ИНТЕЛРОС > №151, 2012 > Диалог за колючей проволокой Вячеслав Чорновил и Борис Пэнсон
|
|
По следам русской революции
Могу подтвердить В Мордовии, в тех же примерно местах, что здесь описываются, мне довелось провести, сравнительно недавно, пять с лишним лет. И если этот говорящий сам за себя своей правдивостью опыт-протокол еще нуждается в доказательствах, я, в качестве очевидца, могу удостоверить предлагаемое свидетельство Чорновила, Пэнсона и других участников-летописцев современного лагерного режима и быта. Им, этим людям, отказано в праве даже называться политзаключенными; они — на языке власти — «особо опасные государственные преступники», хотя в эту категорию в большинстве попадают лица, преступление которых сводится к высказыванию независимых взглядов и мыслей. Содержание «особо опасных» арестантов, и без того жестокое, из года в год, со дня на день ухудшается. Власть мстит неугодным и мстит тем основательнее, чем, казалось бы, по естественным человеческим нормам, сильнее должен расти и разгораться стыд у нее за все эти злосчастные заповедники. Причем многое из новаций начальства направлено как раз на то, чтобы не доходила до нас информация, как мучаются, как живут, как умирают и протестуют люди за решеткой, за проволокой. И тем круче возрастает общественная, историческая и просто человеческая значимость этих документов.[…] Андрей Синявский
Дорогой друг! Уже скоро год, как писал я тебе о нашей строгорежимной жизни. За это время здесь произошло немало разных событий, таких, какие только и возможны в однообразии нашего существования: унижения, наказания, протесты, голодовки, печальная радость встреч со «свежими силами» и радостная печаль расставания с уходящими на свободу друзьями, живительный бальзам известий со свободного мира, вселяющих надежду... Но все время преследует мысль: удастся ли мне, описывая будни лагерной жизни, передать тот специфический микроклимат неволи, который давит узника ежедневно, ежечасно, даже в относительно спокойные периоды, а, может быть, в такие периоды угнетает еще больше. Поэтому решил писать это письмо со своим новым соузником — Вячеславом Чорновилом, политзаключенным с Украины. Может, его журналистский и лагерный опыт поможет хоть в какой-то мере передать непередаваемое. Его судьба — типичная судьба «крамольного» украинского интеллигента, однако попрошу Вячеслава самого представиться тебе.
Чорновил. Мне 37 лет. В 1960 году окончил Киевский университет. Потом 6 лет работал в Киеве и во Львове в печати, на радио и в телевидении, некоторое время на комсомольской работе. Выступал также как литературный критик, завершал кандидатскую диссертацию по истории украинской литературы. Но с 1965 года попал в сферу «интересов» органов КГБ. Связано это с оживлением в начале 60-х годов украинской литературно-общественной жизни и с моим участием в ряде оппозиционных выступлений, особенно в кампании по поводу первой волны политических арестов на Украине в 1965 году. На материале этих арестов и судов я подготовил два сборника документов: «Правосудие или рецидивы террора» (1966 г.) и «Горе от ума» (1967 г.). В 1966 году был окончательно изгнан из журналистской работы и вообще из печати. Периоды безработицы чередовались со случайными занятиями: в метеорологической экспедиции, в книжной рекламе, в обществе охраны природы, землекопом, весовщиком на железнодорожной станции и т. д. В 1967 году впервые арестован и осужден на 1,5 года за составление названных выше сборников. В январе 1972 года стал жертвой второй облавы КГБ на украинскую интеллигенцию. Обвинен за написание критических замечаний на инспирированную кагебистами брошюру «Что и как отстаивает Иван Дзюба», задачей которой было убедить украинскую интеллигенцию в идеальном разрешении в СССР национального вопроса и дискредитировать выступающих против шовинизма. В обвинение включены также мои выступления в защиту жертв репрессий (В. Мороза, Н. Строкатой и других) и наличие у меня литературных произведений ряда авторов, в основном стихотворений. Кроме того, только на основании субъективных подозрений кагебисты попытались приписать мне участие в издании нелегального Журнала «Украинский вестник», выходившего в 1970 – 1972 годах. В ходе следствия, длившегося 14 месяцев, неоднократно прибегали к использованию камерных провокаторов, к подлогу, шантажу и прямому психическому террору, в частности, для давления на меня спекулируя судьбой моих родных. […] Только спустя 19 месяцев после ареста я оказался в лагере — в поселке Озерном (ЖХ-385 — 17 «А»). Формально лагеря для политзаключенных подчинены МВД, но фактически нашей судьбой и тут распоряжается КГБ при помощи прикрепленных к лагерям своих уполномоченных. Так, пытаясь удержать в секрете пикантные обстоятельства «следствия» и «суда» по моему делу, кагебисты дали указание осенью 1973 года из-под ворот лагеря прогнать жену, а через две недели и сестру, приехавших на свидание со мной за три тысячи километров. Только ценой почти месячной голодовки (декабрь 1973 года — январь 1974 года) мне удалось добиться свидания с матерью и сестрой (с женой свидания так и не дали). Также, по кагебистской указке, меня подвергали постоянной травле: не говоря о более мелких наказаниях, менее чем за год пребывания в 17-й зоне меня наградили сорока тремя сутками ШИЗО и, наконец, отправили на полгода в ПКТ[1]. […]
Пэнсон. […] Вероятно, стоит вкратце остановиться на том, как обставлено здесь освобождение политзаключенных. Опасаясь утечки из лагерей свежей информации, особенно письменных заявлений, КГБ ввел сложную систему освобождения. Многих за несколько недель до освобождения внезапно выбрасывают на этап. Их увозят или в тюрьмы по месту жительства и освобождают оттуда, или перебрасывают на другие зоны, иногда в больницу. Вся одежда, которую зэк носил в зоне, отбирается, взамен выдается новая зэковская униформа. Личные вещи тщательно проверяются. Все самодельные и подозрительные вещи, в том числе чемоданы, разламываются на куски (вдруг там запрятаны записи, которых КГБ боится не меньше бомб). Если же освобождающегося не увозят заранее на дальний этап, его все равно за несколько дней до конца срока отправляют (обыскав и переодев) на пересыльный пункт, через который проходят все поступающие в Мордовию и все убывающие отсюда политзаключенные. […] 17 июня [1974 года] на 19-й зоне началась голодовка. Первым объявил ее Кронид Любарский и сразу же, дабы не показывал «дурной пример», был изолирован в камеру ШИЗО (обычно, в соответствии с какой-то негласной инструкцией, это делается на четвертые сутки голодовки, а до изоляции голодающий должен три дня работать и выполнять норму, иначе будет наказан). Голодовка была объявлена в связи с тем положением, в каком находится наша переписка с родственниками и друзьями, — вопрос для всех нас очень болезненный. По этому поводу мы не раз обращались с заявлениями и жалобами. Например, незадолго до голодовки я отправил следующее заявление:
Начальнику оперативно-режимного отдела В последнее время особенно участились случаи пропажи почтово-телеграфных отправлений, как моих лично, так и адресованных мне. Только за последние три месяца я не получил несколько писем и телеграмм, отправленных мне матерью, и несколько писем и телеграмм, отправленных мне родственниками и друзьями, проживающими в СССР и за рубежом. Сейчас я не перечисляю всю корреспонденцию, направленную мне и пропавшую бесследно. За годы моего пребывания в ЖХ-385 ее набралось столько, что, чтобы все перечислить, потребуется исписать не одну страницу настоящего заявления. Если возникнет в этом необходимость, я и мои корреспонденты в состоянии предоставить по этому вопросу исчерпывающую информацию. Думаю, что Вы и без того располагаете возможностью знать о всех почтовых отправлениях, не дошедших до меня. Совершенно очевидно, что подобное положение противоречит закону. Мне известно, что недоставка корреспонденции в большинстве случаев происходит не по вине почты, и поэтому вся ответственность за это беззаконие полностью ложится на администрацию ЖХ-385. Я полагаю, что Вы облечены достаточными полномочиями, чтобы привести практику доставки корреспонденции в соответствие с законодательными нормами. Я требую, в частности, получения всех не доставленных мне ранее почтовых отправлений. Если это не произойдет в ближайшее время, то, естественно, я буду вынужден прибегнуть к крайним мерам, имеющимся в распоряжении заключенного. Б. Пэнсон. 30 мая 1975 года. Однако ни наши жалобы, ни беседы с начальством положения не изменили. Время от времени нам объявляли о конфискации того или иного поступившего письма, не называя при этом ни отправителя, ни причину конфискации. «На основании приказа 20 МВД, 629а» — это все, чем мы можем довольствоваться. В большинстве же случаев наши письма (как наши, так и адресованные нам) изымают тайно, без каких-либо объявлений, то есть попросту воруют. В конце концов наше терпение лопнуло.
Чорновил. Интересные события развернулись в ПКТ и ШИЗО после изоляции туда голодающего Любарского. Кроме Кронида, нас в этой душегубке оказалось четверо. В камере ШИЗО очередные 14 суток отсиживал я, в одной из камер ПКТ завершал шестимесячный срок украинский поэт Василь Стус, репрессированный в январе 1972 года, в другой камере ПКТ сидел Зорян Попадюк из Львова, получивший в 1973 году 7 лет лагерей и 5 лет ссылки за украинский Самиздат и антишовинистские листовки, и пожилой рабочий из Волгограда Петр Сартаков, осужденный на 7 лет за то, что в 1972 году на американской промышленной выставке в Волгограде пытался передать американцам воззвание декларативного характера (об отсутствии в СССР демократии, о необходимости в связи с этим вмешательства США и других нетоталитарных стран и тому подобное). Узнав от Любарского о причине начатой им голодовки, все мы в нее включились. Стус и Попадюк, кроме вопроса о переписке, выдвинули требование прекратить издевательство надо мной. Такое же требование заявил в дополнительном заявлении Любарский. Речь шла о том, что меня вторично, с перерывом всего в шесть дней, водворили в ШИЗО на 14 суток без вывода на работу, то есть на голодное содержание. Такие случаи крайне редки. Обычно между двумя турами карцера дается какой-то более длительный срок, чтобы политзаключенный мог придти в относительную норму. В своем заявлении о голодовке я указывал, что в первом полугодии 1974 года из 12 посланных родным заказных писем пропало 6, хотя все письма прошли лагерную цензуру и их отправка была удостоверена почтовыми квитанциями. Такие же примеры привели Стус и Попадюк.
