Главы из книги

О т  р е д а к ц и и — 1980: В книге «Охотник вверх ногами» (выходящей в издательстве «Посев») автор частично затрагивает проблему трех русских эмиграций. Этой проблеме он целиком посвятил вторую книгу, главы из которой мы печатаем в сокращенном виде.

 

 

 

 […] На определенном уровне политико-бюрократической зрелости облик советского руководителя приходит в соответствие с неписаными нормами, приобретает законченные и неповторимые черты. Тусклый взгляд, торжественно-непроницаемое выражение ожиревшего и ухоженного лица, отмеченное неизгладимой печатью самоуверенного бескультурья. А речи! Поколения помощников и референтов писали и переписывали эти обкатанные, укатанные и раскатанные до клоповьей плоскости фразы, которые очередной вождь бубнит, чуть не по складам, в микрофон.

Разителен контраст с государственными деятелями Запада. Стройные, тренированные тела, тонкие, подчас даже отмеченные печатью духовности лица, сочиненные эрудированными помощниками выступления.

Но в сложной международной игре свиноподобные существа из Москвы почему-то что ни день обыгрывают своих партнеров. Что же это за особый дар советских руководителей? […]

Величайшей, если не единственной, победой советского строя мне представляется нахождение некой формулы химически чистого инстинкта власти, по отношению к которому интеллект, как и техника управления государством, играют подчиненную роль.

Этот особый инстинкт может не всегда совпадать с оценками разума или даже внешне убедительного политического прагматизма, но он никогда не обманывает. Руководитель, утерявший этот инстинкт, вылетает тотчас. Хрущев тому пример.

Советское руководство вредных для себя решений не принимает. Я почти готов сказать, что оно органически неспособно такие решения принять. Вряд ли стоит думать, что проведение этих решений в жизнь обязательно будет поручено глупцам. […]

 

 

* * *

Генерал Май-Маевский, один из руководителей Добровольческой армии, от чарки не зарекался. Его быстрый, оборотистый, энергичный адъютант капитан Макаров все дела штаба вел сам, зорко следя за тем, чтобы шеф не просыхал. В 1919 году, после трудно объяснимых провалов под Орлом и Харьковом, соратники генерала учуяли неладное. Но капитан Макаров успел скрыться…

Не все, однако, были разоблачены, не все бежали. Да что там — в том же 1919-м, внезапно уверовав в грядущую победу белого оружия, перешла с территории, занятой красными, известная исполнительница русских народных песен Надежда Плевицкая, будущая жена командира Корниловского полка генерала Скоблина. За соучастие с ним в похищении председателя Общевоинского Союза генерала Миллера (1938 г.) французский суд приговорит ее к двадцати годам каторги как советскую шпионку.

В довоенном Париже я знал лично двух бывших красных командиров, перешедших к белым в 1920 и 1921 годах. Да-да, и они тоже...

Все эти люди ушли с Белой Армией, рассеялись по белу свету, включились в эмигрантскую общественную и политическую жизнь.

Но ежели на то пошло, так когда в 1921 году был создан Иностранный Отдел ЧК и его начальник старый большевик Меир Трилиссер принялся за разработку белой эмиграции, то опирался он, надо полагать, не только на опыт Гражданской войны и агентуру, засланную в ряды Белой Армии. Он располагал еще и архивами царской охранки.

 

 

* * *

Первая эмиграция...

С 15 по 23 ноября 1920 года прибывали на Босфор суда с частями Добровольческой армии с обозом и беженцами...

Так называемая белогвардейская эмиграция долго жила на чужбине идеа­лами, безоглядным патриотизмом. Искали ответ на мучительный вопрос: отчего погибла Россия? Россия монархическая, святая, православная. Кто виноват?

Таяла надежда вернуться в Россию, с которой были связаны все помыслы, приедался суррогат знакомого быта в виде торгующей русскими продуктами лавки, периодических балов с вещевой лотереей, встреч Нового года, вечеринок землячеств и однополчан или просто попоек.

Росла неприязнь к надменным и корыстным аборигенам, не понимавшим русской души и желавшим подчеркнуть свое превосходство. Да где им! Умом Россию не понять!..

Страдай тут от кровососов: от владельца завода, от хозяина гостиницы, которому должен за комнату, от владельца лавочки, где исчерпан кредит. Что за люди — ты повесишься, а они веревку распродадут по кусочкам! Что и говорить: царство чистогана. Мелькала мысль: там, на родине всех трудящихся, с этим покончено!

И бывший поручик уже свысока смотрел на французских товарищей по работе. Они еще только мечтают, а «у нас» уже всё осуществили!

Кто-то из его окружения подсказывал сходить в Союз Возвращения на Родину, на улице Бюси, двенадцать.

Там поручика называли «товарищ», звали на просмотр советского фильма, на бал по случаю Седьмого ноября.

Размахивая толстым портфелем, пробегал в свой кабинет секретарь Союза Вася Ковалев. Свой в доску, рубаха-парень (хотя такой же, как все, эмигрант); тряс руку: «А, новый товарищ! Милости просим. Очень рад, очень рад!» Обходительно беседовал похожий на посла СССР Потемкина товарищ Ларин. Слегка в стороне, не втягиваясь в общую суету, мелькали руководители русской группы французского профсоюза шоферов Тверитинов и Лиддле. Не смешиваясь с толпой, прошмыгивал в задние комнаты Сергей Эфрон.

Поручика звали в кружок хорового пения под началом бывшего артиллериста Глиноедского (будет убит в Испании) или в драмкружок под руководством бывшей актрисы Елизаветы Алексеевны Хенкиной-Нелидовой...

Позже кто-то попросит о мелкой услуге: распространить на заводе или среди соседей билеты на бал. Потом нужна будет справка о ком-то из окружавших. Потом появится Сергей Яковлевич Эфрон...

