ИНТЕЛРОС > №151, 2012 > Последняя тайна

Николас Бетелл
Последняя тайна


31 марта 2013

Насильственная выдача русских в 1944–1947 годах

 

[…] Три великие державы, договорившиеся между собой путем переписки и частных разговоров об обмене военнопленными, решили облечь свой договор в письменное соглашение, и наиболее удобным моментом была избрана Ялтинская конференция.

Сначала надо было определить рамки соглашения. Будут ли американцы в состоянии поддерживать политику репатриации только людей, «признавших свое советское гражданство»? Британское Министерство иностранных дел указывало: «Мы опасаемся, что такая поправка неизбежно приведет к затяжной дискуссии с советским правительством и сведет на нет все достигнутые прежде соглашения». К тому же американцы приняли английскую формулировку и согласились включить в договор, наряду с военнопленными, и перемещенных гражданских лиц. Как только эта трудность была преодолена, дискуссия пошла гладко. Эдди Пэйдж и Джон Дин с американской стороны, Дин и Генри Филлмор с английской, и представитель СССР Кирилл Новиков провели много часов, обсуждая такие детали, как рацион питания для освобожденных военнопленных и оплату работы, которую они должны были выполнять для своих освободителей. […] Итак, все пошло своим ходом, и самый сложный вопрос соглашения — решение о насильственной репатриации русских — почти не дискутировался.

10 февраля на Юсуповской даче состоялся разговор между Сталиным и Черчиллем, при котором присутствовали только Иден, Молотов и два переводчика: Павлов и Бирзе. Отчет гласил:

«Премьер-министр говорил о трудностях, связанных с большим числом русских военнопленных на Западе. У нас их около 100 тысяч. 11 тысяч уже отправлены домой и в следующем месяце будет отправлено еще 7 тысяч… Маршал Сталин выразил надежду, что они будут отправлены как можно скорее... С теми, кто воевал на стороне немцев, разберутся в России».

Надо полагать, что Иден и Черчилль прекрасно понимали, что подра­зумевает Сталин под словом «разберутся», но они уже связали себя обязательствами и не спорили. На другой день были подписаны два соглашения на двух языках: английское — Иденом и Молотовым, американское — военным атташе при посольстве Соединенных Штатов в Москве генерал-майором Джоном Дином и советским генерал-лейтенантом Грызловым. За исключением деталей, они были сходны по содержанию.

В текстах этих соглашений не было ничего, что указывало бы на принудительную репатриацию граждан и на возможность применения для этой цели насилия, но в свете предварительных переговоров именно таковым было их реальное содержание. Все же, несмотря на «приглушенный тон» наиболее неприятных аспектов этих документов, все три стороны сочли самым разумным держать их в секрете. Сталин сказал, что «этот вопрос не входил в программу Конференции» и он думает, что «его не следует включать в отчеты». Белый Дом сделал вид, что это соглашение заключено только ради пользы военнопленных и ни для чего более. Когда в Министерство иностранных дел в Лондоне поступил запрос, следует ли данный документ опубликовать и зарегистрировать в ООН, как и все другие, младший служащий Министерства Томас Бримлоу наложил на этот невинный запрос резолюцию: «Категорически отказать. Это соглашение должно держаться в секрете».

15 февраля три английских корабля отплыли из Ливерпуля с грузом в 7 тысяч советских военнопленных. «Они прыгали в море на протяжении всего пути», — вспоминает полковник Томлин. Несколько человек спрыгнули во время прохождения Гибралтара, несколько других — в Дарданеллах. В Одессе, после высадки военнопленных, суда обыскивались советскими охранниками, чтобы ни один не вернулся назад в Англию.

Но и в самой Англии советские военнопленные причиняли много хлопот. К весне 1945 года общая ситуация для них прояснилась: всякий, кто объявит себя советским гражданином, будет послан на родину, хочет он этого или нет. Следовательно, для тех, кто хотел остаться на Западе, единственной надеждой было доказать англичанам свое несоветское происхождение. Чтобы достичь этой нелегкой цели, они шли на разнообразные уловки, ибо между Советским Союзом и другими странами существовало серьезное различие в понимании того, что такое советский гражданин. Англия и Соединенные Штаты не признавали советскими захваченные в 1939 и 1940 годах территории: Западную Украину, Западную Белоруссию и прибалтийские государства — Литву, Латвию и Эстонию. Поэтому они не могли признать советским гражданином человека, проживавшего на одной из этих территорий. Нежелающие возвращаться скоро поняли, что они могут избежать этого, если сумеют доказать, что до 1939 года они проживали вне пределов Советского Союза.

Поэтому англо-советской комиссии под председательством главы советской военной миссии в Англии генерала Ратова и офицера связи между миссией и Военным министерством бригадира Р. Файрбрейса был поручен разбор подобного рода доказательств. Ратов и Файрбрейс провели много часов, обсуждая «спорные случаи» непризнания своего гражданства. Оба офицера имели подчиненных, говорящих на языках этих территорий, так что обычно национальная принадлежность того или иного человека определялась по его языку. Например, отказывали в признании кого-либо украинцем Западной Украины, если он говорил только по-русски. Он должен был в совершенстве знать украинский, а также польский, так как до войны эта территория принадлежала Польше. Никто не мог доказать свое происхождение из Прибалтики, если не говорил на языке одной из этих стран, а Файрбрейс достаточно хорошо знал эти языки, чтобы определить, говорит человек правду или лжет. Подобные языковые тесты могли применяться и к старым эмигрантам, проведшим на Западе время между двух войн, так как за 27 лет советского режима русский язык заметно изменился. Чуткое ухо могло уловить разницу между языком 1917 и 1945 годов.

Первое заседание такого рода состоялось 12 апреля. За 8 часов напряженной работы Ратов и Файрбрейс разобрали 50 случаев. Ратову помогали 4 советских офицера, консул Кротов и стенографистка, фиксирующая каждое слово допрашиваемых. Единственная задача Файрбрейса заключалась в том, чтобы определить, имело данное лицо советское гражданство в 1939 году или нет. Если он решал, что это имело место, человек отправлялся в новый советский лагерь в Ньюландс Корнер, близ Гилфорда. Если [Файрбрейс] так не думал и Ратов с ним соглашался, чего он обычно не делал, то имя человека вносилось в «спорный список» и он содержался в отдельном лагере до окончательного решения.

14 апреля Файрбрейс отправил Кристоферу Вернеру в Министерство иностранных дел печальное письмо:

«Вы поручили мне самую неприятную работу, которую только можно придумать, потому что все те, кто признает свое советское или польское гражданство, за редким исключением, горячо протестуют против возвращения вСоветский Союз и даже в Польшу. Многие указывают на веские причины нежелания вернуться, опираясь на свой жизненный опыт в Советском Союзе и даже в Польше после вступления туда Красной Армии. Все это сводится к одной и той же длинной истории расстрелов, арестов, преследований и высылки семей. Они утверждают, что не хотят вернуться в страну, где происходит такое и где человек лишен всяких прав. […] Большинство из них говорили, что предпочитают смерть возвращению в Советский Союз, и предлагали англичанам лучше расстрелять их, чем выдать советским. Я никогда в жизни не видел такого страдания и такой степени отчаяния».

Файрбрейс подкрепляет свое письмо рядом частных подробностей. Так, один человек открыто сказал Ратову, что он не хочет возвращаться на родину, потому что ему стыдно называть себя советским гражданином. Его отец был священником, которому, чтобы он не мог проповедовать, советские сначала отрезали язык, а потом расстреляли его. Сам он несколько лет провел в тюрьме, потом бежал и месяцы скрывался в лесах, как преследуемый зверь, пока не разразилась война и он не присоединился к немцам. Дюжины подобных историй открыто и бесстрашно бросались в лицо советскому генералу и его офицерам, очевидно для того, чтобы сделать еще более трудной для англичан моральную проблему их выдачи Советам.

