1

Ветер рационально-либерального мышления, начавшись в Европе, а затем перекинувшись во все страны мира, повсеместно развеивал или пытался развеять древние культурные образования: социальные уклады, цивилизованные круги, мировые религии. Ему почти всегда приходилось наталкиваться на встречное сопротивление. Часто первое соприкосновение только разжигало тлевший издавна огонь, старое культурное начало вспыхивало свежим костром, и лишь спустя несколько поколений, когда догорали запасы топлива, оказывалось каким-то образом возможным соединение его с рациональной мыслью и с идеями свободы и народовластия.

Но, сметая культурные пласты, рациональное мышление в какой-то момент приходит в соприкосновение с пластами, по видимости природными, — с человеческой национальностью. Во многом это ощущение ошибочно. Структура национальности создана из материалов разного типа. Среди них, вероятно, имеются и природные, расовые, генетически определяемые, воплощенные в спектре национальных темпераментов, в динамике характеров, в наборе специфических одаренностей. Но над ними высятся надстройки культурного типа.

Прежде всего язык. Формально он обычно и определяет национальность, отделяя ее от других. Но, конечно же, его специфический внутренний строй, связанное с ним народное образное мышление вносят свой вклад в сугубо национальное видение мира, как-то определяют формы понимания и выражения. Таким же глубоким пластом оказывается система народных обычаев и ритуалов бытового или же полузабытого или живого религиозного смысла. Ее дополняет своеобразная структура взаимоотношений людей друг с другом.

Еще выше — собственно народная культура: фольклор, музыка, танцы, ремесла, формы бытовых предметов, в частности структура жилища как некоего микрокосмоса национальности.

И, наконец, на самом верху — высокая культура, уходящая в универсальное и все же впитывающая в себя соки национального, а с другой стороны, возвращающая нечто, ощущаемое национальностью как свое.

Все эти компоненты в каждом отдельном случае образуют уникальное сочетание и могут вбирать в себя элементы более широкой цивилизации. Иногда мировая религия так тесно сплавляется с национальностью, что кажется составляющей ее ядро. Иногда она отходит на задний план, а народ видит себя прежде всего в бытовом, ритуальном, языковом началах.

 

 

2

 Но когда под воздействием рационалистического мышления рушатся связи великих религий, объединявших языки в надъязыковом живом единстве, единство национальное начинает представляться чем-то природно-естественным. Этому, конечно, немало способствует хозяйственно-социальное развитие, создающее в ряде случаев новые связи, конституирующие страну, но феномен имеет и духовные основания, действующие и в тех случаях, когда национальность распылена между разными политическими образованиями.

Великая религия обладает некоторой конкретной универсальностью, и ослабление великой религии связано с утратой этой универсальности. Я понимаю под этим ту целостную картину мира, которую дает религия, картину, расписанную красками святости, долга, спасения, картину, в которую вовлечена любая человеческая личность, исповедующая религию, причем вовлечена всем своим существом, — словом, картину мира, в котором человек находит смысл себя самого, смысл конкретный и осязаемый. При этом религия по сути своей обращена ко всем людям, а потому имманентно общезначима, подлинно универсальна — всё, разумеется, при условии ее принятия. Сказанное относится и к таким культурным образованиям, как китайская цивилизация, например, чьи характерные черты во многом отличаются от всего религиозного, зародившегося к западу от Гималаев.

Итак, ослабление великой религии связано с замутнением этой картины мира. Рациональное мышление пытается дать вместо конкретной универсальности религии свою, основанную на разуме и опыте универсальность, но она оказывается недостаточной заменой — она абстрактна. В самом деле, в ее основе лежит естественнонаучная картина мира, сама по себе не даю­щая смысла конкретному человеку с его неповторимым местом в мире. Конечно, она дополняется рационалистическими системами морали и естественного права, открывающими перед человеком измерения свободы и равенства, но и они абстрактны: люди уравниваются как представители видового начала (например, как носители разума у Канта), свобода во многом формальна и способна отпугивать при отсутствии какого-нибудь дополняющего начала. Конкретное, воплощающее в себе однократный незаменяемый смысл, отсутствует. Здесь-то и вступает в дело национальность, давая, с одной стороны, некоторое воплощение абстрактной универсальности разума, его конкретизацию, сопряженную, конечно, с искажением первоначального смысла, и выступая, с другой стороны, заменою ослабевшего религиозного начала.

