактором Ниж. Листка; он изумлялся, как могут умные люди, как Шмидт, быть мистиками. Спрашивал о Вас и узнав, что Вы – естественник, беспомощно развел руками, остановился и разинул рот: и он пишет «симфонии»!»[20].

Получив скорбное известие и некролог, Белый отвечает: «Бедная, бедная Анна Николаевна! А мы в Москве устраивали подписку в пользу нее по просьбе Георгия Чулкова, который (надо отдать ему справедливость) любит ее»[21]. Метнер прибегает к своим полномочиям цензора, чтобы оберечь память новопреставленной девицы Анны от досужих сплетен вокруг ее имени: «Некто С.Протопопов, сотрудник Нижегородского Листка написал большую статью об А.Н.Шмидт, где рассказал все ее эзотеризмы: (например, ее символ веры: И неизменно на небесах пребывающего и вторично на землю сошедшего и воплотившегося в лице Владимира Соловьева – человека от рождения, ставшего Богочеловеком в 1876 г. при явлении ему Церкви в пустыне египетской и скоро грядущего со славою судить живых и мертвых. Его же царствию не будет конца) – рассказывает подробно, как Анна Николаевна видела Христа в одной церкви во время обедни, как после этой «галлюцинации» она впала в религиозную «манию» и вообразила себя евангельской Марией; как познакомилась с Вл.Соловьевым и т.д., с позитивною благонамеренностью изумляется, как мог в ней мистицизм мириться со свободомыслием!! Удивляюсь, как могла Анна Николаевна откровенничать с такими ослами! Вот до чего доводит одиночество! Вчуже унизительно было читать эту статью. Конечно я ее дозволил к печати, но написал privatissime письмо редактору, где объяснил ему, что статья – неприлична, что нельзя доводить свой «позитивизм» до бесцеремонного обращения с тайнами, доверенными в частной беседе, считая всякие стеснения излишними только потому, что эти тайны не политические, а мистические, следовательно якобы мнимые. Конечно, я писал подробнее и вразумительнее, нежели Вам. Письмо подействовало. Статью не поместили»[22]. Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Белый отвечает 1 апреля: «Как хорошо, что Вы <приостановили> о Шмидт. Бедная! На днях даем вечер в пользу ее старушки матери в одной частной квартире, думаем собрать около ста рублей[23]. «Ее мать, – воспоминает Горький, – больная старуха лет восьмидесяти, могла питаться только куриным бульоном, для нее необходимо было покупать ежедневно курицу, это стоило шестьдесят-восемьдесят копеек, то есть тридцать-сорок строк, а печатала Шмидт, в среднем, не шестидесяти строк... если курица оказывалась жестка или надоедала ей, старуха топала ногами на дочь и бросала в нее ложками, вилками, хлебом»[24].

В надгробной речи на ее могиле один из ораторов зачислил ее в близкие, кровные родственники «святого» доктора Гааза. «Она делала в Нижнем то же, что делал в свое время знаменитый доктор в Москве: неутомимо помогала всем нуждающимся в помощи словом и делом»[25]. Но это было лишь начало эпизации образа блаженной репортерши. В пародии на программу журнала «Новый путь», написанную еще при жизни Шмидт, А.Блок пометил среди прочего «А.Н.Шмидт. Несколько слов о моей канонизации»[26]. Но всерьез вопросом о ее «канонизации» занялись позднее – эта участь выпала на долю двух знатоков и ценителей мистических традиций всех времен и народов – о. Павла Флоренского и тогда еще светского профессора С.Н.Булгакова. Булгаков познакомился с текстами Шмидт в 1906 г., впрочем, еще в 1903 г. он видел одно письмо Соловьева к Шмидт в копии. Об истории бумаг Шмидт Белый сообщает: «пропали бумаги ее; года через четыре они обнаружились в «Нижегородском листке»; метранпаж передал А.П.Мельникову эти «перлы»; не зная, что делать с таким «наследством», он прислал Э.К.Метнеру ворох ее бумаг; тот принес его мне; мы, не зная, куда девать это все, передали Морозовой; последняя – Булгакову; он и напечатал «бред» Шмидт»[27]. Однако от замысла публикации бумаг до их издания прошло десять лет – оно стало возможным лишь в 1916 г. 24 декабря 1914 г. Булгаков пишет своему постоянному корреспонденту А.С.Глинке-Волжскому: «Между нами. Мы приступили к печатанию творений А.Н.Шмидт. Уже много встреч прошло в колебаниях и незнании, как поступить с ее рукописями. Дело в том, что по характеру их содержания установить внутреннее к ним отношение до сих пор невозможно (да и не станет возможно до каких-либо мистических подтверждений или обнаружений). Но со времени войны нам стало ясно, что таить от мира факт существования Шмидт далее нельзя, да и докуда же таить? И разве нерешительность и медлительность есть решение? Под этим молчаливым и настойчивым понуждением и было принято это очень важное решение. Возможно, впрочем, что книга будет задержана цензурой и т.д., ну, значит, так и надо, а мы свое дело сделали»[28]. На полуироническое замечание Глинки о том, что у Булгакова со Шмидт прямо-таки мистический роман, тот отвечает: «Ваши слова о «романе» с Шмидт психологически очень метки и, вероятно, в известном смысле и верны. Только, как вы увидите, это и ответственнее, и страшнее, чем все мои другие «романы», так что один я, не разделив это бремя с о. Павлом, не знаю, подъяли бы. Особенно все ответственно становится на фоне событий, ею предвиденных в общем. Почти все уже напечатано, – прочтете осенью, будет и маленький вступительный биографический очерк. Вы меня осудите, я знаю, но, когда будете судить, мысленно поставьте себя в мое положение и ответственность»[29].

