В России в настоящее время возникают социально-политические реалии, которых ранее не было: рыночная экономика, частная собственность, демократия. Начинают говорить о примате личности над государством, о правах человека. У значительной части православных эти последние вызывают решительное неприятие. И понятно почему: до сих пор в нашем православном сознании в той или иной форме живет известная уваровская парадигма: «православие, самодержавие, народность», т. е. некий симбиоз религиозного, государственного и национального. […] Возникает вопрос: так ли уж несовместимо христианство с демократией?

Самым сложным вопросом, с метафизической, да и с практической точки зрения, была и остается проблема соотнесения, взаимодействия двух уровней реальности: духовного и материального, Божественного и человеческого, а в этической плоскости — должного и фактического. […] Здесь известны две крайности: первая — устремленность к Божественному при игнорировании земного порядка. Это можно наблюдать в некоторых восточных религиях. Материальный мир здесь рассматривается как нечто недолжное, как следствие какого-то грехопадения в высших сферах. И поэтому материальный уровень всерьез не воспринимается. […] Этот подход можно назвать монофизитско-спиритуалистическим («чисто духовным»).

Вторая крайность — это устремленность к материальному при игнорировании высшего духовного начала. Философским обоснованием такого подхода является, соответственно, материализм, а его наиболее последовательной политической проекцией — коммунизм, декларирующий заимствованные из христианства принципы свободы, равенства, братства, справедливости. Здесь дается санкция на неограниченную ничем (по причине неизбежного атеизма) преобразовательную деятельность, в соответствии с односторонне (человеческим разумом только) определенной концепцией «общего блага» («Мы наш, мы новый мир построим...»). Мир уже не рассматривается как творение Божие. Отсюда развивается конструктивистско-силовой подход к действительности. Возникает тоталитарный соблазн: создать идеальное общество-инкубатор, заповедник, управляемый определенными людьми, якобы познавшими закономерности исторического развития (а по сути дела их «отменившими»).

В результате во имя «светлого будущего» строится кошмарное настоящее общества. Как известно, крайности сходятся: религиозное монофизитство приводит к игнорированию фактора человеческой личности, рассматриваемой лишь как частность, т. е. к деперсонализации, что создает основательную предпосылку для тоталитаризма как в виде древних восточных деспотий, так и в форме модернизированной деспотии — коммунизма. Монофизитская схема мышления сохраняется, она лишь наполняется иным, уже материалистическим содержанием. Модернизм коммунизма развивается именно по этой, западной линии. Архаический патернализм — по линии восточной. Не случайно коммунизм, в той или иной форме, иногда религиозно окрашенной, привился на Востоке: в Корее, Китае, Вьетнаме, Кампучии, в Албании и, наконец, России… Христианская традиция, развитое правовое сознание предотвратили наступление коммунизма на Западе. […]

Здесь чрезвычайно важна отправная точка рассуждения: является ли человек лишь «совокупностью общественных отношений» (на практике такой социологический редукционизм приводит к тому, что, наоборот, общество начинает рассматриваться как совокупность людей-винтиков) или же человек ни к чему не «сводится», будучи сотворенным «по образу и подобию Божию»? […] Вопрос в философском плане упирается в проблему свободы человека и неизбежно связанного с ней риска, что было с гениальной глубиной осознано Ф. Достоевским и Н. Бердяевым. Как совместить свободу человека с «общим благом»? Или в более точной постановке вопроса: как можно свести к минимуму неизбежное ограничение свободы людей в их общежитии? После краха коммунистического эксперимента стало особенно ясно, что теория общественного устройства должна исходить из адекватной антропологии, так сказать, снизу вверх, а не наоборот. «От Бога» (сверху вниз) может строить царство только Бог, а мы не должны брать на себя Божественные функции. […]

Что есть человек? Тайна человека сегодня ощущается вновь и вновь. Согласно христианской антропологии, человек имеет двойственную природу, а точнее говоря, добрую природу, поврежденную первородным грехом. С одной стороны, человек создан по образу и подобию Божию, свободен, имеет в себе потенциальную бесконечность, призван к совершенствованию, а с другой — благодаря этой же свободной воле — способен двигаться в противоположном направлении — ко злу.