В этом рациональный (или псевдорациональный) и мистический полюсы явления национализма.

 

 

3

Рационализм, расчет всегда входили в жизнь разных слоев народа, в особенности слоев городского населения, и равным образом входили в нее связанные с ними рационалистические правила моральной жизни, универсальное рационалистическое мышление требует теперь, однако, чтобы вся целокупная жизнь была построена на началах рациональности — провозглашается, что для человека естественно то, что основано на его естественной силе разума. Национальность и предстает человеку как природный естественный материал для рационалистической аргументации. Подлинное оружие ratio скрыто, конечно, в лабораториях логиков, философов и ученых, там оно оттачивается и шлифуется, там все более и более выясняется его природа, там делаются попытки создания систем с его помощью, но для масс такое оружие недоступно, им нужен зримый образ рациональности, ее конкретное воплощение, — и вот это воплощение найдено, и можно уйти в него, укрыться от отталкивающей абстрактности разума.

Формы народного быта, приемы рассуждения, народная система ценностей представляются теперь таким естественным воплощением разума. Собственно говоря, естественными они представлялись всегда и везде. Новым моментом является их понимание как универсально разумных; в народную жизнь вкладывается пафос претензии наобщезначимость, общечеловечность. Какое-то смутное сознание этнической и локальной обусловленности все же остается: «мы такие», «у нас так принято». Но это сознание прекрасным образом соседствует с представлением о том, что именно принятое у нас является наилучшим. Для рационалистически-морального национализма важен фон других национальностей, других моральных и бытовых укладов.

Инонациональный тип обычно является в националистическом сознании чем-то однородным и недифференцированным. Для массового человека разнообразие характеров доступно только в пределах его национального мира. Что касается других национальностей, то они для него просто украинец, просто казах, просто еврей, — и все эти типы воспринимаются как то или иное отклонение от естественного (степень определяется уровнем знакомства, контактов, традициями и другими конкретными факторами). Знакомство с ними только подтверждает здравое убеждение в моральном превосходстве своей собственной национальности: она и только она воплощает в себе естественные ценности жизни и этики. Характерно, что национализм очень часто использует рациональные (т. е., казалось бы, общечеловеческие, общезначимые) аргументы, но почти никогда применение этих аргументов не заканчивается признанием превосходства какого-либо инонационального уклада над собственным. Всегда с логически безупречной ясностью они обосновывают превосходство собственной нации.

 

 

4

К этому моменту привходит другой: национальность выступает как замена конкретной универсальности религии. Это не всегда означает упадок самой религии; она продолжает свое существование, но национальность перестает ощущать себя в первую очередь как часть народа верующих (христиане, мусульмане) — на первое место выдвигается национальная религиозная жизнь. В самом национальном начале ищется теперь дополнение к умаляющейся конкретности религиозной жизни. Умаление это тесно связано с возросшей рациональностью образа жизни, с ее проникновением в гущу народных слоев, с расколдованием мира, с утратой первоначальной магийности. Религия также начинает невольно толковаться и ощущаться рационалистически. Место и смысл, которые она дает в мире человеку, недостаточно теперь конкретны, нужна более живая конкретизация — и вот она обретается в конкретности национального.

Национальное получает облик святости. Теперь оно подлинный священный дом человека. Священны народные обычаи, священны традиции, язык (до какой глубины может дойти это ощущение святости, можно понять, вспомнив стихи Гёльдерлина). Народ начинает заслонять собою вселенскую церковь, причастность ему становится источником жизненных сил. Как во времена, предшествующие появлению великих религий, civitas populi выдвигается на передний план. Но если тогда племенные образования формировались вокруг локальных магийных культов, то теперь таким культом становится сама национальная жизнь.