Пэнсон. Таким образом, события приняли нежелательный для администрации и КГБ оборот, тем более что о голодовке стало известно во внешнем мире. 20 июня в зоне появились сотрудники КГБ, голодовка, однако, шла своим чередом. Утром в этот день я подал заявление, в котором указал, что никакие меры по моему ранее поданному заявлению о переписке не принимаются — и это вынуждает меня объявить голодовку. В обед меня вызвали в штаб, в «кабинет» хозяина. Оказалось, со мной желает познакомиться подполковник (сейчас уже полковник) Дротенко, начальник отдела КГБ в Явасе. — Ну-с, Борис Соломонович, как поживаете? Как самочувствие? Как вас кормят? Впрочем, тут не курорт. Вы что ж, решили вслед за Любарским попоститься? Напрасно. С письмами вы преувеличиваете. Есть люди, которые этим занимаются, решают и отвечают за них. Мне ваши письма не нужны. Почему объявили голодовку именно сейчас? Письма — лишь повод! Мышиная возня к визиту Никсона, он вам не поможет, будете пенять на себя!
Чорновил. Потом большая группа начальства появилась в ШИЗО и начала уговаривать нас. Мне пообещали разобраться и заявили, что мое наказание прекращают (мне оставалось сидеть в ШИЗО еще 7 суток) и на следующее утро отправляют меня обратно в Озерный. В других камерах тоже щедро раздавали обещания, желая любой ценой разрядить обстановку. Но голодовку никто пока не прекратил, даже больной гипертонией Попадюк, переживший во время голодовки тяжелый приступ. На следующий день меня действительно освободили из ШИЗО и отправили в зону. Но там, разумеется, мои претензии никто и не думал удовлетворять (я требовал снятия незаконно наложенных наказаний и прекращения терроризации политзаключенных некоторыми «активистами» из числа бывших полицаев и фашистских карателей), — и я снова отказался выходить на работу. Ожидал наказания за такую «строптивость», но шли дни за днями, а меня никто не трогал. Только через две недели меня наконец вызвал начальник участка капитан Дежуров и заявил, что президент США уже уехал восвояси, мой «отдых» поэтому кончается и меня водворяют на 6 месяцев в ПКТ. Пэнсон. 21 июня к голодающим присоединились Азерников и Пашнин. 22 июня в знак поддержки наших требований объявил однодневную голодовку Комаров. Кончили голодать все вместе 23 июня, а затем до середины июля наслаждались относительным покоем. Но помнили: расплата за голодовку неминуема.
Чорновил. Лагеря для политзаключенных тем и отличаются от бытовых зон, что здесь не соблюдается даже та относительная объективность, которую проявляют к уголовникам. В политических лагерях можно идеально соблюдать правила режима — и не вылезать из ШИЗО. Здесь введено правило: за каждую акцию протеста, особенно за коллективную, участники должны быть наказаны по какому угодно вымышленному поводу. Действительных причин наказания в постановлении не указывают. Но в устных «беседах» представители администрации бывают откровенны до цинизма. В ноябре 1973 года некий капитан Тарташов из политотдела управления ЖХ-385 поучал меня: «Чорновил, поверьте мне, что все ваши жалобы на администрацию бесполезны и только вам повредят. Вот вы любите ссылаться на законы. Но вы же государственный преступник, выступали против Советской страны, поэтому никакие законы на вас не распространяются. Если, например, начнется война, вас и таких, как вы, могут вывезти куда-нибудь в лес и там расстрелять. Вам пора понять, что вы находитесь на особом положении и что во всех действиях относительно вас за спиной администрации стоит КГБ. И свидания вас лишили по указанию КГБ. Если будет другое указание, вы получите свидание хоть завтра, несмотря на постановление о лишении. Кстати, я это говорю вам неофициально, чтобы вы поняли свое действительное положение, и вы не вздумайте где-нибудь ссылаться на мои слова». […] 9 мая 1974 года группа политзаключенных 17-й зоны направили в Президиум Верховного Совета СССР обращения с требованием содержать нас отдельно от военных преступников — бывших полицаев и карателей. Петиции были вызваны тем, что администрация 17-й зоны предоставила полицейской братии особые права. Если в других зонах такие «активисты» сотрудничают с администрацией в основном в форме тайных доносов, внешне держа себя относительно благопристойно, то здесь они дошли до открытой травли политзаключенных. Некто Прикмета, бывший капо в немецком концлагере, а теперь бригадир в советском, сочинял доносы, которые даже без формальной проверки становились основанием для наказаний. Или, скажем, бывший фашистский полицай Лынкин, ныне член лагерного «совета коллектива», открыто следил за политзаключенными и записывал в блокнот услышанные разговоры. Показательная деталь — во время октябрьской арабско-израильской войны он, радуясь победным радиореляциям, так их комментировал: «За что же я сижу? Ведь я тоже жидов убивал!» В конце апреля 1974 года этот «активист» с возгласом: «Мы здесь будем командовать, а не вы!» — затеял драку с политзаключенным Лигутиным. В результате Лигутина увезли на 14 суток в ШИЗО, а Лынкина поощрили в первомайском приказе. В одном из заявлений в прокуратуру я писал по поводу подобных фактов: «Не мешало бы, кстати, разобраться в причинах такого трогательного взаимопонимания между администрацией учреждений МВД и бывшими шуцманами и карателями из зондеркоманд. Только ли приспособленчеством последних и их рьяной готовностью к услугам при травле политзаключенных это объясняется, или, может быть, существуют какие-то общие социально-психологические корни поведения?» Наши заявления 9 мая в Президиум Верховного Совета СССР были задержаны, а авторов по одному вызывали в кабинет начальника, где сидел также кагебист, и угрожали наказаниями. Посыпались лишения закупок, передач, свиданий, затем в ШИЗО на 14 суток были отправлены Петров и Роде. 24 мая настала и моя очередь. Оказалось, Прикмета сочинил на меня несколько новых рапортов.
Пэнсон. Почти таким же образом фабрикуются наказания и на 19-й зоне. Всегда можно почувствовать, когда на тебя что-то готовится. Начинаются придирки надзирателей, частые обыски, усиливается персональная слежка. Расплата за июньскую голодовку началась с твоего незадачливого корреспондента. Сочинили три рапорта за три дня: за нарушение формы одежды — два раза появился на территории в тапочках, на одном из рабочих пунктов не оказалось бирки с фамилией (кстати, эти бирки сравнительно недавнее нововведение, за ними, возможно, последуют концлагерные номера, как в «добрые старые времена»). За каждый из этих рапортов последовало наказание: лишение закупки продуктов на месяц, лишение очередного свидания и, наконец, 14 суток ШИЗО. Что такое штрафной изолятор, непосвященному представить трудно. Познакомлю тебя сначала с официальными документами — пунктом пятым извлечений из «Правил внутреннего распорядка исправительно-трудовых учреждений». Эти правила объявлены приказом номер 20 МВД СССР от 14 января 1972 года. Их назначение — «разъяснить», а в действительности ужесточить и без того жесткие положения исправительно-трудового кодекса. Авторы этих правил на всеобщую известность не претендовали, так как снабдили свое творение грифом: «за пределы подразделения не выносить». Цитирую пункт «Правила водворения в штрафной изолятор» (в тюрьме он называется карцером, а для несовершеннолетних — дисциплинарным изолятором, что, впрочем, существа сего заведения не меняет): «Осужденному запрещается брать с собой в штрафной или дисциплинарный изолятор, либо в карцер, имеющиеся у него в пользовании продукты питания и личные вещи, за исключением полотенца, мыла, зубного порошка и зубной щетки. В период содержания осужденного в штрафном или дисциплинарном изоляторе, либо в карцере, принадлежащие ему полотенце, мыло, зубной порошок, зубная щетка хранятся в специальном помещении и выдаются только на время туалета. ...Осужденные подвергаются тщательному обыску, они переодеваются в одежду, закрепленную за штрафным изолятором... В штрафном или дисциплинарном изоляторе и в карцерах осужденные находятся под замком. Они лишаются права пользования свиданиями, получения посылок, передач и бандеролей, приобретения продуктов питания и предметов первой необходимости, отправки писем. Им не разрешается курить. Гарантированный минимум заработной платы таким осужденным не начисляется, право пользования дополнительной суммой денег за перевыполнение норм выработки или образцовое выполнение установленных заданий не предоставляется, дополнительное питание они не получают. ...К лицам, нарушающим режим в штрафном или дисциплинарном изоляторах, либо в карцере, применяются все меры взыскания, предусмотренные Исправительно-трудовым законодательством. Досрочное освобождение осужденных из штрафных или дисциплинарных изоляторов или карцеров, кроме случаев, когда это требуется по медицинским показаниям, не допускается. Осужденным, содержащимся в штрафных изоляторах, верхняя одежда (пальто, бушлат, полушубок) выдается только при выводе на работу... Постельные принадлежности им не выдаются, на прогулку они не выводятся... Водворение осужденных в дисциплинарные изоляторы производится только при наличии медицинских заключений о возможности содержания их в этих изоляторах по состоянию здоровья. ...