Когда стали рушиться устои тоталитарного коммунистического государства в России, взоры многих обратились к извечным, казалось бы, основаниям народности и веры. Новая реальность посттоталитарного мира заставляла с особой симпатией, даже любовью относиться к тому немногому, что пережило тоталитаризм, сохранилось от былых, «нормальных» житейских устоев. Монархия, политические партии дореволюционной России, сословия, земства — все рухнуло, ушло в небытие, а национальное и религиозное начала остались.

 

Первым подверглось испытанию на всеобщую любовь начало национальное и, надо признать, испытания этого не выдержало. Самоутверждаясь почему-то всегда за счет ближнего, через его унижение, народы ввергли свои отечества в такие страдания междоусобных войн и хозяйственной разрухи, которым не видно конца и которые отбросили многие этносы на десятилетия назад, а некоторые поставили на грань физического вымирания. […]

 

Другое обращение — не к этническому, а к религиозному — было менее всеобщим, но безусловно более сложным. В нашей, еще недавно почти всецело атеистической стране, где генсек Хрущев обещал показать в 1980 году по телевизору «последнего попа», более половины населения ныне полагают себя «во что-то божественное верующими». Число людей, регулярно посещающих молитвенные собрания единоверцев, в России не больше, чем в западноевропейских странах (1–3%), но раньше ведь не было и этого. И особенно возросло число людей ищущих, уже верящих «во что-то», но не знающих пути и порой имеющих самое причудливое представление о цели. Дороги ныне ведут к храмам, и двери храмов отверзты. Но, судя по бесстрастной статистике, очень многие, переступив несколько раз их пороги, в дальнейшем избегают даже улицы, ведущей к ним. Почему? Не происходит ли разочарование в вере, похожее на уже случившееся разочарование в народности? Для многих так оно и есть. […]

 

Все время тоталитарного режима мы жили по уставу — видеть врага вовне, в ином классе, в иной стране. И эта привычка терпимости к себе и подозрительности к другому отразилась даже в том, что уцелело от дототалитарного времени. Народное доброе чувство оказалось им отравлено. Яд проник и в чувство религиозное. Если в былые века политика была производной религии, то теперь часто религия политизирована. И не в результате ли такой политизации институциональных религий уходят люди, в которых затеплился огонек любви к Создателю и надежда на спасение, из храмов, где любовь подменяется призывом к борьбе с врагами веры, а упование спасения — страхом перед их кознями?

 

А коли так, то не станет ли очередная конвульсия умирающего тоталитаризма губительной для живого религиозного чувства, возрождающегося в обществе, и уж по крайней мере губительной для «традиционных религий», особенно зараженных этим тоталитарным духом?

 

Об этом можно было бы говорить много, но, думаю, лучше любых общих соображений будет размышление над конкретными явлениями в жизни наиболее близкой мне Русской православной церкви.

 

 

 

1. Открытость и закрытость
в сегодняшней Православной церкви России

 

Свобода и гласность, дарованные российскому обществу Михаилом Горбачевым, практически сразу же обнаружили действительную неоднородность во всех сферах общественного бытия. Очень скоро стало нам ясно, что практически по всем позициям люди устойчиво делятся на консерваторов и модернистов, на любителей перемен и сторонников стояния на месте, а то и возвращения вспять, в доброе старое прошлое. […]

 

Церковь в ее социальном измерении вовсе не исключение из всеобщего закона. И в ней обязательно должны обретаться горячие приверженцы реформ и твердые блюстители старины. Ведь и Церкви всегда есть, что менять и что свято хранить. В десятилетия коммунистического режима, как, впрочем, и в два синодальных века, эта полярность церковной жизни была скрыта и задавлена навязанным обществу фальшивым единодушием. В советское семидесятилетие государственная тотальность к тому же была еще и атеистической, Церковь подвергалась гонениям. От Церкви в те страшные десятилетия потребовался максимальный консерватизм, всецелая защита традиции, ибо коммунистическая власть допустила бы только такие перемены, которые вели к ослаблению Церкви или к ее дискредитации.