Здесь часто требуется дополнение в демоническом, оскверняющем, и другие народы с чуждым и непонятным укладом жизни подходят для такой роли. Они начинают ощущаться не как просто нечто ущербное, но как враждебное конкретное воплощение космического зла. В этом — источник самых опасных и разрушительных форм национализма.

 

 

5

 Рационально-моралистическое и мистическое начала в чистом виде — только полюсы национального самоощущения. Они вплетены как моменты в конкретную и сложную историю Нового времени, т. е. историю становления индустриального общества и его распространения по миру. Судьбы национализмов оказываются связанными с социальным и политическим развитием. Говоря абстрактно, нация представляется естественной основой для массового, индустриального государства. Реально же национальные и государственные границы не повсеместно совпадают, и в зависимости от конкретной констелляции и под влиянием других факторов национализмы принимают ту или иную конкретную историческую форму.

Типика этих национализмов заслуживает серьезного изучения как в историко-фактическом, так и в абстрактно-социологическом плане. Явно отличаются между собою национализмы наций-государств, изначально не знавших проблем собирания и явившихся источниками современного развития (Англия, Франция), национализмы наций разделенных, вынужденных затратить значительные усилия на обретение государственности (Италия, Германия XIX века), национализмы имперских наций (Россия). На всё это накладываются различия, вызванные традициями и степенью подготовленности к восприятию индустриального и либерально-рационалистического начала, а в связи с этим различия в возможности сочетать национализм с гуманитарными универсальными тенденциями. Там, где это удавалось, национализм мог оказаться творческою силою, дающей свой вклад в мировую культуру. Там же, где это не удавалось, национализм мог обрести исключительную форму, и — независимо от того, базировалось ли это на рационалистическомсамовозвеличивании или на мистическом самообожествлении, — результатом являлось саморазрушение культурных национальных потенций.

Религиозные и вообще цивилизационные универсалистские влияния могут смягчить исключительные тенденции национализма в пределах, разумеется, универсализма, им свойственного (общехристианский или общемусульманский мир). Синтез поэтому здесь может оказаться благотворным. Известное умеряющее влияние оказывает на первых порах ипсевдорелигиозное движение марксистского типа, соединяющее предполагаемый рациональным универсализм с конкретной мифической картиной осмысления мира. Но в конечном счете псевдорелигия теряет свой пафос, и в образовавшейся пустоте могут пышно расцвести воскресшие национализмы. Почвой их будет теперь разочарованность в универсальном, духовная опустошенность, и следует ожидать, что именно они примут самые разрушительные, отталкивающие формы.

 

 

6

Является ли национализм последним и окончательным словом в осуществлении человеческих стремлений обрести укрытость в коллективном, или же возможно развитие, связанное с его преодолением или хотя бы умерением? В мире все еще идет работа сил, поднятых Просвещением, сил разума, свободы, хозяйственной организации, хотя затмеваемая порою взрывом встречной реакции дорациональных укладов. Конечно, в настоящий момент, как кажется, человечеству предстоит решать и новые глобальные проблемы — демографическую, экологическую, истощения ресурсов. Кроме того, реакция на силы Просвещения достигает таких размеров (в экспансии советского империализма, например), что возникают опасения за саму судьбу этих сил. Поэтому вопрос лучше поставить таким образом: возможно ли в принципе развитие, примиряющее национальности и дающее человекуукорененность в чем-то более универсальном, именно развитие, сопряженное с работою сил разума?

Прежде всего нужна определенная историческая констелляция — какой-то период существования либерально-демократического национального государства в мирном окружении. В этих условиях постепенно ослабевают стимулы национализма: уязвленность угнетенных народов и недобрая совесть народов-угнетателей. Средние слои населения делаются доступными аргументам универсально-этического либерального лишения, рационалистический национализм начинает преодолеваться.

