Статья Георгия Федотова «Древо на камне» первоначально была опубликована в парижском богословском сборнике «Живое предание» в 1937 году. Наш советский опыт безошибочно подсказывает расшифровку этих четырех цифр: они обозначают смерть, к которой были окончательно приговорены в это время в России и Церковь, и культура. […]

 

Иное дело — эмиграция. Вся традиция русской мысли вынуждала думать о культуре перед лицом Церкви и о Церкви перед лицом культуры. […] Многие и пришли в Церковь через культуру, отшатнувшись в ужасе от наступающего варварства и осознав вместе с Мандельштамом, что в ХХ веке культурный человек не может не быть христианином.

 

С другой стороны, в эмиграции произошло новое открытие Церкви. Там не было никаких внешних признаков церковности — великолепных храмов, монастырей, святынь, а были только люди с отрезанным прошлым и неизвестным будущим, изгои потерявшие все. Одного только нельзя было их лишить — Бога. Но чтобы жить с Богом, надо было из толпы беженцев стать Церковью, и поэтому Церковь переживалась ими так напряженно и осмысленно.

 

Так в опыте русской эмиграции Церковь и культура сосуществовали, оставаясь вместе с тем в проблематичном противостоянии, что многими ощущалось как внутренняя раздвоенность. Только через преодоление этой раздвоенности можно было достичь полноты жизни, что и стало для Г. Федотова задачей, требующей творческого разрешения.

 

А в России должны были пройти десятилетия, прежде чем мы стали свидетелями «реабилитации» и культуры, и Церкви. Но разве не должны мы откровенно признать, что в отличии от того, что можно назвать культурой, Церковь поныне остается для нас в лучшем случаи иксом. Две крайние ее оценки очевидным образом проходят мимо ее тайны. Первая: Церковь — это мифологическое образование, мертвый хлам прошлого, убежище для тронутых и «правых»; она не имеет никакого отношения к истине человеческого существование. Вторая: Церковь — единственная и тотальная истина человека, отвергаемая бесчеловечной современностью; все, что вне Церкви, — ложь и сатанизм, и только в ней национальное и нравственное спасение.

 

Эти крайности свидетельствуют, что наша сегодняшняя ситуация есть ситуация принципиального различия между Церковью и современной культурой. Можно сказать определеннее: культура не знает Церкви, но не столько из нежелания знать, сколько по причине невозможности встретиться с Церковью в пространстве культуры. […]

 

В новое, постсоветское, время Церковь в целом продолжает молчать, как молчала «при коммунистическом режиме». Это молчание выражается прежде всего в том, что язык, на котором она говорит с обществом, в большей степени скрывает, чем сообщает нам хранимую Церковью религиозную истину. Жизнь Церкви явлена почти исключительно в богослужении. Церковь служит Богу и богословствует «для внутреннего пользования», но для «внешних» это богословствование является не чем иным, как молчанием о Боге. […]

 

Наша Церковь прибывает сама в себе, она — самодостаточна. Она не следует примеру апостола Павла, проповедовавшего «неведомого Бога» в афинском ареопаге. И причина этого в том, что вся жизнь нынешней Православной церкви в России не ориентирована на современность. Самым странным образом церковное сознание признает только прошлое и не желает признавать настоящее. И дело не в том, что она стремится быть верной вневременной истине и поэтому отказывается подчиняться тирании преходящего духа времени. Несовременность означает другое: отказ принимать историю всерьез как человечески значимый опыт и как единственно возможное поле для христианской миссии. […]

 

Новое время спорило с Церковью, новейшее — просто не замечает ее. Современный человек — это человек без Бога, но не потому, что он Его потерял, но потому, что знает: Бог был окончательно опровергнут задолго до того момента, когда он, современный человек, родился на свет. Безбожие к нашему времени приобрело всю силу традиции, а спор с Богом и против Бога утратил смысл. Вслед за «смертью Бога» умерло само слово «Бог». Если оно еще что-то обозначает в современном языке, то только вопрос, на который нет определенного ответа. Ответ Церкви перестал быть ответом, потому что она говорит на каком-то ином, забытом наречии.

 

Современный человек живет в мире безнадежно пустом и бесконечно горизонтальном — в мире, в котором воистину нет почти ничего, кроме движущейся материи. Он может вскрывать разные слои горизонтального мира, обнаруживая подсознание и биополе, астральные планы и внеземные цивилизации, постигая структуру материи и устройство Вселенной. Но нигде он не находит Бога. Пустота мира в том, что в мире нет никого, кто бы со-ответствовал человеку, нет Другого, который, будучи не от мира, присутствовал бы в мире, был открыт для общения, был рядом.