 

Но временное и вынужденное состояние многие христиане стали воспринимать как нормальное и единственно правильное. Сохранение каждой йоты и черты «преданий старцев» стало для них чуть ли не аксиомой церковной жизни. А между тем внешняя жизнь меняется ныне с невероятной быстротой. Гонений нет, и государство, и общество вполне благожелательны к Православной церкви. Неофитов и интересующихся во много раз больше, чем традиционных практикантов, «всегда ходивших к обедне».

 

Кроме того, Церкви приходится ныне приспосабливаться к поликонфессиональности, к религиозному плюрализму. […] Так что в обозримом будущем придется православным христианам отстаивать и проповедовать истину «на общих основаниях», в условиях свободного соревновательного процесса. Такого опыта у нашей Церкви почти что не было в прошлом.

 

Да и не только в религиозном многообразии дело, мы живем ныне и в информационной, и в политической открытости. И к тем, кто сейчас придет в Церковь, вряд ли можно будет обратиться с теми же словами, что сто или даже десять лет назад. Конечно, Христос вчера, сегодня и всегда тот же, но мы, мы-то иные, а богообщение, религия по определению всегда двусторонний процесс. Ведь любой миссионер как дважды два знает, что проповедовать в европейском университете — одно, а на высокогорном алтайском пастбище — совсем иное. […]

 

Устремленность к проповеди, к борьбе за души человеческие заставляет «экспериментировать» и епископов, и приходских священников, и мирян. Они ищут новые формы и церковного образования, и внебогослужебного общения верующих, и общественного деланья. Конечно, ошибки здесь неизбежны, но куда опаснее соблазн той духовной установки, которая всегда подстерегает реформаторов. Если они начинают относиться к своей деятельности как к самой «правильной», высшей форме христианской жизни, полагая именно и только себя «здоровыми членами» Церкви, а «традиционщиков» — больными, то такое самопревозношение испортит все дело. Люди могут легко сбиться на путь того самостного увлечения преобразованиями ради самой инаковости «рутинным» обычаям, которое опасно раскачивает, а то и разламывает корабль Церкви.

 

И вот тут нужны «традиционщики». Готовые умереть за любую малость в канонах и типиконе, они тоже — и в еще сильнейшей степени, ибо их всегда большинство — подвержены соблазну считать именно себя единственно верными сынами Церкви. Но их «консерватизм» тоже может принести немалую пользу, остужая пыл слишком неуемных самостийных преобразователей, сбивая с них спесь. Как, в свою очередь, и не самовозносящиеся, а разумные церковные «модернисты» выполняют полезную работу в Церкви уже тем, что постоянно подстегивают консерваторов, испытывая те новые приемы и методы, которыми, может быть, через несколько лет пойдет вся полнота Церкви. Ведь очень многое из того, например, что ныне — благодаря шумной и резкой гласной полемике — выглядит чем-то чуть ли не «революционным» в общинах отцов Георгия Кочеткова и Александра Борисова, de facto давным-давно практиковалось многими священниками, действовавшими «тихонько» на свой страх и риск, но с немалой пользой церковной. «Тихость» эта, кроме всего прочего, являлась хорошей защитой и от опасности самопревозношения, всегда актуальной для нас, когда мы действуем публично. Ведь действие на публике очень просто превращается в действие на публику, а это фатально обессиливает его.

 

Открытая, модернизаторская сила Церкви столь же потребна, как и консервативная, охранительная. Но те, кому Промысел Божий вручил бразды высокой церковной власти, не могут, не должны вставать на один из полюсов в этом извечном споре. Мудро допуская существование обеих тенденций, более того, оберегая их, они позволят освободившемуся от коммунистической тотальности российскому обществу совершать свой трудный путь ко Христу, не уклоняясь опасно ни ошую, ни одесную.