Следовательно, оптимальное общественное устройство должно быть таким, чтобы, с одной стороны, предоставлять человеку возможность свободного развития, а с другой — ограничить возможность определенных злодеяний. Причем решение о таком общественном устройстве должно быть принято самим обществом, а не навязано извне. Задача осложняется и процедурными вопросами. Сама процедура принятия решения должна соответствовать высоте поставленной задачи. (Здесь, конечно, тавтологический парадокс: какова процедура определения «хорошей» процедуры? Из этого парадокса можно выбраться методом последовательных приближений, благодаря наличию принципа саморазвития общества с обратными связями.) Причем такие понятия, как «принцип разделения властей», «частная собственность», «права человека», следуют как предохранительные механизмы из главного принципа — уважения и доверия к человеку. Разделение властей предохраняет от узурпации власти, частная собственность ставит ограничения посягательствам государства на личность.

Понятно, почему с таким трудом строится демократическое общество: если для создания монархии нужна прежде всего сила, то для создания демократического общества необходим высокий уровень общественного сознания, определяемый прежде всего наличием в нем уважения к человеку. Вопрос о вере и мировоззрении вообще чрезвычайно сложен, здесь не может быть того, что мы называем «консенсусом», и именно это обстоятельство лежит в основе принципов «религия — частное дело» и необходимости «отделения религии от государства» (что до сих пор иногда ошибочно полагают капитуляцией религиозности в обществе). […]

Много раз пытались сделать из христианства «программу», построить своими силами некое Царство Божие на земле. Пытались даже отождествить коммунизм с христианством. Мол, коммунизм есть не что иное, как демистифицированное христианство и он ставит перед собой задачу построения «реального царства добра и справедливости» на земле. Но вместо Царства Божия получалось, как по какому-то наваждению, нечто иное, чаще всего тюрьма; откуда-то выползал древний патернализм, новый чудовищный тип псевдосакральности и тому подобное, что уже достаточно описано в литературе. Интересно отметить, что тоталитарные режимы не отказываются от демократической фразеологии.

Все титанические попытки христианизировать древнюю монархию также оказались безуспешными, т. к. монархия есть не что иное, как политическая египетская пирамида, языческая по своей сути. Так рухнули православно-имперские Византия, а затем — и Россия. Физически зримая пирамида-монархия (в лице сакрализованной фигуры царя) соответствует более внешнему (по сравнению с христианством) характеру языческой религии, представляющей Бога в виде объекта. Политической проекцией восточного язычества и является монархия-деспотия. […]

Могут спросить: а личностный характер христианства, доминирование внутреннего начала над внешним не приведет ли к полной анархии, когда у каждого будут свои представления о должном и недолжном? Ведь из христианской религии порой очень трудно сделать однозначные выводы по тому или иному вопросу. Но есть вещи очевидные и однозначные, выраженные еще в ветхозаветных заповедях (не убивай, не воруй, не лжесвидетельствуй), и именно здесь государство должно проявить полный контроль в соблюдении этих заповедей согражданами. Ясно также, что естественной границей свободы человека является свобода другого человека. Как пишет С. Н. Булгаков, «право есть свобода, обусловленная равенством»^[1]. В этом основном определении права индивидуалистическое начало свободы неразрывно связано с общественным началом равенства, так что можно сказать, что право есть не что иное, как синтез свободы и равенства. Понятия личности, свободы, равенства составляют сущность так называемого естественного права. Далее Булгаков показывает, что «естественное право» на самом деле не так уж естественно, а имеет религиозную основу.