В Париже я жил далеко от этой среды, пропадал на Монпарнасе — благо, заработков отца хватало на безбедную и бездельную жизнь. Этих людей я узнал в Испании.

 

 

Сухой, подтянутый, высокий, усики щеточкой, пробор в ниточку, в каждом жесте и слове — белый офицер из советского фильма о Гражданской войне. Таким выглядел мой обычный собеседник капитан Беневоли, попов­ский сын Беневоленский.

— Офицером, — говорил он, — я был три года. А рабочим всю сознательную жизнь.

Подобные слова я слышал и раньше: «Сколько времени я был поручиком, подпоручиком, прапорщиком? А на заводе уже работаю десять лет».

Риторическая попытка марксистского объяснения случившегося. Стремление на собственной судьбе показать правильность тезиса: бытие определяет сознание.

Какое сознание, какое бытие?

Не помню уже, к какой политической группировке Беневоли примкнул в эмиграции. Но эта организация имела связи внутри России. Очередной «Трест». Оттуда приезжали эмиссары, туда ездили представители.

Меняя паспорта, соблюдая правила строгой конспирации при переезде из одной европейской страны в другую, он добрался до советской границы. Надежные люди перевели его в Россию и снабдили фальшивыми документами.

Политические друзья передавали Беневоли с рук на руки, перевозили его из города в город, из деревни в деревню, давали ночлег, кормили, ежеминутно рискуя головой. Это были бесстрашные борцы. В задушевных беседах они обсуждали с эмигрантом судьбы их родины.

Да, говорили друзья Беневоли, мы остаемся верны нашим идеалам, мы будем продолжать борьбу, но, говоря откровенно, как на духу, мы должны признать, что морально и политически мы уже потерпели поражение. Мы останемся рядом с вами и будем продолжать наше общее дело, но мы не имеем права скрывать от вас, что народ, в частности крестьянство России, идет за большевиками. Народ принял эту власть без оговорок, без оглядки. Ведь большевики осуществили его чаяния.

Беневоли вернулся из России потрясенный и смятенный. Значит, народ, который он хочет спасать от большевиков, идет на самом деле за большевиками! Значит, недовольныхв России нет, есть лишь брюзжащие злопыхатели — интеллигенты, ретрограды и фанатики, продолжающие борьбу из тупого и злобного упрямства.

Он решил порвать с организацией, которая посылала его в Россию, и пошел на улицу Бюси, двенадцать, в Союз возвращения на родину. Там его встретил старый знакомый, бывший евразиец Сергей Яковлевич Эфрон…

Поразительно, что, когда он мне все это рассказывал, Беневоли уже давно знал, что мифическая организация, которая возила его по России, была создана ГПУ. Он знал, что люди, с которыми он вел задушевные беседы, были советские агенты, что сам он был объектом «разработки» — короче, что его разыграли и обманули. Эфрон давно сам все это ему подробно объяснял. И все же он верил.

Во что? Верил, что люди, с которыми он встречался, лишь объяснили ему то, что было на самом деле. Он верил, что вся эта затея имела целью его, Беневоли, не обмануть, а убедить. А любимое им российское крестьянство действительно живет привольно и счастливо в колхозах. И не было в России никакого голода. Ведь голод не скроешь!

Эфрон уговорил Беневоленского не бросать организацию, в которой тот состоял, а «освещать» ее изнутри. Беневоли делал это много лет и с трудом умолил Эфрона отпустить его обратно в Россию. Через Испанию. Уговорил!

Он никому не сказал, что уезжает. Только накануне отъезда не стерпел. Старому другу, чьих убеждений он давно не разделял, но к которому был лично привязан, он сказал по секрету, что едет в Испанию искупать свою вину перед родиной.

Старый друг обнял его и утешил, сказав, что сам давно работает на ГПУ и будет дальше освещать изнутри их общую антисоветскую организацию.

После войны в Испании уехавший среди последних Беневоли был посажен французскими властями в лагерь. Вместе с этим лагерем его перевели в Алжир. Оттуда, когда в Северную Африку пришли американцы, советская репатриационная комиссия разрешила Беневоли уехать в Россию. Его мечта сбылась.

Я мельком видел его в Москве, где он был проездом. Его направили в Красноярский край. Он написал мне с дороги.

И больше никогда, ни слова.

Сгинул!

 

 

* * *

«Ваш отъезд не в интересах государства» — классическая формулировка отказа.

 

Двинулись мы!..

 

 

— Ты почему не спишь?

— А ты?

— Я тоже думаю...

Тысячи, десятки тысяч советских евреев ворочались ночи напролет: если не упустить момент, не опоздать, не быть шляпой, принять необратимое решение сжечь корабли, поломать устоявшуюся, постылую, но надежную жизнь, можно уехать!

Страх перед неизвестностью и сладостное предвкушение новизны терзали душу.

Первые колебания, первое жизненно важное решение, первые серьезные тревоги.

Еще полагая, что власти и впрямь озабочены искренностью нашего намерения «воссоединиться с родственниками», а также чистотой нашей еврейской крови, мы тратили уйму выдумки и душевных сил на сочинение связной биографии, в которой нашлось бы место дяде, перед войной уехавшему на Запад, а оттуда в Израиль.

Получить вызов?

Мало кто знал тогда, что в случае надобности чистые бланки найдутся в Москве, в «компетентных органах». Такие бланки, я знаю, предлагали и тут же заполняли людям, которых хотели поскорее выпихнуть из страны, и они соглашались ехать «на общих основаниях», то есть якобы в Израиль. Правда, это относится к более позднему времени.

А в мое время, когда о выезде в Израиль еще не говорили «на общих основаниях», правила игры требовали другого.

