ОТ РЕДАКЦИИ – 77. Статья известного публициста русского Зарубежья посвящена актуальнейшей проблеме современности — проблеме национальной. Редакция не разделяет некоторых ее положений, в особенности по еврейскому и польскому вопросу, но, следуя демократическим принципам нашего журнала, мы предоставляем свои страницы и этой точке зрения, надеясь, что она послужит началом плодотворной и конструктивной дискуссии.

 

 

Статьи на принципиальные темы обычно не нуждаются для своей убедительности в предварительных справках из биографии автора.

 

Но бывают все же исключения.

 

Вспоминая происходившую добрый десяток лет назад жаркую дискуссию, в разворачивании которой горячий оппонент назвал нижеподписавшегося — украинца по рождению — «квакающим в болоте национального эгоизма», автор вынужден, предупреждая возможность подобной аргументации, привести самые общие биографические данные и торжественно заявить, что в жилах его нет ни капли великорусской (т. е. «империалистической») крови.

 

Его род ведет свое начало от Рафала, правнука одного из выехавших в 1470 году из Золотой Орды в Литву татар, потомки которых значились сначала на службе империализма польско-литовского (дед Рафала был хорунжим татар Клецких). Потом род беднеет, украинизируется и становится кондовым священническим родом. Мать нижеподписавшегося вносит в этот татарско-украинский конгломерат и польско-литовскую кровь.

 

Так что — при желании — автор имел бы основания «квакать» в любом на выбор болоте любого из четырех национализмов.

 

Но по обстоятельствам, разъяснению в данном случае не подлежащим, он вообще не является националистом (хотя и остается патриотом). И даже еще хуже: по совести не может сказать, что больше навредило и гуще полило кровью наш трагический XX век: коммунизм или национализм. Щедрая, но бесстрастная история откроет потомкам немало варварских мерзостей того и другого, но чаши ее весов останутся в равновесии...

 

Наблюдая гомерические социальные и межнациональные столкновения, избиения и побоища, пессимисты предсказывают скорый конец человечества — и даже всей планеты — в Третьей мировой, на этот раз атомной, войне, а оптимисты надеются, что происходящее нашествие варваров (внешних и внутренних) разрушит обветшавшие и дегенерировавшие социальные и государственные конструкции и приведет в конце концов к тому объединению планеты, которое предопределено и биологией, и историей, и самой сущностью технической культуры, сокращающей расстояния и передающей и идеи и мысли с одного полушария на другое чуть ли не со скоростью света.

 

Социологи с романтическим и эстетическим уклоном, которых сейчас (как это и полагается всякому смутному времени) больше чем когда бы то ни было, очень любят уподоблять коллективную («соборную» — как сказали бы некоторые) национальную личность личности индивидуальной и горой стоят за национальное самоопределение, за национальные культуры и за то, чтоб их в мире было как можно больше: они-де разнообразием обогащают духовную сокровищницу человечества. Идя по этой линии, следовало бы призывать народы и к возвращению к национальным костюмам, которые в свое время имелись у всех и теперь порой всплывают на поверхность в истощившемся воображении домов моды или в разного порядка эстетических манифестациях. Но уже один тот факт, что парижанки пьют утренний кофе в пестрых кимоно, а модели от Диора гуляют по улицам Токио, показывает, что универсальная культура вбирает в себя все достойное внимания и делает его всеобщим.

 

Национальность (точнее — народность) в искусстве в свое время определялась с первого взгляда: кто спутает рисунок на греческой вазе с изображением фараона-победителя на египетской стеле, помпейские фрески с китайской картиной? Но можно прозакладывать голову, что национальность автора абстрактной современной картины не определит не только рядовой зритель, но и опытный профессионал (не знающий других работ данного мастера).