Книга выходит без указания издательства, редактора-составителя, предисловие остается неподписанным и лишь под несколькими криптонимами скрываются имена известных людей – Новоселова и Тернавцева. Предисловие к этому изданию, написанное С.Н.Булгаковым совместно с о. П.Флоренским, показало, насколько эсхатологические переживания А.Н. могли задевать за живое. По всей видимости, решающую роль в его написании, да и в самом издании, сыграл Булгаков. Ведь последние шесть страниц, дающие оценку мистическому опыту Шмидт, по мысли очень близки идеям статьи «Владимир Соловьев и Анна Шмидт», напечатанной Булгаковым в 1916 г. в газете «Биржевые ведомости», а затем включенной в сборник «Тихие думы» (М., 1918). Делая массу оговорок о безблагодатности ее мистики, С.Н.Булгаков тем не менее позволяет себе заметить: «Повторяем, мы не знаем, насколько истинны все исторические откровения А.Н-ны, но именно потому, что мы этого не знаем, замалчивать о них сейчас, когда они могут оказаться и ключом к мировым событиям, – из боязни и нерешительности замалчивать то, что нам лишь поручено, но вовсе не наше, – стало, очевидно, невозможно»[30]. Несмотря на отповеди, которые С.Н.Булгаков получил за издание и за «тон», в частности, от кн. Е.Н.Трубецкого (можно вообразить, что это был еще не самый взыскательный критик) и даже призывы к церковному покаянию, Анна Шмидт долго не отпускает его. На пороге своего священства он сообщает о. П.Флоренскому: «Был здесь проездом из Петрограда С.А.Аскольдов. Он вдумчив и трогателен и особенно поразил меня своею любовью к А.Н.Шмидт, творения коей, по простодушному его заявлению, он ставит рядом с Евангелием. При этом у него есть свои личные и теплые ноты в разговоре о ней, есть и некоторый пол. В общем у меня осталось от него положительное впечатление. Не знаю почему-то я и сам последние дни почувствовал себя снова охваченным ее переживаниями, словно она опять начала о чем-то суетиться. И вот как бы в ответ сегодня получил от А.П.Мельникова из Нижнего, ее постоянного комивояжера, письмо о том, что нашлась новая ее рукопись и есть надежда получить ее для ознакомления. Хотя я не жду ничего принципиально нового, однако прошу его дать возможность этого знакомства. Там же он упоминает, что на днях его «шарахнул» эпилептический припадок с видениями 4-х «коней» Апокалипсиса, – это уже второй, первый был при А.Н-не еще»[31].