Лицам, водворенным в карцеры, верхняя теплая одежда не выдается. Постельными принадлежностями они не обеспечиваются, на прогулку не выводятся». Некоторые особенности ШИЗО в этом тексте не отражены. Так, водворение в ШИЗО определяется с выводом или без вывода на работу. В первом случае наказанный получает ежедневное горячее питание, хоть и пониженное. Во втором случае полмиски отдельно приготовляемой обезжиренной баланды узнику выдается один раз в два дня в обед, остальное время он голодает, получая 400 грамм хлеба в сутки и воду. Так длится по полмесяца, иногда по месяцу и более. Нелишне упомянуть и такие, не отраженные в официальных документах прелести содержания в ШИЗО, как холод, грязь, отсутствие туалета. В туалет выводят на несколько минут раз в сутки, в остальное время приходится пользоваться древнейшим изобретением русских тюремщиков — «парашей». На 19-й зоне это ржавая, погнутая, плотно не закрывающаяся, иногда текущая посудина. Но открыть форточку невозможно — и без того коченеешь в холодном тряпье, выдаваемом вместо собственной одежды. Согласно где-то записанному положению (в цитированных правилах этого нет), температура в камере ШИЗО должна быть не ниже 16°С. Это положение здесь понимают так — она не должна быть здесь выше 17°. Помещение сырое, холодное, зимой топится раз в два-три дня, в холодные осенние и весенние дни не топится вовсе. Открываемые только на ночь голые нары сделаны из неровных, неподобранных досок со щелями. В правилах предусмотрено медицинское обследование перед водворением в изолятор только для несовершеннолетних, с состоянием же здоровья взрослых совершенно не считаются. В ШИЗО водворяются даже лица, имеющие тяжелые хронические заболевания; например, Стус и Любарский с острой формой язвы желудка, Чорновил с обострением болезни руки (бурсит). А какая «медпомощь» оказывается водворенным в ШИЗО, я покажу на примере с Израилем Залмансоном, получившим в августе 1974 года 14 суток за «нарушение формы одежды» (под лагерной курткой обнаружили белую тенниску). Для точности передам (в изложении) жалобу Израиля прокурору Мордовии от 30.8.74 г. Израиль пишет, что между 16-м и 30-м августа, когда он находился в изоляторе, значительно похолодало, в камере ШИЗО без верхней одежды и постели спать было невозможно. Температура, без сомнения, была ниже 16°, но надзиратели (Фролкин, Кучеров) отказались ее измерить, а надзиратель Терехин даже умышленно включал без потребности вентилятор рабочей камеры. Из-за холода и сквозняка Залмансон заболел, у него поднялась температура. Но из ШИЗО его не освободили, постели не выдали, в первый день болезни при температуре 37,3° даже заставили работать. Все «лечение» заключалось в выдаче на ночь бушлата. На третий день медсестра «вылечила» больного довольно оригинальным способом. Она положила ему термометр на плечо и велела ему удерживать его наклоном головы. После 5 минут такого измерения термометр показал 35,9°, медсестра объявила, что Залмансон здоров, и у него немедленно отобрали бушлат. К счастью, через сутки срок заключения в ШИЗО окончился, иначе результаты «медпомощи» могли бы оказаться плачевными. На жалобу Израиль получил ответ от прокурора по надзору за местами лишения свободы Мордовской АССР Фофанова: «Проверкой установлено, что никаких нарушений при содержании Залмансона в ШИЗО не было».
Чорновил. Такова судьба 99% наших жалоб в прокуратуру и в административные органы. Никто их, конечно, не проверяет, а ответы составляются по нескольким трафаретам. При этом случаются казусы: скучающие чиновники иногда ленятся даже внимательно прочитать жалобу и присылают нелепые отписки. В ноябре 1973 года на жалобу по поводу незаконного лишения свидания с сестрой я получил ответ, что свидание мне не предоставлено правильно, ибо брак наш не оформлен, и она мне никакая поэтому не жена. Летом 1974 года я получил еще более курьезную отписку от прокурора Фофанова, после чего обратился к нему и в прокуратуру РСФСР с заявлением, оканчивавшимся так: «Ваш странный ответ не по существу моей жалобы свидетельствует о том, что вы не можете осуществлять надзор за деятельностью исправительно-трудовых учреждений, так как не в силах понимать смысл направляемых Вам жалоб и даже составить отписки, согласующиеся с правилами формальной логики. Поэтому ставлю вопрос перед прокуратурой РСФСР о вашем несоответствии занимаемой должности и о целесообразности направления Вас на другую работу, где от Вас будет больше пользы обществу, например, в сферу материального производства». Такое заявление возымело действие на представителя обычно толстокожего прокурорского племени. Он сразу же появился в ПКТ 19-й зоны и после пятиминутного разговора со мной поставил диагноз: «Что-то вы слишком быстро и возбужденно разговариваете. Вас, наверное, придется направить к психиатру на обследование». Если вспомнить известные факты водворения в психбольницы здоровых людей, этот «намек» был более чем прозрачным и рассчитанным на то, что желание жаловаться на прокурорские нелепости у меня больше не появится.
Пэнсон. С конца июля 1974 года в Мордовии началась активная перетряска политзаключенных. Освобождая меня из изолятора, дежурный офицер объявил, что утром я должен явиться на вахту с вещами — иду на этап. Расставание с друзьями всегда тяжело, а в лагере вдвойне. 9 августа утром — традиционное прощание: чай, проводы до вахты. Горько было разлучаться с Кронидом Любарским. Спустя месяц его перебросили на 17-ю зону, в Озерный, где ему вновь пришлось прибегнуть к 10-дневной голодовке, так как ему не разрешили взять в зону книги. Явившийся в 17-й лагерь полковник КГБ Дротенко пообещал перевести Любарского на другую зону, где ему будет оказана медпомощь. На самом же деле Кронида во второй половине октября приговором суда отправили до конца срока во Владимирскую тюрьму.
Чорновил. Стоит сказать несколько слов о так называемом суде, которым заключенных переводят из лагеря в тюрьму. Обычно это происходит так. Заключенному приказывают собраться на этап, не объявляя, куда отправляют. Его выводят из лагеря, заводят в любое административное здание возле лагеря, где судья зачитывает приговор. [Заключенному] не дают даже слова промолвить по поводу предъявленных ему обвинений. О какой-то защите, адвокате и т. п. не может быть и речи. Таким образом «осудили» и Любарского. Осенью 1974 года КГБ провело еще ряд перебросок. С 17-й зоны на 19-ю перевели политзаключенных Каминского и Коренблита, с 19-й на 3-ю отправили Бабича. В октябре увезли на Украину для «оперативной работы» в тюрьмах КГБ группу украинцев — И. Геля и М. Осадчего из зоны особого режима, Н. Строкатую из женской зоны, меня из ПКТ 19-й зоны. Все эти перемещения были отнюдь не случайны. Из разговора с Дротенко в сентябре я сделал вывод, что кагебисты знают о намерении 30 октября впервые отметить День заключенного в СССР и делают все возможное для ослабления или предотвращения этой акции. Пэнсон. В результате этой кагебистской стратегии я и трясся 9 августа в «воронке» по «русским горкам» к Явасу. Ехать по лесному ухабистому бездорожью в железном ящике — нелегкое испытание. Но, к сожалению, для нашего брата довольно частое. Так возят с Озерного и Лесного в больницу, так везут в Лесной наказанных, так как 3-я и 17-я микрозоны своих изоляторов не имеют.
Чорновил. Иногда эта дорога становится дорогой смерти. В 1972 году на лесных ухабах скончался эстонец Калью, которого как выздоровевшего возвращали после операции в Озерный. 20 км трясли по бездорожью в 1974 году разбитого инфарктом Ершова, в результате чего он скончался в больнице, не придя в сознание. Некоторые тяжелобольные, панически боясь дороги, категорически отказываются ехать в больницу. Раньше политические зоны в Мордовии располагались возле железнодорожной ветки. То, что их сейчас загнали в лесную глушь, — не только способ большей изоляции от внешнего мира, но идополнительное средство издевательства над заключенными и их родными, приезжающими на свидание.
Пэнсон. Мне путь на «Тройку» обошелся всего лишь несколькими ушибами, и вскоре, основательно прощупанный на вахте (при этапах это неизбежная, многократно повторяемая процедура), я был выпущен в 3-ю зону навстречу улыбкам Азерникова и Залмансона. Впрочем, я не совсем точно сказал «3-я зона», так как 3-я зона состоит из отдельных участков, друг от друга отгороженных, и включает в себя бытовую зону (участок 1), центральную больницу «Дубровлага» (отделения для уголовников и политических), зону для женщин-политзаключенных (участок 4) и, наконец, нашу зону (участок 5). Всего на «Тройке» (с больными) содержится около тысячи заключенных; только охрана — надзиратели и солдаты — составляет 205 человек. Наиболее примечательным местом «Тройки» является центральная больница управления, безусловно, заслуживающая особого описания. Я попрошу сделать это Василя Стуса, которого тяжелая болезнь загоняла в лагерную больницу неоднократно.