 

Единственное, что — если не по содержанию, то по материалу — меньше всего поддается универсализации, — это литература. Но язык такое же орудие человека в его борьбе за существование, как и, скажем, одежда. Однако каждое орудие в процессе эволюции стремится стать наиболее эффективным, наиболее экономным. И представляется несомненным, что, в бурном развитии международных общений и встреч, создавшаяся уже в настоящее время весьма сложная и дорого стоящая система перевода с одних языков на другие неизбежно должна замениться общепланетарным языком, преподаваемым в каждой школе. Пример Израиля доказывает, что — через два-три поколения — уже можно строить культуру на искусственно введенном в жизнь языке. И это никак не значит, что универсальный язык убьет языки «провинциальные»: они будут жить так же, как в современной Франции уцелели и баскский, и бретонский, и провансальский, и, наконец, разные местные наречия «патуа» — савоярское, пиренейское и т. д. История усвоения Галлией латинского языка (до полного почти выпадения галльских слов) и превращения простонародной латыни в современный французский язык показывает, что если способность к культуре вообще и умение обозначать словами разные сущности и феномены — природное свойство гомо сапиенса, то та или иная форма языка, т. е. его национальность, — дело двух-трех поколений, дело наживное. Культура переводится на все языки, а величие народа именно в его культуре, т. е. в том, что при помощи языка создано, а не в языке как таковом.

 

Все вышеизложенное затрудняло читательское внимание только для того, чтобы еще раз подчеркнуть, что автор рассматривает национальный вопрос в перспективе — пусть далекого, но неизбежного — всепланетарного объединения человечества.

 

С этой точки зрения положительным и передовым представляется стремление западных европейцев создать объединяющую их конфедерацию и безусловно устарелой и реакционной — мечта о государственной самостоятельности басков и бретонцев или хотя бы — канадских французов.

 

Самое главное (и самое прогрессивное) — это не делиться и отгораживаться, а учиться жить вместе на этой многострадальной и нашими собственными усилиями все более и более обедняемой планете, воспитывать не «самость» каждой нации, а ее соподчиненное с другими стремление к «единому стаду под Единым Пастырем».

 

Но могут сказать, что при такой установке единый пастырь легко может сойти с неба на землю и стать очередным сверхзавоевателем — Чингисханом, Александром, Наполеоном — с удавшейся наконец мечтой о мировой империи.

 

Возможно, что это был бы лучший исход, экономящий столетие бесплодных потуг, междоусобных войн и войнишек, международных кризисов, драм и мелодрам и безоглядного разграбления естественных богатств планеты. Но... нет ни народа-завоевателя, ни его вождя с мировой мечтой. Последний по времени кандидат явно «квакал» в болоте самого кровожадного национал-социалистического эгоизма.

 

Мир еще не созрел для планетарного единства, и пока что множество народов и народиков упрямо правит против ветра истории. Тем более оснований приветствовать уже существующие и готовящиеся таковыми стать объединения.

 

Однако если какая-нибудь из объединенных наций понимает союз односторонне, т. е. — эгоистически, ущербляя жизненные интересы других членов союза (внимание: государственная самостоятельность, сама по себе, как таковая — в нашем веке всеобщей взаимосвязанности народов — жизненным интересом считаться не может), — в таком случае самоопределение вполне оправдываемо и прогрессивно. И вся трудность вопроса в том, что считать «угнетением», нестерпимым нарушением жизненных интересов данной нации.

 

К сожалению, распухший, как ядовитый гриб на гнилом пне, марксизм внес в считающие себя передовыми общественные круги скверную привычку во всех случаях подменять жизненные сущности их схематическими моделями. Не «хозяин», который может быть плохим и хорошим, а «капиталист», всегда и во всех случаях неизменно плохой. Не работник, бывающий и работягой и лежебоком, а «пролетарий» — всегда и обязательно страстотерпец в терновом венце «прибавочной стоимости» и отчуждения. К такого же порядка, всегда и во всех случаях осененных ореолом непогрешимости, феноменам относятся революция и самоопределение, особенно с тех пор, как Европа наблюдает чужие революции с комфортабельного дивана потребительского общества и как от нее ушли ее собственные колонии.