Ратов выслушивал все эти тирады, не делая попыток прервать говорящих, но положение его казалось очень неудобным. «Ему явно не доставляло удовольствия, что советские методы раскрываются в присутствии английских офицеров», — замечает Файрбрейс. Но каждое слово записывалось советской стенографисткой, и Ратов, очевидно, утешал себя тем, что, попав в Советский Союз, каждый заключенный дорого заплатит за свой вызывающий тон. Файрбрейс чувствовал себя «крайне неудобно и очень переживал» всякий раз, когда был вынужден соглашаться с Ратовым в несомненности советского гражданства того или иного лица и, следовательно, в неизбежности его репатриации. Но каковы бы ни были его симпатии, приказ был ясен, и он не мог спасти никого, кто не предъявлял убедительных доказательств своего несоветского происхождения.

Только однажды, рассказывает Файрбрейс, он поддался эмоциям и спас человека. Это был военнопленный, который указал пальцем на Ратова и прокричал: «Вы убили мою мать, вы убили моего отца, вы убили моих братьев, и я прошу английского генерала, чем отправлять меня в Советский Союз, лучше расстрелять тут же на месте». После такого взрыва Файрбрейс не мог найти в себе силы осудить на смерть этого человека. Он сказал Ратову, что, по его мнению, этот человек поляк, и, хотя это было явно бездоказательно, его занесли в «спорный список», на время избавив от опасности.

Но это был единственный случай, когда Файрбрейс путем заведомой лжи спас человека. «Я хотел бы спасти и других, но это было невозможно, приказ был ясен», — говорит он. Он знал, что если постоянно будет нарушать его, то навлечет на свою голову гнев не только Ратова, но и своих начальников. Конечно, военнопленные находились в Великобритании и под английским контролем, но Ратов не упускал случая дать понять, что произойдет, если он не добьется своего и не получит под свою опеку всех лиц, чье советское гражданство установлено. За обедом 11 апреля он имел с Файрбрейсом длинный разговор, во время которого заявил, что если англичане будут действовать таким образом, советские власти задержат в Одессе 50 английских военнопленных. «Как вам это понравится?» — усмехнулся он. Весь похолодев, Файрбрейс ответил: «Хотя ваши слова звучат как плоская острота, все же я сообщу о них в высшую инстанцию». Было бы лучше не придавать этому значения, но в глубине души Файрбрейс знал, что советские власти способны на это, а в таком случае он нес бы личную ответственность за неприятные для английских солдат последствия.

Файрбрейс был одним из первых английских офицеров, попавших в страшную моральную ситуацию: выполняя требования высокой политики, делать то, что ему отвратительно. Он располагал лишь небольшой частью информации, которой обладали ведущие переговоры дипломаты. Единственно, что он знал твердо, это то, что он вынужден был делать работу, которая, с моральной точки зрения, была ему противна.

* * *

Двадцать восьмого марта помощник Файрбрейса полковник Томлин сообщил по телефону Патрику Дину тревожные новости: «К несчастью, один из русских, подлежащих выдаче, повесился в лагере Скарсбрук перед самой отправкой партии в Ливерпуль, а другой перерезал себе горло на пристани в Ливерпуле и находится при смерти».

Полковник Томлин вспоминает, как он поднялся на корабль и в одной из кают нашел умирающего. Он хотел отправить его в береговой госпиталь, но советские представители настаивали на том, что тот должен быть отправлен вместе с кораблем. Эти новости вынудили Патрика Дина ответить: «Крайне неприятно, что мы отсылаем в Советский Союз лиц, которые, какова бы ни была их степень сотрудничества с немцами, предпочитают покончить с собой, чем вернуться в собственную страну». Тем не менее, продолжал он, эти люди, несомненно, относятся к категории советских граждан. Великобритания связана международным соглашением об их выдаче и должна поступать соответствующим образом.

Но человек умер, и Дин очень беспокоился, что надо начинать расследование, а это означало бы просачивание информации в прессу и возможность разоблачений некоторых аспектов Ялтинского соглашения. Дин писал, что за последнее время имели место четыре или пять случаев само­убийств, а это давало повод для политических осложнений. В конце концов прессе «посоветовали» не касаться этого вопроса. Время было военное, и журналисты поступили так, как им было сказано.

Путешествие в Одессу было тяжелым. В Стамбуле судно остановилось, чтобы подобрать четырех советских граждан, которые спрыгнули в Дарданеллах с предыдущего корабля и были задержаны турецкой полицией. Когда пленных взяли на борт, старший из советских офицеров, майор Шершун, откровенно сказал англичанам, что задержанные, по всей вероятности, будут отправлены в «исправительно-трудовые лагеря». Проблема заключалась в том, объяснил он, что невозможно сказать со всей определенностью, кто из военнопленных сотрудничал с немцами, а кто нет.

«Альмансора» прибыла в Одессу 18 апреля, и, как только русские сошли на берег, [английский переводчик Чеслав] Есман услышал две пулеметные очереди за большим строением на пристани. Несколько позже ему удалось поговорить с одним из советских охранников, и тот сказал, что это расстреляли на месте двоих за сотрудничество с английской полицией и за то, «что они продались капиталистам». Он доложил об этом капитану корабля и старшему из английских офицеров, однако официального протеста не последовало. Теперь военнопленные были советскими гражданами на советской территории, и их судьба больше не касалась англичан.

Но самые страшные события произошли на английском судне «Эмпайр Прайд», которое отплыло из Ливерпуля 23 мая. Среди русских имелось много больных — сказывались условия их пребывания в немецких лагерях. Несколько человек страдали туберкулезом в тяжелой форме и не надеялись дожить до конца пути. Больных было так много, что корабельный госпиталь не мог вместить всех. В партии находилось и несколько женщин, большинство из которых были беременны.

Пленных сопровождали два офицера из группы Файрбрейса: Джеймс Мартин и Джордж Юматов — канадец русского происхождения, чья семья эмигрировала в 1920 году, а также полковник Мирошниченко из советской военной миссии и два его подчиненных. Неприятности начались уже при погрузке трех тысяч русских. Основную массу людей привели к пристани, построили в колонны. Некоторых внесли на борт на носилках. Группу примерно из 12 человек сопровождала усиленная охрана, по два солдата на военнопленного. Когда группа подходила к сходням, один из военнопленных наклонился, разбил о землю армейскую кружку для чая и осколком перерезал себе горло.

Мартин и Юматов приготовились отправить его в госпиталь в Ливерпуль, но тут вмешались советские офицеры, которые требовали доставить его на судно. Его имя значилось в списках, сказали они, и оставить его ни в коем случае нельзя, к тому же судно хорошо оборудовано для медицинской помощи. Английский врач осмотрел истекающего кровью и тут же на месте зашил ему горло. Его доставили на корабль и заперли на гауптвахте. Юматов пишет:

«Этот человек был раздет догола, и его руки были крепко привязаны к койке. Тем не менее он дважды срывал перевязку, хотя военврач обещал ему взять его под свою опеку. Вида этого человека, каюты, забрызганной зеленкой и кровью, — я никогда не смогу забыть».

30 мая, когда «Эмпайр Прайд» проходил Гибралтар, человек по имени Дашенко прыгнул в море и быстро поплыл к африканскому берегу. Была объявлена тревога и начаты поиски, которые, однако, не увенчались успехом. Юматов вспоминает, что ширина Гибралтарского пролива достигала здесь восьми миль и берега казались очень далекими. Маловероятно, что Дашенко достиг Африки, скорее всего он утонул. Через несколько дней еще несколько русских прыгнули за борт в Дарданеллах. Их подобрал турецкий патрульный катер, и один из них после попытки перерезать себе бритвой вены был доставлен обратно на судно. Он был арестован и заперт в камеру.

Самым неприятным во всем этом путешествии было поведение военнопленного майора Поляченко, который каждый день приносил Мирошниченко и другим офицерам военной миссии списки лиц, сотрудничавших, как он утверждал, с немцами или совершивших другие преступления против советской власти. Часть из них, всего 31 человек, были тут же арестованы и заперты в камеры, но Поляченко доносил каждый день на 15-20 человек, и для всех его жертв камер не хватало. Поэтому, думает Юматов, остальные оставались на свободе, не подозревая, что их имена внесены в черные списки. Английские офицеры со страхом наблюдали за событиями и ждали, что же произойдет, когда они прибудут в Одессу.