Статья «Владимир Соловьев и Анна Шмидт» является подлинным апофеозом шмидтианства, которым ее автор был охвачен весьма продолжительное время. В ней мистический опыт Анны Шмидт напрямую увязывается с софийными видениями Соловьева. Ведь если софийные видения Соловьева достоверны и мистически доброкачественны, то и видения другой участницы «мистического романа», соловьевской поклонницы «в образе Наины», имеют право требовать серьезного к ним отношения. Булгаков рисует даже своеобразную математическую пропорцию, где явления Возлюбленного Шмидт ставятся в прямое соотношения с тремя свиданиями Соловьева. Собственно, здесь не возникает сомнения в действительности и действенности опыта Соловьева и Шмидт, но мучает вопрос, кто являлся? Кто Возлюбленный? Булгаков, целых пятнадцать лет потрудившийся для того, чтобы фигура Соловьева выросла из странного чудака и бойкого публициста в фигуру поистине космического звучания, словно демоническое искушение принимает мысль о том, что Соловьеву мог являться кто-то другой, а не Премудрость Божия. «Страшно даже произносить эти вопросы, ибо здесь идет речь о скрытом нерве всей жизни, об ее сокровенной тайне»[32]. Вспомним, однако, что сопоставление характера видений двух участников «астрального флирта» проделывались еще на заре века, когда тот же Андрей Белый рассматривал на дому у Михаила Соловьева, брата философа и наследника его архива, рукописные листки со странными опытами медиумического письма, подписанного словом «Sophie» или просто «S». Именно этим криптонимом подписывала Шмидт свои статьи, и, в частности, упомянутое уже «Замечание по поводу одной теософской статьи». Сетование на нечуткость общества к прозрениям нижегородской пророчицы находим и в диалогах Булгакова «На пиру богов (Pro и contra)», написанных весной 1918 г.: «Было ли замечено грандиозное явление мистической литературы – «рукописи» А.Н.Шмидт, в которых дан, может быть, ключ к новейшим событиям мировой истории?»[33]. Она же, по его мнению, предугадала проявление человека новой формации – homo socialisticus – «указание на появление таких существ без духа, но с душой, начиная уже с 1848 г., есть в записях А.Н.Шмидт; она относит это к подготовлению царства антихриста»[34]. Опыт священства и первые революционные годы были переломными для отца Сергия – здесь было и оставление философии, и резкое увлечение католичеством, и ослабление апокалиптического пафоса по отношению к истории, и обращение к имяславию, а на этом фоне и новый образ софиологии, значительно более укоренный в церковном предании. В плоскости мысли этот период ознаменовался отходом от Соловьева и охлаждением к Анне Шмидт. Показательна в этом смысле запись, сделанная в пражской дневниковой тетради «Из памяти сердца» 25.X/7/XI.1924: «В моей душе снова поднялась София. О Ней думаю, Ею опять вдохновляюсь (составляя лекции), а еще так недавно мне казалось, что это выдумка, к<ото>рой не соответствует опыт. И мой опыт новый, более духовный и церковный, из к<ото>рого изгнан всякий пол, он преодолен, наконец, в моем софиесловии, к<ото>рое стало тем самым церковно: ни Вл.Сол<овьева> с романом с Софией, ни Шмидт, «личного» воплощения Софии. Все это бред, иллюзии, хула. Но София стоит как солнце на небе церковном, разгоняя мглу и туман, и спасает меня своими лучами и свободой от... папизма, к<ото>рый в этих лучах кажется испорченной, прозаичной ненужностью, вроде пугала»[35]. В своем прежнем умственном со стоянии ему стал видеться протестантизм религиозной мысли, полагание на самодостаточность личного творчества в Церкви, подмена церковности личной религиозной позицией. В письме-исповеди своему другу о.Павлу Флоренскому, написанном во второй половине августа 1922 г., незадолго до ареста и высылки, о.Сергий писал: «За эти годы исканий и в этом уединении я открыл очень простые, но верные вещи: о себе, что я умру как все люди, и с благодарной покорностью и умилением это приемлю, а раньше я искренно шмидтианствовал – с соответствующей мистической имагинацией, что я не вкушу смерти по случаю преображения; о мире же, что история еще не кончилась, и что думать так грех, и надо ориентироваться на историю, и мне стало казаться но только казаться, это м.б. еще и δόξα, что ранее конца предстоит еще великий расцвет христианства, новые средние века (о чем и Ты говоришь), и Россия, пережив посланную ей небом трагическую судьбу, предопределенную в Херсонисе, где греки вместе с крещением отравили нас своим завистливым и надменным особнячеством, еще начнет новую жизнь вместе со всей христианской Европой». Опыты Анны Шмидт весьма напоминают тот духовный феномен, в котором Флоренский видел основной изъян протестантского стиля философствования: «пьянство для себя, проповедующее насильственную трезвость для других». Творчество ее было востребовано в результате тех культурных ожиданий, которыми томились деятели «нового религиозного сознания»[36]. В этом смысле Анна Шмидт, вне сомнения, – одна из центральных фигур русской религиозно-философской мысли. Но собственно мысль ее мало кого интересовала, и «Третий завет», вряд ли многими был до конца дочитан. В ней, как и во Владимире Соловьеве, привлекал прежде всего особый тип личности, тип жизнестроительства. Русская религиозная философия оформилась в той среде секулярной русской культуры, которая по-романтически болезненно переживала свое обмирщение, строя религиозный поворот не столько на «народном православии», сколь на религиозных переживаниях и томлениях души. Светской культуре были нужны новые святые. И Анна Шмидт, и Соловьев удачно пробовались на эту роль. Но сами того не замечая (впрочем, после со всей ясностью сознав это), превращались в персонажей блоковского «Балаганчика». «Она явилась, – писал в воспоминаниях «Годы странствий» Георгий Чулков, – как бы живым предостережением всем, кто шел соловьевскими путями. Мы все повторяли гётевское «Das Ewig Weibliche zieh uns hinan...». Однако вокруг «вечно женственного» возникали такие марева, что кружились не только слабые головы, но и головы достаточно сильные. И «высшее» оказывалось порою «бездною внизу». Старушка Шмидт, поверившая со всею искренностью безумия, что именно она воплощенная София, и с этою странною вестью явившаяся к Владимиру Соловьеву незадолго до смерти – это едва ли не возмездие одинокому мистику, дерзнувшему на свой страх и риск утверждать новый догмат»[37].