 

И нужды нет, что революция «для блага народа» вырезает, не очень приглядываясь к их вине, десятки миллионов и сажает оставшимся на шею «новый класс», тоже думающий исключительно о благе, но уже только о своем. А самоопределение освободило не умеющие ни читать, ни писать племена только для того, чтоб они стали жить хуже, чем раньше. И вот бывший кашевар Ея Британского Величества стрелкового полка, произведя себя в фельдмаршалы, волосатой рукой антропоида загоняет в новую «нацию» несколько еще вчера друг друга резавших и поедавших племен, получает высокую санкцию ООН как глава независимого государства и по этому поводу устраивает пышный «праздник самостоятельности», во время которого крокодилы родной реки обжираются трупами его личных, семейных, племенных, национальных врагов и вообще на взгляд ему неприятных персон, на трескучем параде демонстрируются лучшие образцы со свалок чехословацкого, китайского и советского оружия времен Второй мировой, а народные массы изнывают от энтузиазма перед американскими автомобилями и белыми секретаршами черных министров и на самой высокой африканской ноте, под гуд тамтамов, славят блага «народного социализма»...

 

По существу, есть только три случая, в которых самоопределение действительно прогрессивно: если существует правовое — гражданское — неравенство между жителями метрополии и провинций, если «ведущее» племя подавляет духовное развитие или принудительно стирает его разнообразие у входящих в объединение народов (в особенности когда речь идет о подавлении религиозных убеждений и верований) и, наконец, — когда происходит явная экспроприация материальных богатств данной провинции не в пользу всего союза в целом, а для благосостояния его «ведущего» народа.

 

Никак, однако, не может считаться культурным угнетением тот, весьма часто упоминаемый разного порядка самоопределенцами факт, что существует один общий для всего союза официальный язык, если при этом никому не воспрещается и не препятствуется говорить, учить, учиться, писать, печатать, издавать что в голову придет на родном — местном — языке. Свобода соревнования языков должна обходиться без каких бы то ни было запретительных, стеснительных или поощрительных мер в пользу одного или другого. Если, например, газета на местном языке из-за отсутствия читателей чахнет, ее не должно удерживать правительственными субсидиями только потому, что конкурирующее издание на всесоюзном языке как раз процветает.

 

Что же касается экономической эксплуатации всех прочих «ведущей» народностью, то откровенная и, во всяком случае, легко заметная в колониальных хозяйствах европейских держав в конце ХIХ — начале XX века, она много труднее вскрывается (если не выдумывается) внутри составленных из разных народностей (или племен) стран. Например, во Франции ряд «заброшенных» провинций действительно как будто совпадает с их «национальным» своеобразием: Бретань, Прованс, Баски, Эльзас-Лотарингия, Корсика... Однако надо быть нарочно недобросовестным, чтобы видеть в этом не временные идиотизмы капиталистической экономики, но вот именно «колониализм», проводимый внутри страны господствующей нацией по отношению к иноплеменным окраинам.

 

Но когда, чтобы открыть «эксплуатацию», приходится основывать специальные институты и искать ее, остается, никак со счастьем народным не увязанное, мегаломанское стремление определенных персон к «суверенности», в наше время теснейшей взаимосвязанности всех экономик и всех культур мира более чем иллюзорной (в особенности для микронаций).

 

Как показывает опыт истекшего полустолетия, самоопределение, ничем значительным не одарив мировую культуру, привело к ряду непрекращающихся междуплеменных побоищ, к исковерканной жизни целых поколений простых людей и, в частности, к затруднению возможности объединиться, т. е. пожертвовать суверенитетом — тем, для кого это было бы выходом из положения.

 

Но, скажут, если, несмотря на все, данный народ желает самоопределиться, на каких основаниях можно против этого возражать? Единственно на тех, что в современном мире нет больше только от себя зависящих — действительно «самостийных» — наций. Даже такие гиганты, как США, Китай и Советский Союз, связаны с другими круговой порукой общего всеземного порядка и прогресса. И вот именно «смена самоопределений» весьма повинна в неурядицах современного мира, и на примере Европы все более отчетливо вырисовывается необходимость создания крупных федераций из стран географически-этнографически-исторически-культурно близких.

