Сколько тысячелетий у каждого из нас за спиной. Кто может сосчитать своих предков, разобраться в своих генах, в сложной и многоплеменной крови, пульсирующей в нас, но только твердо знаем мы, что помимо всего того, что роднит нас со всем человечеством, — неминуемость нашей смерти, — есть и то, что нас разделяет не только от чужих, но и от родных по плоти. Но, несмотря на это, единственная и неповторимая человеческая личность все же чувствует себя связанной с какой-то средой, страной или культурой. Мы единственны, и мы соборны.

У каждой страны тоже своя личность, оттого-то центробежная сила, скажем, племенной памяти, все стремится разрушить единство больших стран и рассыпаться дробью этнических групп. Есть личность и у России с судьбой оригинальной и удивительной, страны европейской, но тесно слившейся с Азией, ставшей мостом между двумя континентами.

В ходе истории, спорадически отталкиваемая Западом или сама от него отталкивающаяся, своих истоков она забыть не может и всегда помнит свое «второе отечество». Антиномии между русской культурой, — а не это ли главное, — и французской, германской, английской и т. д. нет. Говорю по опыту — принадлежа и к русской, и к французской и не чувствуя раздвоения. Все они дополнительны и взаимно влиятельны — когда границы открыты. Зародились европейские страны из одного и того же духовного источника, несколько заглушенного теперь на Западе «передовыми» влияниями, скованного в России тоже «передовой» идеей марксизма. Замечу, чтобы подчеркнуть и разницу: Западная Европа оканчивается там, куда не вступили римские легионы, принесшие законы, дороги, акведуки Рима. Рим цезарей оставил отпечаток и на Западной Церкви. А Россия и другие страны Восточной Европы привились к другой ветви христианства — Византийской, но и та, и другая ветви, несмотря на отделения церкви от государства и на богоборческие волны современности, остались частью и основой европейской культуры.

Пропасть, отделяющая сейчас Россию от Европы, определяется только режимом, захватившим над ней власть и в корне русскому народу наиболее чуждым, поскольку русский народ внутренне инстинктивно чувствует, — мы это можем проследить на протяжении веков, — примат духовного над материальным. Вот в этой его особенности он бы как раз и мог пригодиться Западу, более одаренному в другом плане, — Западу, уже не удовлетворенному идеалом Общества Потребления, которое, кстати сказать, дало такие глубокие трещины, что грозит развалиться.

Бывает, десятилетия спит история. Так было накануне Первой мировой войны, когда мир казался незыблемым, но вот она понеслась не галопом, а в карьер, благодаря развитию науки. За одно поколение увидели мы, как исчезают государства и нарождаются новые, стираются границы между невозможным вчера и возможным сегодня. Прогресс перерос человека и человеческое. «Прогресс — доктрина ленивых», — записал Бодлер. Уже в начале века ученый и философ о. Павел Флоренский был против плоской и наивной, по его мнению, теории прогресса. Он предвидел в историческом аспекте «будущую катастрофу не только русской государственной жизни, но и всего комплекса мировой общественной системы»^[1].

Но никто на Западе голос Флоренского не услыхал. Человек стал абстракцией или предметом. Прогресс же стал орудием принижения личности. Мы все еще нагружены старыми понятиями, живем мифами, но мифология нашего времени менее поэтична и менее символична, чем мифология древности, за которой таился глубокий смысл, — взять хотя бы ящик Пандоры.

Во всех свободах, о которых кричат массмедиа, мы не отыщем и призрака подлинной, той, которая не зависит от тиранов — Хроноса и Власти, — внутренней свободы человека. Свобода — это прежде всего духовная способность отдельной личности противостоять злу. Кто свободнее, Солженицын или Брежнев? Но не об этой свободе говорят и не за нее борются, не ей учат.

Миф другой: равенство. Нет глупее и безнравственнее общепринятого понятия, рожденного, вероятно, из зависти к лучшим или более удачливым. Никто никому не равен, даже в своих страданиях, даже в момент смерти. И перед лицом закона за то же самое преступление не одна и та же кара будет справедливой. Кому больше дано, с того надо больше и взыскивать. И народы не равны, хотя все достойны уважения, но дары у всех различны. Не из одних скрипок формируется симфонический оркестр. У каждого своя роль и призвание. А вот во имя этого мифического равенства утверждают, что всем странам мира следует иметь одинаковые формы правления, не задумываясь о возможных результатах.

И так из революционного лозунга, придуманного в минуту экзальтации одним из самых умных народов мира, остается одно не мифическое утверждение братства. Каин был братом Авеля, с этим спорить нельзя. Но вот именно братство — не миф — трудно воспринимается человечеством.

В головокружительном движении нашего времени протаскиваем мы фразеологию прошлого века. Не решен еще спор, нужна ли идеология для государства или нет, но, во всяком случае, новую идеологию пока никто не выдумал. Слова же XIX века — не что иное, как пустые скорлупы. Теперь социализм означает совсем разное для западных стран и для восточных, и долго еще, в частности, в России, будут его отвергать как проклятье.

Задыхающееся, в точном смысле этого слова, от наших изобретений человечество плывет без руля и без ветрил в неизвестность, и нет ему опоры, потому что снижены духовные и моральные его искания. Иногда прорывается неуклюжий протест против угашания духа материей — как в 1968 году движение западной молодежи. Нужды нет, что яростно тогда восставшая против скуки общества потребления молодежь эта, едва забрезжила опасность этому обществу, приумолкла и начала подумывать об обратных проблемах. Все же протест был. Но что меня поражало и угнетало в моих тогдашних разговорах с протестующими, это то, что оперировали они какими-то отрыжками нашего XIX века и, опираясь на бородатого старца Маркса, выражали мысли и идеи русских шестидесятников, мехи ветхие и никак не оригинальные для молодого вина.

Можно ведь уже подвести итог кое-каким (иллюзорным на практике) осуществлениям. Принесли ли подлинную культуру массам массмедиа? Расширили ли кругозоры туристические перемещения обывателей? Или миллионы книг, расходящихся среди них? Заменив преображенного Эроса уничтожением всех сексуальных запретов, умножили ли в мире любовь? Борьба за свои права не повела ли к игнорированию своих обязанностей? Тут следовало бы найти равновесие.

От человека можно требовать очень многое, но вошло в привычку требовать от него предельно малого, и в этом может быть разгадка современного кризиса.

Совсем неудивительно поэтому, что голоса, идущие из страны произвола, сильнее голосов, идущих из пока счастливых стран. Будут ли они услышаны, дело другое.

1974, № 1

 

 

---

^[1]     «Мосты». Мюнхен, 1959, № 2.