Человек, решивший «воссоединиться с родственниками», искал среди своих знакомых еврея, уже уезжающего «воссоединиться», либо шел к еврею-от­казнику, «активисту алии». Тот лучше знал, как и через кого передать просьбу.

Решившийся ехать делился с ближайшими друзьями, те шептали дальше. Вокруг отъезжающих и «активистов» никогда не бывало пустынно, так что первые отметки в вашем личном деле «органы», надо полагать, делали раньше, нежели ваши паспортные данные прибывали в Израиль.

Я не вижу серьезных причин, мешающих властям на этом уже этапе пресечь стремление уехать. В советских условиях вовсе не нужно объяснять, откуда ваше намерение стало известно властям. Если бы человека, запросившего вызов, приглашали «куда следует» и сразу говорили, что он никуда не уедет, девяносто девять процентов смельчаков отказались бы от своей затеи.

Этого почти никогда не происходило.

Наступает, однако, момент, когда получение вызова становится известным уже официально. Тяжелый маховик полицейской машины медленно приходит в движение. В этот момент, полагаю, определяется (если оно не определено заранее) общее отношение властей к вашему намерению покинуть родину.

С чувством совершаемого подвига и отчаянного противостояния тоталитаризму вы идете в ОВИР. Приди вам в голову мысль, что власти уже давно решили избавиться, по меньшей мере, от полумиллиона евреев и что вас выпихнут не мытьем, так катаньем, вы бы не умирали от страху и вообще задумались бы над тем, что с вами происходит. Но вся ваша прошлая, унылая, серая, бездарная жизнь приучила вас смотреть на выезд за границу как на спасительное чудо и величайшую привилегию. И вы ужасно боитесь спугнуть улыбнувшееся счастье, упустить его.

Те же — их ничтожное меньшинство, — кто понял конъюнктуру, торгуются, как на базаре, и уезжают, добившись для себя различных выгод, часто в виде более или менее шумных и эффектных обстоятельств отъезда.

А вы просто хотите уехать, вам в голову не может прийти, что ваше желание совпадает с желанием властей. И вы не замечаете, что инспекторша ОВИРа, принимающая от вас документы, равнодушно просматривает кропотливо составленную вами бумажку, где так убедительно описано ваше родство с проживающей в Тель-Авиве тетей... Боже, только бы не забыть, как ее зовут!

Но инспектору ОВИРа глубоко наплевать на степень вашего родства. Ведь одно из двух: либо вас отпустят, и тогда вы можете писать, что вам угодно, быть стопроцентным русским и объявлять себя братом президента Израиля. Или вас решено не пускать, и тогда вы не уедете и к родной матери. К тому же, ОВИР все равно ничего не решает.

Но вот все необходимые по существующим правилам документы собраны. Вы отдаете в ОВИР заявление, характеристику с места работы, справку с места жительства, справку из военкомата, вызов, квитанцию из банка об уплате первого взноса за визу.

Что происходит тогда?

Происходит следующее.

В ОВИРе ваше заявление попадает к канцелярию, которая передает его начальнику данного отделения. Тот накладывает резолюцию, после чего заявление со всеми сопровождающими его документами передается оперативному сотруднику, который и начинает составлять собственно выездное ваше дело.

На вас заводится ДОПР. Что это? Это Дело Оперативной Проверки.

Как говорится, в России дело чтоб начать, нужна бумага и печать.

Оперативный работник начинает соответствующее оформление ДОПР. Это означает, что дело должно быть поставлено на регистрационный учет, его должен утвердить сначала непосредственный начальник оперативного работника и провести через утверждение всеми инстанциями: то есть, вплоть до начальника управления или заместителя министра МВД. Когда поставлена последняя подпись, начинается процесс оперативной проверки. Напомню: по линии МВД.

Во-первых, проверяется через так называемый первый спецотдел или отдел агентурного учета, не принадлежит ли данное лицо к кадрам МВД, к общей или специальной его агентуре. Проверяется также возможная судимость или связь с другими людьми, когда-либо привлекавшими внимание органов внутренних дел.

Параллельно то же самое проделывается в отношении ваших ближайших родственников. Если подает вся семья, это несколько упрощает дело.

Пока ничего особенного. В очень многих странах получение заграничного паспорта и выезд за границу связаны с проверкой судимости и наличия или отсутствия заведенного на вас дела в полиции. Уезжая из Израиля, я тоже получал справку в полиции о том, что за мной не числится уголовных преступлений и я не убегаю от суда...

Но в Израиле речь идет о простой проверке полицейской картотеки, и если вы чисты перед законом, то получаете нужную справку и соответственно паспорт. В России все это только начало.

Когда проведена такого рода первая проверка, на вас делается «агентурно-оперативная установка». Это значит, что сведения о вас, а также о ваших ближайших родственниках собирают уже путем опроса соседей, друзей, сослуживцев. Разумеется, в секретном порядке.

Все это шаблон, минимум проверки, если ваш случай абсолютно ясен, не вызывает никаких сомнений.

В случае неясностей заводится новое дело. Это так называемый ДОР или ДОАР, то есть Дело оперативной разработки или оперативно-агентурной разработки. Тут уже вам уделяется особое внимание. Вербуется агентура из вашего ближайшего окружения или используются уже существующие около вас агенты. За вами могут установить наружное наблюдение и провести так называемые литерные мероприятия, как то: подключить к прослушиванию телефон, перлюстрировать корреспонденцию и т. п.

Наконец материалы собраны. О вас известно как будто всё. Соответствующий оперативный работник суммирует полученные сведения, выносит соответствующее определение и закрывает дело. Конец?