 

Однако тот же пример Европы показывает, насколько такое федерирование трудно, когда национальные эгоизмы уже давно самоопределились и закостенели. Тем более бессмысленно — из-за абстрактного принципа и играющего на фальшивках «сепаратизма» — работать над разрушением имеющего под собой большие исторические, этнографические и экономические основания и уже существующего Единства.

 

И это — еще раз — тем более что самоопределение (сепаратизм) вовсе не исключает ни шовинизма, ни империализма, а наоборот — доводит и то и другое «до низов», делает их более настойчивыми и более мелочными. «Империалистические» Россия и Германия довольно долго жили в мире и подрались, когда наступил мировой кризис Великого Передела, а между самоопределившимися Польшей и Литвой даже железнодорожные рельсы заросли (до Второй мировой) чертополохом взаимной ненависти. Когда отношения между Англией и Францией, с одной стороны, и Германией, с другой, подошли к критической точке, Чемберлен взял свой зонтик и полетел договариваться в Берлин. С таким же «зонтиком» полетел в Пекин президент Никсон. Страны, насчитывающие сотни лет государственной жизни, много раз видевшие и победы, и поражения, легче способны поступиться своим самолюбием, чем племена, которые только что стали самостоятельно жить и жаждут «звезд и лавров» на своем государственном гербе. Ни Чемберленов, ни Никсонов у них, как правило, не бывает.

 

Оглядываясь на прошлое, думаешь, что основной грех европейских — белых — народов не в том, что у них были колонии, а в том, что — по эгоизму, жадности и высокомерию (т. е. скрытому расизму) — они не сумели свои колонии превратить в настоящие империи — с равными гражданскими возможностями, обязанностями и правами для всех их населяющих народов, с полезной для всех, а не обирающей нищих экономикой, с культурой, которая была бы целью в себе, а не только предпосылкой для более эффективной экономической эксплуатации.

 

Если бы европейцы оказались, можно сказать, духовно выше, шесть-семь, пусть даже десять мировых держав сговаривались бы между собой легче и вернее, чем та, блокирующая работу международных организаций и даже планетарные пути сообщений, невероятная каша друг против друга ощеренных мелких самостоятельностей, в которую сейчас превращен человеческий мир.

 

И, наконец, самоопределение — это что-то вроде атома: чем больше его делят, тем более назревает потребность в новом делении... Как только самоопределится, скажем, губерния, встает вопрос о самоопределении уезда, против которого губерния выставляет те же самые доводы, которыми только что против ее самоопределения пользовалась область.

 

В результате самоопределение нигде до конца не проводится, а останавливается не изнутри самого себя, а соотношением местных или международных сил, случайной удачей (или неудачей), чистой авантюрой или другими, не имеющими принципиального значения факторами.

 

Именно по всему вышесказанному, вместо того чтобы сползать в реакционность не желающего себя назвать шовинизма, благоразумнее (и перед своим народом ответственнее) принять заданную историей всему миру тему Большой Федерации и посильно работать над ее — для общего блага всех народов — осуществлением.

 

Если применить все до сих пор сказанное к положению национального вопроса в СССР, нельзя не признать, что сама по себе прогрессивная концепция Союза Свободных Республик искалечена, обращена в свою карикатурную противоположность. Как и всякая религия, марксизм (по крайней мере — практически осуществляемый ленинизм) верит в то, что ему открыта абсолютная истина. Эта своеобразная «боговдохновенность» без Бога заставляет считать всех прочих «инаковерующих» заблудшими овцами, а то и просто волками в овечьей шкуре. Отсюда гонения на религию такой бесстыдной жестокости и тупости, перед которыми римские арены и средневековые крестовые походы — почти что забавы бойскаутов. […]

 

При таких обстоятельствах оказавшиеся более благочестивыми, чем сама «Святая Русь», — литовцы или греко-католики галицкие, например, — имеют все основания к выходу из принципиально безбожного Советского Союза, тем более что они были оккупированы советскими войсками во время Второй мировой без всякой помощи со стороны населения (и даже — наоборот), в то время как встречавшая немцев с хлебом-солью как избавителей Советская Украина в свое время стала большевистской исключительно стараниями местных «красных», т. е. ее «хлеб-соль» впоследствии были исключительно политического (против коммунистов), а не национального (против великороссов) порядка.