Корабль причалил к одесской пристани 10 июня в 6.30 вечера, и тут же началась разгрузка. Большинство военнопленных сходили на берег без охраны и не сопротивляясь, но Юматов и Мартин были потрясены тем, что русские почти не проявили заботы о больных. В своем рапорте Юматов сообщал:

«Советские представители отказались признать кого бы то ни было лежачим больным, и даже умирающим было приказано нести собственные вещи. Вынесли только двоих: человека с ампутированной правой и сломанной левой ногой и другого, находящегося без сознания.С тем, кто пытался кончить самоубийством, обращались так грубо, что его раны открылись и кровоточили. Его спустили с судна и провели за здание склада на пристани. Раздался выстрел, но ничего не было видно».

После того как между 10 и 11 часами на берег сошли остальные, Юматов увидел, как военнопленных, находившихся на судне под строгим арестом, провели в пакгауз в пятидесяти ярдах от причала. Через 15 минут из пакгауза раздалась громкая пулеметная очередь. Среди этих военнопленных находился и Поляченко — доносчик и главный помощник в составлении черных списков, который, по всей видимости, был убит вместе со своими жертвами.

В Уайтхолле[1] отчет Юматова вызвал переполох. Файрбрейс проверил по своим спискам имена 31 жертвы и пришел к выводу, что все они отказывались вернуться в Советский Союз или пытались избежать репатриации, выдавая себя за польских военнослужащих. Все это усиливало его тревогу за судьбу людей, которые проходили перед Объединенной комиссией и заносились в спорный список: «Этот отчет помог мне понять, что необходимо более тщательно рассматривать все спорные случаи, и я могу только надеяться, что ни один человек из этих списков никогда не будет отправлен в Советский Союз». […]

Подошел конец июня. За шесть предыдущих месяцев 32 044 советских гражданина были на кораблях вывезены из Англии: часть северным путем в Мурманск, часть через Средиземное море в Одессу. «Русская проблема» в Англии подходила к концу. Оставались лишь «спорные случаи», несколько больных и те, кому удалось скрыть свое гражданство. Несколькими неделями позже практика пересылки военнопленных в Англию прекратилась: проще было оставлять их на континенте. И по мере того как надвигался разгром нацистской Германии, становилось все яснее, что скоро станет возможной репатриация и сухопутным путем.

После того как 30 апреля Гитлер покончил с собой и власть нацистов заметно ослабла, миллионы людей были освобождены из лагерей и расползлись по всем направлениям. И когда неделей позже Германия формально признала поражение, стало ясно, что эти «перемещенные лица» представляют собой колоссальную проблему, даже еще более важную, чем разоружение и контролирование бывших врагов.

5 мая по всей Европе на многих языках была передана по радио инструкция генерала Эйзенхауэра для перемещенных лиц: «Не покидайте ваших мест. Ждите приказов. Объединяйтесь в небольшие группы соотечественников и выбирайте ответственных, которые будут иметь дело с военными властями союзников». Конечно, для американцев и граждан Западной Европы проблема не стояла так остро. Они уезжали домой, их ждали родственники и друзья. Но на Востоке рушились государства. Национальные границы передвигались на сотни миль, неся смерть и разрушения в огромном масштабе. Штыками Красной Армии насаждались левые правительства. Многие беженцы с большой тревогой смотрели на будущее и не были склонны возвращаться домой.

Одной из таких стран была Польша, и инструкция Эйзенхауэра учитывала тот факт, что автоматическое возвращение поляков на родину невозможно. Поэтому он объявлял: «Полякам, освобожденным на территории Германии и поступившим в ведение Верховного командования, должна быть предоставлена возможность высказать свое желание относительно возвращения в Польшу. Каждый случай должен рассматриваться индивидуально». Отношение к русским было иным. Было сказано просто: «Все русские, освобожденные на территориях, находящихся в ведении Верховного командования, должны быть переданы советским властям как можно скорее».

Этого было достаточно, чтобы проницательные журналисты забили тревогу, и 24 мая «Нью-Йорк таймс» писала с вызывающей удивление точностью: «Очевидно, на Ялтинской конференции было решено, что все проживавшие на территории Советского Союза до 1939 года лица будут высланы обратно в Россию. Теперь их репатриируют, несмотря на нежелание многих». 30 мая лондонская «Дейли геральд» объявила, что «все лица русского происхождения будут насильственно возвращены, хотят они этого или нет». Теперь тайное соглашение стало известно многим союзным офицерам. В конце концов оно просочилось на страницы прессы, но освещение этих событий не могло произвести сильного впечатления на западную публику. Лишь немногие англичане и американцы знали, что для осуществления репатриации применяется насилие и что многие русские предпочитают покончить с собой, чем вернуться на родину.

Репатриация русских с немецких территорий производилась на скорую руку, без тех сложностей и формальностей, которыми сопровождалась в Англии. Как сообщает один американский офицер, «многих просто впихивали в поезда, не задавая лишних вопросов». Английским и американским офицерам было просто приказано передавать русских советским офицерам, для чего их надо было приводить или привозить на обменные пункты, расположенные на границе между зонами оккупации. 2 июня «Дейли геральд» сообщила, что ежедневно переправляются через границу по 10 тысяч русских, причем большинство из них женщины. Чтобы переправлять их, через Эльбу сооружен понтонный мост. Газета «Таймс» изображала процесс репатриа­ции в розовом свете и писала, что «у всех только одна цель — вернуться домой». «Дейли геральд» тоже создавала впечатление, что миллионы русских жаждут вернуться в Советский Союз. Ее репортеры видели вагоны, украшенные лозунгами: «Да здравствует наше Отечество!» «Слава вдохновителю наших побед великому Сталину!» Во всем этом не было ничего, внушающего тревогу: «Казалось, никто не протестовал против возвращения в Россию. Всю ночь они провели в дороге, но они смеялись, пели, шутили и жестикулировали. Пели под аккордеон. Тут же бренчали на балалайках».

В конце войны в западной части Германии находилось немногим менее двух миллионов советских граждан, и процесс их репатриации проходил так интенсивно, что за два месяца советским властям было передано 1 393 902 человека. Сведения об этом хаотическом периоде отрывочны, и трудно сказать, сколь многие оказывали сопротивление. Как рассказывают некоторые младшие офицеры, ведавшие отправкой, большинство возвращались домой добровольно, хотя и сомневаясь, очевидно, в доброжелательном приеме. Другие сопротивлялись с самого начала. Несколько офицеров рассказывали автору этих строк, что некоторые русские выскакивали из поездов, отправляющихся на восток, некоторые просили охрану лучше расстрелять их, чем выдавать советским властям. Но большинство понимали, что англичане и американцы получили приказ выдать их насильно и обязаны подчиняться приказу, поэтому они покорились судьбе и не сопротивлялись. К тому же в их интересах было притворяться довольными своим возвращением и как можно чаще высказывать свою лояльность, так как это вселяло надежду на прощение.

Немногие из этих двух миллионов могли бы доказать свою полную непричастность к какому бы то ни было виду сотрудничества с врагом. Сотни тысяч советских граждан добровольно и с энтузиазмом сражались на стороне немцев. И было бы странно, если бы это было не так. Ни одна страна не терпит вторжения врага, особенно столь бесчеловечного, как нацисты, и только степень социальных потрясений, происходивших в Советском Союзе перед взрывом войны, побудила многих его граждан — не менее миллиона — с готовностью взять в руки оружие и сражаться на стороне врагов. Как пишет Солженицын в «Архипелаге ГУЛаг», «во «власовские» отряды вермахта их могла привести только последняя крайность, только запредельное отчаяние, только неутолимая ненависть к советскому режиму, только презрение к собственной сохранности».

Среди них наиболее яростной антисоветской группой были казаки. Еще раньше, чем власовцам, им было дано разрешение формировать полунезависимые отряды в составе немецкой армии, и они завоевали репутацию хороших бойцов. 17 мая фельдмаршал Александер телеграфировал в свой Главный штаб в Лондоне, запрашивая инструкций, что делать с 50 тысячами казаков и 25 тысячами хорватов, находившихся на его территории. […]

29 мая Александер получил приказ Главного штаба передать в установленном порядке казаков и хорватов Сталину и Тито. Фактически репатриация началась без особого приказа, основываясь просто на положениях Ялтинской конференции.