Стус. Лагерная больница — учреждение довольно странное. Смысл ее — совместить кагебистскую жестокость с профессиональным долгом врачей. Не один из врачей повторяет: «Сначала я чекист, а потом уже врач». Но ни один кагебист не скажет: «Сначала я врач, а потом уже...» «Вас расстреливать надо, а не лечить», — кричит зэкам жена замполита Самсонова, числящаяся в штате медперсонала. Ее, конечно, могли пожурить за такую фразу, ибо считается неприличным делать тайное явным. Центральная больница Дубровлага имеет хирургическое, терапевтическое, зубопротезное отделения, специальные корпуса для душевнобольных, пациентов с туберкулезом и болезнью Боткина. Есть здесь и физиотерапевтический и рентгеновский кабинеты. Но все это — лишь бутафория, нарочито громоздкая, чтобы скрыть лаконичную правду: центральным корпусом больницы является морг. Еженедельно морг принимает один, а иногда два-три трупа. За 1974 год в морг было доставлено 68 трупов. Неудивительно, что именно к нему приковано внимание и больных, и медперсонала. Раз в неделю к нему направляется целый консилиум врачей — единственный случай заметить, что медиков в больнице целый десяток. И живые завидуют мертвым: им такого внимания не уделяют. Зэка, попавшего в больницу, врач осматривает обычно только при поступлении. Больному прописывают минимум лекарств или не прописывают ничего. Так он пролежит три-четыре недели — срок, за который больной обязан поправиться. Если же улучшения не наступает — тем хуже для него. Четыре недели пролежал больной П. Яковлев в больнице. Его мучило сердце, желудок, запущенный тромбофлебит. Никакого лечения ему оказано не было, он не смог добиться даже консультации у хирурга. Когда его выписали как выздоровевшего, он уже не мог самостоятельно передвигаться: к поезду его доставили на повозке, а через два месяца его привезли в больницу снова, на этот раз для того, чтобы ампутировать обе конечности. На операционном столе он и умер. И так лечат многих. Едва ли не самая распространенная в лагере болезнь — гипертония. Инсульт, инфаркт, паралич — как часто зэки переносят их в зоне, и только после этого их перевозят на больницу, чтобы лечить. Слишком запоздалая госпитализация стала причиной не одной смерти. Так умерли М. Шевцов, И. Козловский, монах М. В. Ершов, свыше сорока лет просидевший по социалистическим лагерям. Есть в больнице несколько постоянных поселенцев: глухие, слепые, безногие, парализованные, агонизирующие старики. Безногий Н. Юхновец — жертва преступной халатности медиков: его стали лечить лишь тогда, когда избежать ампутации стало невозможно. Выживший из ума П. Гугало, впавший в старческий маразм восьмидесятипятилетний И. Захарченко, у которого впереди еще 6-8 лагерных лет. Их держат под замком как сумасшедших или зверей, они еще живые, но уже давно мертвые, хотя все еще «особо опасные государственные преступники», жертвы автоматической жестокости так называемого правосудия. Человека, впервые попавшего в терапевтическое отделение, не покидает ужас. Вечная грязь, вонь от туалета, параш и палат, где содержатся полумертвецы-старики. Умывальник напоминает отхожее место. В каждой палате обязательный пациент, работающий на оперчасть и КГБ. Потерявшие всякое человеческое лицо санитары из зэков, на каждом шагу третирующие и обворовывающие больных. Особенно отвратительные среди них — полицаи Даугавиетис, Чмара, штатные осведомители, паразитирующие на чужом несчастье. Время от времени в корпусе появляются кагебисты, назначая, кого выписать, кого подержать еще. Нельзяобойти молчанием илагерной аптеки. Даже в больнице обычно не бывает самых необходимых препаратов. Нередко больных пичкают таблетками, срокгодности которых давно истек. […] Я неоднократно требовал, чтобы отсутствующие медикаменты я мог получить от своих родных или приобрести за свой счет. Однако и то, и другое тайный циркулярный «закон» запрещает. Я обратился по этому поводу в Министерство здравоохранения. Ответа не получил. Из советского Красного креста сообщают, что вопрос о содержании политзаключенных в Советском Союзе в их компетенцию не входит. Они, видите ли, интересуются только чилийскими порядками и пакистанскими землетрясениями. Особое место в системе ЦБД (Центральная больница Дубровлага) занимает 12-й корпус, спецпсихбольница для уголовников, куда при случае направляют и политзаключенных. И, конечно, чаще всего здоровых. Туда был брошен Игорь Огурцов в конце 1973 года, там находился литовец Альгирдас Жипре, в конце 74-го года — москвич Владимир Балаханов, политзаключенный из Перми Калиниченко. В этом же корпусе побывал и А. Романов после того, как бросился на запретку, ища последнего спасения от мучений. Надо сказать, что смерть потеряла в лагерных условиях всякую трагичность, она стала будничным фактом. К умершим благоволят: в последнее время пошли даже на то, что им бесплатно выдают новую униформу, носки и тапочки (раньше хоронили голыми). Конечно, не всякий способен находиться в этом пространстве между жизнью и смертью. Некоторые (обычно полицаи) быстро скатываются, теряя последние человеческие характеристики; другие раскаиваются и начинают сотрудничать с КГБ (упомяну «марксистов» О. Сенина и В. Белохова); третьи сходят с ума. Еще в начале 1973 года вогнал себе в сердце отточенное острие латышский партизан Свикланс; не выдержав тяжелых карцерных условий, повесился в ШИЗО в 19-й зоне Козловский. В последнее время участились случаи самоубийства, и власти предпринимают меры к тому, чтобы лишить зэка последней возможности освобождения от страданий, а с ней лишить и последней иллюзии личной свободы, и надо сказать, что это решение далеко не последнее в ряду других. Ведь человек сохраняется до тех пор, пока у него существует последний этот выбор. Кажется, одна из функций больницы — обеспечить тихую смерть заключенного, подальше от зоны, от товарищей. Смерть без свидетелей — лучшая смерть для зэка, его последняя обязанность.
Пэнсон. На 5-м участке, куда меня привезли, содержатся всего 50-60 заключенных, жалкие остатки некогда большого контингента, находившегося на 1-м участке. В 1972 году крупные политзоны в Мордовии — 3-я и 17-я — были ликвидированы приказом № 014 по ГУИТУ (Главное управление исправительно-трудовых учреждений). Значительная часть политзаключенных переведена на Северный Урал (Пермская обл.), а оставшихся в Мордовии разбросали на три маленьких зоны — пятый участок 3-й, 17-ю «А» и несколько большую 19-ю. В Мордовии оставили также женщин-политзаключенных и лагерь особого режима.
Чорновил. В этом тоже можно видеть кагебистскую «стратегию»: желание рассеять активную часть политзаключенных по карликовым зонам, не допустить массовых выступлений и максимально ограничить связь со свободой.
Пэнсон. Пятый участок произвел на меня удручающее впечатление. Большинство состава — старики из Прибалтики (более активные среди старших зэков в основном вывезены на Урал), сидящие по 15-20 и более лет. Серые, выцветшие, выжившие из ума люди, в основном калеки, многие больны экземой. Еле двигаются, о чем-то про себя бормочут. Время от времени мертвых или умирающих увозят в больницу. Жуткое и жалкое зрелище — реальный театр абсурда. Такие люди случались и на 19-й зоне, но скопление их в одном месте показалось особенно нелепым и диким. «Молодежи» (понятие относительное, здесь под него попадают и совсем немолодые), к сожалению, оказалось немного. Наша община вначале состояла из троих. Но уже в сентябре Бориса Азерникова отправили до конца срока в ПКТ, и мы остались вдвоем с Израилем. Поводом для расправы над Азерниковым стал однодневный невыход на работу: Борис был болен, имел температуру, но освобождения от работы ему не дали. Сначала было также трое украинцев из Киева: поэт Василь Стус, кандидат философских наук Василь Лисовый и студент юридического факультета Владимир Рокецкий. Потом Рокецкого внезапно отправили на Урал, Лисового — в ПКТ, а 19 февраля этого года к нам перебросили Вячеслава. Все они арестованы в 1972 году во время репрессивной кампании на Украине. Обвинения однотипные: литературное творчество, хранение внецензурных материалов, протесты против репрессий. Сроки у украинцев, учитывая статью кодекса и характер обвинения, самые жестокие: от 5 до 7 лет плюс ссылка.
Чорновил. Хочу немного дополнить сказанное Борисом, в частности, о Лисовом. Нас «брали» в январе, его — через полгода, при своеобразных обстоятельствах. 5 июля Лисовый как член КПСС послал обращение в ЦК КПСС Украины по поводу наших арестов, а 6 июля уже любовался решетками в тюрьме республиканского КГБ. Сейчас Василь находится в крайне трудном положении. Так как администрация колонии отказывала ему в эффективном лечении, Василь отказался от выхода на работу и после нескольких водворений в ШИЗО в январе 1975 года был увезен на 5 месяцев в ПКТ. Там он также был вынужден отказаться от выхода на работу, так как ему не выдали привезенные с собой книги (еще одно проявление постоянно ощущаемой нами ненависти к «писанине» и «читанине»). Лисового содержат на пониженном, даже по сравнению с нормами ПКТ, питании, дважды переводили в ШИЗО, каждый раз по 15 суток. Состояние здоровья В. Лисового вызывает самые серьезные опасения (у него больны печень, кишечник). Протестуя против физического истребления Лисового, группа политзаключенных 19-й зоны проводила в феврале этого года голодовку солидарности с ним. С этой голодовкой связаны, очевидно, новые перетряски политзаключенных, в частности, перевод на 17-ю зону с 19-й З. Попадюка и некоторых других участников голодовки.
Пэнсон. Литовцев «последнего призыва» здесь представляет совсем молодой Римас Чекялис… и 60-летний врач Исидор Рудайтис, арестованный в марте 73 года и осужденный на три года за распространение документов об обстоятельствах оккупации Литвы в 1940 году. По одному делу с ним осужден на два года молодой инженер-химик Видас Павилионис, которого в декабре 74-го года перевели отсюда в 19-ю зону. Из репрессированных в последние годы в Латвии на 3-ю зону попали Феликс Никмантис, студент Рижского университета, получивший в 1972 году три года за листовки антишовинистического содержания, и осужденный по одному делу с ним, также на 3 года, старый литератор Петр Озолиньш. Три года получил в 73-м году арестованный несовершеннолетним за распространение листовок и вывешивание национального флага рабочий завода ВЭФ Вольдемар Кузикс, успевший уже побывать несколько раз в ШИЗО и 6 месяцев в ПКТ. Еще два-три человека — вот и вся «молодежь», или «семидесятники» (по статье 70 УК РСФСР «антисоветская пропаганда и агитация»), которых я застал, прибыв на «Тройку».