 

Восстания на Украине против гетмана, толкуемые самоопределенцами как антирусские, на самом деле были результатом «классовой» политики киевского правительства и пропаганды местных революционных элементов и в смысле самоопределения обладали динамичностью центростремительной (к Москве), а не центробежной (к самостоятельности), что и подтвердилось, как только немцы ушли и увезли с собой гетмана и «головной атаман» Петлюра оказался лицом к лицу со своими же «красными» соотечественниками. […] Анархическая армия «батьки» Махно тоже не состояла из великороссов. И похоже, что именно «батько» сильней всего владел сердцами крестьян Украины, потому что за единственным исключением Махно (факт в исторической литературе особо не отмеченный и не подчеркнутый) «хохлы» восставали против всех: против гетмана, немцев, Петлюры, большевиков и поляков. Если у фактов последнего порядка бесспорны глубокие, национальные как раз, корни, то антибольшевистские восстания, к одному из которых имел некоторое отношение автор, происходили не под лозунгом «самостийной Украины», а «мы за советскую власть, але комунии не хочемо».

 

Правда, после ликвидации Петлюровщины появлялись то здесь, то там «атаманы» с более или менее украинской (т. е. самостийной) окраской, но это уже следствие народного разочарования в «великом октябре». Оно укладывается в одну линию с Кронштадтским, Тамбовским и подобными им, преимущественно окраинными, попытками прекратить превращающийся в кошмар «райский сон» марксистского коммунизма.

 

Это значит, что эти движения не подходят под вышеуказанные объективные основания для самоопределения и должны быть причислены к категории политических, а не национальных, даже если порой и пытались (неудачно) стать таковыми.

 

Если вынести за скобки марксизм-ленинизм как поветрие — психическую чуму, — от которого никакое самоопределение не спасает, то, формально говоря, РСФСР не может считаться гонительницей местных культур. Особенно это заметно в республиках, до революции наименее причастных к культуре общемировой. Там, где не было ничего, кроме конфессиональных школ, на почти голом месте создано среднее и высшее образование, научные институты, опытные станции, академии, порой даже сама письменность, пресса и печать (если не слишком приглядываться к ее свободе и оригинальности), театр и опера на местном языке. Неудивительно, что некоторые иностранцы, не имевшие ни достаточной проницательности, ни физической возможности заглянуть поглубже в криптопсихологию населения, пришли к заключению, что национальный вопрос в этих республиках благополучно разрешен.

 

И то сказать, он и был бы разрешен в конституциональных рамках Советского Союза, если бы коммунистическая партия была разумно политической, а не фанатической «религиозно»-империалистической силой. Во всяком случае в неудаче Советского Союза как современной и передовой формы сожительства разных народов повинен не «русский», т. е. великорусский — московский империализм-колониализм, а единственно и целиком примитивный и грубый подход к человеку, народу и его культуре воинствую­щего марксизма-ленинизма, который, по мере выпадения революционного энтузиазма, порой пытается заменить традиционную «классовую ненависть» шовинистической злобой. И порой уже неизвестно, что порождает что: местные национализмы — центральный или наоборот?

 

Сказанное никак не означает, что среди великороссов нет настоящих империалистов и шовинистов. Было бы противоестественным, если бы этот народ был таких чувств совершенно лишен, в то время как так буйно процветают они даже среди (и в особенности) самоопределенцев всякого порядка.

