Из истории... известно, что «идеологи» всегда были мягче идущих за ними политиков.

А. Сахаров

...Мы вступаем в эпоху великих подмен, соблазнов, замутнения совести и сознания.

Прот. А. Шмеман

Я считаю полезным обсудить некоторые удручающие меня тенденции в деятельности русской политической эмиграции. Тенденции эти, вообще говоря, не новы, но в последнее время некоторые из них обновились, причем во многом благодаря поддержке их А. Солженицыным, отчего и мое обсуждение будет связано с критикой некоторых его политических высказываний.

Я знаю, что критика политических взглядов Солженицына может раздражить многих его почитателей. В утешение им скажу, что литературные и гражданские заслуги его слишком велики, чтобы пострадать от критики. Сказавши это, уже не буду прерывать свое изложение поклонами и напоминанием о его заслугах.

Все годы моей общественной активности я занимался узко правозащитной тематикой, не вмешиваясь в политические споры ни в России, ни в эмиграции. Не вмешался бы и теперь, если бы не чувствовал, что ситуация может стать опасной. Я думаю, в конечном счете это мое выступление связано с идеей защиты прав, ибо разумно думать о правах человека и в будущем.

 

 

Легенда номер один

В первые годы после революции политически было естественно, что беженцы со дня на день ждали конца большевистского режима. Впоследствии, когда советская власть уже вполне контролировала страну, это эмигрантское ожидание не исчезло, но оно было естественно психологически.

Гибель советской власти предрекали и во время войны, хотя не все мечтали о поражении России от Гитлера: многие честные патриоты в эмиграции молились за победу русского оружия. На что-то надеялись, впрочем, и они: что-де русские солдаты, победив Гитлера, повернут свое оружие против Кремля. При всей политической необоснованности этих надежд, они не смешны. Хоть нынче и модно говорить, что эмиграция — это бегство от страданий своего народа, но ведь известно, что в эмиграции страданий тоже хватало, и даже для благополучных отсутствие Родины было страданием; в среднем эмигрантское житье не сравнимо с тем, что испытал народ в России, но это все равно были страдания, и не странно, что люди хватались за надежду на скорые перемены, пусть и необоснованную надежду.

Но одно дело соображения психотерапии, и другое — политическая публицистика: здесь лучше быть реалистичным, если не хочешь быть пусто­звоном. А ведь легенда эта не умерла даже после победоносной войны и послевоенного укрепления СССР.

Уже в 1957 году после явного морального укрепления власти в СССР после критики «культа личности» Сталина эмигрант И. Курганов заявил: «Брожение в России, как подземный гул революционного вулкана, слышится уже более явственно». Не знаю, может быть, издали слышнее. Мы в России никакого гула не слышали.

Нет его и теперь, даже через десять лет после начала правозащитного движения. Да, это движение росло, расширялось географически и социально, но это не революционный гул.

Между тем, предсказания о скором крахе коммунистов повторяются все время. Впрочем, благодаря очень важным разъяснениям А. Солженицына, теперь уже не ждут кровавой революции: он напомнил, что кровь не спасает. Но зато теперь ждут быстрых постепенных перемен. Да и Солженицын отдал дань этой легенде, но признал вскоре, что нравственная революция — процесс медленный. Предсказания о скором крахе коммунизма слышны из России, но не становятся от этого более убедительными, тем более, что из России же слышны были пророчества о скором конце мира. […]

Очень важно понять, что власть в СССР достаточно прочна и, возможно, переживет всех нас. Она не только прочна, она гибка, и это значит, что под давлением обстоятельств она меняется и может становиться человечнее, хотя и сопротивляется этому. Но по своей природе власть эта порочна в основе, и очень важно не забывать, что она может стать вполне бесчеловечной, как это уже было. Поэтому для тех, кто хочет помочь народам России, важно понимать, какого рода давление извне и изнутри может заставить эту власть изменяться в сторону большей человечности — медленно, увы, очень медленно, но все же изменяться. И важно понимать, какое давление сделает ее хуже. Кормить же друг друга и западных друзей России легендой о скорых переменах значит не просто обманывать себя и других, а попросту «выйти из игры», утратить ту небольшую возможность влиять на события, которая все-таки есть у эмиграции. […]

 

 

Есть ли ненависть народа к коммунистам?

Еще одна легенда. Нет этой ненависти.

Есть недовольство почти во всех слоях народа. И это недовольство высказывается людьми с большей или меньшей смелостью. И именно это — признак прочности власти. То, что люди недовольны правящей элитой, — нормально и не есть гул революционного вулкана. Глупа и слаба та власть, которая это боится допустить. Мы хотим большего — чтобы люди это недовольство могли выражать публично, в прессе, и добиваться удовлетворения [своих] претензий. Власти не хотят этого допустить, боятся ослабить себя, но та степень бытовой гласности недовольства, которую они терпят теперь, не ослабляет их и не свидетельствует о готовности народа скинуть их.