Чорновил. Думаю, надо упомянуть и прибывших недавно армян — Паруйра Айрикяна и Азата Аршакяна. Оба осуждены как члены подпольной Национальной объединенной партии (НОП), существующей в Армении с 1966 года и ставящей задачей создание самостоятельного армянского государства в естественных границах. Айрикяну — 26 лет, он уже отсидел 4 года, на свободе пробыл всего несколько месяцев и в 1974 году снова осужден на 7 лет лагерей и 3 года ссылки. Поводом для обвинения послужили письма, которые Айрикян посылал через цензуру домой во время первой отсидки, заявления должностным лицам, поданные уже в ходе следствия, требования убрать из зала суда портрет Ленина и, наконец, то, что «с целью распространения клеветнической информации о Советском Союзе в 1967 году послал копию приговора с просьбой передать его за границу». Красноречивое признание, что фабрикуемое обвинение и приговоры сами по себе являются компрометирующими материалами! Приблизительно через месяц после Паруйра в январе этого года на 3-ю зону прибыл из Армении двадцатипятилетний Азат Аршакян со сроком 7 лет лагерей и 3 года ссылки. Осужден за то, что с 1967 года был членом НОП и впоследствии одним из руководителей ячейки этой организации. Действия этой группы: антишовинистические надписи на улицах и стенах зданий, изготовление типографским способом и распространение свыше 10 000 листовок и других изданий НОП, поджог в центре Еревана портрета Ленина в знак протеста против политических арестов и судов... Надо отметить, что в условиях закрытого общества уровень репрессий служит чуть ли не единственным реальным показателем размаха оппозиционных движений в той или иной республике. Сегодня можно реально говорить о таком движении на Украине, в Армении, в Литве, меньше в Латвии. Сейчас стало известно также об арестах в Эстонии. Под следствием находятся члены «Эстонского национального фронта» Кийренец Мати Альфред, Мятик Кальо Янович, Варато Арво Гуннар и другие. За индивидуальные выступления и участие в разных группах (в основном общедемократического направления) осуждены в последние годы несколько десятков русских. В связи с некоторой либерализацией выезда евреев из СССР в политические лагеря Мордовии перестали поступать евреи (последним прибыл москвич Илья Глезер). Как видно, даже в нашей «микрозоне» находятся сейчас представители многих национальных движений, существующих в Советском Союзе.
Пэнсон. И все те же проблемы, что и в больших зонах. Питание на редкость скверное; лагерный ларек совершенно пустой, работает как придется, не считаясь с вывешенным графиком; врачи не появлялись, медсестра заглядывала редко; постельное белье грязное, одеяла старые, рваные; ни одна жалоба и заявление не отправлялись. Остановлюсь подробнее на вопросе питания в лагерях вообще. Норма № 1 суточного довольствия осужденного, 1. Хлеб из ржаной или пшеничной обойной муки — 650 гр. 2. Мука пшеничная второй сорт — 10 гр. 3. Крупа — 110 гр. 4. Макаронные изделия — 20 гр. 5. Мясо — 50 гр. 6. Рыба — 85 гр. 7. Сало, комбижир — 10 гр. 8. Масло растительное — 15 гр. 9. Сахар — 20 гр. 10 Чай натуральный или кофе суррогатный — 1,5 гр. 11. Соль — 25 гр. 12. Картофель — 450 гр. 13. Овощи — 200 гр. 14. Томат-паста — 5 гр. 15. Лавровый лист — 0,1 гр. 16. Мыло хозяйственное — 200 гр. (в месяц для туалетных надобностей). Как много лет довольствующийся этим убогим довольствием, могу его прокомментировать: редко когда хлеб бывает удовлетворительным, обычно это кусок клейкой массы; мороженая рыба три-четыре раза в неделю варится в супе; мясо отсутствует — как правило, вместо него в обед дается кусочек вареного сала весом граммов в 20; картошки нет, в лучшем случае, несколько кусочков в так называемом супе — безвкусной бурде из крупы; овощи круглый год представляет кислая капуста, которая либо варится в щах, либо дается тушеная; крупы представлены перловкой, пшеничной сечкой, иногда пшеном, чаше всего неочищенным овсом с шелухой. Примерное ежедневное меню: Завтрак — суп пшеничный. Обед — щи из кислой капусты и каша овсяная, сало вареное (около 20 гр.). Ужин — суп рыбный. или: Завтрак — каша овсяная. Обед — суп-рассольник (из крупы, соленых огурцов, иногда чуть-чуть картошки), каша пшеничная, сало вареное (около 20 гр.). Ужин — каша перловая, рыба (около 40 гр.).
О вкусовых качествах этой пищи говорить не приходится: какой может быть вкус у испорченных, недоброкачественных продуктов? Со вторым источником нашего продуктового довольствия — лагерным ларьком — дело обстоит не лучше. Тем же приказом № 20 МВД СССР от 14.1.72 г. устанавливается список продуктов питания, которые осужденный имеет право приобрести в лагерных ларьках: хлеб и хлебобулочные изделия; сельдь, консервы (рыбные, мясорастительные, салобобовые, овощные, фруктовые); жиры (масло растительное, масло сливочное, комбижир, маргарин, сало-шпиг); сыр; конфеты, повидло, джем; чай натуральный; лук, чеснок; табачные изделия (папиросы, сигареты, махорка)... На самом же деле обычно в магазине имеется один-два сорта карамели, один-два вида рыбных консервов, горох, маргарин (нередко испорченный), комбижир, повидло, чай (часто некачественный, плиточный), махорка, сигареты «Дымок» и спички. Из остальных предусмотренных продуктов за 8 месяцев моего пребывания на «Тройке» только раза два-три завезли серый хлеб, сыр, лук. На наши требования соблюдать установленный перечень продуктов ответ такой: «Приказом № 20 предусмотрен только ограничительный максимум, а минимум администрация может определить сама», то есть свести его, например, к одной махорке... Остается добавить, что в месяц на покупку продуктов питания мы имеем право израсходовать до 5 рублей, заработанных в ИТК (но не присланных из дома). За перевыполнение производственного плана, отсутствие нарушений режима, посещение политзанятий администрация может разрешить отовариться еще на 2 рубля. За нарушение режима содержания, наоборот, может последовать вообще лишение закупки на месяц, что бывает довольно часто. Только со второй половины срока политзаключенный может получить одну продуктовую посылку в год весом в 5 кг. Понятно, такая посылка носит чисто символический характер, что не мешает администрации в виде наказания «за нарушение» лишать заключенного и этого символа родительской заботы.
Чорновил. Еще один штрих о лагерном питании. Из-за отсутствия в пище витаминов многие зэка весной и летом переходят на «подножный корм», делая «салаты» из растущей по зоне травы — тысячелистника, лебеды и др. Некоторые подсевают к цветам на убогих лагерных клумбах петрушку, укроп. Тогда по цветам гуляют надзирательские сапоги — идет «прополка». На 17-й зоне весной 1973 года этим занялись офицеры — начальник участка капитан Дежуров и начальник отряда старший лейтенант Зиненко, но потом заметили, что Лассаль Каминский все-таки кормит свой «кибуц» какой-то зеленью. Агентура донесла: едят настурцию. Заключенные стали свидетелями «оперативного совещания». «Надо немедленно вырвать», — проявил инициативу Зиненко. «Вырвать, конечно, можно, — глубокомысленно раздумывал Дежуров, — но ведь настурция — это все же цветы... А вдруг жиды начнут тополиные листья жевать, что же нам, тополя резать?» И настурцию пощадили... Остается добавить, что получение из дому витаминов даже в очередной посылке или бандероли в лагерях строго воспрещается.
Пэнсон. «Воспитание» голодом является главным средством в арсенале методов воздействия на узников лагерей. Возмущенные этим политзаключенные в 3-й зоне в июле 1974 года начали требовать прибытия в зону прокурора по надзору, чтобы на месте разобраться с вопросами питания, медобслуживания, отправки жалоб и др. Но администрация задержала заявление в прокуратуру. Возмущение нарастало. Последним толчком стало обнаружение в пище червей. 19 августа 8 человек отказались выйти на работу, а 20 августа объявили голодовку, требуя прибытия прокурора. В этот же день на зону прибыл замначальника управления по режиму полковник Мишутин. Он принял и выслушал каждого из нас, что-то у себя пометил, помешал ложкой баланду, которую мы отказались есть, понюхал ее и после этого обещал, что даст указание улучшить питание и по мере возможности удовлетворит другие требования. После этого голодовку мы сняли. После ухода Мишутина начальник колонии майор Шорин наказал каждого из нас за невыход на работу, лишив кого ларька, кого очередного свидания. Однако на следующий день всем арестантам выдали новые одеяла и простыни, кое-что из продуктов завезли в лагерный ларек, и баланда стала некоторое время приготовляться чуть лучше. Чорновил. Как-то совпало, что возмущение из-за питания в эти же дни вспыхнуло и на 17-й зоне. Кормят там так же скверно, как и на «Тройке», ларек ненамного богаче. Во второй половине августа в «Озерном» также несколько раз сряду в пище были обнаружены черви, что вынуждена была признать даже проверявшая жалобы комиссия. Однако после проверки черви в баланде появились вновь. Последовал отказ от выхода на работу — и в ответ репрессии. Я узнал о событиях на 17-й зоне, находясь в ПКТ, так как в ШИЗО на 14 суток привезли «организаторов» — Петрова, Траура. Требуя освобождения из ШИЗО товарищей, несколько политзаключенных 17-й зоны отказались выходить на работу и тоже угодили в ШИЗО. Как водится в таких случаях, на недельку-другую после «взрыва» питание немного улучшилось, а потом все постепенно вернулось к старому.