Возникает важный вопрос: почему законы, соблюдение которых подлежит отслеживанию, действуют в области внешнего (убийство, воровство), а в области внутреннего (вера, мировоззрение и даже мораль) демократическое государство не предпринимает никаких решительных действий? Разве зло не из сердца человека исходит? Это действительно так, но ни отдельному человеку, ни совокупности людей не дано контролировать сердечные движения себе подобных («Кто из вас без греха, первый брось в нее камень» — Ин 8:7). Область морали остается преимущественно прерогативой общественного мнения, а не судебных воздействий.

«Человек должен быть свободен потому, что это соответствует его человеческому достоинству; внешняя свобода есть средство, точнее, отрицательное условие свободы внутренней, нравственной, которая есть образ Божий в человеке» (С. Н. Булгаков). Четко разделяя внутреннее и внешнее, демократическая система если и не является политическим коррелятом христианства, то менее всего противоречит последнему. Голосованием, которое вызывает столько презрения у религиозных эстетов (ведь умные люди всегда в меньшинстве), принимаются решения не по мировоззренческим и религиозно-философским вопросам, а сугубо внешним: персональным (выборы), финансовым, управленческим и т. п., при общепризнанности фундаментальных прав и свобод человека, источником которых является не государство, а Бог. Демократическое государство не гарантирует людям духовного развития, которое может быть только свободным, но лишь честно пытается создать для него необходимые условия, причем прежде всего в области очевидного: скажем, декларируя право человека на жизнь, государство берет на себя обязанности полицейского, охраняющего его от преступников, и здесь силовое отношение к преступнику оправдано даже с христианской точки зрения. Но этот же полицейский уже не имеет никакого права принуждать вас к тем или иным взглядам, тому или иному мировоззрению, устанавливать цензуру, контролировать мысли и настроения. Область вероисповедания, мировоззрения остается принципиально неопределенной со стороны государства, и в этом проявляется, если использовать богословский термин, «кенозис» (самоумаление) демократического государства, которое знает свое место и не выдает себя за Царство.

Согласно взгляду на государство как на служебное орудие, оно предназначено лишь для создания необходимых условий для достойной жизни людей, а на библейском языке — условий для раскрытия образа и подобия Божия в людях. Такой взгляд на власть находит веское обоснование еще в Ветхом Завете: отказ от теократии и желание израильского народа иметь земного царя (господствующий тип государства) рассматривается в Библии как возврат в язычество, отпадение от Бога (см. 1 Цар 8:5-7). (Известно, что многие выдающиеся православные подвижники были сторонниками православной монархии, являющей собою как бы некое отображение Царства Божия на земле. Но сейчас мы имеем такой исторический опыт, который не был ведом им, да и учение о православной монархии не может быть догматизировано.)

На современном языке служебный тип государства и именуется демократическим.

Очевидно, что современная демократия по своим формальным признакам не имеет ничего общего с теократией, но важно заметить, что первая в силу своей принципиальной открытости не исключает возможность последней, которая — дело рук не только человеческих. (Под теократией здесь имеется в виду не клерикализм, а буквальное понимание слова: бого-властие. Представление о такой теократии дает Ветхий Завет.) Совершенствование, развитие может быть, как уже говорилось, только свободным, и не для того Бог наделил человека свободой, чтобы люди друг у друга ее отнимали.

Иногда демократию упрекают в том, что она якобы разрушает иерархическую структуру мироздания, делает его плоским, обвиняют ее даже... в атеизме. При этом не учитывается, что демократия принципиально не мистична, но не в том смысле, что она отрицает мистику как таковую, а в том, что она не имеет никаких претензий на глубинные уровни иерархической структуры мира. В том, что у некоторых людей исчезает ощущение глубины, иерархичности, демократия так же виновата, как и, например, наука — в том, что она якобы порождает атеизм. Ясно, что не научное знание как таковое является причиной атеизма, а психологический закон вытеснения, переключение внимания на содержание из другой сферы ведения. […]

И все же на протяжении истории возникает все тот же вопрос: если истина явлена в Откровении, то почему бы ей не «помочь» восторжествовать и в жизни? И вот здесь выясняется, что мы очень многого не знаем о закономерностях духовной жизни (особенно в ее общественном измерении), не можем в явной форме определить степень необходимого взаимодействия (управления) с социальной действительностью, что служит отрицательной философской предпосылкой для понятия «свободы совести».