Церковь «третьего завета» Шмидт основать не удалось, она все как-то не находила для нее подходящих членов. Но тем не менее, по сообщению А.Л.Никитина, кружок ее почитателей-адептов существовал в Нижнем Новгороде вплоть до конца 20-х годов и едва ли не мертвых ее именем пытался воскрешать.

 

Письма А.Н.Шмидт к В.С.Соловьеву

 

Публикуемые ниже фрагменты – все, что осталось от известных нам на сегодняшний день писем Анны Шмидт к Владимиру Соловьеву. Они хранятся в фонде М.К.Морозовой (Ф. 171. Карт. 2. Ед. 48), издательницы «Пути» и известной меценатки философов, в рукописном отделе РГБ.

 

I

 

Закрытое письмо, адресованное: Москва, Университет. ЕВ Гну профессору[38] Владимиру Сергеевичу Соловьеву. Москва – зачеркнуто красным карандашом, им же, в левом нижнем углу: СПб. 2 штемпеля: Нижний Новгород 3 ноя<бря> 1899; на обороте внешней стороны закрытки: Адреса в Москов<ском> Ун<иверси>те не имеется. Штемпели: Москва 4.XI.1899, СПб. 27.XI.1899, 28.XI.1899.

<л. 1> 3 нояб<ря>99[39] г.

 

Многоуважаемый Владимир Сергеевич!

29 октября с.г. я послала на Ваше имя рукопись со вложенным в нее письмом, но по непонятной забывчивости написала «Владимиру Всеволодовичу[40] Соловьеву. Имя Вашего батюшки мне между тем с детства привычно – я училась по его «Истории России»; еще недавно я видела это имя в посвящении Вашей книги «Оправдание добра». И все-таки непростительно ошиблась. Я боюсь, дошло из-за этого до Вас мое письмо и рукопись. Последнею я очень дорожу – черновика у меня нет. Посланы они были в университет. Не будете ли так милостивы разъяснить, если нужно, недоразумение. С глубоким уважением А.Шмидт

Н.Новгород. Редакция «Нижег<ородского> Листка».

 

II

 

Обрывок письма, лист сфолиацией «4»[41].

 

<л. 2–2об>...моей жизни, когда я обратилась через газету «Новости о благотворительной помощи, – то не сказав всего в газете о причинах бедствия – помощь очень существенная и достаточная пришла от I.P. Я была поражена этими инициалами – они для меня многозначащи. Но я не узнала, какой они имели тогда смысл; во мне осталось все-таки убеждение, что они не случайны.