 

Вот что свидетельствует, в частности, относительно украинцев, явно объективный (потому что не великорусский) католический священник о. Владислав Буквинский («Культура», № 11/350, 1976 — «Воспоминания для друзей»). Констатируя, что единства украинского народа пока что не существует (вспомним, что А. Амальрик высказался за четыре республики в пределах Украины), он делит украинцев на две группы: старых советских граждан, жителей так называемой Великой Украины, и «западников». И вот что он по поводу их всех пишет: «Хохол — такое же прозвище украинца, как кацап великоросса. Последний обижается, если назвать его кацапом, и сознающий себя украинцем обижается за “хохла”. Но в то же время хохол сам о себе говорит, что он — хохол и никак не называет себя украинцем. Кто же этот таинственный хохол? Это украинец, но вполне русифицированный. Он хорошо говорит по-украински, часто немилосердно калечит язык русский (общерусский. — С. Р.), но не хочет считать себя украинцем». (Из сказанного ясно, что речь идет не столько о русификации, сколько о нежелании отделяться, выходить из общего отечества, отказываться от созданной совместно культуры.)

 

«Таких хохлов, — продолжает о. Владислав, — миллионы, и будущее народа украинского зависит от того, что перевесит: украинизация хохлов или хохлизация украинцев». Если представить себе, как то или другое может произойти в действительности, получим такую формулу: либо «хохлы», следуя исторической культурной инерции и естественной склонности двух русских народов жить вместе, останутся в Федеративном Союзе, либо империалистический напор родивших при помощи двух акушерок — польской и австрийской — антирусское украинство галичан преодолеет и колонизует и «хохлов», и заодно (см. ниже) донских казаков (потому что самоопределение «для других» культивируется только в эмиграции или только при обстоятельствах для удовлетворения державных аппетитов не благоприятных).

 

Хотя самостийники и признают — и в печати, и в частных беседах (Плющ), что если сейчас произвести плебисцит на Украине, то большинство будет несомненно за сохранение федерации, но — увы — народное волеизъявление этих псевдосвободолюбцев из ленинских выучеников ни к чему не обязывает. И вообще каждый национализм, поскольку ему не скрутили шею, не может не быть империализмом: «Галичане, — пишет о. Владислав, — опьяняются видением великодержавной Украины уже не от Буга и Сана, но от Люблина и Кракова до Кавказа... Среди них немало больных национальной мегаломанией...».

 

Что, скажем от себя, под луной совсем не ново: не так давно один перегретый национализм перешел в нацизм и мегаломанию и кончил мировой бойней. У галичан, конечно, масштабы меньше, но кое-какая резня на Дону и его притоках и для них предвидится. «Независимая Казакия» только сейчас кажется анекдотом, но при известных обстоятельствах (а главное, при заинтересованной помощи со стороны) и она может грудью стать за свою «самобытность» (которую, кстати сказать, найти трудно: ни отличного от русского — хотя бы диалектально — языка, ни отличающейся, хотя бы обрядово, религии, ни своеобразной культуры — даже шаровары с красными лампасами давно изодрались в революцию).

 

Возвращаясь к галичанам, приходится сказать, что если они имеют полное право делать со своей страной и ее людьми все, что им вздумается, то огромной ошибкой «отца народов» было их включение в Советскую Украину. Если бы в свое время это сделал подавлявший неизвестно для чего венгерское восстание Николай I, за столетие успели бы притереться шероховатости двух разных по корням культур: одна, как говорит о. Владислав, — с исходной точкой в Византии, другая — все-таки в Риме. И это тем более что при австрийцах в Галиции существовало весьма активное «Русское Общество», отстаивающее принцип единства Руси и ее трех народов-племен. После объявления Первой мировой члены этого общества — не без участия мазепинцев — заполнили первый в истории современной Европы настоящий концентрационный лагерь (Талергоф).

 

В нашем веке кровь и происхождение имеют значение только для оставивших после себя надолго кровавый след «избранных» народов. Остальных объединяет, формирует, «оличивает» история и культура. И та и другая у советских «хохлов» и галичан разные, и чем скорее галицкому народу предоставится возможность самоопределения, тем лучше для народа украинского.