Сторонникам моделирования государственной структуры по типу церковной следует помнить, что Церкви противопоказано применение силы, а государство не может существовать без силовых структур. Важно понять, что отношения Церкви и государства чрезвычайно сложны из-за парадокса свободы, хотя эмпирически они могут казаться простыми. Вряд ли в земных условиях возможна знаменитая «симфония» Церкви и государства; и государство, помня о религиозном идеале, обязано позаботиться о фактическом, предотвращая прежде всего, как сказал В. С. Соловьев, преждевременное наступление земного ада. В этом состоит необходимая отрицательная функция государства. В конструктивном плане государство могло бы кое-чему поучиться у Церкви: демократию можно было бы рассматривать как секулярно-социальную проекцию «соборности». […]

Вероятно, в политике действует свой принципиально неустранимый «принцип неопределенности». Например, в такой формулировке: возможно либо формальное детерминирование правовой системы при отсутствии посягательства на высший смысл бытия, либо содержательное детерминирование пути людей к высшему смыслу при отсутствии значимости правовых норм, рассматриваемых как нечто условное. Но поскольку второй вариант возможен лишь при теократии, которая практически не реализуется в земном плане (есть вещи, о которых можно только молиться), то очевидно, что предпочтителен первый путь. И тогда демократия остается если не лучшим, то оптимальным устройством общества.

Используя богословскую терминологию можно сказать, что в демократическом устройстве общества находит свое отражение принцип апофатики (отрицательности). Или, проще говоря, в демократии наличествует сознательное самоограничение властных функций государства ради свободы, дарованной нам Богом. Монархия во главе с сакрализованной фигурой, конечно, возможна, а при выдающейся личности на престоле она может дать лучшие результаты, чем демократия. Очевидно, что сильный, яркий царь может вызвать большее вдохновение в народе, чем абстрактный принцип «разделения властей». Но в случае неудачной смены на престоле монархию начинает лихорадить, она в результате дворцовых интриг и переворотов может ослабеть и рухнуть под натиском врагов, которые всегда найдутся. Чин помазания на царство не гарантирует от погрешностей и ошибок, как и, например, таинство крещения. То есть, если использовать технический термин, политическая монархия неустойчива (хотя и долго может просуществовать благодаря силовым методам) — в противоположность своему физическому аналогу, египетской пирамиде. Если же попытаться законодательно исключить возможность явных злоупотреблений и ввести прежде всего принципы гласности и обратных связей, т. е. сделать систему динамичной и саморегулирующейся, то и получится демократическая система. В этом случае даже возможен монарх, играющий не столько властную, сколько духовно-символическую роль, как в североевропейских странах.

Рассмотрим самый «страшный» довод против демократии: она якобы уравнивает в правах истину и ложь, добро и зло. Но так ли это? Есть очень простой критерий, по которому можно судить о степени развития государственности, ориентированной не на самое себя (тоталитаризм), а на благосостояние людей. Это — законы и их выполнение, это — роль судебной власти в обществе, ведь уголовное и гражданское законодательство и практическое следование им и отражают общественные представления о справедливости, о добре и зле. Достаточно сравнить статистические данные, отражающие судопроизводство и его правила в различных странах, чтобы многое стало понятным. За равнодушием к праву и законам стоит элементарное равнодушие к людям. Казалось бы, это очевидно. Но утопический тип сознания, лежащий в основе современного тоталитаризма, постоянно пытается подменить закон, всегда несовершенный, моралью, которая пленяет наивных людей своей ясностью и совершенством декларируемого должного. (В этом основная причина живучести утопических и, в частности, коммунистических идей.) Не случайно при всех тоталитарных системах так много говорится о морали, воспитании, сознательности, которую следует неуклонно повышать, и, уж конечно, — о благе народа. При этом полностью отсутствует понимание закона как гаранта прав личности, под законом вообще понимается лишь послушание государству, [в результате чего судебная власть оказывается в подчинении у государственной идеологии]. Высшую судебную власть в тоталитарных системах присваивает себе небольшая группа «посвященных», якобы познавших добро и зло. «Религиозная неправда мистической концепции самодержавия состоит в том, что она взваливает бремя свободы и ответственности на одного человека, снимая это бремя с христианского народа»^[2]. В теории гражданского демократического общества ясно осознано, что никто не вправе присваивать себе Божественные функции, а Церковь и священнослужители не должны обладать государственной властью. Власть «вязать и решить» (Мф 18:18), данная Христом апостолам, — не административная, а духовная, или, проще говоря, нравственная. Понятия добра и зла как раз больше смешиваются не в демократическом, а в тоталитарном государстве, где обычные грешные люди присваивают себе свойство непогрешимости, начинают вещать от имени Бога, высшей справедливости или народа.