Умоляю Вас, Владимир Сергеевич, если Вы несомненно, бесспорно будете знать кому передавать прилагаемое письмо – передайте его. А до тех пор храните, не читая.

Может быть Вам еще непонятно мое поручение. Тогда ждите ясных указаний свыше, от Духа Святого, Вы ли должны передать письмо или не Вы, и действуйте, как Вам скажет Дочь Божия, Мать церкви.

Сердечно Вас уважающая А.Шмидт

 

III

 

Закрытое письмо. Адрес: С.-Петербург ЕВ Владимиру Сергеевичу Соловьеву. Отель д’Англетер против Исакиевского собора. Заказное, Штемпели: Н.Новгород 19.IV.1900, СПб. 21.IV.1900.

<л. 3> Я пишу длинное письмо в необходимое дополнение к автобиографии, Владимир Сергеевич, – не для печати, если бы и автобиография смогла быть напечатана. Думаю, что послав его, мне останется только молиться и ждать, не подождете ли Вы этого письма в Петербурге, а если нельзя, то распорядитесь, чтоб Вам его выслали.

Всем сердцем преданная Вам А.Шмидт

 

Не знаю, как удастся отправить это письмо завтра, 20го, или послезавтра, 21го.

 

IV

 

Письмо без начала.

 

<л. 4> Не спросила я Вас, (не смею сказать – Тебя), и Вы не сказали, долго ли пробудете в Москве, и прямо ли поедете в Петербург, и где будете лечиться. У Вас в Петербурге, в гостинице, лежат, кроме посланного до Вашего отъезда, не заставшие Вас три моих письма, от 1го, 10го и 16го мая. Во всех есть вопросы, для меня существенные. Не получая на первые два Вашего ответа, я очень убивалась, может быть напрасно. Пишу уже в Москву, предположив, что Вы еще не там ли. Дай мне Бог поскорее получить известия, иначе слишком тяжело.

Ваша А.Ш.

V

<л. 5> 17 июня 1900 г.[42]

Дорогой друг! 28 мая Вы меня порадовали, написав: «на днях постараюсь написать больше». Но письма все нет, и мое сердце давно с болью сжимается. Китайские события глубоко и сложно волнуют мне душу[43]. Не начало ли развязки наступает? Так это или нет, но едва ли будет теперь перерыв чисто мировых событий и едва ли возобновится прежнее болотное прозябание. Уже появилось небывалое никогда понятие – европейское войско. Конечно, оно, это войско, испытает и междоусобие, но все же первый шаг к международному союзу сделан. В виду таких серьезных и страшных времен я внутренно рвусь к исполнению моей жизненной задачи. Я чувствую на себе Ваши слова:

 

И в глубине вопрос, вопрос единый

Поставил Бог[44].

 

<л. 5об.> Вы на свой вопрос, кажется, ответили. Не моя ли очередь? Мне кажется, для меня было бы целебно, благотворно больше сообщаться с Вами, чаще видеться, а пока чаще получать известия – не надо много, но две строки ведь не долго написать, как Вы не заняты? А для меня это такая отрада! Право, можно бы молиться об «упокоении моей души» уже теперь, как об умершей, настолько мне тяжело, и настолько я «умерла» в известном смысле. Неужели господь находит, что для Его цели относительно меня нужно удалить меня от Вас? Невидимый Друг, неразлучный со мной, с трудом утешает меня: мне мало теперь невидимого присутствия и общения, при видимом и все невидимое пошло бы как <л. 6> будто успешнее. Мне говорят про Ваши мысли обо мне такие вещи, которые были бы блаженством, если бы я им вполне поверила; но, не видя Вас, я боюсь и верить – не кажется ли мне это только? Вы верно другого мнения, чем я, о пользе сокращения разлуки: Вы не ответили, можно ли мне съездить к Вам. Я устроила бы это, но без позволения не поеду. Диктуйте какие хотите условия, только дайте на Вас взглянуть. Уж не чудится ли Вам, в каком-нибудь искушении, что у меня есть себялюбивые мысли при этом? Не верьте ничему, ничему дурному во мне относительно Вас. Топите... проклинайте такие сомнения. Написала бы Вам о случае видения и чудесного обращения раскольничьего священника, про что говорят в народе, но, не получая ответа <л6 об.> и о старом основном эпизоде, опасаюсь, что это Вам не интересно.