Пэнсон. Но случались и радостные события. Центральным из нихбыло, конечно, неожиданное освобождение Сильвы Залмансон, воспринятое нами с радостью и надеждами. ...После перетасовок и некоторого затишья 30 октября 1974 года мы впервые отмечали «свой день» — День политзаключенного в СССР. Девять человек — Стус, Лисовый, Никманис, Кузикс, Павилионис, Рудайтис, Масальскис, Залмансон и я — отправили заявление протеста и объявили голодовку. Я, в частности, отправил в Президиум Верховного Совета СССР следующее заявление: «Сегодня, 30 октября, в День политического заключенного в СССР, я заявляю протест в связи с тем, что вот уже пятый год нахожусь в заключении только за то, что я, еврей, желаю вырваться из СССР к себе на Родину в Израиль. Я протестую против условий, унижающих человеческое достоинство, в которых содержатся политзаключенные в СССР. Истязание голодом, карцерами, непосильным физическим трудом, отсутствие должной медицинской помощи, запрет на книги и занятие творческим трудом, духовное оскудение — все это является постоянной практикой по отношению к политическим арестантам. Я требую, в соответствии с Всеобщей Декларацией прав человека, положить этому конец. Сегодня, в связи с вышеуказанным, в знак протеста объявляю голодовку».
Чорновил. День политзаключенного отмечали во всех политических зонах Мордовии и Перми, в том числе и на особом режиме, и женщины, которые, кроме петиции и голодовки, отказались также от выхода на работу. В отместку Н. Светличная, И. Калинец, С. Шабатура были отправлены в ШИЗО, а в начале 1975 года С. Шабатура и Н. Строкатая были заточены в ПКТ. […] О том, как даже без психиатра ставил мне диагноз прокурор Фофанов, я уже упоминал. Угрожают психбольницей многим. Когда перед 30 октября мордовские лагеря частично разгружали от потенциальных участников голодовки, я 22 октября встретился по дороге в Москву в «столыпинском» вагоне с Ниной Строкатой. Ее, как и меня, везли на Украину «для профилактики», как обычно, не уведомив, куда отправляют. Нина Антоновна была уверена, что ее везут в печальной славы Институт имени Сербского, так как за активные лагерные выступления ее неоднократно обещали упрятать в психбольницу.
Пэнсон. Закончили мы 1974 год, отметив две даты. 10 декабря, в День прав человека, по укоренившейся традиции мы отправили петиции протеста. Вторую дату — 24 декабря, годовщину вынесения нам приговора, отмечали на сей раз в меньшем составе. Залмансон и я, как обычно в этот день, объявили голодовку протеста.
Чорновил. Итак, на российские просторы шагнул 1975 год. Под бой часов подымали бокалы, провозглашали тосты. А на островах Архипелага ГУЛаг в бараках со спертым воздухом (норма 2 м2 на душу) тяжелым сном спали измученные работой зэка. Кто-то сквозь сон стонал, преследуемый кошмарами... И зимний ветер покачивал фонари над «запреткой», выхватывая из темени украшенную снежинками колючую проволоку. И тоскливо перекликались на вышках часовые. А в «глазке» тюремной камеры во Львове, где я встречал Новый год, время от времени появлялся внимательный глаз надзирателя.
Пэнсон. Да, неволя не тешит разнообразием. Этот год в зоне начался, как и предыдущие. По уголкам барака пили рождественский чай; потом украинцы 12 января по родившейся традиции отмечали третью годовщину последнего погрома на Украине. Теми же ухабистыми дорогами везли 17 января в ПКТ Лисового, а 24 января в ШИЗО Залмансона. Залмансона вызвали на вахту со всеми вещами. Так собирают только для отправки на другую зону, и мы попрощались. Однако после тщательного обыска вещи оставили на вахте, а Израиля, как стоял, отправили на 7 суток в ШИЗО. Оказывается, таким способом решили проверить все вещи Залмансона. Тут как раз место упомянуть, что представляет собой имущество советского зэка. Из гражданской одежды в зону можно взять только нижнее белье (у женщин и оно казенное), носки, шарф и тапочки. Остальная одежда и обувь — нелепо сшитая серая хлопчатобумажная униформа — выдается в зоне, и ее стоимость высчитывается. При себе можно иметь еще только писчую бумагу, конверты, письма и фотографии, а также не больше пяти книг. Кроме обычного желания во всем узника ограничить, преследуется цель придать зэку высокую транспортабельность: собираться нужно быстро, в «воронки» и в камеры трамбоваться плотно. Поэтому иметь больше 50 кг вещей на «зэк-душу» не разрешено. И все же за долгие годы отсидки зэк имуществом обрастает. Сидящие десятилетиями старики, то ли впадая в детство (таких немало), то ли помня тяготы послевоенных лет, собирают для освобождения изношенную одежду, всякую ненужную рухлядь...
Чорновил. А наш брат, политзаключенный, обрастает книгами. Раньше нужную литературу в зоны могли присылать родные и знакомые. Но новый жесткий исправительно-трудовой кодекс 1969 года ввел дискриминационное ограничение: книги можно получать только через систему «книга-почтой». Однако магазины высылают литературу в лагерь очень неохотно, большинство заказов не удовлетворяется, подобрать нужную литературу для целенаправленных занятий невозможно. Распространяемые официально в СССР зарубежные издания в зонах получать запрещено, не внушают доверия даже издания стран Восточной Европы. Все эти ограничения больно бьют по упрятанным в лагеря литераторам, ученым, художникам. Последним не разрешают также пользоваться не только красками, но и цветными карандашами. Возможности делать всего лишь маленькие эскизы для будущих работ Стефания Шабатура (до ареста член Союза художников СССР) добивалась ценой голодовок, отказов от работы, многократных водворений в ШИЗО. У Ильи Глезера на 17-й зоне отобрали цветные карандаши и альбом с его рисунками. Выписанные мне родными на 1975 год разрешенные в СССР польские периодические издания конфисковываются даже без возмещения убытков. Литература на «непонятных» языках (т. е. на всех, кроме русского) особенно раздражает наших не шибко грамотных «воспитателей».
Пэнсон. […] Следующее коллективное действие на «Тройке» связано с обстоятельствами появления у нас Вячеслава. Во Львове его почти четыре месяца незаконно содержали в следственной тюрьме КГБ. Согласно положению исправительно-трудового кодекса, нас имеют право переводить на ограниченное время в следственные изоляторы по санкции прокурора только для допроса в качестве свидетеля, но не для какой-то «оперативной работы». Однако КГБ этот закон часто нарушает, надеясь, что под замком заключенный станет посговорчивей (то есть согласится, вернувшись в зону, доносить на товарищей). Вывозят и подальше — на Украину, в Прибалтику. Наши протесты против такого незаконного перевода на тюремный режим оставляют без внимания. Находясь в тюрьме в КГБ, Вячеслав объявил голодовку, требуя пересмотра сфабрикованного на него дела и оформления фактически существующего брака для получения возможности видеться с женой. О том, что произошло дальше, а также о других аналогичных случаях, дает представление заявление Василя Стуса. В Президиум Верховного Совета СССР от репрессированного украинского литератора Стуса B. C. Настоящим выражаю свое крайнее возмущение преступными действиями украинских кагебистов, которые дошли до зоологической мести репрессированным украинским литераторам. Как стало известно, львовский кагебист Шумейко в беседе с украинским писателем М. Осадчим, незаконно вывезенным из лагеря в изолятор КГБ, стращал его за несговорчивость всякими неприятными неожиданностями, которые-де могут случиться с заключенным при его возвращении в лагерь. Обещания кагебиста выполнили уголовники. Когда в начале января с. г. Осадчего бросили в пересыльную тюрьму Потьмы, там его ограбили, а потом тяжело избили находившиеся в одной камере с ним уголовники Бельмесов и Гоцуляк. Четыре дня измывались они над Осадчим, выполняя директиву львовского КГБ, а тюремные власти этого не замечали, хотя избитый Осадчий лежал без сознания. Еще более возмутительный случай произошел с украинским журналистом В. Чорновилом. На пятый день голодовки, начатой им в изоляторе львовского КГБ, 6 февраля, к нему в камеру ночью ворвались вместе с надзирателями КГБ солдаты МВД и потащили больного на этап. Изможденный голодом Чорновил отказался от поездки, ссылаясь на соответствующее законодательство. Тогда конвоиры схватили его, надели наручники, затолкали в рот кляп и, проволоча полуголого по тюремным коридорам, бросили, разбив лицо, в бокс тюремной машины, где он потерял сознание. Придя в сознание, Чорновил просил одежду, но в ответ услышал только глумление. В таком состоянии его продержали несколько часов в промерзшем боксе воронка, а потом, доставив на станцию, провели босиком в одном нижнем белье по снегу к заквагону. И только в вагоне ему была брошена одежда. Подобная физическая расправа становится уже системой. Два года назад был тяжело ранен известный публицист Валентин Мороз (находится во Владимирской тюрьме). До сих пор содержатся в спецпсихбольнице репрессированные в 1972 году украинцы Лупынос, Ковгар, Плахотнюк, Рубан, Плющ. Брошены в такую же больницу бывшие заключенные Владимирской тюрьмы Красивский и Тереля. Вызывает большие опасения здоровье украинского философа В. Лисового, вначале доведенного до нервного истощения, а потом брошенного из зоны в камеру изолятора, где его содержат на голодном пайке. В ПКТ же упрятаны художница С. Шабатура и ученый-микробиолог Н. Строкатая. Не боясь преувеличений, заявляю, что от подобной расправы до прямого убийства один шаг. Надо сказать, что такого массированного изуверства не знает демократическое движение никакого другого народа СССР. Подобные традиции сталинщины и бериевщины сильны на Украине, как нигде в стране. Требую остановить кагебистский произвол и привлечь виновных к уголовной ответственности. 3 марта 1975 года.