Понятно также, почему идея демократии (уже в большой степени скомпрометированной у нас) вызывает такое недоверие у религиозно настроенных людей в России. Им кажется, что если государство будет развиваться по пути демократизации, то религия может раствориться в чем-то «светском» и вообще исчезнуть. Посмотрите, мол, на Запад: в Европе много пустующих храмов, это будет и у нас. Там, правда, храмов намного больше, чем у нас. Степень христианизации общества следует оценивать не только посещаемостью храмов, но и наличием норм христианской этики в частной и общественной жизни. Не беда, если эта этика будет в большой степени совпадать с общечеловеческой, ведь Сам Господь повторил «золотое правило» нравственности, давно выработанное человечеством: «как хотите, чтобы с вами поступали люда, так поступайте и вы с ними» (Мф 7:12). Гораздо хуже, когда весь мир четко делится по-язычески на священное и профанное, а в современной терминологии: на «светское» и «духовное», а храмово-литургический тип христианства становится самодовлеющим, не имеющим особого отношения к жизни вообще. В целом вопросы последних судеб мира, его эсхатологии выходят за рамки нашей компетенции, и в этом смысле мы должны жить сегодняшним днем, как заповедал нам Христос: «довлеет дневи злоба его» (Мф 6:34), — и не торопиться отделять пшеницу от плевел (Мф 13:24-30). Конечно, хотелось бы, чтобы люди ходили чаще в церковь, а не в супермаркеты. Но к этому можно лишь призывать, но не принуждать. Важным достижением науки об обществе является понятие «открытого общества», которое предполагает недетерминированность, готовность к изменению некоторых государственно-общественных структур. Короче говоря, «открытое общество» в чем-то принципиально не предопределено. Также важно, что именно религиозное мировоззрение принципиально открыто, открыто прежде всего Божественной благодати, а значит, и всему доброму. И только религиозное мировоззрение предотвращает порождение тоталитаризма из духа самодовлеющего рационализма, так как оно учитывает иную реальность — Божественную. Согласно ветхозаветному закону в субботние и юбилейные годы следовало отпускать единоплеменных рабов и прощать должников, что создавало новые стартовые возможности людям, которым в силу тех или иных обстоятельств не повезло (Лев 25:8-12; Втор 15:2). Можно представить, что применение этого закона могло вызвать временную дестабилизацию общества, которая компенсировалась более динамичным развитием последнего.

[…] С богословской точки зрения вопрос об управлении государством должен сводится к осмыслению проблемы меры. Черно-белое, утопическое мышление, для которого этой проблемы не существует, неизбежно будет строить очередную пирамиду или же будет отрицать верный принцип под предлогом его полной неприложимости к данной ситуации. В богословии существует принцип «неслиянности и нераздельности». Можно предположить, что политическим аналогом этого принципа является демократическая система: она, в отличие от тоталитарной, не пытается слиться со всей полнотой жизни и она же нераздельна с обществом, которое не может существовать вообще без системы.

1995, № 4 (86)