От интервьюера

[…] Уже в 1972 году Надежда Яковлевна настаивала, что единственная надежда на будущее России — Церковь. Сохранила ли она эту надежду до самой смерти? Есть основания думать, что нет. Об этом можно судить по интервью, которое я записала на магнитофон в конце 1977 года. По моим сведениям, это единственное ее интервью, записанное на ленту. Я дала ей обещание не публиковать его при ее жизни.

Интервью должно было последовательно описывать ее жизнь с детства и до наших дней, и я тщательно подготовила все вопросы. Увы, интервью осталось незавершенным. Когда я вернулась в Москву в октябре 1977 года, Надежда Яковлевна была в таком физическом состоянии, что, когда она открыла мне дверь, я ее не узнала. Действительно, мое первое впечатление было, что я со своим замыслом уже опоздала. Все-таки, несмотря на страх и физическую слабость, она согласилась дать интервью. Ее голос зачастую сходил на нет, оназадыхалась, делала долгие паузы. От некоторых вопросов, которые я хотела задать, пришлось отказаться, так как я боялась, что для нее все это слишком утомительно. Я была уверена, что ей осталось жить совсем немного. Я ошиблась — она прожила еще три года.

Ей хотелось смерти, но она не могла умереть. Ее манера мыслить была по-прежнему живой и острой, но представление о текущих событиях было затуманено. Ее непреклонная вера в загробную жизнь оставалась ее единственной нравственной опорой. […]

Надежда Мандельштам была женщиной сильной и выносливой, очень веселой, большого ума, остроумия и неожиданной нежности.

Я вспоминаю ее с непреходящей любовью.

Элизабет Де Мони

 

 

— Надежда Яковлевна, скажите,  пожалуйста, где вы родились?

В Саратове, это город на Волге. […]

 

— Мало кто знает, что вы провели часть своего детства на Западе. Оказало ли время, проведенное там, большое влияние на вас?

Я не знаю, но я рада, что была, потому что у меня нет такого чувства отчуждения.

 

— Вы верующая?

Да. Хожу в церковь.

 

— И вы всю жизнь ходили в церковь?

Няня возила меня в церковь, русская няня.

 

— Ваша мать была еврейкой, но ваш отец был, кажется, баптист? Это верно?

Он был крещен. Потому что его отец, мой дед, был кантонист. Это были дети, которых забирали и, когда был период обрусения при Николае Первом, их крестили почти насильно.

 

— А мать?

Мама осталась еврейкой. Они женились где-то во Франции.

 

— Не скажете ли вы, как вы встретились с Мандельштамом?

Был такой клуб в Киеве, в 19-м году. Мне было как раз 19 лет. Это был клуб, который назывался «Хлам»: Художники, Литераторы, Артисты и Музыканты. Мы там собирались каждый вечер, и он пришел. И меня познакомила с ним одна... Все условились не знакомить меня, а какая-то познакомила.

 

— Когда вы с ним познакомились, он был уже известным поэтом?

Он был известен. И я знала, что он поэт.

 

— И вы уже думали тогда, что он гений?

Был ли он гением, я не знаю. Он был дурак.

 

— Он был... очень глупый молодой человек?

Вы облагораживаете. Он был — я резче говорю.

 

— Был ли он также веселым молодым человеком?

Очень веселый, всю жизнь веселый, даже в несчастьях.

 

— Сохранил ли он эту веселость и в тяжелые, трудные годы?

В тяжелые годы? В лагере — нет. В лагере он просто сошел с ума. Он боялся есть, думал, что его отравят.

 

— Был ли ваш муж добрым человеком?

Со мной — нет, а с людьми — да, особенно с детьми. Ну, он меня никуда не пускал.

 

— Некоторые мне говорили, что он был очень трудным человеком.

Он был трудным человеком для меня. И для сволочи. Кругом были сволочи одни.

 

— Но вы посвятили ему всю свою жизнь...

К сожалению.

 

— Можете ли вы сравнить его с каким-нибудь другим поэтом его поколения?