Ничего подобного. Оперативный работник дает заключение, и дело теперь идет на проверку в выездной отдел или отделение КГБ в республиках. Ведь до сих пор речь шла лишь о Министерстве внутренних дел.

Теперь шутки кончены! Всё всерьез!

Сначала, как и в первый раз, проверяют, не принадлежит ли человек к кадрам или агентуре. Только что не МВД, а КГБ. Проверяют, не принадлежит или не принадлежал ли он каким-либо образом к армейским органам безопасности. Теперь выяснят, нет ли у вас родственников за границей, не связаны ли вы как-нибудь с иностранцами, не переписываетесь ли с кем, проживающим вне России. И вопрос судимости проверят по-другому. Вы, к примеру, могли быть под судом и даже сидели когда-то в тюрьме. Но к моменту проверки судимость с вас по каким-либо причинам снята. Или вас судил когда-нибудь военный трибунал, или вы были осуждены по политическому делу, или же вас судило Особое совещание.

В архивах МВД все это не оставило следов, как нет там следов и ваших прегрешений политического порядка: встречи с иностранцами, переписка с заграницей, наличие родственников, живущих вне пределов родного отечества. А в архивах КГБ это имеется во всех подробностях.

Теперь, в случае надобности, ДОР или ДОАР заводит на вас уже КГБ. То есть за вами следят его филеры, с вами ведут задушевные беседы его агенты, его техника подключается к вашему телефону, его работники фотографируют вас на улице, и т. п.

Если в годы войны вы не были младенцем, то на вас еще пойдет запрос в Главный архив КГБ в Новосибирске. Там хранятся дела всех проходивших или осужденных по так называемым государственным или военным преступлениям. Например, таким страшным, как нахождение на оккупированной противником территории или участие в партизанском движении.

Как будто все? Ан нет. Вдруг что проглядели! Поэтому собранные данные рассылаются сотрудникам выездного отдела на специальном бланке. Это на тот случай, если кто-либо из них имеет на вас какие-нибудь дополнительные сведения. Если таковых не имеется, то получивший такой циркуляр сотрудник пишет в соответствующей графе «сведений не имею» и ставит свою подпись.

Всё? Разумеется, нет! Теперь дело закрывается постановлением опер­уполномоченного КГБ и идет на утверждение руководства выездного отдела или Второго управления отделения ГБ.

И только после этого... Нет, вам визу не дают. Но ваше дело, наконец, отправляется в выездную комиссию ЦК партии, которая и решит окончательно, насколько ваш отъезд «целесообразен» и «соответствует интересам государства». И если он ничуть этим интересам не соответствует, то вы никуда и не уедете.

Можно ли всерьез говорить: «я уехал дуром», «КГБ прошляпило»? Попробуйте выдать себя не за того или скрыть подробности вашего прошлого!

Но из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год люди заказывают вызовы из Израиля. И никто им не мешает этого делать.

Трудности предназначены для сравнительно узкого круга лиц, и назначение их особое: это суррогат погрома. Напоминание самим уезжающим и всему миру, что мышеловка может в любую минуту захлопнуться, поток иссякнуть. Подстегнутые горьким примером других, люди еще дружней наваливаются на ворота, еще настырней лезут меж чуть распахнутыми створками.

Но с тех, кто попал в число уезжающих со всякого рода, неприятностями, власти не спускают глаз до последней минуты.

Условия отъезда — это не только сам отъезд и пример в назидание другим. Это еще подчас и решение будущей судьбы человека на Западе.

Я получил визу после того, как прошел стандартную проверку, длившую­ся два месяца и десять дней. Это нормально. Но за два дня до отъезда визу у меня отобрали.

Сообщая мне об этом, инспектор ОВИРа, добавила: «И без эксцессов! Все погранпосты предупреждены!»

Я позже проверял — таковы правила. Если выездная виза отменена, вы уже не уедете. Приказ вас не выпускать сразу передается на все посты паспортного контроля.

Я просидел в отказе около года. В течение тех месяцев, что я разными маневрами косвенно пытался убедить власти, что им выгодней и целесообразней отпустить меня, несколько человек (я лично знаю двоих) уехали после того, как из ОВИРа им сообщили, что визы их аннулированы.

В обоих случаях эти находчивые, смелые, решительные люди тотчас поспешили на аэродром и улетели, поражая всех своей смекалкой.

Ерунда!

Так же, как внезапное и насквозь липовое дело, возбуждаемое против «активиста» в последний момент перед его отъездом, привлекает к нему внимание на Западе и определяет прием, который ему там окажут, так и трюк с отъездом, посрамляющим советские власти, — не оплошность властей, а продуманный ход. Последний штрих к портрету выезжающего.

Как правило, все обстоятельства, окружающие ваш отъезд, властям известны. Они и решают, уедете вы с треском и шумом или тихо, хоронясь и поспешая.

 

 

Мы едем! Куда только не заносит нас судьба: Израиль, Соединенные Штаты, Англия, Канада, Западная Германия, Австралия...

И каждый из нас, уезжая, оставил на бывшей своей родине свое личное дело. Досье, в котором записано всё, начиная от деда, бабки и родителей, до справок со всех мест работы, из воинской части и домов отдыха, отчетов ваших ближайших друзей, оценок ваших симпатий и антипатий, вкусов, привычек, интересов.

Примерно у шестидесяти процентов уехавших в деле еще лежит письменное обещание честно сотрудничать с советскими органами разведки. Но это пустяк, безделица. Вы уехали в свободный мир, и никто вас не может заставить...

Разумеется. Бумажка — это простая проверка перед расставанием. Последний психологический тест.

Но когда уехавший в Тель-Авив к тете и оказавшийся в Нью-Йорке бывший советский гражданин будет на таком месте, где он может пригодиться и сотрудник, которому поручат просмотреть его дело, сможет написать в справке для местной резидентуры: «поддается вербовке», — то дальше — уже дело местного работника: грозить или платить.