Во-первых, это обычно недовольство властью в ее конкретных проявлениях, а не принципиальное недовольство этой властью вообще. Иногда это недовольство примитивное, на уровне зависти к тому, что у начальства большая зарплата. Такое недовольство есть и в западных странах, и мы не говорим в этом случае о ненависти народа к власти.

Во-вторых, у подавляющего большинства народа нет представления о том, возможна ли другая власть, кроме той, которую они видят. Нам здесь говорят, что народ ненавидит именно коммунистов, — между тем, знакомство с тем, что слышишь в народе, показывает обратное: начальниками часто недовольны оттого, что они не настоящие коммунисты — зажрались, забыли идеалы, да и коммунизм строят как-то не так. Конечно, многие уже понимают, что обещание коммунизма — это блеф, но у них нет альтернативной идеи для принципиального, политически значимого недовольства.

Люди верят в то, что приятно: послушать эмигрантов, так достаточно дуновения, чтоб народ навсегда отвернулся от власти. Не последнюю роль в укреплении этой легенды играют показания некоторых вновь прибывших: то ли люди хотят придать бóльшую значимость своему свидетельству, то ли сами принимают желаемое за действительное, но часто в таких показаниях рисуется бумажный тигр вместо могущественной державы.

Нельзя так. Нельзя, скажем, поговорив со сбежавшим солдатом, объявлять, что советская армия гудит брожением. Это обман не только самого себя, это обман опасный для многих, и это тоже старый обычай в эмиграции. (Если верить источникам, генерал Власов в беседе с Гиммлером заявил, что, дойдя со своей армией до Москвы, он по телефону закончит войну, поговорив со своими товарищами в советском командовании!)

Пора, наконец, отряхнуться от иллюзий и стать реалистичнее. Эмиграция кормит мир сказками о скором конце коммунистов уже 60 лет. Не хватит ли?

Психологически не есть ли эти иллюзии признак духовной слабости, неспособности смело понять, что духовная поддержка, которую мы отсюда можем оказать народам России, должна быть рассчитана на многие годы и мы не должны ждать или обманывать других, что будем вознаграждены успехом. Уж не заразились ли наши эмигранты прагматизмом у западной публики: здесь ведь принято браться за дело, лишь если виден впереди успешный результат. Но это в их жизни. От нас требуется другое.

Мы в правозащитном движении прошли эту школу безнадежности. Мы действовали, не видя впереди успеха, зная, что если и можно чего-то ждать, то лишь очень медленных сдвигов.

 

 

«Еще не рухнувший Запад»

Это слова А. Солженицына. Активизацией антизападной пропаганды в эмигрантской прессе мы обязаны, пожалуй, именно ему. Его критика западной жизни и политики иногда воспринимается как способ выразить что-то неизвестное ранее из его политических верований, а иногда — кажется, что это ворчание неосведомленного человека. […] Описание западной демократии и свободы подменяется карикатурой, с детства знакомой по советским газетам. Что же скажут те, в России, кто не верил этому газетному бреду? Скажут: «Наверное, правда, вот и Солженицын говорит...»

Не к Западу обращены эти страстные речи. Солженицын — не наивный политик, чтоб думать, что без логики, без точного изучения фактов, одними страстями, он сможет изменить западный образ жизни и политики. Вся страсть его речей о Западе обращена к людям в России, и призыв в них один: не следуйте Западу, его демократии, его свободе, его разврату, не следуйте всему, что отвращает ваши души от чего-то расплывчатого, но истинного, высокого, русского.

Другая тенденция, также чтоб отвратить русских слушателей от Запада, — обвинение западных держав. Хорошо, что я уже оговорил, что поклонов в этой статье не будет: не поклон это, а признание моральной правоты Солженицына во многих его упреках Западу. Конечно, можно было бы эти обоснованные упреки выразить более связно и убедительно, но у него достаточно причин для страстности, страстности русского страдальца, помнящего, как на эту непомогшую Европу или Америку смотрели из России, из лагерей, и получали то, что воспринималось как предательство: и выдачу беженцев на удобрение ГУЛагу, и лицемерные похвалы зверскому режиму, и глухоту к честным свидетельствам о страданияхлюдей.

Но, во-первых, многие его упреки морально справедливы лишь с точки зрения россиянина: они ждали, им не помогли. Другой вопрос — могли ли, должны ли были. Ответ не тривиален. Не буду обсуждать прошлое. Главный упрек — в теперешнем отступлении перед напором коммунизма в мире, в том числе упрек в том, что не поддерживает Запад антикоммунистические силы в СССР.

Напор коммунистического влияния в мире беспокоит многих. Сам я тоже часто ворчу по поводу уступок США коммунистической экспансии. Но я понимаю, что многое здесь — следствие плюрализма западного сообщества государств, и меньше всего желаю Западу, чтоб он оказался Единым — это означало бы утрату многих ценностей западной цивилизации. […]

Суждение о ситуации, исходящее из примитивной схемы Запад — Восток — борьба за третий мир, чревато ущербностью в выводах. Как и человек, страна не преуспеет, если пойдет против самой себя, против своей психологии. В американском сознании глубоко укоренена идея изоляционизма. Хорошо это или плохо, опасно или нет, эту идею не разрушишь сразу.