Конечно, Пастернак, а больше никого.

 

— И больше ни с кем?

Ну, женщины: Ахматова, Цветаева, но я думаю, что это дешевка по сравнению с Пастернаком и Мандельштамом.

 

— Но Ахматова была, пожалуй, его самым близким другом?

Была. Но по отношению ко мне она была не очень хороша. Она мне сказала через сорок лет, тридцать пять лет после смерти Оси: «Вот теперь видно, что вы были подходящей женой».

 

— Оказала ли она на него большое влияние?

Нет, никакого.

 

— Ваш муж был человеком абсолютно неподкупным, человеком абсолютной порядочности...

Нет.

 

— Я хочу спросить — что именно принес он людям: свою поэзию или свою абсолютную честность?

Не знаю. У меня нет никаких сведений о том, что он известен на Западе. В России — да. В России во всех домах интеллигентных есть списки его стихов. Он до сих пор список, а не человек. И потом эти анекдотические рассказы о нем, что он «раздражался». Он просто отбривал.

 

— В вашей книге, в первом томе, вы пишете, что, когда Мандельштам умер, вам очень помогли его слова: «Почему ты думаешь, что ты должна быть счастливой?»

Он мне всегда так говорил: «Почему ты думаешь, что ты должна быть счастливой?» Это его христианство.

 

— Его христианство?

Он был христианин. Он верил в Христа.

 

— Когда он крестился: в детстве или уже взрослым?

Взрослым. Ему было около двадцати двух лет. Всегда пишут: «для того, чтобы поступить в университет», но это чепуха, блата хватило бы. Он просто верил, и это, конечно, на меня тоже оказало влияние.

 

— Вы говорите, что ваш муж крестился, когда ему было двадцать два года. Он умер почти сорок лет назад. Вы по-прежнему чувствуете свою близость с ним?

Очень долгое время я чувствовала, а потом перестала, сейчас перестала. Он подслушал, как я на исповеди сказала, что я ему изменяла.

 

— На то, чтобы спасти произведения вашего мужа, ушло почти сорок лет вашей жизни. Ощущаете ли вы удовлетворение от того, что труд вашей жизни завершен?

И да, и нет. Я отдала жизнь на это. Это было очень трудно. И теперь я чувствую себя совершенно опустошенной.

 

— Что бы вы хотели еще сделать?

Я хотела б написать о своем отце, у меня был чудный отец, но у меня уже нет сил. Может, я попробую. Не от того нет сил, что мы сейчас разговариваем, — от жизни. Я бы очень хотела смерти. Еще хотела бы умереть здесь, а не в лагере. Такая возможность тоже есть: если уйдет Брежнев.

 

— Когда еще был жив Мандельштам, в 20-е и в начале 30-х годов, у вас был один покровитель — Бухарин. В вашей книге вы пишете, что всеми благами, которые были у него в жизни, Мандельштам был обязан Бухарину.

Он спасал нас просто, очень активно.

 

— Надеетесь ли вы, что Бухарина когда-нибудь реабилитируют ?

Для этого должно все перемениться. Не знаю, возможно ли это в мертвой стране.

 

— Есть в вашей книге очень важная строчка. Вы пишете, что смерть художника всегда бывает не случайностью, а последним творческим актом.

Это не мои слова, это слова Мандельштама. Это в статье о Скрябине он говорит.

 

— Ваш муж написал свое стихотворение о Сталине после того, как увидел последствия коллективизации на Украине и почувствовал, что не может больше молчать?

Это первое стихотворение? Да.

 

— Говорил ли он с вами, пока писал его, или сразу написал?

Конечно, говорил. Он мне каждую строку показывал. У меня, наверное, хороший слух на стихи.

 

— Когда он писал его, думаете ли вы, что он понимал, что оно приведет к его смерти?

Конечно! Он думал только, что его сразу расстреляют.

 

— Думаете ли вы, что он был прав?