Рецензия Розанова в Нов<ом> Врем<ени> о Ваших стихотворениях[45] частью радует, как невольное признание завистника и врага (ведь и демоны в Евангелии кричали признания вроде этого). Только, что он пишет про связь смысла между песней офитов, молением к Пр<есвятой> Деве, стихотворением «В тумане утреннем» и даже Басмановым и Грозным? Уверяю Вас, не понимаю ясно его намеков, но чую их мерзость. (Не надо ли Вам прочесть и обличить?)

Рецензия Краснова в «Кн<ижках> Нед<ели>» написана тепло и мило[46]. Прощаю в начале статьи его недоразумения с Вами, б<ыть> мож<ет> неизбежные у ограниченных людей от непонимания Вас. Но зачем он говорит, что большинство стихотворений о любви относятся к «видению» – все к нему относятся (кроме мож<ет> быть двух, которых я немножко боюсь, как бы и <л. 7> они не относились, хоть временно, к «видению» (избави Бог!) – это «Уходишь ты, и сердце в час разлуки» да «В былые годы любви невзгоды». Пусть уж они относятся к кому-нибудь другому!)

Буду ждать, что мне будет вскоре – радость или опять тоска? Страшно, страшно тяжело жить без Вас теперь, когда я Вас нашла и узнала. Вся Ваша, душой и сердцем, А.Шмидт.

 

А.П.Козырев

 

Примечания

 

 

 

 


[1] Горький М. А.Н.Шмит // Полн. собр. соч. Т. 17. М., 1973. С. 45.

[2] Там же. С. 51.

[3] Флоренский Павел, свящ. По поводу «Сочинений» А.Н.Шмидт // Сочинения в 4-х т.т. Т. 2. С. 725.

[4] Соловьев С.М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977. С. 400–401.

[5] Флоренский Павел, свящ. Указ. соч. С. 725.

[6] О гностических мотивах в творчестве М.Горького см.: Агурский М. Великий еретик (Горький как религиозный мыслитель) // Вопросы философии, 1991. № 8. С. 69.

[7] Из рукописей А.Н.Шмидт. С письмами к ней Вл.Соловьева. М., 1916. С. 257.

[8] Там же. С. 262.

[9] Белый А. Начало века. М., 1990. С. 156.

[10] А.Белый – Э.Метнеру. Москва. 4.01.1903 // РО РГБ Ф. 167. Карт. 1. Ед. 6. Л. 1 об.

[11] Белый А. Начало века. С. 142–143.

[12] Белый А. Воспоминания о Блоке. М., 1995. С. 67.

[13] Александр Блок и Андрей Белый. Переписка (Летописи Государственного Литературного музея. Кн. 7). М., 1940. С. 92.

[14] Э.Метнер – А.Белому. Нижний Новгород, 4.11.1903 // РО РГБ. Ф. 167. Карт. 4. Ед. 25. Л. 1 об.

[15] Из рукописей... С. 20.

[16] А.Белый – Э.Метнеру. Москва, ноябрь 1903 // РО РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. 27. Л. 4 об.

[17] А.Белый – Э.Метнеру. Москва, январь 1904 // РО РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. 32. Л. 3.

[18] Э.Метнер – А.Белому. Нижний Новгород, 26.04.1904 // РО РГБ. Ф. 167. Карт. 4. Л. 1 об.

[19] А.Белый – Э.Метнеру. Москва, май 1904 // РО РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. 35. Л. 2 об.

[20] Э.Метнер – А.Белому. Нижний Новгород, 10.03.1905. РО РГБ. Ф. 167. Карт. 4. Ед. 50. Л. 1 об.

[21] А.Белый – Э.Метнеру. Москва, март 1905 // РО РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. 43. Л. 1.

[22] Э.Метнер – А.Белому. Нижний Новгород, 29.03.1905. РО РГБ. Ф. 167. Карт. 4. Ед. 51. Л. 3–3 об.

[23] А.Белый – Э.Метнеру. Москва, 1.04.1905 // РО РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. 44. Л. 4 об.

[24] Горький М. Ук а з. соч. С. 46.