И теперь, во времена межконтинентальных ракет, идея изоляционизма еще достаточно сильна в умах американцев, хотя уже нет на земле места, где можно было бы изолироваться. Вот улыбка Судьбы — именно ненавистные Солженицыну либеральные силы пытаются убедить американцев в запоздалости их изоляционизма, в необходимости большей политической активности в мире, в том числе в необходимости печься об обеспечении прав человека в других странах.

Хотя на права человека у Солженицына взгляд особый, но и он, и многие в России и эмиграции недовольны пассивностью американского интереса к нарушению прав в СССР. Для такого недовольства есть причины, но эта «пассивность» ни в коем случае не есть признак деградации и ослабления Запада, как это утверждается. Напротив, сам интерес к правам человека в мире — совершенно новое явление.

Классический принцип государственного суверенитета требовал полного безразличия к внутренним делам международных партнеров. Допускалась лишь дипломатическая забота о судьбе лиц своей нации и иногда своей религии, проживающих на территории другого государства. Этот принцип работал веками; человечеству понадобилось покопаться в золе немецких крематориев, чтобы понять, что в наш век обеспечение прав связано с международной безопасностью, и поэтому теперь оправдано отступление от классического принципа суверенитета в том, что касается обеспечения свобод. До этого просто не возникало всерьез такой мысли и информация о советских лагерях не могла серьезно влиять на политические отношения с СССР .

Бывали отдельные случаи, когда политики, то ли от душевной боли, то ли чтоб покрасоваться перед избирателями, делали заявления, например, о преследовании церкви в СССР или, еще раньше, о притеснении евреев в царской России. Но действительный международный интерес к обеспечению свобод в мире возник после Атлантической хартии и Всеобщей декларации прав человека. Потом — долгие годы теоретической работы по выработке Пактов о правах человека и конвенций. Но еще в конце 60-х годов практически никакого влияния на политику идея международной защиты прав человека не имела.

Выход этой идеи в политику я отношу за счет международного влияния советского, а затем и восточноевропейского, правозащитного движения. Именно мы с самого начала движения указывали на международные правозащитные соглашения как на инструмент международного давления. Именно наше движение в последние 10 лет породиломеждународное движение в защиту прав человека в Восточной Европе с вытекающим отсюда давлением людей на свои правительства. Без влияния нашего движения на западные умы невозможно представить себе американского президента, объявляющего международную защиту прав человека частью политики правительства. […]

Процесс международной защиты прав человека только начался. Разумно содействовать его росту. Разумно также помнить, что есть силы, даже на Западе, которые не хотят его роста.

 

 

Поношение права и прав человека

Не странно ли, что писатель, столь громогласно разоблачивший нарушения прав человека в СССР за полвека, громогласно защищающий угнетенных и помогающий им, в то же время резко выступает против идеи права и идеи прав человека в том ее виде, как она сформулирована цивилизацией.

Что это, непонимание существа идеи права или опять пропаганда на Россию: не берите с них пример?

Не странно ли и то, что многие эмигрантские публицисты, озабоченные притеснениями в СССР, даже выступающие в защиту своих соотечественников, в то же время демонстрируют часто свое непонимание идеи прав человека и идеи права? Уже модным стало подчеркивать чрезмерность развития права на Западе, вновь модным стало говорить о том, что для будущей России право — вещь второстепенная, ибо общественные отношения в России должны строиться на основе какой-то особой нравственности русской души. Если это говорит публицист, я воспринимаю это как заблуждение, проистекающее от недостаточного знакомства с предметом. Если это говорит политик, — я чувствую в этом хитрый обман будущего поработителя.

Право — это комплекс наперед сформулированных и компетентно утвержденных правил о том, как строятся отношения людей в обществе. Отсутствие или недостаточное развитие этого комплекса правил влечет произвол, часто удобный тому политику, который к этому призывает.

Мы знаем, что в истории эпохе писанного права предшествовала жизнь общества по праву неписанному, так называемому обычному праву, где не было четкого разделения права и этики. Переход к писанному праву был неизбежен с усложнением общественных отношений. Право регулирует и отражает общественные отношения, и в нашу эпоху право не может не быть сложным, ибо сложны общественные отношения.

Я хочу подчеркнуть тезис: «Либо право, либо произвол» — иного не дано человеческому обществу ни природой, ни Богом. Я сам удивляюсь тому, что эти мои слова звучат столь абсолютистски, столь безапелляционно, — но это так. И полезно помнить, что если политик с любыми добрыми намерениями призывает к отходу от идеи права при построении человеческих отношений, значит, он хочет произвола и, естественно подозревать, хочет именно своего собственного произвола. Я также хочу подчеркнутьнаднациональность идеи права и дилеммы право — произвол. При всех особенностях конкретных правовых норм в разных государствах существо идеи права одно везде, и везде наступает произвол, когда отходят от права.