Просто психологический тест. Проверка!

Но не у всех такая отметка. Чуть не половина уехали в этом смысле свободными. Но и про них известно: что надо сделать, чтобы человека довести до петли, как разрушить семью, на что купить, чем испугать.

Так что, как писал Чехов: «Не унывай, жандарм!» Мы приехали!

ТАСС, 15 декабря 1975 года:

«Советское общество по культурным связям с соотечественниками за рубежом — “Родина” учреждено на состоявшейся сегодня в Москве всесоюзной конференции.

Согласно принятому уставу, Общество является союзно-республиканской организацией. Избран Совет Общества. На первом его заседании избран Президиум. Председателем Президиума избран президент Академии педагогических наук Всеволод Столетов».

Вчерашние диссиденты, подаванты, отказники, «активисты алии», борцы за права человека или за право воссоединения с тетей в Израиле — мы сегодня «соотечественники за рубежом». Это о нас, для нас. О нас помнят.

Еще бы!

Зачем мы здесь?

Чтобы хоть приблизительно разобраться в этом вопросе, выделим сходства и различия с предыдущими волнами беглецов. Возьмем определение трех эмиграций, данное Александром Исаевичем Солженицыным.

«Третья эмиграция, — говорит он, — это лишь хвостик, отколок от израильской эмиграции. По значению, по численности — она не идет в сравнение с двумя первыми русскими... Я всегда говорил, что третья эмиграция уехала не из-под пуль, как бойцы первой, не от петли, как бойцы второй, — она уехала именно в то время, когда на родине появились и возможности действовать, и силы наиболее нужны там».

Итак — первая и вторая эмиграции были героические. Мы же в подавляющем своем большинстве поехали «устраивать свою судьбу».

Хотя это, наверное, очень гадко, полагаю, что это так. К тому же все мы уехали из СССР с разрешения начальства, в отношении каждого из нас компетентные и директивные органы приняли решение: «отъезд целесообразен, соответствует интересам государства».

Напомню, что нас не только больше, чем бежало когда-то из Крыма, но что далеко еще не все приехали. Да и вообще наш эмигрантский поток производит обманчивое впечатление.

Мы ведь только берем разгон. Мысля по аналогии с царским временем, когда в начале века полтора миллиона евреев, равнодушных к судьбам России, уехали от погромов в Америку, некоторые считают, что и на сей раз власти выпрут из страны по меньшей мере те же полтора миллиона, а то и два. Ссылаются при этом на численность еврейского населения в СССР.

Не будем гадать. Одно ясно: выедет столько, сколько будет выгодно выкинуть Советскому Союзу.

И тут следует указать вот на что. Третья эмиграция началась постепенно, началась как одолжение внешнему миру. Если бы Западу сразу объявили: в течение ближайших десяти лет вам предстоит принять полтора миллиона советских евреев, то вопрос был бы вынесен на обсуждение ООН, границы прикрыли бы, мог бы произойти международный скандал.

Произошло другое. Евреи начали просачиваться из России постепенно. И постепенно начали за свой выезд бороться. Тысячи, десятки тысяч, может быть, сотни тысяч людей во всем мире так же постепенно втянулись в эту борьбу за наше право уехать.

Вокруг этой борьбы идет крупная политическая игра, принимаются законы, пререкаются законодатели, создаются комитеты, созываются конгрессы. Вокруг этой борьбы кормятся люди.

Искренность тех, кто на Западе борется за наш выезд, а тем более наше собственное желание уехать, — вне сомнения. И мы, и они поступали, поступаем и будем поступать согласно велениям сердца и совести.

Но когда через сколько-то лет окажется, что на Запад из СССР переселилось пятьсот тысяч, миллион, два миллиона и кто-нибудь вздумает крикнуть «караул!», — будет поздно. Мы уже здесь!

Хотя подавляющее большинство выезжающих — евреи, вряд ли справедливо называть нашу эмиграцию израильской. В Израиль уже сейчас едет меньше трети. Что будет дальше, легко предугадать. Большинство будут ехать туда, где есть работа. […]

Судя по некоторым признакам, решение перейти к массовому исходу было принято где-то в конце 1968 года. Так что одним из возможных объяснений может быть то, что Москва поверила или сделала вид, что поверила в собственную пропаганду, будто Пражская весна и выступления польских студентов суть происки сионистов.

В Польше, как помните, агитация за выезд проходила организованно: митинги устраивал сам министр внутренних дел Мочар. Политически сознательные участники кричали: «Жиды, убирайтесь к Даяну!»

Отдадим должное советскому руководству: в России этот суррогат погрома проходил более цивилизовано. И более рационально. Да и цель, возможно, была иная.

Быть умным советскому руководителю не обязательно. Искрометное остроумие также ни к чему. Когда, обедая в узком кругу и на высшем уровне в городе Вене, Леонид Ильич Брежнев желал сказать что-либо особо примечательное, он доставал из кармана пиджака карточку с напечатанным крупными буквами текстом глубокой мысли, читал эту мысль вслух, а карточку прятал в другой карман. Чтобы не повторяться.

Но попробуйте заставить Леонида Ильича принять решение себе во вред!

 

Принятое на высшем уровне решение выкинуть часть населения из страны приобретало рациональные черты постепенно.

Да и в момент принятия оно как-то было рационально оправданно. В данном случае инстинктивное желание избавиться от чужеродного тела, источника беспокойства и смутной угрозы, имело, надо полагать, два корня: здоровый утробный антисемитизм и, как оправдание в собственных глазах, желание застраховаться от нападок еще больших антисемитов внутри той же правящей группы.