 

 

 

2. Русская православная церковь и русский национализм

 

«Итак идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам; и се, Я с вами во все дни до скончания века» (Мф 28:19-20). Это — последние слова воскресшего Господа. Они и завет нам, и необходимое условие существования Церкви воинствующей. С точки зрения этого последнего завета Иисуса только и возможно определять нам действенность нашей христианской жизни.

 

«Всем народам», «всей твари» — это не просто фигура речи — это великий принцип, это предвосхищение грядущей опасности ограничения всеобщности проповеди, которая будет столь желанна врагу нашего избавления от смерти. Если нельзя вовсе уничтожить веру в воскресшего Богочеловека, то тогда надо пытаться ограничить слово о Христе какими-то этническими, политическими или территориальными пределами, создать некоторое христианское гетто в необлагодатствованном мире.

 

Такая черта христианской оседлости хороша для отца лжи в двух отношениях: во-первых, вне нее можно не опасаться евангельской проповеди, а во-вторых, сами христиане, осознав себя «родом избранным, людьми, взятыми в удел», возгордятся своей исключительностью и, приняв за Бога идол избранности, поклонятся ему, трагически утрачивая в этом поклоне и Царство не от мира сего, и силу, которой оно достигается.

 

В первые века христианства, до Миланского эдикта Церковь извне была ограничена Римским государством. Христианин объявлялся врагом императора и отеческих законов и на этом основании подлежал изгнанию или уничтожению. Для римского патриота возникала мучительная дилемма: если он с Богом — то он враг отечества; если он с отечеством — то вынуждается быть антихристом. Но этот первый соблазн был преодолен Церковью, объявившей, что, с одной стороны, любая власть — это дар Божий и потому за нее должно молиться и ей подчиняться во всем не душевредном; а с другой — все ценности этого мира — земное отечество, народ, семья, богатство — ничто в сравнении с Царством Божиим. Разговор шел о приоритетах — перед перспективой спасения меркли все земные блага, но все земное, в том числе и языческое государство, осветившись небесным светом, приобретало пусть и относительную, но ценность.

 

С эпохи Константина Великого возник соблазн иного рода. Вера христианская сначала нерешительно, а с Юстиниана вполне определенно была провозглашена государственной идеологией сначала империи ромеев, а потом и русского государства. В самой симфонии не было ничего дурного — это была естественная попытка верующей души освятить свое трудное земное шествие присутствием Спасителя, наполнить временное вечным. Но печальный результат превращения веры в идеологию обнаружился очень быстро: для сопредельных с Византией и Русью государств православие становится «чужеземной верой» и его последователи жестоко преследуются, когда отношения православного царства с соседями портятся.

 

Для перса, араба, поляка, финна или турка переход в православие означал разрыв с отечеством, позор и гонения, совсем как для римского христианина времен Адриана или Декия. […] Когда православие стало государственной идеологией, православные в Персии, Халифате, Речи Посполитой, Османской империи немедленно превратились в «пятую колонну», их участь была предрешена и православной проповеди был поставлен эффективный предел не только иноверной государственной властью, но и самим патриотическим чувством подданных.

 

Иным пределом стало сращение священноначалия с государственной властью в самой «православной державе». Власть земная лишь как исключение являет собой образ небесного совершенства. Бесконечно чаще она «как свиния лежит в калу» отвратительных грехов и беззаконий, отражая, впрочем, лишь грехи и беззакония общества, ее породившего. Государственной церкви остается или обличать власть, тем самым становясь к ней в оппозицию и теряя статус церкви официальной, или закрывать глаза на грехи миродержцев века сего. […]

 

Увы — историческое предание ясно говорит, что на молчаливое и раболепное пресмыкание перед властью от мира сего Церковь идет много чаще, чем на мужественное обличение пороков. Но в обоих случаях между Церковью и обществом возникают опасные для успеха евангельской проповеди рубежи: когда Церковь восстает на беззакония светских властей, от нее отшатываются патриоты, «благонамеренные» и просто робкие люди; когда Церковь трусливо молчит, искушаются честные и твердые в вере.