[25]  <Булгаков С.Н., свящ. Флоренский П.> Предисловие к книге «Из рукописей А.Н.Шмидт» // Священник Павел Флоренский. Сочинения в 4-х тт. Т. 2. С. 714.

[26] Блок А. Собрание сочинений в 8-ми тт. Т. 7. М., 1963. С. 441.

[27] Белый А. Начало века. С. 145.

[28] Взыскующие града. Хроника частной жизни русских религиозных философов в письмах и дневниках. М., 1997. С. 607.

[29] Там же. С. 645.

[30] Из рукописей А.Н.Шмидт. С. XII.

[31] С.Н.Булгаков – о.П.Флоренскому. Москва 5(18).06.1918 // Начала. 1993. № 4. С. 90–91.

[32] Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996. С. 78.

[33] Булгаков С.Н. Христианский социализм. Новосибирск, 1991. С. 283.

[34] Там же. С. 243.

[35] Булгаков С., прот. Из памяти сердца // Исследования по истории русской мысли. Ежегодник за 1998 год. М., 1998. С. 195.

[36] О.Сергий Булгаков – о.Павлу Флоренскому, 17.08.–1.09.1922, Ялта. Письмо хранится в семейном архиве Флоренских. Выражаю глубокую признательность С.М.Половинкину за возможность ознакомления с ним.

[37] Чулков Г.И. Годы странствий. М., 1930. С. 263.

[38] Соловьев не был профессором ни Московского, ни какого-либо другого университета, что заметно понижало его официальный статус в глазах чиновников. С Московским университетом его отношения завершились в 1877 г., откуда он ушел в звании приват-доцента.

[39] Датировка первого из известных нам писем Шмидт к Соловьеву указывает на то, что попытка завязать отношения между ними была предпринята нижегородской журналистской не в начале марта 1900 г., на что указывает сама Анна Шмидт в своем дневнике, а значительно раньше – в октябре. «В 1900 г., дочитав до конца «Три разговора» Вл.С.Соловьева, я почувствовала такое состояние, точно меня что-то подымало от земли. Родственность его духа и идей с моими была мне очевидна. Я написала ему 16 страниц, где изложила вкратце, но сполна, мои верования и чаяния, и полученное мною от Бога учение. Он получил мое письмо 7-го марта, а ответил уже 8-го» (С. 264). Из даты этого письма следует, что Шмидт взяла Соловьева на заметку еще до чтений об антихристе и третьего издания стихотворений. Впрочем, это еще не означает, что сразу же ею предписывалось личности и мысли Соловьева столь исключительное значение, как в 1900 году. Как указывал С.Н.Булгаков, впервые опубликовавший письма Соловьева к Шмидт в приложении к тому «Из рукописей...», в ее бумагах были обнаружены почтовые квитанции на 26 писем, одну посылку и 5 телеграмм, отправленных Соловьеву (заметим, что Соловьев требовал от всех своих корреспондентов неукоснительного исполнения одного правила – посылать корреспонденции только заказной почтой). Однако даты публикуемых нами фрагментов писем свидетельствуют о том, что этими письмами дело не ограничилось и их было больше. Не случайно Шмидт упоминала в дневнике о том, что писала Соловьеву «много и часто, почти каждый день».

[40] Пикантность ситуации в том, что А.Шмидт перепутала имя отца – Сергея и старшего брата Всеволода, известного исторического романиста и одно время сотрудника Блаватской. Между братьями были крайне неприязненные отношения, сложившиеся в результате семейной ревности и непростых имущественных отношений по разделу наследства отца.

[41] Фрагмент из письма, написанного в конце марта 1900. В Дневнике Шмидт писала «Вскоре я надумала спросить его, не знает ли он одного человека, с инициалами I.P., не тот ли это Пансофий, о котором говорится в его лекции? При этом я написала ему об эпизоде, случившимся со мной в первые времена моих откровений, в одной часовне образа Спаса Нерукотворного, и о том, что некто I.P., неизвестный мне, оказал мне щедрую помощь по газетной заметке, в которой я молила о помощи добрых людей при ужасном бедствии...» (С. 265). Ответ Соловьева сохранился и опубликован в 4-ом томе радловского собрания писем под номером 2. По поводу явления таинственного господина, явившегося ей 4 января 1885 г. и по всей видимости косвенно инициировавшего мистический опыт Анны Шмидт (она видела в нем первое явление Возлюбленного) Соловьев, в частности, писал: «Разыскивать лицо, соответствующее инициалам I.P., я не вижу человеческой возможности, а получить об этом прямые сообщения свыше не считаю себя достойным. Могу служить Вам тут лишь своей догадкой. I.P. – Иуда Раскаявшийся? Но в адресном столе он, конечно, записан под другой фамилией и, значит, если бы даже моя догадка была достоверна, то она осталась бы все равно бесполезной» (Письма, IV, 10).