 

И, в конце концов: почему имеют право на самоопределение мазепинцы и не имеют его «хохлы»?

 

(Если в данном очерке, посвященном вообще национальности в мире и в СССР, отводится несоразмерно много места Украине, то не из-за того даже, что она является самой большой и, пожалуй, по возможностям если не считать Сибири самой богатой республикой в Союзе, а исключительно потому, что большинству, а пользуясь статистикой «Сучаснiсти», можно даже сказать, — значительному большинству ее населения, за исключением Галиции, угрожает принудительная и, — судя по некоторым «поетам» в галицкой Америке, — беспощадная и злая террористическая «украинизация». Пора наконец к жертвам коммунистических идеалов присчитывать и жертвы идеалов националистических и подумывать о том, чтобы освободиться от тех и от других.)

 

Самое удивительное в этом споре о несуществующем (как единое сознание) украинском народе — это то, можно сказать, страстное участие в его судьбе, та исступленная забота о его самоопределении, его самостоятельности, которую проявляют его ближайшие западные соседи, а с некоторых пор и новоиспеченные граждане весьма отдаленной и совсем в другой мир включенной страны.

 

Интерес к Украине поляков понятен и легко объясним их героическим, романтическим, но, безусловно, империалистическим прошлым и не успевшими еще увянуть шовинистическими его остатками. Картины блистательных лет долго живут где-то в мозговых извилинах человека, и стирает их разве в глубокой старости одно безжалостное время. А польский народ еще полон сил, талантов и веры в себя, и его уланы не так давно собирались поить усталых от погони за «красными» коней в Днепре (или даже в Черном море). Кроме того — огромная Евразия действительно нависает над Польшей с угрюмой загадочностью. И если одним снится ветер степей, свистящий в перьях крылатых гусар, то другие слышат топот копыт неудержимо несущейся на Запад чубатой казачьей лавы...

 

Все это можно понять, а понявши — простить. И все-таки, и тем не менее: отдающее одержимостью желание создать на западных границах Советского Союза новую «Малую Антанту» с обязательным участием самоопределившейся Украины порой раздражает, порой — смешит... […]

 

Конечно, эмигрантские инспираторы украинской независимости польского происхождения надеются (как и высказал печатно один из них), что «незалежна Украина» вместо русского естественно перейдет под «более симпатичное» польское культурное влияние.

 

И было бы хорошо, если бы и поляки сколачивали свою «Малую Антанту», не стараясь самоопределять состоящие в Советском Союзе народы. […]

 

Совсем другого удельного веса вторая категория «самоопределителей со стороны». Они родились и выросли в Советском Союзе, почти все окончили его высшие учебные заведения, почти все занимали хорошие (хоть, может быть, и не столь ответственные, как их отцы) места. И теперь, став настоящими или бывшими, или не сбывшимися на половине пути израильскими гражданами, клянут русский (великорусский) национализм, шовинизм, империализм и то и дело предлагают «русским» весьма действенные для очищения от прошлых грехов рецепты разделения Советского Союза на ряд самостоятельных государств.

 

Все это в духе начала ХХ века — очень «прогрессивно», но спрашивается: на каком основании эти люди вмешиваются в уже чужие для них дела. В каком смысле советский («русский») «империализм» задевает интересы Израиля?

 

Широко прокламируемая ими любовь к России уже зачеркнута либо взята на подозрение их израильским (настоящим, прошедшим или несбывшимся) паспортом, и остается в живых одна неприязнь ко всем тем, кто их так или иначе задел или обидел, или, если не притеснял, — то оттеснял; ненависть, которая порой, незаметно для самого оратора, переносится на весь народ.