Конечно, для того, чтобы в роли абстрактного субъекта — человека вообще — универсальных морали и права мог реально выступить иноземец, нужно предварительное с ним знакомство, нужно, чтобы в том месте, где ранее виднелась одна нерасчлененная масса немцев или поляков, возник теперь целый спектр характеров со своеобразным распределением положительного и отрицательного. Но коль скоро это знакомство состоялось в длительном реальном общении на разных социальных уровнях, то начинает приходить понимание того, что интернациональная маска не вправе заслонять от нас индивидуальное лицо партнера, что расовое и национальное этически нейтрально. Что привычная национальная моральная система заслуживает сопоставления с чужими. Что должна быть общая почва, общая система в отношениях между людьми как таковыми — общая этика и общие правовые основы.

 

 

7

Можно ожидать поэтому в будущем — вряд ли очень близком — окончательную победу идей свободы и разума, победу их в универсальном плане. Ее прообразом может служить современная Европа. Но для того, чтобы эта победа была прочной, нужно определение национализма и в другом плане — в плане мистико-религиозного отношения к национальности. В этом отношении национальное начало давало всегда нечто нужное человеку, и оно не может просто бесследно раствориться в абстрактности либеральных принципов. Человек и для себя и для других не может стать человеком вообще — отвлеченным субъектом отвлеченных правовых норм. Национальное и то, чем оно выражало неповторимую конкретную универсальность, должно сохранить себя, точнее, должно сохранить свою творческую, положительную энергию, так ярко проявившую себя в истории культуры при оплодотворении универсальными идеями. Нации должны стать друг для друга не просто абстрактными лингвистическими кругами, охватывающими абстрактных субъектов морали и права; они должны обрести друг для друга конкретное положительное лицо. Возможно ли это?

 

 

8

До какой-то степени это возможно на уровне собственно культурном, расширяющем морально-правовое отношение. Знакомство с характерными особенностями национальной жизни само по себе завершается открытием своеобразной ценности этой жизни, ее красоты и выразительности. Еще бóльшую интенсификацию дает здесь знакомство с высокой культурой другого народа. Общечеловеческие ценности предстают нам в неповторимом воплощении, обусловленном народными задатками. Сама мировая культура окрывается как перекличка этих разнородных голосов, в которой одна и та же тема проходит в столь разнообразных исполнениях, что становится ясно: она обеднела бы, не будь этих исполнений, и не существует никакого усредненного стандартного исполнения, так сказать, чисто общечеловеческого исполнения этой темы. Существование разнообразия воплощений тем мировой культуры — не случайный, но естественный факт ее жизни, без которого немыслимо развитие.

 

 

9

И все-таки последнее слово — за пределами собственно культуры. После грядущего ослабления псевдорелигий и культа национальностей человечество так или иначе будет искать новые формы конкретной универсальности, видимо, формы всемирно-человеческие. Трудно делать здесь определенные предсказания; пытаюсь только угадать отдельные черты.

То, что давало людям ранее желанные опору и смысл: великая религия или национальное начало, — иссчезнут. Напротив, в них выделится ядро этой опоры — уникальный ситуационный язык, прибежище неповторимого смысла. Отпадут же тянущиеся оттуда в эмпирический мир нити прагматического истолкования, поскольку такие истолкования подлежат другому — логико-эмпирическому и морально-правовому языку.

При этом отказ от внешнего истолкования скрытой в религиозном и национальном началах глубины конкретности будет сопровождаться отказом от притязаний этих начал на исключительность. В конкретное переживание своего смысла войдет конкретное признание смысла чужого. Космос человечества будет ощущаться как космос непереводимых выражений смысла, — и это придаст локальному выражению ту универсальность, которой недоставало национализмам. Человек начнет понимать человечество как свою среду, в которой он и другие занимают свое осмысленное место, — как ранее ощущались город, племя, страна, религия, цивилизация, — с конкретным видением его, человечества,сплетенности из разнородных нитей.

Этот подлинно конкретный универсализм многогранного выражения смысла должен радикально отличаться от эмпирико-рационального универсализма науки, морали и права. Вряд ли он будет напоминать кантовский культ человечества, например. И вряд ли он будет иметь свои условные формы, — скорее он распространится по миру как параллельное понимание, остающееся в формальных границах своего собственного. В нем и может найти свое разрешение национализм мистического толка.

1982, № 32