Непонимание существа идеи права русскими эмигрантами возможно. Без специального изучения, живя в России, эту идею понять трудно. Право в СССР провозглашено инструментом политики правящего класса. Именно там с помощью смешения права с идеологией, с помощью хитроумной системы пробелов в праве и дозволенных властью отступлений от права оправдывают произвол. Именно там, оправдывая произвол, провозглашают неразрывность прав и обязанностей, тезис, который теперь повторяет Солженицын.

Солженицын, критикуя западную юридическую жизнь, полагает, что юридическая правота есть высший критерий правоты в западном обществе. Это просто не так. Юридические требования — это минимум требований, и очень важно, чтоб этот минимум был компетентно утвержден народом как закон и был известен всем. Юридические гарантии прав — это максимум, как далеко человек может заходить в своих проявлениях. Но есть еще сложившиеся веками и неписаные нормы поведения и деятельности — этика.

Есть этические нормы, общие для всех, — нарушив их, человек практически теряет уважение общества. Есть нормы специфичные для определенного социального строя, — нарушение их может поставить человека вне этого слоя. Этих этических норм масса, — они усваиваются людьми с детства, раньше чем они научаются понимать законы. Эти этические нормы необычайно сильны, иногда сильнее законов. Человек очень часто не позволит себе зайти так далеко, как разрешает закон, ибо чувствует, что это будет неэтично. И власти часто не могут преследовать человека за то, что наказуемо по закону (например, в США есть законы о наказании за гомосексуализм — власти штатов не могли бы теперь применить эти законы: неэтично!). Увидеть западное общество, живущее только по правилам юридическим, — значит, еще не увидеть его. И самоограничение, и ограничение общественное не менее свойственны людям на Западе, чем в обществах, не знающих столь сложной правовой структуры. И жертвенность, вопреки упреку Солженицына, тоже не редкость здесь, хотя нигде нельзя ждать ее от каждого.

Солженицына возмущает чрезмерная свобода личности на Западе: «Защита прав личности доведена до той крайности, что уже становится беззащитным само общество от иных личностей — и на Западе приспела пора отстаивать уже не столько права людей, сколько их обязанности».

Это неверно. Защита прав личности до крайности не доведена, — напротив, и в западном обществе эта область права развивается и будет развиваться. Что касается обязанностей, то отстаивать их нечего: коль скоро они предусмотрены законом, дело властей следить за их исполнением. Прелесть правовой идеи в том и состоит, что обязанность — это то и только то, что предписано делать по закону, а право человека — это все то, что законом не запрещено. Смешение прав и обязанностей логически бессмысленно.

Свой скептицизм относительно идеи прав человека Солженицын высказывал неоднократно — еще в сборнике «Из-под глыб». […] Немало досталось и прессе. В карикатурном изображении Солженицына пресса — главный враг рода человеческого, предтеча антихриста: засоряет коммерческим мусором, заморочивает мозги читателей, заполняет пустоты догадками, собирает слухи, раскрывает оборонные тайны страны, симулирует общественное мнение и прочее, и прочее. А главное: «Много выше утерянное право людей не знать, не забивать своей божественной души — сплетнями, суесловием, праздной чепухой».

Напрашивается сказать, что уж правом не знать Солженицын в данном случае воспользовался сполна, ибо вместо того, чтобы узнать, что такое американская пресса, которая двести лет охраняет свободу в обществе, он предпочел, не зная, карикатурно ее охаять. Но, может быть, не так уж плоха западная пресса, если Бог избрал инструментом ее спасения самого Солженицына?

Я не готов писать целую книгу, чтоб обсудить все сказки о западной жизни, которые успел рассказать Солженицын. Я считаю его по-своему ответственным человеком, и не думаю, что он стал бы рассказывать эти легкоопровержимые сказки в расчете на западных людей. И я повторяю, все это безответственное поношение Запада направлено на Россию: там не смогут опровергнуть, там поверят пророчьему призыву: ни в чем не следовать Западу.

«Вестник русского христианского движения» № 128 поместил обзор отзывов на Гарвардскую речь Солженицына. Сказано: «Речь всколыхнула всю страну...» Ну, «всколыхнула» — это дань растущему культу личности Солженицына, но, правда, речь поразила многих. И поразила потому, что американцы поспешили провозгласить Солженицына символом борьбы за свободу. Теперь же видно, что он годится лишь в символы борьбы за свободу от коммунизма, но никак не за свободу вообще.

 

 

Русская жестокость или марксистский яд

Неудивительно, что в нынешней политической пропаганде вопрос о причинах революции 1917 года — один из основных. Солженицын и его последователи доказывают, что виной всему исключительно марксистский яд, вспрыснутый в здоровое и прекрасное тело святой Руси. Другие утверждают, что зверство послереволюционного режима объясняется русским национальным характером, жестокостью традиций, отсутствием правосознания, — это иллюстрируется худшими страницами русской истории, и бывает, что ссылка на жестокость Иоанна Грозного оказывается доводом в защиту марксизма.