 

Не национализация ли православия в Византии Юстиниана и Ираклия привела к отпадению в ислам, монофизитство и несторианство целых народов и к неэффективности православной проповеди среди мусульман, буддистов и христиан дохалкидонитов? Не все усиливающееся ли огосударствление Русской церкви в XV–XIX веках вызвало массовую апостасию, тот упадок церковной христианской веры, который, скорее всего, и стал причиной великой российской трагедии XX столетия?

 

Выйдя из бездны коммунистической диктатуры, Церковь русская обнаружила себя в совершенно новой, никогда в прошлом не бывшей обстановке. Она не была гонима, но и не была огосударствлена. Церковь обрела неслыханную свободу проповедовать «всей твари» слово Божие. Конечно, немало явилось трудностей — не хватало денег, отсутствовали знания и навыки социальной христианской работы, почти с нуля приходилось возрождать православное образование. Но в сравнении с открывшейся свободой все эти трудности были ничтожны — исстрадавшееся без истины сердце советского человека было как никогда открыто. Все мы помним эти баснословные 1988–1991 годы, когда перед говорящим о Боге отворялись все двери. Теперь многие двери остаются закрытыми, а в иные Церковь и сама не стучится.

 

Из вне-системной, над-социальной Церковь имеет опасность стать частью общества, одной из партий этого преходящего мира. Она соединяет себя с одними, но ценой отделения от других. […]

 

«Кубанцы, вспомните, что мы — русский православный народ, народ Божий. Что такое Русь? Она есть подножие Престола Божия. И мы должны понять это и быть благодарны Богу», — объявляет настоятель Свято-Георгиевского храма Краснодара протоиерей В. Подгорный на страницах «Кубанских новостей»^[1]. Откуда такая национальная гордыня у духовно опытного отца протоиерея, многократно и верно объяснявшего прихожанам, что гордость — мать всех грехов, что «всякий, возвышающий сам себя, унижен будет» (Лк 18:14)? Разве служат трезвению и переживанию собственного недостоинства подобные, воскриляющие самость призывы — и тем более в наше, помешавшееся на этнической исключительности, время? Как после таких слов отнесутся к православию живущие бок о бок с кубанскими казаками армяне, адыги, черкесы, украинцы? В лучшем случае как к чуждой им «русской вере».

 

Да и грош цена нашей православности, если православные мы потому, что мы русские, а не потому, что истины православия, глубоко пережитые сердцем и умом, сознательно приняты нами. От этой, нерефлектирующей, бытовой веры избавлены мы 1917 годом, показавшим, кстати, и ее поверхностность, удобоискореняемость. Неужели к этому состоянию бессознательной народной православности призывают вернуться нас ревнители «отеческой веры»?

 

А что касается благодарности Богу за то, что мы русские, то, конечно, за это благодарить Создателя необходимо, как, впрочем, и за всё иное. Но, вознося эту благодарность, нельзя и на минуту забывать, что не менее горячо благодарят Бога и все другие люди, за то, что они родились в своем народе и в своем племени. У Бога нет лицеприятия, и каждый исполняющий волю Его любезен Ему, будь он русский или китаец, грек или зулус. И хотя Божественный замысел о разных народах различен, о чем явно свидетельствует сама история человечества, он для любого племени равно прекрасен. И если не все творение, а только Россия — подножие Престола Божия, то что тогда Великобритания, Эллада, Скандинавия? Какое место этим странам в своей священной географии отводит кубанский протоиерей?

 

Однако в национально-религиозном самообольщении о. В. Подгорный далеко не одинок.