[42] На это письмо, вероятно, предпоследнее со стороны Анны Николаевны в этом эпистолярном романе (Булгаков приводит дату на последней почтовой квитанции – 24 июня), есть соловьевский ответ, который приводим здесь полностью:

 

«22 июня 1900 года.

Дорогая Анна Николаевна!

Приехав из деревни, нашел Ваше письмо от 17 июня. В нем много верного. Я тоже думаю, что прежняя историческая канитель кончилась. Ну, а дальнейшее: нам не дано ведать времена и сроки.

На днях еду в южную Россию на неопределенное время. Как видите, Ваше желание приехать в Петербург, чтобы видеться со мною, независимо от основательности или неосновательности этого желания, все равно не может осуществиться. Очень рад, что Вы сами сомневаетесь в объективном значении известных видений и внушений или сообщений, которых Вы не знаете. Настаивать еще на их сомнительности было бы с моей стороны не великодушно. По возвращении в Петербург (вероятно, в августе) напишу Вам непременно. Будьте здоровы, дорогая Анна Николаевна.

Искренно Ваш Влад.Соловьев» (Письма, IV, 13).

 

Анна Шмидт приедет уже к смертельно больному Соловьеву в Узкое, пробудет возле него 3 суток, но допущена будет лишь раз – к спящему.

[43] Речь идет о китайском восстании боксеров, создавшем угрозу для введения немецкой военной миссии в Китай для обеспечения безопасности сотрудников дипкорпуса. Соловьевым оно было воспринято как преддверие схватки Запада и Востока, напророченной в «Трех разговорах», и нашло отражение в стихотворении «Зигфриду (Дракон)» и статье «По поводу последних событий, письмо в Редакцию» (Вестник Европы. 1900. № 9).

[44] Из стихотворения Вл.Соловьева «Нет, силой не поднять тяжелого покрова...» (1897).

[45] Розанов В.В. На границах поэзии и философии. Новое Время, 1900. 9 июня. № 8721. С. 2. Непростые отношения между Розановым и Соловьевым, не раз испытавшие крутые повороты от дружбы и духовного сближения до взаимной подозрительности и упреков в печати (см. об этом: Голлербах Э.Ф. В.В.Розанов. Жизнь и творчество. Пб., 1922), окончательно пресеклись к 1897 г. Розанов, критиковавший философскую и эстетическую позицию Соловьева, тем не менее высоко ценил его как поэта, подтверждением чего является данная рецензия – последняя, из написанных Розановым о Соловьеве при его жизни. Приводим фрагмент рецензии, вызвавший наибольшее смущение Анны Шмидт:

 

«В «царстве страданий и смерти» живем мы, рожденные и рождающие, и смысл этих строк совпадает с «Послесловием» к «Крейцеровой сонате», которое тоже указывает людям «выйти из круга рождения и страдания»», не отвергая, по крайней мере, не убивая женственности и существа женщины. Грешный человек, ничего в этом не понимая, – живя, страдая и рождая, – я оставлю эти темы для философствования и богословствования современным Платонам и платоникам, которые пусть уж сочетают

 

Белую лилию с алою розой,

 

как это устроял и наш московский самодержец, когда в Александровской слободе клал поклоны, а Басманов ему подзванивал:

 

С девичьей улыбкой, с змеиной душой

Отверженный Богом Басманов,

 

как его характеризовал гр. Алекс. Толстой. «Змеиная эта душа» немного напоминает «древнего змея», о коем поет не без звучности и Влад. Соловьев, по крайней мере, напоминает термином. По нашему же, по-простому, змей всегда есть зло, как древний, так и самые новенькие, последнего выводка».

[46] Краснов Пл. На высокие темы // Книжки «Недели». 1900. № 6.


Вернуться назад