Обе эти крайние точки зрения слишком примитивны, чтобы их критиковать здесь. И та и другая — свидетельство непомерной политизации истории.

Теперь меня интересуют именно политические цели Солженицына и его последователей. Цели эти глубоко не скрыты. Надо, во-первых, показать ядовитость марксизма, то, что он всегда придет к концентрационным лагерям; во-вторых, напомнить, что марксизм — это западный яд: берегись развратного Запада; в-третьих, идеализировать царскую Россию.

При всей моей антипатии к марксизму, все же замечу, что дискуссия с теорией должна вестись также теоретически: одна ссылка на практику нынешнего коммунизма и его зверства не может опровергнуть теории Маркса. Одно важное обстоятельство о роли марксизма в истории часто забывают. Когда Маркс и Энгельс писали свой манифест, «призрак коммунизма» действительно бродил по Европе. Никому не было ясно, что это за призрак, в какие одежды он готов одеться. Отвлечемся от симпатий Маркса и Энгельса и признаем ценным то, что они этот призрак описали и показали одним, чего можно желать, другим — чего надо опасаться. Они не изобрели, не придумали этот призрак. Многие цивилизованные страны послушались этого предупреждения, оказались достаточно гибкими, чтобы допустить развитие защиты прав трудящихся, улучшение условий их жизни и труда, — и социального взрыва не было. Россия этого предупреждения не послушалась — улучшение положения трудящихся шло слишком медленно, закостенелая иерархическая структура общества была не способна к гибкости и обновлению. Взрыв мог бы произойти и без пропаганды марксизма.

Вообще революции 1917 года и в феврале и в октябре пытаются представить как какой-то случайный успех кучки чуждых России заговорщиков, а не как событие, назревавшее в обществе десятилетиями, событие, которому прямо или косвенно содействовали многие слои российского общества.

В журнале «Зарубежье» читаем: «Русская революция не соответствовала ничьим интересам. Объективно не нужная, ни для кого не желанная и вовсе не неизбежная — такова она в ее неповторимом своеобразии. Осуществленная ничтожнейшим меньшинством, она вызвала сопротивление огромного большинства.

Наконец, она несомненно запоздала...»

Быть может, это лишь утешение фантазией, но не связано ли это утешение с легендой номер один, нет ли здесь цели убедить людей, что и теперь революцию можно сделать с легкостью?

Идеализация царской России имеет целью не только пристыдить марксизм и большевиков. Солженицыну и его последователям нужно убедить людей в ценности авторитаризма — не обязательно в форме царского самодержавия, не обязательно даже прославлять последнего императора (он и ругнул Государя за отречение). И тут уже большевики на втором плане — они свалили Республику, но вина за это на Республике! Это либералы и социалисты перед большевиками отступили: «Либерально-социалистические тогдашние правители промотали Россию в полгода до полного упадка»,.. «так что не только не было никакой Октябрьской революции, — но даже не было и настоящего переворота. Февраль упал сам».

«...Я понял, что несчастный опыт февраля, вот, его осознание — это и есть самое нужное сейчас нашему народу».

Вот они, лозунги: все беды от Республики, от демократии; не стремитесь к ним, не поддавайтесь на обман отравленных Западом либералов. А кто либералы? — все те, кто говорит о праве и о правах!

И для подкрепления вывода — рассказ о том, как эти гнусные либералы здоровую Россию подтачивали и как ее защищал Марков 2-й, глава Союза русского народа, печально известного черносотенной идеологией и практикой. Чтоб знали люди, кто их настоящий друг.

 

 

«Демдвиж»

Ну, а что же делать с теми, кто и теперь, несмотря на уроки истории, готов проповедовать права человека, республику, демократию? Обругать? — Сразу всех неудобно: все-таки Сахаров, все-таки права человека. Ну, с идеей прав человека расправиться легко: показать, к какому разврату и оскудению душ привела эта идея на Западе, — это мы уже видели. А правозащитное движение? — прямо не сокрушишь — слишком оно благородно. И вот приходит на помощь художественный метод борьбы. Мастер слова, художник, употребил отвратительного звучания слово «демдвиж», чтоб выразить все свое презрение. Не думайте, что я придираюсь, он — не советский бюрократ, для которого любые сокращения привычны; художник случайно не употребит столь гнуснозвучного сокращения. Сокращения чего? Лишь немногие называли наше движение демократическим. Общая тенденция была и осталась — не связывать наше движение ни с какой политической доктриной, и называем мы его правозащитным.

Ну, художественный метод борьбы проблемы не решит. Нужны другие доводы. Эмигрантская пресса их находит.

Как удачно, что в движении встречаются инородцы. Тут я должен виновато потупить взор, хоть я и не еврей, но все-таки инородец. К тому же, у движения много друзей на Западе. «Наше дело — это реакция на деятельность тех евреев или полуевреев, которые воображают себя оракулами, говорят от имени взлелеянного заграницей с помощью иностранного капитала «демократического движения», существующего почти исключительно в еврейских кругах» . Ну, прямо из советской газеты, если только слово «еврей» заменить на вежливое «сионист». Вы думаете, автор этих слов антисемит? Ничуть не бывало. Вот он пишет о себе: «Я никогда не был юдофобом и всегда осуждал вульгарный антисемитизм».