 

«Наш русско-славянский народ правильно избрал себе путь православия, и мы должны вести высокодуховную жизнь, чтобы не соблазниться западными ценностями. Сохранение и укрепление России должно опираться на православие, самодержавие и народность», — известная формула графа Уварова звучит в устах митрополита Санкт-Петербургского Иоанна. «Наш русско-славянский народ...» — да, как человек, получивший плоть и кровь от отца и матери, высокопреосвященный Иоанн безусловно имеет «национальную принадлежность» и в этом смысле «русско-славянский народ» действительно его народ. Но как духовный отец города он свободен от национального бремени. Его дети все, кто живут [здесь], как верующие, так и не верующие. Первых он должен заботливо оберегать в церковной ограде, вторых — привлекать в нее. Но ведь не все же петербуржцы — славяно-руссы, и не все даже русские — сторонники уваровской формулы. Только свобода от политического и этнического способна сделать епископа «всем для всех». Но владыка Иоанн не дает себе такую свободу.

 

И он не одинок в этом самоограничении. Владыка Кирилл Смоленский может говорить на I Всемирном Русском соборе (июнь 1993 г.) о «нашем национально-религиозном нравственном идеале». Сам святейший патриарх не раз сопрягал как неразрывное целое православность и русскость: […] «Все ключевые особенности, отличавшие русского человека на протяжении веков, были воспитаны в русском народе православной верой». Но коли так, то русский народ свят, ибо свята вера православная. Однако любое мало-мальски объективное воззрение на народ наш свидетельствует, что он в совокупности такой же, как и все прочие народы, и отдельные жемчужины святости затеряны в навозе злобы и лени духовной у русских не в меньшей степени, чем у англичан, хиндустанцев или египетских коптов.

 

Обольщение какой-то особой православностью русского народа — это лишь одна сторона этнофилии, поразившей многих в Русской церкви. Другая ее сторона — сопряжение Русской церкви с русской этничностью. […] Святейший патриарх многократно подчеркивал неразрывную связь русского народа с православием, но и единожды не упомянул, что он патриарх не только русских, но и якутов, украинцев, чеченцев, татар, мордвы, армян, немцев, евреев, калмыков и иных народов России.

 

Но если православие — истинный путь в Царство Божие и если он, патриарх, есть поставленный от Господа мудрый домоправитель, то о всех, находящихся в пределах этого дома, он обязан проявлять равную заботу. И более того, о самых немощных, самых блудных, самых далеких — заботу сугубую. […]

 

Ощущать же себя этнархом, национальным религиозным вождем — крайне пагубно. Врагу рода человеческого только того и надо, чтобы евангельская проповедь была чем-то ограничена. И если в прошлом ограничение на Церковь налагалось извне то языческой империей, то международной политической ситуацией и идеологизацией веры светской властью, то нынче в каком-то поразительном самообольщении церковная власть отделяет себя сама от всего нерусского.

 

[…] Но как же тогда «шедше убо научите вся языки»? До 1917 года православные миссии существовали среди бурят-ламаистов, и православная вера устьордынских бурят напоминает, что призыв Спасителя к евангельской проповеди не всегда на Руси ограничивали национальными границами русского этноса.

 

Гадко, бесконечно гадко, когда Церковь в иные века использовала царский меч для обращения в истину заблудших, но не менее страшно, когда прячет она глубоко в ножны свой меч, «меч духовный, который есть Слово Божие» (Еф 6:17). А объявление религии традиционной и национальной святыней есть прямой путь к крепкому затворению уст благовествующих мир, ибо у других народов свои религии и национальные святыни также свои. Превращаясь в религию народа, этноса, в элемент национального комплекса, христианство становится не чем иным, как язычеством. Ведь язычество — это не какое-то богословское заблуждение, но именно этническая вера как противоположность вере вселенской.