* * *

Очевидно, среди казаков было больше всего тех, чьи сердца загорелись надеждой, когда Гитлер напал на Советский Союз. Война представлялась им посланной самим небом возможностью свергнуть коммунистический режим и восстановить свои национальные привилегии. Лидеры казаков, вроде кубанского атамана Вячеслава Науменко (который в 1920 году был генерал-майором в Белой армии) и донского атамана Петра Краснова, сразу же предложили нацистам свои услуги. В то время они получили категорический отказ. Немецкая армия была достаточно сильна и не нуждалась в помощи «славянских недочеловеков». Но после Сталинградской битвы и последующего поражения немцы стали склоняться к более либеральной точке зрения. В ноябре 1943 года они обещали казакам вернуть их исконные земли. Четырьмя неделями позже Краснов и Науменко были назначены членами командования казацкими вооруженными силами в составе немецкой армии. Еще одним членом был назначен Т. И. Доманов, недавно произведенный в генералы, который, в отличие от остальных, был представителем «новой эмиграции» — бывшим советским офицером, присоединившимся к немцам во время их вторжения и теперь отступающим вместе с ними.

Несмотря на свое громоздкое и устарелое вооружение, казаки боролись яростно, но по мере удаления от собственных территорий в них нарастало чувство отчаяния. В конце войны казаки под командованием говорящего по-русски прибалтийца Хельмута фон Паннвица были посланы в северную Югославию для борьбы с коммунистическими партизанскими отрядами Тито. Искусные наездники, они были больше приспособлены к горным условиям и действовали здесь более эффективно, чем моторизованные немецкие части, которые они заменили. Вскоре казаки снискали себе здесь печальную славу. Входя в деревню, они обыкновенно собирали всех жителей, подозреваемых в помощи партизанам, и уничтожали их огнем и мечом.

Казаки не отрицали случаев жестокости со своей стороны, но приписывали их влиянию эсэсовцев, которые были введены в их Главный штаб, а также некоторым темным личностям из своей среды, присоединившимся к немцам, когда им казалось, что Гитлер побеждает. Николай Краснов, внук казацкого генерала Петра Краснова, в своей книге «Незабываемое» описывает эти темные стороны деятельности казаков: «Они грабили, как бандиты. Они насиловали женщин и предавали огню поселения. Их позорное поведение наложило пятно и на тех, кто вступил в ряды, чтобы бороться с коммунизмом, и честно выполнял свой долг».

Еще одной уступкой «Восточного министерства» Альфреда Розенберга во время этих месяцев затухания войны была передача казакам области в районе Тольмеццо в итальянских Альпах в нескольких милях от австрийской границы, которую они оккупировали и сделали базой для военных действий. Странное место было выбрано для новой «Казакии», однако в течение восьми месяцев число казаков здесь росло, и к весне 1945 года составило 35 тысяч человек, из которых половина были солдаты, а половина беженцы. Здесь они никогда не чувствовали себя в безопасности, потому что в окрестностях действовали отряды итальянских партизан, большинство из которых, так же как и в соседней Югославии, были коммунистами и занимали по отношению к казакам крайне враждебную позицию.

Потом они столкнулись с проблемой английской и американской армий, которые с боями продвигались по территории Италии. Английская армия достигла Тольмеццо и итало-австрийской границы в апреле 1945 года. Казаки носили немецкую форму и, естественно, должны были принять бой, но решили не делать этого. Они боролись с Советским Союзом, а не с Англией и не с Америкой. Перед ними встал выбор: сдаться или отступить. В конце апреля Т. И. Доманов, заменивший в феврале атамана Краснова, отдал приказ об общей эвакуации. 30 апреля казаки погрузили все свое имущество на телеги и направились в сторону Плёкенпаса, находящегося в нескольких милях. На следующее утро их авангард вошел в Австрию, и в течение двух последующих дней все они расположились лагерем около двух австрийских деревень Маутен и Кётшах. В Маутене находился немецкий комендант — старик с инвалидной солдатской командой. Можно представить себе их удивление, когда они обнаружили себя окруженными этой экзотичной ордой. На телегах возвышались сооруженные на скорую руку из неоте­санных досок кибитки, перекрытые занавесками и коврами. В них находились оружие, амуниция, пища, жены, дети, младенцы — словом, все, что требуется для семьи и для битвы. Комендант приказал им остановиться, но казаки были не склонны подчиняться.

Конечно, англичан тревожило, что будут делать казаки дальше. В начале мая командир 8-го батальона подполковник Алек Малколм получил приказ продвинуться к Лоренсаго в двадцати милях от Тольмеццо и «сделать это место наблюдательным пунктом за операциями против отрядов казаков». Его бригадир, Джеффри Мессон, не знал, что казаки уже ушли в Австрию. Джек Бейтс, который в то время вел дневник 36-й пехотной бригады, отмечает, что их продвижение к австрийской границе не встретило никакого сопротивления и «напоминало мирную прогулку по прекрасному пейзажу». Они были приятно удивлены тем, что казаки решили не сопротивляться.

7 мая батальон Малколма достиг окрестностей Тольмеццо и приготовился вступить в бой с казаками, и только тут обнаружили их отсутствие. Батальон вошел в город и провел день, вылавливая отставших. 8 мая в Тольмеццо прибыла делегация казаков с сообщением, что они готовы сдаться на любых условиях. Они говорили с дивизионным командиром Робертом Арбутнотом и пришли к соглашению, что в 9 часов на следующее утро на железнодорожной станции Обердраубург состоится встреча, на которой Доманов безоговорочно сдастся Мессону. У англичан это соглашение вызвало вздох облегчения. Несмотря на странный вид, казаки были опытными бойцами и хорошо вооружены. По словам Бейтса, «пока казаки не капитулировали, они представляли силу, с которой нельзя было не считаться; только после их полной капитуляции мы могли чувствовать себя в безопасности».

В своем отчете Бейтс продолжает: «Преследуемые со всех сторон, потеряв всякие надежды на победу, они теперь столкнулись с перспективой быть возвращенными в Советский Союз как предатели». Здесь он допускает крупную ошибку, так как казаки меньше всего могли себе представить, что англичане выдадут их Красной Армии. Они были настолько плохо осведомлены о политической и военной действительности того времени, что союз Англии и Америки со Сталиным считали лишь уловкой, которая вскоре перестанет быть необходимой. Они действительно думали, что вскоре война перейдет в новую фазу: Запад против Советского Союза. В таком случае казаки оказались бы ценными союзниками для западной стороны. Подозревай они, что Запад положился на добрую волю Сталина и решил преподнести ему в качестве подарка их собственные жизни, они никогда бы не капитулировали.

Мессон приказал казакам спуститься с гор и переправиться через реку по мосту около Обердраубурга в нескольких милях от Маутена. Здесь они вышли на шоссе, которое шло в западном направлении, и разбили лагерь в поле. Около мили от Лиенца, в Пеггетце, оставались бараки брошенного лагеря, где жили женщины и дети. Казаки стали получать довольствие от англичан и сами отвечали за внутренний порядок. Офицерам было оставлено личное оружие и достаточно винтовок, чтобы нести охрану.

9 и 10 мая казаки провели в дороге. Англичане с беспокойством наблюдали, как конные экскадроны галопировали взад и вперед, не обращая внимание на их советы. Бейтс пишет, что управлять ими было невозможно: «Лишь немногие говорили по-немецки и по-английски, да и те не были склонны подчиняться». Однако он отмечает, что они действовали эффективно и вскоре достигли назначенного места, где и начали концентрироваться.

Для казаков это была перемена к лучшему по сравнению с жизнью в Тольмеццо, где они страдали от недостатка продовольствия и подвергались постоянной опасности со стороны партизан. Семнадцатилетняя Зоя Полянская вспоминает доброе отношение англичан:

«Когда мы спустились с гор и нашли приготовленные для отдыха кровати с одеялами, я подумала: “Это не так уж плохо”. И я всегда вспоминаю, что когда нам дали на завтрак по три сливочных печенья, я подумала: “Это совсем хорошо”. А потом они дали нам белый хлеб, чистый белый, которого мы не видели годами. И я подумала: “Это божественно”».