Я думаю, да. Но это относится не только к Сталину, это относится ко всем. Брежнев — первый не кровопийца, не кровожадный. Солженицына, например, за границу выслал. Хрущев еще упражнялся. Он здесь расстрелял людей за то, что они продавали губную помаду самодельную, — я знаю это от Эренбурга. Он на Украине провел сталинскую политику — там кровь лилась страшная.

 

— Путешествия на Запад оказали на Мандельштама огромное влияние, и вы писали, что Средиземноморье было для него чем-то вроде Святой Земли. Думаете ли вы, что классическая культура Древнего мира — Греции и Рима — оказала наибольшее влияние на него как на поэта?

Греция — да, но он никогда не был в Греции. В Риме он был, но про Рим он говорил, что это камни, а Грецию он очень живо чувствовал. Потом, Грецию можно чувствовать и по стихам, и по литературе. Я тоже не была в Греции.

 

— Но, как вы уже говорили, он был до глубины души христианином. Среди всех страданий сталинских времен, его и ваших страданий, не терял ли он когда-нибудь надежду?

Нет, надежда всегда была. Меня зовут Надеждой. Но ясно было, что после смерти Сталина будут облегчения. Такого другого животного нельзя было найти. Ассириец. Я говорю, что он гений, потому что в сельскохозяйственной стране он уничтожил все крестьянство за два года.

 

— Вы говорите, что Мандельштам никогда не говорил о своем «творчестве». Он всегда говорил, что «строит» вещи. Полагаете ли вы, что свою поэзию он рассматривал как некий проводник Божьей благодати?

Я думаю, что да, но я никогда не спрашивала.

 

— В те годы, что вы жили с ним, посвящая ему всю свою жизнь, вы, наверное, много раз спасали его от отчаяния и, возможно, от смерти?

Я много думала о самоубийстве, потому что жить было совсем невозможно. Был голод, была бездомность, был ужас, которого нельзя себе представить, была страшная грязь. Абсолютная нищета.

 

— Была ли его дружба с Ахматовой источником силы для него?

Скорее для нее.

 

— Какая была она?

Ахматова? Красивая женщина, высокая. На старости она распсиховалась. У нее не было нормальной старости.

 

— Вы пишете, что Мандельштам подвергся одному очень сильному влиянию...

Иннокентий Анненский. Это был любимый поэт, единственный из символистов. Он повлиял на всех: на Пастернака, на Ахматову, на Мандельштама, на Гумилева. Это дивный поэт, его мало знают за границей, его не переводят. Это чудный поэт. Это религиозный философ, сейчас это окончательно выяснилось, потому что нашли новые письма — два, и там это совершенно ясно уже.

 

— Вы говорите, что сильное влияние на Мандельштама оказал Чаадаев. И что из-за этого влияния он не воспользовался в 1920 году возможностью уехать за границу.

Да, потому что Чаадаев... он хвалит Чаадаева за то, что он вернулся в небытие из страны, где была жизнь.

 

— Думаете ли вы, что Мандельштам таким образом намеренно отказался от Европы? Что он как бы повернулся спиной к Европе?

Он боялся, что заговорит за границей во весь голос и потом не сможет вернуться.

 

— Но он уже понял к тому времени, что оставаться в России опасно?

Он понимал, конечно. Что было делать? Мой отец сказал: «Я столько лет пользовался правами и законами этой страны, что я не могу покидать ее в несчастье». Приблизительно такое отношение было и у Оси.

 

— Как вы полагаете, он принял это решение как поэт или как человек?

Я думаю, что как поэт, потому что вне русского языка было бы...

 

— В вашей первой книге есть глава, которая называется «Возрождение», где вы говорите о возрождении духовных ценностей, утерянных в 20-30-е годы. Продолжаете ли вы верить в это возрождение?