Описанное Стусом можно дополнить тем, что Вячеслава на протяжении 8 дней этапировали, перебросив через 3 пересыльных тюрьмы (Харьков, Рузаевка, Потьма) в состоянии голодовки, которую он снял только на 13-е сутки, уже прибыв в зону. Если здоровый человек, пройдя тяжелые условия этапа, вспоминает о них с содроганием, можно представить, как пришлось больному и обессиленному голодовкой. Кроме Стуса, по поводу издевательств над Чорновилом написали протесты и другие политзаключенные нашей зоны.
Чорновил. Собственно говоря, в поступке львовских кагебистов я не вижу ничего экстраординарного. Мне же этот садистский эксперимент послужил толчком для окончательного «самоопределения».
Председателю Президиума Верховного Совета СССР Заявление На протяжении последних 10 лет мое положение в советском обществе определяется не моим образованием, способностями или стремлениями, а диктатом КГБ. За попытку иметь собственное мнение по ряду вопросов советской жизни и откровенно его высказать меня лишили всего: возможности работать по специальности, печататься, неприкосновенности личной жизни, защиты от клеветы и, наконец, на долгие годы лишили свободы. […] При искусственном создании моего «дела» КГБ не только прибегло к совершенно фантастической интерпретации действительных фактов, но не остановилось даже перед полной фабрикацией значительной части «обвинения». Прокурор и суд при «рассмотрении» моего дела оказались послушным орудием в руках КГБ, еще раз подтвердив этим условность советских законов и невозможность на них полагаться. Мой арест и осуждение сопровождались травлей моих родных и близких, даже детей, которая не прекращается по настоящее время. При сохранении существующих сейчас на Украине условий занесения в черные списки, КГБ делает меня жертвой репрессий на всю жизнь, если я откажусь стать нравственным уродом, а такая возможность для меня исключена. Поэтому нет никаких гарантий, что после отбытия мной длительного срока заключения КГБ не сфабрикует еще одно «дело» и не бросит меня в третий раз за колючую проволоку. Поэтому нет никаких гарантий, что при желании меня не объявят сумасшедшим (такие угрозы уже были) и не закроют пожизненно в «палату № 6», как сделали это с М. Плахотнюком, В. Рубаном и еще рядом украинцев. Поэтому нет никаких гарантий, что для сведения счетов со мной не бросят за решетку кого-нибудь из близких мне людей, ибо такие попытки относительно жены и сестры уже делались. Поэтому, наконец, нет никаких гарантий, что меня не уничтожат физически или умышленно не искалечат. Ибо только такими намерениями можно объяснить сцену дикого садизма, устроенную львовскими кагебистами 11 февраля этого года, когда меня не только выбросили на длительный и тяжелый этап в состоянии, исключающем возможность этапирования, но и подвергли физическим истязаниям: оковали обессиленного голодовкой и больного в наручники, а после этого свыше трех часов держали голого и босого на морозе. Не желая быть пожизненной жертвой КГБ и прозябать в условиях, при которых элементарные гражданские права и даже моя жизнь подвержены постоянной угрозе, прошу Президиум Верховного Совета лишить меня советского гражданства и после освобождения дать возможность выехать из СССР. Учитывая имеющиеся прецеденты, я не возражаю против досрочного освобождения и выдворения из СССР. Вместе с тем, не желая духовно разрывать связь со своей Родиной, без которой не мыслю своего существования, я, в случае официального изменения гражданства, буду продолжать считать себя также гражданином Украины, куда возвращусь, как только украинский патриотизм перестанет считаться преступлением и будет изъят из-под «опеки» КГБ. Независимо от Вашего ответа, с момента подачи этого заявления, т. е. с 1 марта 1975 года, гражданином СССР себя не считаю. До предоставления мне гражданства (непосредственно или заочно) какой-либо из демократических стран мира считаю себя лицом без официального гражданства со всеми вытекающими из этого решения последствиями. Копию этого заявления направляю для сведения в Президиум Верховного Совета Укр. ССР. 1 марта 1975 года. В. Чорновил.
Одновременно я послал заявление в органы прокуратуры, где уведомил, что с 1 марта «считаю себя лицом, насильственно удерживаемым в СССР». Я также заявил, что «от каких-либо контактов с КГБ (беседы и т. п.) отказываюсь, считая КГБ организацией безнравственной и антиобщественной». Вскоре последовал вызов к уполномоченному КГБ в зоне, лейтенанту Зуйко. Мой отказ разговаривать с ним кагебист прокомментировал так: «Были уже у меня такие, что говорить отказывались, но я им такое сказал, что сразу заговорили. То же и с вами будет». Как реализуется эта угроза, покажет будущее. Тем временем я обратился к правительству Канады с просьбой предоставить мне канадское гражданство и ходатайствовать о моем освобождении и выезде из СССР. Прошение адресовал канадскому посольству в Москве, но я не сомневаюсь, что начальство его туда не отправит.
Пэнсон. Март на нашем «пятачке» оказался богатым на события. 8-го марта мы провели голодовку солидарности с женщинами-политзаключенными в СССР. Кроме того, заявили, что отказываются от лагерных завтраков на весь срок заключения армянской патриотки Анаит Карапетян. Такую же частичную голодовку (отказ от лагерных завтраков) на период с 8 марта до конца 1975 года начал и Вячеслав, требуя освобождения политзаключенных-украинок И. Калинец, Н. Светличной, И. Сеник, Н. Строкатой и С. Шабатуры. Еще несколько человек, хотя не голодали, но также подали петиции протеста в разные инстанции, в частности, в Комитет советских женщин на имя Николаевой-Терешковой. Такие же события происходили и в других мордовских зонах. Это видно и по следующему обращению, подписанному группой политзаключенных всех мужских лагерей Мордовии: Обращение политзаключенных Мордовии Решением ООН 1975 год объявлен годом женщины. В связи с этим нам приходится констатировать тот печальный факт, что Советский Союз — одна из немногих стран мира, где еще имеются женщины-политзаключенные. Большинство из них находится по соседству с нами в лагере ЖХ-385/3-4 (Морд. АССР, Теньгушевский р-н, пос. Барашево). Среди нескольких десятков узниц этого лагеря есть женщины, репрессированные за религиозные убеждения, несколько женщин, ставших жертвами массовых репрессий на Украине в 1972 году, есть заключенные с 15-летним и даже с 25-летним сроками. Некоторые женщины, осужденные по политическим мотивам, содержатся также в бытовых зонах, среди уголовниц (например, Анаит Карапетян в Армении, Алешкявичуте в Литве и др.). Женщина-узница — фигура всегда трагическая, живой укор обществу, за что бы ее ни осудили. И уже совершенным анахронизмом представляется в наше время осуждение женщин-матерей, жен, любимых — за убеждения: за несколько написанных стихотворений, за чтение внецензурных материалов, за разговоры со знакомыми, за выступления в защиту других арестованных. На такое не решаются даже некоторые тоталитарные режимы, но именно такова «вина» большинства узниц лагеря 385/3-4. Обращаем Ваше внимание и на условия, в которых содержатся женщины-политзаключенные в СССР. Вывоз за тысячи километров от родины, однообразный изнурительный труд, культурно-национальная и языковая дискриминация, отсутствие надлежащей медицинской помощи, крайне ограниченные контакты с семьями (даже матерей с малолетними детьми), периодические тяжелые дисциплинарные наказания — это атрибуты ежедневного быта несчастных узниц. Даже юбилейный женский год здесь отмечается своеобразно: периодическими водворениями в карцер политзаключенных Н. Светличной, И. Калинец, Н. Строкатой, С. Шабатуры и др. за отстаивание своих прав и протесты против своеволия администрации и КГБ. А С. Шабатуру, до ареста — члена Союза художников СССР, и научного работника микробиолога Н. Строкатую, кроме того, в юбилейном году посадили (первую на 6, вторую на 3 месяца) в ПКТ (помещение камерного типа) — на длительный голод, холод, унижения женского достоинства. Ставим Вас в известность, что сегодня, в Международный женский день, мы, политзаключенные мужчины, начинаем кампанию солидарности с женщинами-политзаключенными в СССР, включающую политические голодовки, петиции к советским и международным инстанциям и другие мероприятия. В частности, нами будет объявлена политическая голодовка солидарности в день открытия Международного женского конгресса. Просим поддержать наши требования о немедленном освобождении всех женщин-политзаключенных из советских лагерей и тюрем и о предоставлении желающим из их числа беспрепятственной возможности покинуть с семьями СССР — во избежание дальнейших преследований. Айрикян, Аршакян, Болонкин, Вильчаускас, Гель, Траур Гимпутас, Долишний, И. Залмансон, Зограбян, Каминский, Караванский, Квецко, Коренблит, Кузикс, Кузнецов, Курчик, Лисовый, Маковичук, Маркосян, Матвиюк, Микитко, Мурженко, Никманис, Овсиенко, Осадчий, Пашнин, Петров, Попадюк, Поулайтис, Пэнсон, Родэ, Романюк, Рудайтис, Саранчук, Сартаков, Симукайтис, Стус, Талмасян, Федоров, Хейфец, Чекялис, Чорновил, Шумук. 8 марта 1975 г.