 

Освободившись от Бога, человек стал абсолютно свободен. Он приспособился жить самостоятельно. XIX век еще жил пафосом богоборчества, тогда Бог был еще опасен: Он угрожал человеческой свободе, был врагом истории, разворачивающейся в бесконечность гуманистического будущего. Но потом гуманизм окончательно победил. […] Современность не располагает никакой достоверной информацией о Боге. Сегодняшние искания — там, где они наиболее глубоки, — совершаются под знаком поиска подлинности, благой первоосновы жизни, возврата к вечному. Начинается сакрализация секулярного мира, поиск священного, однако — не в Церкви. Чаще всего не в Церкви. Структура личности современного человека нерелигиозна, что не мешает ему быть иногда суеверным. Церковь же остается религиозной институцией для религиозных людей. Церковь не воздействует на эпоху, не меняет мира.

 

Что же тогда Церковь для современного человека? Местами еще делаются попытки уразуметь Церковь в прикладном смысле: как источник моральных ценностей, как хранительницу древностей, как защитницу национальных святынь, как родоначальницу просвещения. Но для «внешних» Церковь уже не содержит в себе Бога, поэтому-то, вспыхнув, так быстро погасла у общества надежда на то, что у Церкви можно брать уроки нравственности... Поэтому духовность, которую многие искали в Церкви, так скоро обернулась национал-патриотизмом...

 

Унаследованная нами от Нового времени гуманистическая культура — безбожна. Церковная практика, почти умещающаяся в рамки культа, — внекультурна. Поэтому, когда мы обращаемся сегодня к христианству, пребывая в пространстве культуры, мы оказываемся перед двумя искушениями: или, приняв христианство со всей его культурно-исторической плотью, редуцировать его до культурного феномена, или в стремлении к мистической обостренности веры пренебречь культурой вообще, а значит, и ее христианской составляющей в частности. Поддаться первому искушению — значит обезбожить христианство, поддаться второму — развоплотить его.

 

[…]

 

Тут возникает, однако, самый главный вопрос: а надо ли искать Бога? Разве культуры не достаточно для человека? А с другой стороны, разве можно вернуть Бога? Воскресить Того, Кто умер, не сумев доказать Своей истины? Не будет ли такое возвращение к христианству искусственным, если не сказать прямо — лицемерным?

 

На эти вопросы нет и не может быть универсального ответа. Утверждать можно следующее. Бога нельзя «приватизировать», и Церковь — видимая, институциональная Церковь — не обладает всеми правами на Бога. «Дух дышит, где хочет, и никто не знает, откуда Он приходит и куда уходит» (Ин 3:8). Бога нельзя декретировать — провозгласить и так вернуть в мир.

 

[…]

 

Та Церковь, которая выжила в советское время и проявилась сегодня в России, — это Церковь «культурного молчания». Церковь только молитвы и обряда. Она не обнаруживает своего культурного измерения, не содержит в себе опыт духовного преодоления напрочь забывшей о Боге современности. То, что мы видим в этой Церкви — что является нам в звуке, в цвете, в камне, в движениях, в священных словах, — не больше чем воспоминания о христианской культуре прошлого, тогда как современность требует другого: готовности обращения к Богу. Обращения из недр нынешнего века к непреходящему настоящему века будущего.

 

Гуманистический мир пуст, пока он остается только горизонтальным миром. Абсолютно автономный человек — это человек абсолютно одинокий, смертник, ожидающий исполнения приговора в камере смертников. В своем собрате он видит только себя, но себя — в качестве соперника. Поэтому панчеловеческий мир — это мир неиссякающего раздора и противоборства. […]

 

Не означает ли это, что Церковь может и должна предложить современному человеку гуманистическую альтернативу — гуманизму секулярному, гуманизму отчаянного выживания, который, перестав числить среди своих врагов Бога, пребывает в борьбе с новыми врагами, порожденными самой гуманистической цивилизацией. И не содержит ли опыт тех, кто, как Федотов, свободно обратился к Богу Церкви и вошел вовнутрь Церкви, не покидая при этом пространства современной культуры, не содержит ли он опыта свободы, которая не является принципиальным отрицанием новоевропейской «безбожной свободы»?