 

«Бог не есть Бог иудеев только, но, конечно, и язычников» (Рим 3:29). И задача Церкви всех язычников сделать Новым Израилем, а не исповедуя «русского бога» самой отпасть в глубочайший паганизм. […]

 

Последнее время святейший патриарх много и верно говорит об угрозе неоязычества для нашего посткоммунистического общества. Но опасность эта весьма актуальна и для самой Церкви русской, если воспримет она «русскость» как этническую рамку и рамкой этой ограничит свою экумену.

 

 

 

3. Чеченская война и Русская церковь

 

Свобода требует ответственности. Нынешние годы, годы неслыханной на Руси свободы, когда не требуется сделок с совестью для беспрепятственного священнодействования, позволяют размыслить о словах и делах начальствующих в той Церкви, членом которой себя считаешь. Кому, как не «внутренним», размышлять об этом?

 

[…] О Чеченской войне говорят, наверное, в каждом российском доме. Тем более важен и необходим был ясный голос крупнейшей и древнейшей христианской Церкви в России потому, что нынешняя война велась в иноверной республике, против людей, обвязавших свои головы зелеными платками поборников ислама.

 

Идеологический аппарат генерала Дудаева делал все возможное, чтобы слить воедино русский империализм и христианский экспансионизм. «События в Чечне являются продолжением политики, направленной на уничтожение мусульман во всем мире, и никак иначе, как войной христиан против мусульман, данные события назвать нельзя», — заявил, например, председатель исламской партии Азербайджана Хаджи Алиакрам. Подобные же заявления делались от имени мусульман некоторыми экстремистскими организациями Поволжья и Кавказа. Похожие мысли высказывались, правда не столь громогласно, и православными патриотами.

 

Еще какие-то 100–150 лет назад война с «нечестивыми агарянами» была дежурной идеологической формулой Русской церкви, когда речь шла о вой-нах империи с турками. Политическое удобно облекалось в религиозное, временное и преходящее — в вечное. Война за Эрзрум и Балканы преподносилась как борьба истины с ложью, Спасителя с Велиаром. За этой подменой, укрепляя и возвышая ее, лежали пятнадцать столетий религиозных войн с маздеистами, мусульманами, католиками, лютеранами. «Возвеселишася Небеса и вси живущий на них, падшу змию и ангелом его во брани с Михаилом; возвеселися и ты, земле Российская, яко паде лев Свейский, борющийся с нами. Ныне спасение и сила и область Христа Господня: низложен же есть клеветник братии нашея...» — в таких апокалиптических образах воспевала, например, Церковь победу Петра I над Карлом Шведским в Полтавской баталии.

 

Думаю, что не без внутреннего сопротивления эта древняя традиция была решительно отброшена Православной церковью в Чеченском конфликте. И святейший патриарх, и митрополит Кирилл Смоленский многократно подчеркивали в своих заявлениях и интервью, что война в Чечне «не является войной мусульман и православных». Но, пожалуй, самой сильной являлась формула в патриаршем заявлении, где мусульмане были наименованы братьями православных, а преданность вере предков среди чеченцев объявлена добродетелью. Может быть, эти слова и способны смутить некоторых православных ревнителей, не считающих пребывание в иноверии благом, но они безусловно предотвратили религиозно-шовинистические спекуляции. Именно в войне, грозящей стать межнациональной и межрелигиозной, в войне, которую многие и в России, и за границей именно так и объясняют себе, Церковь должна была занять и действительно заняла подлинно евангельскую позицию. […] Мусульманин не враг, а брат христианину, ибо он — создание Того же Отца Небесного. Надо сказать, что и большинство мусульманских вождей, например великий шейх исмаилитов Ага Хан, говоря о Чеченской войне, подчеркивали ту же самую мысль: война не носит религиозного характера, те, кто называют ее «спором о вере», — нечистоплотные лжецы.

 

В этом важнейшем и одновременно деликатнейшем вопросе приверженцы государственного православия, равно как и государственного ислама, были вынуждены или смириться, или выступить против собственного священноначалия.