 

Но спрашивается, о чем же думали их отцы и деды, которые, по собственным словам их собственных потомков, совершили, мощно поддержали и укрепили Октябрьскую революцию, утвердили новую власть и стали ее элитой, ее правящим слоем? Почему не поддержали Троцкого против Сталина, не создали вместо нынешней «тюрьмы народов» подлинно демократически-федеральной, свободной и правовой страны? Как допустили, чтобы вместо братского общения, без различия вер и наций, в этой стране дошли до зоологического антисемитизма? Кто виноват — варварский народ или та новая элита, которая решила, что раз черта оседлости уничтожена, остается только стричь купоны с широко открывшихся возможностей?

 

Настоящую любовь не меняют, как перчатки. И тем, кто все-таки «сменил», остается вместо украинского заняться с тем же жаром и пылом куда более зловещим (не только для Израиля, но и для мира) арабским вопросом и постараться найти, собрать, организовать тех евреев, которые наконец поймут, что если в веке деколонизации, наперекор общей тенденции эпохи, их колонизация Палестины произошла и удалась, то все же нельзя бесконечно отстреливаться (хотя бы самым совершенным американским оружием) от со всех сторон напирающих арабских миллионов и, — поскольку их нельзя истребить и остатки загнать в «резервации», — надо с ними разговаривать, сговариваться, договариваться, учить и учиться жить вместе. А что касается первой псевдородины, то все же лучше из элементарного приличия подождать ее смерти, прежде чем писать стихи о «почетном карауле» у ее гроба...

 

Но все это хоть и неприятные, но неопасные для развития внутрисоветских национальных отношений факты. Гораздо опаснее тот «русский неонационализм», который некоторые диссиденты культивируют в Советском Союзе и вместе с «третьей эмиграцией» перебрасывают на Запад.

 

Уже в самом понятии такого национализма таится скверная двусмысленность: если это национализм русский в старом — дореволюционном — понимании, то, не говоря уже о том, что элита предреволюционного общества, будучи патриотической, националистской не была, это «возвращение к истокам» вызывает в памяти самые отрицательные явления последнего царствования с травлей инородцев, еврейскими погромами и пр., собственно говоря и приведшими к финальной катастрофе и, одновременно, являющимися самым кричащим противоречием («единая и неделимая») федералистскому принципу.

 

Если же этот национализм — просто ответ на национализмы меньшинственные, трудно было бы придумать что-нибудь менее способное их успокоить. Этого порядка национализм действует как повышающий трансформатор электрического тока: если на первичной (великорусской) обмотке ток в два вольта национального напряжения, то на вторичной, — скажем, украинской, — их уже будет четыре (или восемь, или шестнадцать, или все сто шестьдесят).

 

Этого порядка националисты совершенно забывают о людях, восприявших русскую культуру как уже сверхнациональную (многонациональную): великоросс Толстой, белорус Достоевский, украинец Гоголь и т. п. И переселяться с ней «на дачу» на Северо-Восток — это уже эгоистическая и незаконная аннексия общего достояния в свою пользу.

 

До появления этого порядка национализма нижеподписавшийся считал себя русским (российским) человеком. Сейчас он предпочитает, никак не будучи самостийником, называть себя украинцем... Но если великороссы, аннексируя общерусскую культуру, будут настаивать на своем будто бы защищающем обиженное народное достоинство (это у 113-миллионного народа) национализме, то, вспоминая об о. Владиславе, придется считать, что вопрос «кто кого» очень быстро разрешится превращением миллионов «хохлов» в украинцев.

 

И, наконец, последнее: русский национализм («нео», похоже, ни к чему) слишком легко перекликается с тем демагогическим национализмом, который из своих соображений с некоторых пор лукаво поощряет компартия. Этого одного, казалось бы, достаточно, чтобы одуматься и понять, что не в обострении национализмов и не в распаде Советской «империи» (хотя бы психологическом) с африканизацией всей великой Евразийской равнины, а в совместной борьбе всех людей доброй воли за сознательное, свободное, демократическое сожительство разных наций в Свободном Советском Союзе и лежит путь в лучшее будущее всех советских народов (в том числе великорусского и украинского).

 

1977, № 11