Процесс осмысливания углублялся. Первоначальный порыв превращался в государственную операцию по чистке тылов и укреплению морально-политического единства страны. Магистральная стратегическая линия обрастала тактическими дополнениями и оперативными соображениями соответственно целям различных звеньев советского государственного аппарата. Эти тактические соображения могли позже стать самодовлеющими.

Так, исторический опыт научил Москву, что рассеянное по всему миру обширное и некомандировочное русское присутствие ей выгодно. Только ради такого присутствия массовый выезд затевать бы не стали. Но уж раз он начался...

Оказалось, кстати, что этнический состав эмиграционного потока тот самый, какой нужно.

Выезжающие из СССР евреи в большинстве своем в Израиль не едут, в странах рассеяния почти не ассимилируются и везде, даже в Израиле, живут как русские. Так что, избавляясь от инородного еврейского присутствия, Москва в результате получает на выходе русскую эмиграцию.

Одновременно неизбежно возник план забросить с выезжающим потоком определенное количество агентов. На местах оперативные работники получили контрольные цифры и принялись вербовать отъезжающих.

Немедленных результатов это дать не может. Да и не должно. Но на будущее в личных делах накопились письменные обязательства сотрудничать. Цена этим обязательствам не высока. Опять-таки, из-за этого одного не стоило огород городить. Но раз уж так случилось...

Это всё, однако, частности. Пусть в нашей эмигрантской массе есть люди, выполняющие индивидуальные поручения властей, — основную задачу мы все же бессознательно выполняем сообща. Всей нашей массой.

А задача эта — не разведывательная. Это задача политическая. Только на этом поприще может быть полезна наша манипулируемая третья эмиграция.

Мысль, что нами манипулируют, многих коробит. Ирония в том, что, будучи частицей неподвластного нам общего замысла, каждый из нас, чтобы включиться в него, самостоятельно и свободно решал свою судьбу. […].

Замысла во всем объеме нам не узнать. Но отдельные его элементы видны хорошо. Избавляясь от неугодной этнической группы и создавая за границей хорошо известную, изученную в деталях, с личным досье на каждого неприкаянную массу, советские власти извлекают и другие выгоды. Так, сам процесс выезда позволяет более гибко воздействовать на направление и состояние инакомыслия в стране. Уже не обязательно сажать диссидента или ссылать его в Сибирь. Можно заставить его уехать в Израиль или даже в США.

Подумайте, какой широкий спектр новых возможностей это открывает! Теперь от властей зависит не только то, кто из инакомыслящих будет на свободе, а кто в тюрьме, а еще — кто будет внутри страны, а кто за ее пределами. Кто прославится, а кто останется в безвестности. Кто уедет раньше и займет на Западе более выгодные позиции, а кто поспеет к шапочному разбору. Кто от чьего имени будет говорить!

Появляются почти безграничные возможности держать руку на пульсе переправки на Запад неподцензурной литературы. Что и когда дойдет, а что почему-то не дойдет. К кому дойдет, а к кому и нет.

Это, в свою очередь, дает возможность не только душить советское инакомыслие, но деликатно обеспечивать той или иной тенденции больший или меньший резонанс, а подчас и просто шумный успех за границей. А заодно и оказывать влияние на развитие того или иного строя мысли внутри страны.

Это лишь один аспект совершенно новой ситуации, созданной процессом нашей эмиграции. Есть и другие явления, для которых третья эмиграция — фон и основа.

Выезжая легально, мы, в отличие от беженцев прошлых лет, сохраняем связи с оставшимися в Союзе родственниками, друзьями, знакомыми.

И смываются грани.

Благодаря нашему потоку, сливаясь с ним, им прикрываясь, происходит все убыстряющийся выезд индивидуальный, чаще всего нееврейский, хотя подчас и по израильским визам. Этот поток питает за рубежом странную, хотя и не привлекающую особого внимания группу.

Быстро образуется все более многочисленная прослойка полуэмигрантов-полусоветских, множатся ряды вчерашних привилегированных советских чиновников, внезапно сменивших место жительства и паспорт.

Благодаря нашему потоку проходят незамеченными вещи, которые еще недавно бросались бы всем в глаза. Видный работник идеологического фронта, лично тесно связанный с ЦК и высшими ступенями КГБ, человек более чем выездной, имевший на Западе огромное число друзей и коллег, вдруг подает заявление на выезд в Израиль и, продолжая (как и его жена) работать на старом месте чуть не до последнего дня, получает выездную визу ровно на двадцатый день — и это уже никого не удивляет. Не удивляет и то, что на Западе этого человека ожидает работа, эквивалентная той, которую он делал в Москве.

Возникают и множатся на Западе салоны, где новые эмигранты высокого ранга принимают и вчерашних советских граждан, только что своего гражданства лишенных, и знатных западных людей, и советских дипломатов, и приехавших в очередную загранкомандировку московских литераторов. Нормально!

Какую это позволяет вести многоплановую игру, где выигрыш Запада проблематичен, а выигрыш Москвы обеспечен!

С этим тесно смыкается и другой процесс. Пропагандно-пред­ста­ви­тель­ские функции советских работников культуры, начав дробиться несколько лет назад, продолжают дробиться все более. Когда-то Илья Григорьевич Эренбург чуть ли не один метался по всему миру, пудря мозги своим друзьям-интеллектуалам. Сегодня его работу поделили между целой командой литераторов и других творческих работников. Эти новые эренбурги подчас и в посольство СССР не удосуживаются заглянуть. Дела, дела! Они живут вольно, навещают своих вчерашних московских собутыльников, ныне эмигрантов, охотно рассказывают им новости «из дому», прося только «не трепаться» о том, что они рассказывают.

Что же, скажут мне, отлично! СССР превращается в открытое общество.