 

Далеко не с той же определенностью позиция Церкви была объявлена в вопросах политических, «имперских». 26 декабря святейший патриарх заявил, фактически повторяя официальную правительственную формулу, что он не сомневается «в жизненной необходимости водворения в Чеченской Республике законного порядка, восстановления мира и согласия между жителями этой земли и всеми народами Российской Федерации». Митрополит Смоленский Кирилл высказался еще определенней: «Русская православная церковь наряду с прекращением конфликта настаивает на сохранении единой России». В том же духе в интервью агентству «Нега» заявил и митрополит Санкт-Петербургский Иоанн: «Мне сложно говорить о событиях в Чечне, ибо я выступал и выступаю за сохранение целостности нашей страны».

 

Представим себе на минуту, что мусульманские вожди Кавказа с такой же решительностью будут настаивать на независимости своих народов от России, — и casus belli готов, причем в самой жестокой, религиозной редакции, которой так желают избежать ныне все здравомыслящие люди.

 

Что же, святейшему патриарху или высокопреосвященным митрополитам надо предать целостность России? Отнюдь. Но их человеческое и гражданское чувство патриотов не может главенствовать над христианским принципом, что Царство, которому они служат, — «не от мира сего». Что в той единственной задаче, к которой призвана Церковь Христова, — быть путем в Небо — совершенно неважно, будет ли Чечня частью России или независимым государством. И не случайно Сам Господь, во время Своей земной жизни, всячески уклонялся от бесед на весьма актуальные тогда в Иудее политические темы, предлагая отдавать кесарю — кесарево, а Богу — Божие. Творить мир, уменьшать страдания обездоленных, поддерживать отчаявшихся — это лучшая проповедь, помогающая людям найти в страшных конвульсиях мира путь в Царство. Но рассуждения о политике, право же, лишь мешают обретению этого пути. Они делают Церковь, от имени которой произносятся подобные заявления, частью, партией этого быстропреходящего мира, а не всем для всех. […]

 

Когда ежедневно, во время сугубой ектений, диакон от имени Церкви молит о «ниспослании мира среди народов отечества нашего», Церковь делает главное, что она может, в преодолении беды разделения и войны. Может быть, на время военной кампании следовало добавить и специальное прошение — нет, не о победе, а об усилении любви и очищении источников веры в огрубевших сердцах наших. И о том еще, чтобы победа, чьей бы она ни была, оказалась для нас душевно полезной, спасительной.

 

И еще нужна помощь. Живая человеческая помощь. И патриарх, и митрополит Кирилл не раз говорили, что Русская церковь собирает средства для оказания помощи в зоне конфликта. Кто будет спорить с тем, что это начинание прекрасно. Но так же поступают и многие нерелигиозные организации, и само государство, и ООН, и Европейский совет. От Церкви же люди ждут большего, чем только денежной лепты. Они, пострадавшие, скорбящие, потерявшие близких, разоренные дотла, искалеченные, хотят видеть соскорбящего рядом, жаждут коснуться руки врачующей. В зоне конфликта, на земле страданий, должны появиться люди, которые от имени Господа и Его Церкви окажут помощь и делом, и добрым словом. Надо предать земле тела погибших. И пусть не только воинские похоронные команды, но и священник будет участвовать в погребении безымянных. Да, многие из них не ходили при жизни в церковь, да, обезображенные тела редко подскажут нам, на путях какой веры искали погибшие спасения и задумывались ли об этом вообще. Но долг Церкви — не оставить их без христианского погребения. И пусть рядом с православным батюшкой читает аяты Корана имам. Души найдут свои пути. И тогда то братство, о котором смело и прекрасно сказал святейший патриарх, станет чуть больше реальностью, а ненависть и вражда отдалятся хоть на шаг, препобеждаемые Любовью.

 

1995, № 3 (85)