 

Русская религиозно-философская традиция указывает нам на Предание Церкви. Она свидетельствует об опыте пути блудного сына — к Отцу, в отчий дом. Однако из этого не следует, что идти за ней — значит совершать переход из мира культуры во внекультурный церковный мир. Ее призыв означает другое: несмотря на то (или, наоборот, по причине того) что христианская культура как культурное измерение христианской эпохи осталась в прошлом, а современность есть культура забвения Бога, обращение к Богу Церкви необходимо влечет за собой творческую задачу созидания христианской культуры. Поэтому сегодня Церковь оказывается в ситуации, подобной той, что была в эпоху воцерковления эллинизма: культурное — по существу миссионерское — дело Церкви есть воцерковление современной культуры, именно той, которая возникла из пафоса секуляризации. Если Церковь является тем, чем себя заявляет, — причастием животворящей Истине, у нее не может быть другого пути. […] И теперь, полвека спустя, становится еще яснее правота Георгия Федотова: у Церкви есть только один путь к нам, людям XX столетия, — это путь утверждения и возвещения личности и свободы — ценностей Нового времени, но в новом для давно уже безбожного мира Свете, источник которого — Бог живой, Бог Авраама и Иисуса Христа.

 

Да, гуманизм показал свое бессилие и цивилизация наша — плоха. Но, с другой стороны, цивилизация и хороша, а главное — неизбежна, неотменима: она есть исторический факт. И так же неотменяем и необходим в реальных исторических условиях гуманизм. Героическим безбожием наших отцов и дедов нельзя пренебречь, его нельзя презирать — это был значимый и серьезный экзистенциальный опыт, который невозможно зачеркнуть и объявить небывшим, предлагая детям безбожников вернуться к Богу. Этот опыт у нас в крови. Мы уже не можем и не вправе отказаться от нашей «страшной свободы», завоеванной через богоубийство. Не можем отдать гуманизм, несмотря на его историческое бессилие, очевидную поверхностность и даже онтологическую ложь. Более того, внимательное отношение к богоборческому гуманизму вскрывает в самом этом восстании против средневекового Бога и за свободу человека христианские истоки и христианский смысл.

 

Так мы приходим к следующему выводу: при современном возвращении в Церковь речь может идти только о возвращении к христианскому гуманизму и христианской свободе, причем таким, которые с прибавлением определения «христианский» не утрачивают ни персоналистического смысла, ни качества свободы. Это и есть тот синтез, стремление к которому было пафосом русского религиозно-философского движения в его последней — богословской — фазе. На этом этапе русская мысль обратилась к церковной традиции, но не столько в благочестивом поклонении, сколько в историко-критическом поиске. Традиция эта открылась ей именно в ракурсе свободы, на путях которой только и можно встретить неумершего Бога. […]

 

Церковь не может пройти мимо современной культуры, если хочет остаться верной своему призванию, но и культура, если хочет быть не культурой умирания и гибели, нуждается в Церкви и ее опыте — опыте воцерковления автономного человеческого творчества, приведения его в соответствие с богообразной свободой человеческой личности. Ибо Церковь, несмотря на свою культурную беспомощность перед лицом ультрасовременного мира, поныне остается опытом Бога в мире. […]

 

Наше время есть время богословия: осмысления тайны Церкви, содержащей в себе тайну Бога — Бога как последнюю тайну человека и мира. Богословие есть дело Церкви и одновременно дело культуры. Между Церковью и культурой может быть только один посредник — богословие, имеющее церковные критерии для различения и говорящее на языке современной культуры (или, что то же, претворяющее свой язык, рожденный в культурном контексте, в язык самой культуры). Так было в то время, когда Церковь завоевывала мир. Она потеряла свои завоевания, потому что забыла, что мир есть история и поэтому его необходимо завоевывать постоянно — ежедневно и ежеминутно. Теперь, когда оказалось, что история и Церковь разошлись, эта задача встала вновь и с новой силой.

 

Есть, однако, одно непременное условие для того, чтобы богословие смогло стать таким посредником: предметом его должны быть не религиозно-философские системы и не культурные срезы христианства, но нечто обычное и вечное: мир, человек, Бог. Этот реальный «цивилизованный» мир. Этот современный безбожный человек. И всегда тайный, сокрытый, но являющий себя Бог. Бог как соучастник в человеческом бытии, как Свет и как Жизнь. Бог, являющийся человеку только в свободе — в пространстве ненасилия, в котором хочет жить современная человеческая личность. […]

1992, № 4 (74)