Так ли это? Пока что эти сложные переплетения отношений на грани эмигрантов и не-эмигрантов создают еле видимую, но очень крепкую паутину самоцензуры, ограничений в отношении возможных помех великому делу советской политической экспансии.

Сколько приходилось слышать предостерегающих шепотков, предупреждений: того-то не делайте, у Икса и так последняя поездка в США чуть не сорвалась. Вызывали в ЦК, бранили, — он мне сам рассказывал. Боже вас упаси писать этакое! Сборник стихов Игрека очень неохотно подписали к печати.

Дружеские связи в этой промежуточной среде оборачиваются чаще всего парализующими путами.

Необычайно разрослась категория «эмиссаров». Их два варианта. Первый почти неотличим от культурного представителя, о котором была речь. Правда, эмиссар может не быть, и чаще не бывает знаменитостью. Во втором варианте это иностранец. В обоих — это человек, всей душой преданный святому делу советского инакомыслия и всегда готовый выполнить небольшое поручение, что-то передать. Для этого он пользуется своими служебными поездками в СССР или визитами из СССР за границу, чаще всего по приглашению друзей. И никто в суете массового исхода не замечает, что больно уж часто и надолго, в нарушение всех правил («в капстрану — один раз в два года»), выезжают эти милые люди. Но, будь то советские граждане или иностранцы, их роднит одно: они призывают к благоразумию — иначе им в следующий раз могут не дать визу!

А промежуточная среда расширяется. Некоторые знаменитые московские салоны просто перенеслись на Запад, сохранив в общих чертах тот же круг посетителей, русских и нерусских, а заодно и подслушивающие устройства. Всё — как в Москве. И водка та же.

Но нам не до таких пустяков!

 

 

* * *

«Геральдика. Родословная. Справки по русским и иностранным родам. Отыскание и художественное выполнение гербов и родословных таблиц. Отыскание прав на титулы и т. д.»

Такое объявление регулярно появлялось в русских газетах в довоенном Париже.

— Чудачьё! — ухмыльнется новый эмигрант. Но разве это объявление не говорит скорее о сходстве между первой эмиграцией и третьей? […]

Поместите сегодня объявление: «Прошлые судимости подтверждаем документально. А также личное знакомство с Сахаровым, Орловым, Щаранским, Кузнецовым... Справки об отбывании срока с Гинзбургом, Буковским, Кузнецовым высылаем по первому требованию. Плата по таксе».

Заработаете большие деньги.

Душераздирающие строки я прочел в покойном тель-авивском журнале «Клуб»: «...что это была за жизнь! Каждый из нас не спал ночами и ждал стука в дверь: За тобой, ОБХСС!»

И он слышал о диссидентах!

С нашей родины мы, кстати привезли не только ценности инакомыслия. Когда надо, козыряем и вполне официальными ценностями.

Не вините нас в этом. Эмигрантская невесомость заставляет нас цепляться за всё, что ощущается как более или менее твердая основа.

 

 

* * *

Так для чего же мы нужны?

Для того, чтобы дезинформировать и дезориентировать Запад, укрепить позиции СССР во внешнем мире. […] 

Говорят: покидая СССР, потому что мы не желаем там жить, мы выносим этой стране моральный приговор. Отсюда делают вывод: советские власти могли лишь под давлением согласиться на наш отъезд.

И еще: движимые неприязнью к советской модели реального социализма, мы, выехав, укрепим «антисоциалистические силы», рассказывая правду об СССР или, по крайней мере, наше видение этой правды. Мир узнает и содрогнется!

Все, что способно заставить содрогнуться западный мир, он о Советском Союзе давно знает. Когда вышел «Архипелаг» Солженицына, эффект был огромен. Выражение «ГУЛаг» прочно вошло в словарь политических журналистов Запада. От того содержания, которое мы вкладываем в это слово, Запад ушел далеко.

Это нас, а не людей Запада ошеломила раз и навсегда правда о советской действительности. Как зачарованные, мы повторяем эту правду, а наши новые друзья слушают, позевывая. Все эти истории они слышали столько раз!

А для того, чтобы передать им наш опыт на материале новой, западной действительности, у нас нет ни умения, ни языка, ни возможностей это сделать.

Попробуйте, например, объяснить, что люди, борющиеся против строительства атомных электростанций, защищают, сами о том не подозревая, арабских нефтяных шантажистов. Голос Сахарова, сказавшего об том, услышан не был.

Наши апокалипсические пророчества относительно будущего Запада лишь наводят наших собеседников на мысль, что в советские психушки сажают не зря.

Но все же эти ушедшие из России из отвращения к существующему там строю сотни тысяч человек укрепят общий фронт антитоталитаризма?

Они не укрепят ничего. Только в Израиле, куда большинство никогда не поедут, могли бы они включиться в политическую жизнь страны, влиять на нее и, следовательно, в какой-то микроскопической степени на расстановку сил в мире. В других странах, странах рассеяния, мы, за редчайшими исключениями, в политическую жизнь не включимся. Хорошо изученный опыт прошлых эмиграций показывает, что скорее всего нашу жажду политической деятельности, — если такая жажда вообще есть, — мы обратим на решение судеб России.

На этом пути ловушки расставлены давно и надежно.

Хорошо, скажут мне, это так, пока речь идет о парализации возможной деятельности эмигрантов. Но отсюда до использования их далеко. Где же дез­информация и дезориентация?

Хотя мы в основном говорим одно и то же, наши голоса сливаются не в хор, а в какофонию. И тем слышнее спокойные и уверенные голоса тех приехавших с нами людей, которые говорят Западу то, что он хочет слышать.