Согласно английским данным, к 16 мая в долине Драу собралось 22 009 домановских казаков: 15 380 мужчин, 4193 женщины и 2436 детей. В нескольких милях к востоку, недалеко от Обердраубурга разбили лагерь 4800 грузин. Еще несколько далее к востоку английские солдаты охраняли 15-й Казацкий кавалерийский корпус под командованием генерал-лейтенанта Хельмута фон Паннвица, сдавшийся полным составом в 18 792 человека. Но к точности этих цифр надо относиться осторожно. Например, казацкие историки утверждают, что численность войск Доманова в Италии составляла 35 тысяч человек, на 13 тысяч больше, чем сообщают английские источники. Дело, очевидно, в том, что много казаков остались в Италии и после эвакуации, а другие рассеялись в разных направлениях во время похода через горы. Каждый день прибывали новые массы людей. Алек Малколм вспоминает: «Мне было сказано, что в моем районе находится 25 тысяч казаков и что мы должны “присматривать за ними”. Но это задание невозможно было осуществить». […]

Командир 38-й (Ирландской) Бригады бригадир Т. П. Скотт в Восточной Каринтии близ Лавамюнда столкнулся с казачьим полком численностью около 400 человек. Скотт встретился с командиром казаков князем Карлом цу Залм-Хорстмар. Ситуация проста, сказал Залм. Казаки сдадутся англичанам сразу же, как только будут уверены, что их не выдадут советским властям. Скотт ответил Залму, что военнопленные Великобритании — это военнопленные Великобритании, и на этом основании полк капитулировал. […]

Когда на другой день командир корпуса, куда входила бригада Скотта, генерал-лейтенант Китли узнал, что казаки капитулировали на основании данных им определенных заверений, он забеспокоился. Он рассказал Скотту об Ялтинском соглашении. Китли сказал, что на основании этого соглашения казаки, по всей вероятности, будут выданы русским. Скотт вспоминает: «Я сказал ему: я думаю, было бы грязным свинством, если бы это было так. Я дал слово, и я принял капитуляцию». Китли посоветовал ему отправить казаков обратно в Австрию и предоставить им самим решать эту проблему. Это было компромиссное решение, и Скотт согласился с ним только после упорного сопротивления. Он еще раз сказал Китли, что не думает, что они имеют право добиваться капитуляции казаков обманным путем.

Проблема казаков была не единственной вставшей перед победителями в Австрии. Фактически она была менее трудной, чем проблема других групп. Казаки были почти независимы, сами обеспечивали себя и поддерживали порядок в своих рядах. Они подчинялись приказам англичан сразу же, не вступая в дискуссии. На складе около Лиенца была найдена летняя немецкая форма, и они заменили ею свою теплую одежду, пришедшую в негодность после зимы в горах и неприспособленную для жаркой погоды. Англичане восхищались их мастерством верховой езды, чувством собственного достоинства и благородством. Считалось, что хотя еще недавно они сражались на стороне немцев, англичанам они не нанесли никакого вреда, и в том, из чего состояли их отряды, — во всех этих лошадях, женщинах, детях, коровах и даже верблюдах, — было трудно усмотреть военные части бывших врагов. Они сдавались охотно и делали это с явным удовольствием. Они казались трогательными и безвредными.

Один из помощников Малколма майор Девис осуществлял связь между казаками и англичанами. За несколько дней он привязался к казакам и полюбил их. Особенно охотно он вспоминает свою дружбу с молодым офицером М. К. Бутлеровым из свиты Доманова, хорошо говорящим по-английски. Много дней провели они на лошадях, объезжая этот район. Бутлеров был искусный наездник, Девис — новичок, и Девис вспоминает, как его друг беспокоился о том, чтобы «английский майор» не ударил лицом в грязь перед казаками из-за своей плохой езды. Вскоре Девис приобрел большую популярность. Все казаки знали его по имени, особенно дети, которые со смехом и криками безотлучно следовали за ним. Через каждые несколько минут он должен был останавливаться и раздавать сласти. Его товарищи по службе отдавали ему свои порции шоколада, и Девис проводил много времени, разламывая плитки на мельчайшие кусочки, чтобы не обделить никого из детей. Он ощущал себя настоящим дедом Морозом.

По иронии судьбы, если принять во внимание трагическую роль, которую ему пришлось сыграть в последующих событиях, Девису вначале нравилась его работа. Казаки были «удивительными людьми, добросердечными и смелыми, но не очень хорошими администраторами», — вспоминает он. Он проводил много часов, пытаясь убедить их устроить свой лагерь по английским образцам. Он заставлял их делать больше уборных, осуществлять регулярно осмотр больных, ежедневно выпускать инструкции и употреблять больше питательной пищи. К нему, уэльсцу и кельту, они относились с большей симпатией, чем к флегматичным шотландцам, из которых главным образом состоял батальон. Русские, по природе своей подозрительные к иностранцам, щедры в дружбе и уж если верят кому-то, то верят целиком. «Ко мне они питали доверие. Они верили каждому моему слову», — вспоминает Девис.

В то время Девис не подозревал, что его начальники уже решили выдать советским властям всех до последнего — мужчин, женщин, детей, независимо от их воли и применяя, если понадобится, силу. Это стало ясно 24 мая, когда командующий 5-м британским корпусом генерал-лейтенант Чарлз Китли издал приказ, который гласил: «Крайне необходимо, чтобы офицеры и особенно старшие командиры обеспечили невозможность бегства. Советские власти рассматривают это как дело величайшей важности и, очевидно, по выдаче офицеров будут судить об английской добропорядочности». Китли игнорирует здесь очень важный факт, что, кроме Доманова, все высшее казаческое офицерство состояло из старых эмигрантов, покинувших Россию около 1920 года. По условиям Ялтинского соглашения эти люди не подлежали насильственной репатриации. Но знать это англичанам было невыгодно, так как они понимали, как жаждут советские власти получить в свои руки этих людей, и хотели услужить своим союзникам, как только могли. […]

В Лондоне, и особенно в министерстве иностранных дел, смотрели как на абсурд на возможность спровоцировать Сталина, покровительствуя людям, которые предали Советский Союз и сражались на стороне Гитлера. Мало кто понимал, почему казаки добровольно сражались на стороне немецких захватчиков. Туманные слухи о чистках и репрессиях 30-х годов проникали на Запад, но об их масштабах здесь не было никакого представления, и всегда находилось множество добровольцев, готовых трактовать всякие утверждения о жестокостях Сталина к своему народу как реакционную пропаганду. Западная публика почти ничего не знала о массовых ссылках и голоде 1933 года, но для миллионов русских, павших жертвами террора, они были жизненной реальностью. […]

Генерал Китли писал автору этих строк: «Конечно, репатриация казаков происходила по приказу Военного отдела, исходящего из Вестминстера, вероятно, от самого Уинстона (Черчилля. — Н. Б.). Следовательно, хотели мы проводить эту операцию или нет, фактически не имело значения. Перед нами стояло огромное количество проблем, касающихся перемещенных лиц многих национальных групп, положение которых было отчаянным». Именно под руководством Китли осуществлялась данная операция, и даже теперь он считает, что насильственная выдача казаков имела свои оправдания. Однако многие его подчиненные думали иначе. Английские юноши, несколько недель поддерживающие контакты с казаками, начинали смотреть на них не как на врагов, а просто как на людей. С другой стороны, английские офицеры имели возможность побывать в зонах советской оккупации. Они наблюдали факты насилия и убийств и все меньше верили в бытовавший тогда идеализированный образ советского солдата. И они беспокоились о том, что им прикажут делать дальше.

Вот уже несколько дней как закончилась война. Каждый радовался, что остался в живых. И вдруг — этот приказ о выдаче десятков тысяч явно не представляющих опасности людей в руки армии, которая, как стало ясно, обладала лишь примитивным представлением о справедливости и законе! Когда английским солдатам предложили выступить в роли тюремщиков и даже палачей, многие из них ужаснулись. И помимо моральных переживаний, они столкнулись и с более конкретными трудностями. Как только казаки узнают, что с ними собираются сделать, они начнут бороться. Некоторые из них все еще имели оружие. Так как им нечего было терять, они сопротивлялись бы с яростью, и для англичан это было бы катастрофой. Война кончилась. Союзники победили. Люди хотели радоваться, демобилизоваться, а не выполнять грязную и опасную работу.