Другой способ — похоронить движение раньше времени. Злорадная похоронная статья уже была в «Вестнике РСХД» семь лет назад. Тогда, в 1972 году, был трудный период, но хоронить было рано. Последующие семь лет движение было очень активно, расширялось географически и социально и получило невиданную поддержку на Западе. Теперь оно вновь потише — опять хоронят. […]

Еще довод против движения, тут уж и Сахарова можно затронуть: у него очень мало последователей среди народа. И не только мало последователей: защищаем мы немногих. А надо-де защищать весь народ, а не меньшинства. А особенно раздражает критиков, что мы защищали право на эмиграцию, — то есть и евреев. Говорят также, что нет у нас позитивной программы, что, анализируя советское право, мы поддакиваем советской пропаганде: дескать, какое уж там право, одно бесправье.

Должен ли я отвечать на все это? Скажу только, что мы защищали всегда права всего народа. Невозможно защищать права, не ссылаясь на достоверно известные случаи. Это всегда конкретные казусы, а не взгляд и нечто; они часто касаются социальных, религиозных, национальных групп, тех групп, которые сами о себе заговорили и потому дали нам информацию. А может быть, дело в том, что мы защищаем тех, кого не надо защищать?

Позитивная программа? Она есть: помогать людям, даже когда не можешь помочь.

Мне еще в Москве говорили: «Чего вы добиваетесь, вы же бессильны». Я отвечал: «Я не могу, видя людей в цепях, снять эти цепи. Но я могу помочь людям знать, что они в цепях, и идти с поднятой головой». Это моральное кредо. Это нравственное движение, у нас нет политических целей, но я понимаю, что наше существование раздражает тех, у кого есть авторитарные политические цели. Мы им мешаем больше, чем большевики.

Вот у Синявского разговор в лагере:

«Некто: ...Нехватало, чтобы русский народ прожидовел, заразившись либерализмом... Нет, Россию надо подморозить!

Синявский: ...Куда — эту нашу, — дальше подмораживать?..

Некто: А чтобы не сгнила... под влиянием евреев... В подмороженном виде, после чекистов, мы ее получим — невинной...»

С точки зрения «высших духовных целей» критикуют наше движение как бесперспективное, даже в случае успеха его требований. Солженицын говорит: «Нельзя всю философию, всю деятельность сводить: дайте нам права! То есть — отпустите защемленную руку! Ну, отпустят или вырвем. — А дальше?»

Ну, во-первых, мы никогда не просили «дайте нам права». Права у людей есть, надо, чтобы их не нарушали. Мы просто показывали людям, как пользоваться этими природными правами вопреки противоправным попыткам власти запретить это.

Во-вторых, — что же дальше? А дальше жить люди будут, жить нормальной жизнью, будут свободно выбирать, чему себя посвятить: возвышенным духовным ценностям, к которым манит Солженицын, или низменным интеллектуальным и эмоциональным интересам, к которым побуждает их животная природа; свободно будут выбирать, жить им при демократии или теократии, при республике или монархии. И это очень большая ценность — жить, свободно реализуя свои природные возможности, не будучи «подмораживаемыми» ни большевиками, ни знатоками великой национальной истины.

 

 

Православное возрождение

Нет такого возрождения. Между тем эмигрантская пресса полна сообщениями о громадном увеличении числа верующих православных, о притоке молодежи в церковь. Нет данных, чтобы утверждать это. Известно, что много молодых людей проявляют интерес к православию, но это идет параллельно с тем, что молодежь интересуется всеми духовными течениями, о которых нельзя узнать из официальных публикаций: неподцензурной философией, буддизмом, йогой, спиритизмом и т. п. Известны отдельные кружки и религиозные семинары, посвященные и православию, и другим религиям, известны случаи крещения молодых интеллигентов, увлечение религиозной тематикой у неофициальных художников, но — ничего подобного массовому возврату народа в православие нет.

Нынешнее усиление интереса к православию в России можно назвать православным возрождением не более обоснованно, чем правозащитное движение называтьполитическим возрождением народа.

У авторов статей в эмигрантских журналах нет никакой сравнительной статистики, чтобы сделать заключение о резком росте числа верующих. Приходится основываться на сообщениях приезжающих и на письмах из России. Обычно это общие впечатления, не позволяющие судить о росте числа верующих как о массовом явлении. В одном журнале ,например, под заголовком «Возрождение православия в России» опубликовано письмо с жалобой на то, что цены на Библию на черном рынке очень высоки.

Но зато есть лозунг в эмигрантской публицистике: Даешь православное возрождение! — причем лозунг политический, ибо полагают, что обращение к православию — часть программы политического спасения: православие вместе с национализмом мыслится как духовная основа желанного авторитарного строя в России.