И сразу оказывается, что в сумбуре выкриков и взаимных обвинений эти голоса находят благодарного слушателя. И не просто слушателя. Именно эти и только эти люди с необычайной гладкостью и быстротой получают на Западе возможность работать на таких высотах, которые максимально приближают их к инстанциям, где готовятся политические решения.

Что же эти люди говорят Западу? Они на разный манер повторяют, что руководство Советского Союза — уже не то, что на место старых тупых догматиков пришли или идут молодые, умные прагматики, с которыми можно и нужно договориться, что, делая уступки Москве в военных и экономических вопросах, Запад выигрывает, укрепляя позиции армии и технократов в ущерб КПСС.

Неужели, кроме всего прочего, это вам ничего не напоминает? Как же: «Власть догматиков-большевиков на излете, народ жаждет монархии и скоро ее установит» («ТРЕСТ»); «народ разочаровался в предателях революции и скоро установит в стране демократический строй» (Савинков); «власть изменилась, на смену всяким жидам пришли светлые русские головы» (Шульгин).

И сегодня, как и тогда, «разумные голоса» говорят: только не спугните процесс обновления необдуманными действиями, только не вмешивайтесь. Дайте только время!

Но при чем тут мы? При том, что только на фоне нашего нестройного хора, конфликтов и столь противной Западу нетерпимости могут эти слова звучать убедительно. И уже хотя бы в этом — наша дезориентирующая роль.

Нам надо, в частности, подтвердить своим поведением, что в России не может быть иного собеседника, кроме власти.

Утверждают также, что если третья волна эмиграции и не оказывает благотворного влияния на общественность Запада в целом, то умонастроения либеральной интеллигенции она изменила, отдалив ее от систематически просоветской позиции.

Это верно лишь отчасти. Западная интеллигенция, особенно американская, особенно еврейская, стала более восприимчива к воздействию реальности уже после доклада Хрущева на XX съезде, а главным образом после того, как стало невозможным скрывать существующий в СССР антисемитизм.

Но сегодня оказывается, что братья-евреи из СССР — плохие евреи. Их выписывали затем, чтобы они ехали в Израиль, а они норовят приехать в США и сесть на шею. Их вызволяли как евреев, стремящихся жить еврейской культурной жизнью, а среди них почти не найдешь человека, знающего даже идиш. Их вызволяли как людей, хотевших и при социализме оставаться евреями, а они и при капитализме не хотят ими быть. Кроме того, они буржуазны и алчны. Среди нас слишком много просто бездельников, любителей жить ничего не делая. У привыкших вкалывать западных людей это вряд ли может иметь длительный успех.

Я, Боже упаси, не обобщаю! Я говорю не обо всех. Все это — только отдельные, кое-где имеющиеся, нетипичные случаи. Но как в старом анекдоте про еврея и китайца: «И много вас, китайцев? — Около миллиарда. — Надо же! Так почему же вас не слышно?»

Их, нетипичных, слышно!

— Так на какого черта они вообще нужны?

Вопль еще не раздался. Но он зреет.

И разве так уж невероятно, что, добившись ценой крупных уступок Москве еще большей свободы эмиграции (хотя бы для евреев), Западу придется тайно делать Советскому Союзу новые уступки, чтобы добиться прекращения потока?

 

 

— Как вы нам надоели! — сказал мне один западный друг, долгие годы посвятивший изучению инакомыслия и бесконечно много для всех нас делающий. — Вы грызетесь, как собаки, в своей взаимной вражде вы не брезгуете никакими средствами и не останавливаетесь ни перед какими оскорблениями. Хоть детей бы своих постыдились! Я знаю, вы не можете уехать обратно. Так езжайте хотя бы в Израиль!

Полагаю, что в ваших словах больше горечи обманутой любви, нежели истинного отвращения. Но чего же вы ждали?

Что люди, так долго молчавшие, заговорят сразу ровно, умеренно, учтиво и сдержанно?

Что люди, основными качествами которых были упорство и непримиримость (которые и позволяли им выдержать), вдруг станут уступчивы и терпимы?

Что из страны, где всякая мысль — инакомыслие, а всякое инакомыслие — уже мысль, сразу приедут мыслители?

И разве вы не знаете, что любить ближнего своего легко только издали?

В Москве это знали, когда собирали нас в путь.

 

 

— В ваших рядах, — говорят рационально мыслящие люди, — царит разброд. Вы неспособны договориться между собой. О, если бы вам удалось объединиться!..

После каждой очередной эмигрантской дискуссии, когда еще раз уточнили, кто с кем на одном поле не сядет и почему, что единой партии, единого центра, единой концепции и единого руководства не будет, приходится слышать: происки КГБ! Москва как огня боится объединения эмиграции и никогда ее не допустит.

Так уж повелось думать, что только рука Москвы не дает нам объединиться на единой среднеполитической платформе монархо-марксизма и православного иудаизма, чтобы сообща, вдохновясь принципами плюрализма и парламентской демократии, разрабатывать альтернативные варианты политико-общественных структур постсоветского общества.

Главным аргументом в пользу единства является мысль, что Москва его страшится. Да что может быть выгодней для Москвы, чем собрать нас всех в кучу и контролировать из одного центра!

В том, что мы являемся бессознательным орудием и в то же время объектом операции огромного масштаба, частью общего плана советской политической экспансии, трудно сомневаться.

Но перед лицом этой мощной махины у нас остается мощное средство сопротивления: ясный взгляд на самих себя и на окружающую действительность. Не теша себя никакими иллюзиями, мы можем и обязаны смотреть правде в глаза. Вопрос: «Зачем меня выпустили? Чего от меня, без моего ведома, ждут?» — не праздный вопрос. Ответ на него может быть началом прозрения.

Раскрытие обмана — безотказное оружие обманутых. […] 

1980, № 22