Принимая во внимание эти соображения, старшие офицеры решили, что для безопасности и успеха дела следует пойти на обман. Английские солдаты обращались с военнопленными по-дружески. Казаки спокойно жили в отведенных им местах, не пытаясь бежать или сопротивляться. И все это происходило только потому, что ни военнопленные, ни солдаты не знали жуткой правды: решение о насильственной репатриации было уже принято. Ну что ж, значит надо поддерживать в них ложное чувство безопасности до последнего момента. Только таким образом казаков можно будет разоружить, погрузить на транспорт и отправить на восток без кровопролития и массового бегства.

Английские офицеры начали распускать слухи, что казакам будет предложено вступить в британскую армию, образовав внутри ее нечто вроде Иностранного легиона. «Наши солдаты устали, скоро мы начнем демобилизацию, у нас не хватает людей для конной охраны», — вспоминает Фролов слова одного англичанина. Другой казацкий офицер, Александр Шпаренго, писал: «Мы слышали из достоверных источников, что англичане увезут нас в далекие края и спрячут от большевиков. Будто бы мы останемся здесь, пока не подготовят суда для нашей отправки на “черный материк” (Африку), где нас будут использовать для гарнизонной службы». Другие приносили весть, что их мобилизуют для борьбы против Японии. Разгоряченное воображение развивало и приукрашивало эти умышленно распространяемые слухи. Говорили даже, что английское и американское посольства оставили Москву и что вскоре должна начаться новая война. Для казаков она была бы лучшим выходом. В качестве союзников Запада они ценились бы на вес золота, а в случае победы получили бы в награду свои исконные земли.

26 мая Малколм поехал на конференцию в Обердраубург, где получил подробные инструкции относительно предстоящего ему неприятного задания. По возвращении в Лиенц он проинформировал своих помощников, среди которых был и Девис. «Я был потрясен. Это противоречило всему, что мы раньше говорили казакам. Я не мог в это поверить»,– говорит Девис. Он тут же попросил освободить его от работы в качестве связного офицера. Он сказал Малколму, что вошел с казаками в слишком тесные дружеские контакты. В течение нескольких недель он был их руководителем и советником, отвечал на все волнующие вопросы и уверял, что нет и речи об их выдаче русским. В данной ситуации он оказывается в ложном положении и его надо кем-то заменить.

Девису объяснили, что именно потому, что ему удалось завоевать доверие казаков, он должен продолжать выполнять свою работу и передавать им все распоряжения англичан. Операцию можно будет провести быстро и эффективно только в том случае, если военнопленные будут оставаться в блаженном неведении относительно своего будущего. А они будут продолжать верить в свою безопасность, только если Девис уверит их в этом. Исходя из этого, он должен тушить их страхи благодушными заверениями. Отныне он становился лжецом. Таков был приказ.

Утром 27 мая английские солдаты прочитали приказ бригадира Мессона о всеобщем разоружении казаков, которое должно было состояться в два часа этого дня. Приказ был написан в таком угрожающем тоне, что стало ясно, что либеральное отношение к военнопленным окончилось. Теперь они стали врагами; это подтверждалось текстом приказа, содержащим ряд важных предупреждений: «Дело, которое вам предстоит, потребует огромной выдержки и такта, но я уверен, что вы справитесь со многими серьезными трудностями, с которыми столкнетесь. Будьте тверды. Помните, что действия, проведенные быстро и согласованно, помогут спасти много жизней и избавят вас от несчастных случаев. Если необходимо стрелять, стреляйте и рассматривайте это задание как военную операцию».

Если принять во внимание, что речь шла о такой операции, как обычное разоружение военнопленных, то подобный язык вызывал тревогу. «Если лицо или группа лиц попытаются бежать, прикажите им остановиться под угрозой открыть огонь. Если они преднамеренно не подчинятся вашему приказу и побегут, открывайте огонь и цельтесь в ноги, если сочтете, что этого будет достаточно для предотвращения бегства. Если нет, убивайте. Если на вас будет надвигаться вышедшая из повиновения толпа, убивайте руководителя. Не следует стрелять поверх голов или в воздух, ибо в таком случае вы можете убить или ранить невиновного». Мессон приказывал также своим солдатам и офицерам всегда иметь при себе оружие и не ходить поодиночке. В конце говорилось, что каждый военнопленный, уличенный в хранении оружия после двух часов дня 27 мая, будет подвергнут наказанию вплоть до смертной казни.

Но ни намека на эти тревожные слова не дошло до казаков.

Теперь настало время для «второй стадии» операции. Вскоре после разоружения Девис через переводчика Бутлерова сообщил старшим казачьим офицерам, что все они вызываются на конференцию, на которой решится судьба казаков. Это была прямая ложь, и Девис произнес ее вопреки собственной воле по прямому приказу высшего начальства. В действительности казачьих офицеров приглашали не для дискуссии, а для того, чтобы немедленно передать их в руки советских представителей. Полковник Малколм говорил: «Мы знали, что добровольно казаки домой не поедут, даже если им прикажут это их собственные офицеры». План, следовательно, заключался в том, чтобы, заманив в ловушку офицеров, лишить казаков руководства и сделать их более сговорчивыми, когда наконец до них дойдут дурные вести.

Сообщение породило страхи среди казаков. Теперь их сомнения стали расти. Конференция конференцией, но неужели действительно нужно приглашать на нее всех офицеров, все полторы тысячи? Девис объяснил, что таков приказ — каждого офицера, без исключений. Он вспоминает: «Бутлеров говорил мне: “Очень странно, почему английский генерал сам не приедет к нам, вместо того чтобы приглашать всех нас к себе?”» Казаки считали идею конференции с полутора тысячами людей сомнительной. Почему бы им просто не послать своих представителей? «Нам было сказано, — вспоминает Фролов, — что должны быть все, что имеется много соединений —кавказцев, калмыков, украинцев, не говоря уже о русских, — сражавшихся на стороне немцев. У английского генерала нет времени посещать каждое в отдельности. “Не беспокойтесь, — говорили они, — до Обердраубурга только двадцать километров, вы там пообедаете, а к вечеру вернетесь в Лиенц”». Солдатским долгом Девиса было врать, и сегодня он вспоминает с удивлением, как успешно выполнял это задание. «Какого черта мы склоняли их к этому, я не знаю. Я с ужасом оглядываюсь на прошлое. Воистину это был дьявольский замысел».

Девису было сказано, что приказ о репатриации исходит из высших сфер и был согласован между Сталиным и Черчиллем в Ялте. Но ему не сказали, что это соглашение касается только тех, кто были советскими гражданами до начала войны в сентябре 1939 года. По соглашению, многие из казаков, находящихся в Лиенце, как, например, семья Краснова или Бутлеров, вовсе не подлежали выдаче. Среди высшего офицерства только Доманов в 1939 году был советским гражданином.

Фактически получилось так, что приказ, исходящий из штаб-квартиры генерала Китли, не совпадал с условиями Ялтинского соглашения. По этому приказу репатриации подлежали целые группы и национальности: казаки под командованием Доманова в Лиенце, 15-й Казацкий кавалерийский корпус генерала фон Паннвица, соединения генерала Андрея Шкуро и кавказцы под командованием генерала Клыч Гирея. Все входящие в эти группы считались, согласно приказу, советскими гражданами, а «индивидуальные случаи могли рассматриваться только по требованиям отдельных лиц». Другими словами, здесь проводился принцип презумпции виновности. Людей посылали на явное тюремное заключение и на возможную казнь только потому, что у них не было достаточно веских аргументов для доказательства своей непричастности к советскому гражданству. […]

Вечером 27 мая несколько высших казачьих офицеров — Доманов, Соломахин, Васильев, Силкин и Фролов — собрались, чтобы обсудить, верить англичанам или нет и ехать ли на завтрашнюю конференцию. Фролов говорит:

«Все были за поездку. Они думали, что все в порядке. И я, Господом клянусь, был единственным, кто утверждал, что не верит англичанам. Я беспокоюсь, сказал я, зачем они отобрали наше оружие и что слишком многое остается недосказанным и туманным. Доманов спросил, что я имею в виду? Англичане относятся к нам достаточно хорошо, так зачем же их подозревать? Я сказал, что мы должны приказать нашим семьям, женам и детям, покинуть Лиенц и двигаться в южную Германию или Швейцарию. Они не военнопленные, англичане не могут задержать их силой, а если они сделают так, то это будет означать, что они наши враги. Если же пропустят их, значит, они говорят правду. Но Доманов не слушал меня. Он начал сердиться, и мы поссорились. Я покинул собрание и больше не видел никого из них».