Я думаю, что православие еще в меньшей мере, чем другие христианские учения, может быть духовной основой какого бы то ни было политического строя: оно не политично по своей природе, в отличие, скажем, от мусульманства, изначально созданного как религиозно-политическая доктрина.

По многим признакам складывается впечатление, что в православии видят инструмент для вытеснения существующей политической системы и государственную идеологию будущего, — я сомневаюсь, что этого можно достичь, существенно не испортив дух и доктрину православия. Впрочем, Солженицын политизировал литературу, и все равно это хорошая, талантливая литература. Быть может, ему удастся политизировать христианство, так что это будет талантливо и притом останется христианством.

Я хочу, однако, подчеркнуть, что религиозное чувство, обращение к Богу — глубоко интимно и обычно не связано для людей с мирскими заботами и проблемами. Попытка использовать эти интимные чувства для достижения или пропаганды политических целей — это способ отвратить людей от веры, а учитывая положение Православной церкви в современной России это путь, чтобы вызвать отход верующих от их церкви. И я думаю, это безнравственно.

Я не специалист в этих вопросах, я лишь хочу предостеречь от использования религии как политического инструмента. Я также считаю порочным и опасным планировать навязывание людям любой государственной идеологии в будущем.

 

 

Национализм

Русские собственно-националистические претензии к коммунизму основываются на том, что народ действительно оказался оторванным от национальной истории; вместо национальной культуры его 60 лет кормили стандартной жвачкой политизированной культуры с претензией на интернационализм, даже само понятие «русский» утрачивает свой смысл и сливается с политическим понятием «советский».

Претензии весьма обоснованные, и можно только радоваться этому направлению культуры.

Но мы знаем, что с национализмом может быть связано много дурных проявлений, и нормально, что интеллигенция пристально следит за развитием националистической публицистики — это не оскорбление, а внимание. И мы замечаем, что в русской официальной и неофициальной публицистике, как и в эмигрантской, есть эти дурные проявления.

Сахаров обратил предостерегающее внимание на изоляционистские националистические тенденции «Письма вождям» Солженицына. Ответ Солженицына не внес уточнений: «За русскими не предполагается любить свой народ, не ненавидя других. Нам, русским, запрещено заикаться не только о национальном возрождении, но даже о “национальном самосознании”, даже оно объявляется опасной гидрой». Это не так. И Сахаров и другие русские интеллигенты такое возрождение готовы приветствовать, мало того, они сами —лучшая часть этого возрождения (почему-то забывают об этой подробности).

Речь, однако, о дурных проявлениях национализма. Вот некоторые из таких проявлений.

Кровяные аргументы — это когда ссылка на кровь, на национальное происхождение считается или подразумевается аргументом в споре или пропаганде. Я уже цитировал эмигрантские аргументы против правозащитного движения, что-де евреи. У самого Солженицына встречаются кровяные аргументы: у Ленина якобы четверть русской крови (читай — вот откуда все беды), злой его гений — еврей Парвус. При всей ненависти к большевикам Солженицын трогательно говорит о русском по крови рабочем Шляпникове, незаслуженно оттесненном от руководства большевистской партией.

ОГПУ, судя по описаниям Солженицына, было еврейской лавочкой — дескать, мы, русские, тут ни при чем. […]

Политизация патриотизма — это дурное проявление мы помним по сталинским временам. В эмигрантской публицистике такой политизации тоже достаточно: то обсуждается, что не каждый русский вправе считаться русским; то говорят, что русское возрождение может быть только религиозным; то говорят, что евреи-коммунисты утратили свое еврейство.

Духовный изоляционизм — другое дурное проявление национализма. Хотят доказать, что русский дух особый, что к чему-то великовозвышенному Богом предназначен, что-де быть нам третьим Римом и на этом основании надобно уберечь Россию от западного растлевающего влияния, — уже говорил я об этом.

Демократия не для русских — этот лозунг — следствие предыдущего дурного проявления национализма. Вот так! Что немцу здорово, то русскому — смерть. А почему не для русских — довод-то смешной: существовала демократия и республика несколько месяцев в 1917 году, да ничего не получилось. И еще довод: посмотрите, до чего демократия довела на Западе! А что такое демократия? — Право каждого участвовать в управлении своей страной — так выходит, русским этого права не давать? Не справятся? Ну вот, мы боялись национализма как утверждения о национальном превосходстве, а нам подают тезис о национальной неполноценности!.. Это не шутка. Именно это имеют в виду теоретики националистического авторитаризма: «...в приложении европейской парламентской системы к России ее (системы) недостатки будут удесятеряться такими факторами, как недостаточное (почти нулевое) правосознание русского народа, расхлябанность и безответственное отношение к делу, безудерж русской души»^[2].

Недавно «Русская мысль» опубликовала статью, в которой ставится под сомнение приемлемость всеобщих политических выборов в будущей России на том основании, что народ развращен и пьяниц много. Не странно ли, что я, инородец, должен защищать русский народ в споре с русскими националистами? Да если бы русский народ состоял только изпьяниц — это все равно ваш народ, и Россия должна быть такой, как решит именно этот народ, а не фантастически переделанный!