В то, что они воскресли? Нет. Здесь ничего воскреснуть не может. Здесь просто все мертво. Здесь только очереди. «Дают продукты». Очень легко управлять голодной страной, а она голодная. Брежнев и не виноват в том, что она голодная, — шестьдесят лет разоряли хозяйство. Россия кормила всю Европу хлебом, а теперь покупает в Канаде. При крепостном праве крестьянам легче жилось, чем сейчас. Сейчас деревни стоят пустые. Старухи и пьяные старики. Только женщины, замуж не за кого выйти. Мужчины после армии женятся на любых городских, лишь бы не вернуться в деревню. Опустошенная страна. Работают студенты. Во сколько это обходится фунт хлеба, я не представляю себе! Профессура, хорошо оплачиваемая, сидит дома, а студенты работают. И они не умеют работать. Лет пятнадцать тому назад мне говорили женщины, что в деревнях уже никто не умеет сделать грядки.

 

— Вы много говорите в своей книге об утерянных духовных ценностях деревни. Надеетесь ли вы, что эти ценности возродятся?

Не знаю. Сейчас надежда уже теряется. Пока я ездила на метро, я только удивлялась, какие мертвые лица. Интеллигенции нет. Крестьянства нет. Все пьют. Единственное утешение — это водка.

 

— Но среди молодежи сегодня, возможно, больше интереса, чем раньше, к христианству и к Церкви?

Очень многие крестятся. Крестятся и пожилые люди. Но большей частью интеллигентные.

 

— Вы говорите, что Мандельштам повторял вам, что история — это опытное поле для борьбы добра и зла.

История? Да. Вот видно — на нашем примере.

 

— Но как христианка вы должны верить, что, в конце концов, добро вырастет даже из ужасных страданий вашей страны в этом веке.

В этом столетии — не знаю, но, может быть, когда-нибудь. Во всяком случае, как Чаадаев говорил, «свет с Востока» — не придет. Чаадаев надеялся, что свет придет с Востока, но я не вижу этого. Сейчас никаких признаков нет.

 

— Вы никогда не думали о переходе в католичество?

Я — нет! Ося хотел стать католиком. А я привыкла в Софию ходить. После заграницы, после двух лет в Швейцарии, я жила в Киеве. Мне девять лет было. И нянька меня водила в Софийский собор. Я до сих пор не могу забыть его — и ездила с ним прощаться. Дивный собор! Ведь была когда-то Россия великой страной...

 

— Но положение в вашей стране стало немного лучше. Не думаете ли вы, что, если бы у молодежи было больше мужества, положение улучшилось бы?

Я думаю, что, если молодежь придет, она будет сталинистами, потому что она по-прежнему поверит в террор и в Ленина. Она не знает, что это первыми на них отразится.

 

— После всего, что вы пережили, с вашим опытом, что бы вы сказали молодежи России?

Бесполезно им говорить, они над старухой посмеются. Их вполне водка устраивает. Думаю, что сейчас уж ничего не спасет. Слишком долго это держится — шестьдесят лет... […]

 

 

Послесловие редакции — 1982

Самое сильное впечатление от этого интервью — то, что к Надежде Яковлевне Мандельштам, быть может, еще больше подходят слова, отнесенные ею к Ахматовой: «У нее не было нормальной старости»...

Окружающие могли ждать для нее еще многих несчастий — и дождались: опечатанной квартиры, полуукраденных похорон. Но все-таки всем было ясно, что на восьмом десятке ее, вдову Мандельштама, знаменитую на весь мир своими книгами, не посадят. Ее постоянное возвращение к теме возможного ареста иногда воспринималось почти как игра, — а было оно реальностью, страшным страхом перед смертью в лагере, быть может, сумасшедшей, невменяемой смертью, подобной смерти Мандельштама.

На фоне этого смешно спорить с голосом из-за гроба, даже когда этот голос несправедливо зол или несправедливо наивен. Кто способен ощутить эту внутреннюю «опустошенность» женщины, полжизни отдавшей на то, чтобы воскресить Мандельштама — «не человека, а список»?

Будь она жива, можно было бы с ней поспорить. Она сама была спорщицей, но любила спорщиков, любила противоречить и любила, чтобы ей противоречили. Ее высказывания — зачастую провокация. Но ответить на эту провокацию мы уже не можем.

1982, № 31