 

* * *

Было ясно, что выдача 25 тысяч домановских казаков не может пройти гладко. В 11 утра 28 мая Доманов сообщил своим офицерам, что все они должны сегодня отправиться на конференцию. Его слова были встречены градом вопросов. Сколько вещей надо брать с собой? Доманов ответил, что не надо брать ничего, даже шинелей, потому что они вернутся в Лиенц этим же вечером. Он убежден, что никакой опасности нет и самое серьезное, что может произойти с офицерами после конференции, это их заключение в обыкновенный лагерь для военнопленных. Конечно, неприятно сидеть за колючей проволокой, но это можно перенести. Лучше всего, конечно, было бы, если бы офицеров вернули в Лиенц. Тогда сохранилась бы цельность воинских частей и можно было бы снова начать бороться с Советским Союзом под руководством англичан и американцев.

Оглядываясь назад, казаки, которые вышли живыми из этой переделки, с трудом могут понять, как они позволили заманить себя в такую ловушку. Их бдительность заглохла под влиянием английской доброжелательности и условий содержания, которые после тяжелой зимы в итальянских горах были почти роскошными. Они были обескуражены неожиданным концом войны и страстно верили в то, что на этом их собственный крестовый поход не закончен. Некоторые обвиняют Доманова в том, что он ввел их в заблуждение и заставил подчиниться английским офицерам, и даже склонны думать, что он знал о депортации и играл на руку англичанам в надежде спасти собственную шкуру. Однако большинство казаков склонны приписывать свою доверчивость влиянию не столько злой воли Доманова, сколько неискренности и вероломству англичан. […]

28 мая Бутлеров имел с глазу на глаз долгий разговор с Девисом. Он сказал ему: «Вы знаете, у меня жена и ребенок и сегодня я должен ехать на эту вашу конференцию. Я хочу, чтобы вы мне прямо сказали: вернемся мы назад или нет?»

Это еще один случай, который Девис вспоминает с ужасом. Его положение было невозможным. Либо он должен был предать Бутлерова, которого он любил и который стал его другом, либо нарушить приказ, прямо обязывающий его скрывать правду. Девис говорит: «Я мог сказать ему: “Приводите вашу семью ко мне домой и не выходите в течение этого дня”. Может быть, именно это я и должен был сделать». Этим он спас бы жизнь своего друга. Но сделай он это, что бы стал делать Бутлеров? Девис мог бы сообщить ему скверные новости под строгим секретом, но позволило бы Бутлерову чувство чести сохранить этот секрет? Без сомнения, его преданность своим товарищам заставила бы его рассказать им все, что он знал.

В аналогичную ситуацию попал Джон Григ — лейтенант 46-го разведывательного полка, охранявшего примерно 1000 казаков недалеко от Лиенца, в Ньюмаркете, несколько севернее Клагенфурта. Однако различие заключалось в том, что Григ решил обсудить этот вопрос с другими офицерами, и они согласились между собой рассказать казакам о том, что должно произойти. Он говорит: «Все пришли к одному решению. Поэтому я лично сказал переводчику казаков, который говорил по-английски, что у нас есть приказ о выдаче всех их. Тогда я не колебался и теперь не стыжусь этого». Решение, которое принял он и другие английские офицеры, было прямым нарушением приказа. Но это была только горсточка офицеров, доверявших друг другу.

Охрана казаков в Ньюмаркете была нестрогая, и как только они узнали правду, они начали исчезать. Охрана отмечала каждое утро, что число их сокращается. Однако они не предпринимали ничего, чтобы остановить поток. Когда наступил роковой день, половина казаков исчезли. Большинство из оставшихся были офицеры, менее, чем остальные, склонные к бегству. Это была двойная трагедия, так как в приказе подчеркивалась важность выдачи именно офицеров. И когда в конце концов их окружили грузовиками, они по-прежнему отказывались верить, что англичане способны на такое.

Но если в Ньюмаркете многим удалось бежать, в Лиенце лишь незначительная часть казаков предвидели будущее и имели возможность скрыться. Поэтому, когда 28 мая в час дня в район Лиенца прибыли английские грузовики, казацкие офицеры послушно построились, чтобы ехать «на конференцию». Доманов и Бутлеров, все еще исполнявший должность его переводчика, были взяты в штабной автомобиль и увезены для разговора в близлежащий пункт, где их встретили вооруженные английские офицеры, составившие их охрану на пути в Шпитталь, куда они были доставлены отдельно от других казаков. Николай Краснов на прощание поцеловал мать и жену. Чтобы их успокоить, он просил посмотреть, найдутся ли у них шесть яиц, чтобы приготовить ему к вечеру яичницу.

Несколько высших офицеров сели в кабины рядом с английскими водителями, остальные разместились в кузовах трехтонных грузовиков. Охраны все еще не было. Дмитрий Фролов, наблюдавший за этой сценой из близлежащего леска, начал думать, что он, быть может, и неправ. Английский отчет гласил: «Все офицеры, в количестве 1475, за исключением дежурных по подразделениям и нескольких, не получивших приказа, проследовали на пункт встречи в соответствии с планом». Это был тот самый пункт, куда несколькими минутами раньше прибыли Доманов и Бутлеров. Здесь на кабину каждого грузовика взобрались по два солдата с автоматами и разместились так, чтобы просматривалось все отгороженное брезентом пространство кузова с находящимися там людьми. Грузовики двинулись в Шпитталь в сопровождении отряда легковых машин.

Фролов вместе с одним своим товарищем пробрались верхом через лес к этому пункту встречи:

«Мы стояли на опушке и ждали. Кто-то дал знак, и грузовики медленно двинулись. В тот же момент из леса выехало большое количество вооруженных машин и мотоциклов, которые, как и мы, скрывались в лесу в засаде, и начали вклиниваться между грузовиками с нашими людьми. Между каждыми двумя или тремя грузовиками оказалась вооруженная машина. Я и Алексей подумали: “При чем здесь вооруженная охрана и зачем так много?” Как будто бы англичане ожидали момента для нападения. Мы постояли еще немного в лесу, а потом повернули назад, чтобы рассказать нашим об увиденном».

Это произошло в 1.30. Офицеры казаков отбыли, и теперь, согласно другой инструкции бригадира Мессона, настало время проинформировать всех солдат гарнизона долины Драу о том, что произошло. Офицеры получили распоряжение ознакомить солдат со следующим текстом:

«Согласно соглашению, принятому союзными правительствами, все граждане союзных держав возвращаются в свои страны. Это означает, что казаки и кавказцы, находящиеся в данный момент на подведомственной Бригаде территории, будут возвращены в Россию. Некоторые из них поедут добровольно, но у большинства эта идея не пользуется популярностью. Сегодня, чтобы сохранять порядок в подразделениях, офицеры были отделены от остальных. Мужчины, женщины и дети будут отправлены, как только подготовят железнодорожные составы и моторизованный транспорт. Мы еще не получили подробных распоряжений относительно их лошадей и других домашних животных. Телеги нельзя погрузить в вагоны, и они должны быть брошены.

Задача будет крайне трудной. Мы не знаем их языка, и даже если они добровольно согласятся выполнять наши распоряжения, операция потребует напряжения всех сил. Среди них есть много женщин и детей, и некоторые из вас сочувствуют этим людям, но вы должныособенно помнить, что они держали в руках немецкое оружие и многие из них сражались против нас в Италии и на других фронтах. Несомненно, они встали на сторону немцев, чтобы захватить власть в России. Когда же они увидели, что это невозможно, они попытались оправдать себя в наших глазах.

Русские сказали, что они собираются использовать их на сельских работах и сделать из них достойных советских граждан. Это ни в коей мере не означает, что они будут подвергнуты зверским репрессиям. На самом деле русским очень нужны люди для восстановления своей страны. Вспомните, что говорилось в моей вчерашней инструкции. Вам предстоит выполнить очень важное и очень неприятное задание. Попытайтесь выполнить его точно и без кровопролития, но если понадобится применить силу, действуйте быстро и без страха. Я поддерживаю всякие разумные действия с вашей стороны».