 

 

Авторитаризм

Вот это якобы для русских — и душу божественную сохранишь, и порядок будет, и целей достигнешь — туманных, но Богом перед Россией поставленных. И на этой мякине опять хотят провести исстрадавшуюся страну!

И что интересно: авторитаризм и ни слова больше — тайной покрыто желаемое устройство общества. Кто принимает решения? Царь? Патриарх? Верховный писатель? Никаких разъяснений ни у Солженицына, ни у его последователей. Только и разговору, что будущая Россия должна быть православной, с высоким национальным духом и авторитарной. А что будут делать с теми, кто ни православия не захочет, ни высокого духа? С диссидентами? Неизвестно. И это настораживает.

В обсуждении националистического авторитаризма проскальзывают и напоминания о некоторых достоинствах немецкого национал-социализма. Например, Ю. Блинов  весьма своевременно указывает на некоторые достоинства национал-социализма перед большевизмом: «Профашистское движение “немецких христиан”, объявившее фюрерабогоизбранным вождем, пользовалось почти неограниченной свободой действий...» Это напоминает нам, что у политизированного христианства много преимуществ, но оно имеет один важный недостаток — перестает быть христианством.

Конечно, никто открыто нацизм в эмигрантской прессе не пропагандирует, но вот ген. Власов в последние годы вновь стал героем и образом патриотизма в некоторых эмигрантских кругах (действует двойной этический стандарт: Ленина проклинают за германские деньги, Власова славят за переход на сторону Германии и вооруженные действия против своего народа)^[3].

Все это было бы не страшно, если б речь шла о недосказанных идеях. Но у меня есть сильное впечатление, что определенная часть эмиграции вдохновлена идеями вождя и ведет действительную политическую работу в направлении националистического авторитаризма. Я не знаю, осведомлен ли Солженицын об этом, но я чувствую, что работа ведется во имя его идей. Хотя и не будет успеха у этой затеи, но политическое влияние она возыметь может и влияние опасное.

 

 

Национал-коммунизм возможен

Не я первый пытаюсь предостеречь, это носится в воздухе. В компартии, в генералитете, в КГБ есть достаточно влиятельных лиц, которым близка идея национализма в сочетании с коммунизмом. Руководство КПСС прагматично, оно не дает хода этой идее, потому что теперь это не необходимо. Они пустят в ход этот казенный национализм, если обветшалой идеологии нужна будет подмога. Активизировав авторитарно-националистическую пропаганду, эмиграция усиливает те группы в советском руководстве, которые хотятнационал-коммунизма, и облегчают для них пропагандистскую работу и в партии и в народе.

Некоторые считают, что национал-коммунизм невозможен в многонациональном государстве. Это не так. Сталину удалось близко подойти к реализации этого. Ему не понадобилось русских объявлять единственными «арийцами» — каждая из советских наций была «арийской». Как это отражалось на меньшинствах в республиках — мы знаем, страдали от этого не только евреи. Как это отражалось на интеллектуальных связях с цивилизованным миром — мы тоже помним, запрещались целые области науки со ссылкой на космополитизм. Запад был объявлен не только политическим, но и национальным врагом. Националистическое чванство нанесло огромный урон развитию культуры и в России, и в республиках.

Часто забывают, что в большинстве советских республик в очень слабой форме уже реализован национал-коммунизм, хотя и без активной поддержки Москвы. Мало заметна на Западе, но сильна дискриминация меньшинств в республиках, а в Средней Азии даже племенная дискриминация, сильно национальное чванство республиканского руководства и официальной культуры. Тем не менее, республики уживаются под гегемонией Москвы, несмотря на внутренний национализм. Торжество национализма на общесоюзном уровне не только не оскорбит, но окрылит национализм республик.

Ведь главная цель коммунизма в использовании националистических тенденций будет в том, чтоб отвратить людей от чуждых наций, от Запада, от идей свободы и демократии.

Что, вкратце, проповедуют эмигрантские авторитаристы?

— Духовную изоляцию от Запада.

— Охрану народа от идей свободы и народоправия.

— Национализм.

— Авторитаризм.

— Православие.

Все это, кроме православия, по душе национал-коммунистическим силам. Приняв четыре пункта, они, как Сталин, для показухи могут сделать вид, что допускают и пятый, — хотя государственной идеологией останется коммунизм, усиленный националистическими предрассудками худшего свойства.

Итак, мой вывод, мой призыв — быть осторожнее, помнить, что пропагандой отсюда мы можем не только постепенно улучшить эту систему, но и ухудшить — а ухудшение может быть страшным.

Понимают ли эмигрантские пропагандисты эту опасность? Некоторые понимают. «Если установится новая, неонацистская власть, то пустит ли она в стране глубокие корни? Мне лично кажется, что не пустит...» Вот это утешение! 60 лет твердили, что большевизм — это не надолго, не пустит корни. Теперь утешьтесь, нацизм тоже будет не надолго!

1980, № 23