Пэнсон. С положением женщины-политзаключенной связано и заявление Святослава Караванского, который по дороге из лагеря особого режима в больницу случайно встретился с женой, которую возвращали из ПКТ: Первому секретарю Мордовского Обкома КПСС Следуя этапом со станции Сосновка на станцию Барашево, я встретил в пути свою жену Строкатую Н. А., которая следовала туда же со станции Явас, где она содержалась в лагерной тюрьме. Я едва узнал свою жену, так изменило ее трехмесячное пребывание в ПКТ. Жена страшно исхудала и потеряла голос, не говоря уже о том, что на нее наложило свою печать состояние непрерывной травли. За что же жена была посажена на три месяца в лагерную тюрьму? За невыход на работу. Неужели же это такое ужасное преступление? Содержась в течение двух с половиной лет в лагере Сосновка (учреждение 385/1-6), я наблюдал, какие меры применяются к отказчикам от работы из числа уголовников. Заключенный Костиков за два года пребывания в лагере Сосновка ни разу не был на работе. За два года его два раза посадили в ШИЗО по 10 суток каждый раз. Заключенный Сигачев, осужденный за целую серию лагерных убийств и за людоедство, не ходит на работу более года, но ни разу не наказывался. По два года не работали и другие уголовники, судившиеся ранее за убийство, но они не подвергаются такой серии наказаний, каким подвергается моя жена. Стало быть, отказ от работы в учреждении ЖХ-385 (Дубровлаг) для людоедов и убийц не такой уж тяжкий грех, как для вчерашнего врача, научного работника и капитана медицинской службы. Моя жена — врач с двадцатилетним непрерывным стажем работы. Из них около 10 лет в качестве сельского врача, остальные в качестве сотрудника научно-исследовательского института. Имеет печатные научные работы. Но в женском концлагере Барашево ее рьяно взялись переквалифицировать на швею-мотористку... Моя жена никого не убила, никого не покалечила, никого не жарила на костре. Возможно, это вызывает к ней ненависть и злобу лагерного персонала? Моей жене остается до освобождения 8 месяцев, после чего она должна продолжать трудовую деятельность. Почему же администрация усердно печется, чтобы из лагеря вышел инвалид, не способный приносить пользу обществу? Кстати, такому же издевательству, как моя жена, подвергается и член Союза художников СССР Шабатура С., посаженная за отказ от принудительной работы в лагерную тюрьму на 6 месяцев. В связи с тем что на руководство обкома ложится моральная ответственность за все злодеяния, совершающиеся в Дубровлаге, я обращаюсь к вам с просьбой положить конец издевательствам над гражданином СССР, честно проработавшим на пользу общества 20 лет, а теперь отказавшемся от принудительной работы не по специальности. Считая, что вопрос не терпит отлагательства, прошу как можно скорее сообщить о вашем решении, так как продолжение травли моей жены вынудит меня на крайние меры, вплоть до отказа от гражданства государства, в котором возможно преследовать человека за отказ от принудительного труда не по специальности, что противоречит «Международному пакту о социальных и экономических правах». Подобные факты тем более возмутительны, что все эти издевательства совершаются над женщинами в Международный женский год. Караванский С. И. 6.4.1975 года. Чорновил. Прошло несколько дней после голодовки 8 марта, и снова — «чрезвычайное происшествие», вызвавшее наши протесты, как устные, так и письменные. Вот одно из таких заявлений, дающее представление о происшедшем:
Прокурору Мордовской АССР 17 марта сего года политзаключенный Аршакян ждал свидания с женой. Об этом он известил администрацию колонии, но, несмотря на это, 16 марта (обратите внимание — воскресенье) в комнатах свиданий внезапно начали ремонт. Жена Аршакяна три дня ждала в Барашево и, получив отказ из-за «ремонта», 19-го числа отправилась обратно за тысячи километров в Армению. Как впоследствии Аршакяну говорил начальник участка Александров, она просила предоставить хотя бы двухчасовое краткосрочное свидание, но ей отказали и в этом. Характерно, что того же 19 марта на другой участок третьей колонии был переведен из нашего участка заключенный Скибчик А. Ф. для предоставления ему там длительного (трое суток) свидания. То, что невозможно было сделать для Аршакяна, оказалось вполне возможным для Скибчика. Это ничем не прикрытое издевательство и беззаконие. Мало того, что нас из Армении привезли сюда, так еще и издеваются над нашими семьями. Показательно, что сразу же после отъезда жены Аршакяна, 20 марта, «ремонт» был закончен. Кем и для чего было устроено это представление, сомнения не вызывает. Этим заявлением я выражаю свой протест, требуя наказания виновных, оплаты всех материальных расходов жены Аршакяна и предоставления ему свидания, положенного по закону. Для прекращения шовинистических издевательств требую также перевода политзаключенных армян на территорию Армении. П. Айрикян. 24 марта 1975 года.
Сотрудники КГБ, действительные инициаторы издевательства над Аршакяном и его женой, однообразны в приемах. В ноябре 1973 года, узнав о предстоящем приезде моей сестры, они тоже начали накануне «ремонт» в комнатах свиданий, отправив сестру обратно, но вместе с моей сестрой уехали тогда ни с чем некстати подвернувшиеся родственники лагерного «активиста» из полицаев (позже перед ним извинились, дав 6 суток свидания вместо допустимых законом трех). Здесь же, на «Тройке», «активиста» решили не обижать, чем особо оттенили цинизм ситуации. Пэнсон. Еще одну обойму петиций нам пришлось выпустить в конце марта в связи с «лечением», которому подвергли тяжело больного (обострение язвы желудка) Василя Стуса. И в медпункте нашей зоны, и в больнице, куда Стуса вынуждены были положить, нет самых распространенных лекарств. Поэтому врач разрешил Стусу получить лекарства (викалин и другие) из дома. Но когда пришла бандероль, вмешалась оперчасть, и лекарства Стусу не выдали, а перепуганный врач начал отказываться от своего разрешения. В своих заявлениях в медотдел управления мы напомнили, что Стус осужден к 5 годам лишения свободы, а не к смертной казни через медленное истребление; обращали внимание на отсутствие в стационарной больнице управления и в лагерных медпунктах даже таких медикаментов, какие имеет каждая уважающая себя сельская больница, протестовали против кагебистских методов врачевания...
* * * Чорновил. Низкое утреннее солнце, заглядывая в окна барака, отбрасывает на стены и на лица спящих длинные тени от забора и вышек. Пронзительный звонок — и начинается еще один лагерный день. Строимся пятерками на утреннюю проверку. Пока надзиратель, запутавшись в подсчетах, начинает сначала, взор блуждает по серой унылой толпе мертвых духовно и полумертвых физически стариков. Выше голов наталкивается на длинный ряд воспитательных лозунгов и фиксирует давно примелькавшееся: «Осужденный! Делай добро людям — и они тебе ответят тем же», «Каждому осужденному — производительность труда передовиков». И своенравные законы ассоциации воскрешают в памяти знакомое по фильмам и книгам: «Jedem das Seine», «Arbeit macht frei...». «Разойдись!» — обрывает мысль команда, и масса расползается — за утренним черпаком жижи, называемой супом, к оглушительному треску швейных машинок, к оглупляющим мелочам ежедневного жестоко лимитированного быта.
Пэнсон. Впрочем, не утомила ли тебя, мой далекий друг, эта безыскусная хронология лагерных будней? Тем более что сегодня для такого заинтересованного читателя, как ты, этот архипелаг — уже не terra incognita. Надеемся все же, что найдешь в нашем письме новые факты, детали, новые примеры для иллюстрации известных истин, на которые кое-кто у вас пытается закрыть глаза, убаюканный колыбельными песнями опытной пропаганды.
Чорновил. И не подумай, что мы хотели напугать твое воображение подборкой ужасов. Отчаянный бросок Саши Романова на колючую проволоку весной 1974 года, издевательство надо мной в феврале этого года, испытания, выпавшие во Владимирской тюрьме на долю Валентина Мороза, — это все-таки лишь исключения, атавистические проявления. Для ежедневной изуверской жестокости нужна ненависть к жертвам, которой обладали предшественники наших «воспитателей». Сегодняшняя лагерная администрация и ее кагебистские вдохновители нас не любят, так как с нами хлопотно (не то, что с бывшими шуцманами!). Но я не решусь заявить, что нас ненавидят, скорее всего, к нам относятся со служебным равнодушием. Они же понимают, что таких, как мы, много «на свободе» (или, как мы говорим, «в большой зоне»), что мы — лишь жертвы кампании, люди для процента. Также для процента и для создания видимости деятельного «воспитания» нас периодически наказывают или в каких-то мелочах идут на уступки — «поощряют». Иногда в действиях кагебистов и администрации чувствуется даже неуверенность, компромиссность, вызванная и внутренними, и, может быть, внешними причинами. Не всегда удобно бывает говорить о Чили или Испании — и закручивать гайки в собственных мордовских, владимирских и пермских «заповедниках» для инакомыслящих. Но когда-то запущенная машина подавления, теряя детали и деформируясь, в силу «инерции стиля» все же продолжает двигаться вперед, вместо горючего пережевывая человеческие судьбы. Долго ли еще?! 1975, № 6
[1] ПКТ (о) — помещение камерного типа, внутренняя тюрьмаколонии, в которой содержатся злостные нарушители режима содержания. КамерыПКТобычно находятся в отдельном здании вместе сШИЗОи отгорожены от остальной территории ИТКзабором. Заключенные, водворенные в ПКТ, ограничены в некоторых правах. — Прим. ред.-2012. Вернуться назад |