Ознакомление состоялось, и наконец английские солдаты узнали правду — все, за исключением шоферов, которые в этот момент держали путь к Шпитталю. Было крайне важно скрыть от них правду, пока грузовики с офицерами не прибудут на место. Один из водителей — Эрчи Рид — говорит: «Нам всем сказали, что мы везем этих офицеров на конференцию; я был только солдат, а солдатам не говорят всего. Наше путешествие было мирным. Со мной в кабине сидели два казака, и они не больше подозревали, что происходит что-то скверное, чем я. Потом мы услышали, что это была ловушка, куда заманили их офицеров».

Увидев вооруженные машины, казаки забеспокоились, но и тут не утратили своей, кажется, неисчерпаемой способности к оптимистическому взгляду на мир и самообольщению. «Это только наше сопровождение. В этом районе должны быть партизаны», — сказал один генерал своим подчиненным. «Здесь действуют группы СС», — сказал английский офицер Николаю Краснову.

Только немногие попытались бежать, когда увидели, что даже теперь большинство не допускают мысли о самом худшем. Неожиданное появление английской вооруженной охраны убедило казаков в том, что конференция — это только ловушка, но они продолжали считать, что это вовсе не означает их выдачу. Наиболее вероятно, что их заключат в обычный лагерь для военнопленных; в таком случае будут, конечно, допросы и расследования, чтобы выявить, кто из них замешан в убийствах и прочих зверствах. Такие «козлища», — и это признавали сами казаки, — имелись среди них, и они будут разоблачены и наказаны. Остальных же освободят. Те, кто жил в Западной Европе перед войной, поедут по домам. Остальные где-нибудь осядут.

Однако, когда в 2.30 Доманов в штабном автомобиле прибыл в Шпитталь, новости уже распространились. Его отвели в офицерскую столовую и поместили под охраной в небольшую комнату. Около трех стали прибывать кавказские офицеры, а спустя полчаса сюда влился густой поток казаков. Один из шоферов (Джимми Дэвидсон) рассказывал: «Мы ввезли их в огороженное пространство, похожее на большую клетку, и нас тут же окружила охрана». Грузовики разгружались один за другим. Офицеров обыскивали, у многих находили ножи и другие опасные предметы. Все это отбиралось, а затем офицеров отводили в предназначенные для них помещения за пределами клетки. Каждому дали одеяло, миску и ложку.

Ответственный за охрану капитан Дж. Лейверс отдал своим солдатам следующий приказ: «При всякой попытке оказать какое-либо сопротивление немедленно открывайте огонь и убивайте. Всякая попытка офицеров покончить с собой должна быть предотвращена в том случае, если это не грозит опасностью нашим людям. Если же это грозит хоть малейшей опасностью, не следует препятствовать самоубийству». Из этого можно заключить, что он и его начальство (Б. Л. Брейер) знали об отчаянном настроении казаков и были готовы ко всяким случайностям. Брейер пришел к Доманову и дал ему подробные инструкции.

Он сказал, что Доманов несет ответственность зa дисциплину своих офицеров, пока они находятся в руках англичан. В 7.30 вечера Доманову дали возможность обратиться к своим подчиненным, разбитым на группы по 500 человек, отведя для разговора по пять минут на группу, после чего все казаки и кавказцы были заперты на ночь в своих помещениях. Подъем был назначен на 4.30 следующего утра, на 5.00 — завтрак, на 5.30 — сборы и на 6.00 — смотр и перекличка. Погрузка на грузовики должна была начаться в 6.30 и закончиться в 6.50. Спустя еще 10 минут транспорт со всеми офицерами должен был двинуться на Юденбург для встречи с советскими представителями.

Пятиминутные речи Доманова, в которых он информировал казаков о том, что завтра они будут выданы союзной Красной Армии, произвели на них впечатление разорвавшейся бомбы. Некоторые офицеры были так потрясены, что не могли уже ничего, кроме как покорно принять неизбежное. Но другие, как показали последующие несколько часов, достигли пределов ярости и отчаяния. Как сообщает А. К. Ленивов — казак, которому удалось выжить, — из помещений, где разместили казаков, были убраны все стулья, столы, кровати и другие предметы, которые могли быть употреблены для сопротивления или самоубийства. Некоторые офицеры, пишет он, провели ночь, требуя наказания для своих руководителей, втянувших их в эту катастрофу. Но это были «горячие головы», а большинство оказались способными к самоконтролю.

Старый генерал Краснов подготовил петицию на французском языке, в которой объяснял, почему казаки подняли оружие против Советского Союза. Краснов просил возложить на него личную ответственность за поведение всех казаков на полях сражений. Он требовал открытого процесса как для себя, так и для каждого казака, обвиняемого в преступлениях против человечности. Копии этогодокумента, испещренного многими подписями, были адресованы королю Георгу VI, Черчиллю. Объединенным Нациям, Архиепископу Кентерберийскому и Международному Красному Кресту; на рассвете они были вручены англичанам. Казаки хотели, чтобы Брейер немедленно передал их тексты по радио в Лондон и Женеву, чтобы они были рассмотрены до того, как выдача свершится. В эту ночь колючая проволока, окружавшая лагерь, на всем своем протяжении находиласъ под усиленной охраной. Сторожевые вышки, прожекторы и пулеметы были приведены в боевую готовность. О бегстве не могло быть и речи.

Трудно точно сказать, сколько казацких офицеров покончили с собой в эту ночь. Ленивов говорил о трех самоубийцах, перерезавших себе вены кусками стекла из разбитого окна, и о нескольких повесившихся. Это отчасти подтверждается и двумя английскими отчетами, к которым Ленивов не имел доступа. Первый гласит: «Один офицер покончил с собой. Он перерезал себе горло прошлой ночью. Другого офицера вынесли без сознания. Он повесился на двери». Во втором мы читаем: «В ночь с 28 на 29 мая два офицера покончили самоубийством, повесившись на спусковых ручках в уборных». Несколько тел было вынесено казаками из помещений и положено на одеяла около главных ворот, чтобы на следующее утро их могли увидеть англичане.

На рассвете казаки вышли из своих помещений и совещались в тщетной надежде найти какой-нибудь выход из трагического положения. Английская охрана и пулеметчики по ту сторону колючей проволоки начали волноваться. В 5.30 три священника попросили у Брейера разрешение на богослужение. Разрешение было дано при условии, что они закончат его до начала погрузки, которая должна была начаться через полчаса. Брейер писал: «Эта служба представляла собой зрелище в высшей степени впечатляющее, и пение было прекрасно».

Ровно в 6.30 прибыли грузовики. Брейер вошел в помещение, где провели ночь генералы и старшие офицеры, и сказал, что пора грузиться. Доманов ответил, что он отказывается выходить и не имеет больше власти над другими офицерами. Англичанам стало ясно, что простой приказ здесь не поможет. По словам Ленивова, эмоциональная атмосфера настолько накалилась, что охрана, казалось, была готова открыть огонь по толпе. Через бывшего штабного офицера (очевидно, Бутлерова) Брейер обратился к Доманову и сказал, «что дает десять минут для пересмотра решения, и, если генерал не передумает, будут применены насильственные меры для погрузки на транспорт его и других офицеров».

Через десять минут Брейер снова попросил Доманова выходить. На этот раз отказа не последовало, и он приказал своим людям войти в помещение. Он следовал здесь классической тактике овладения толпой — путем изъятия ее руководителей. Они вошли в помещение к старшим офицерам и начали вытаскивать людей одного за другим. Английский отчет описывает, что произошло дальше:

«Трудности особенно возросли после того, когда все они сели на землю, сцепившись руками и ногами. Один русский офицер укусил за руку старшего сержанта. Это побудило английских солдат перейти к более жестким мерам. В дело пошли приклады, рукоятки, штыки, так что некоторые русские офицеры были доведены до полубессознательного состояния».

Ленивов пишет, что избиение продолжалось 10 минут, после чего старшие офицеры — все безоружные, многие из них старики, перевалившие за седьмой десяток, — были один за другим втащены в грузовик. Доманов погрузился одним из первых. Брейер пишет: «Эта демонстрация произвела желаемый эффект, и с этого момента казацкие офицеры потянулись к грузовикам». […]

 

* * *

Многие офицеры имели какое-то представление о Ялтинском соглашении и думали, что дело будет решаться в персональном порядке и «овцы будут отделены от козлищ». В то время как погрузка шла полным ходом, пишет Ленивов, многие казаки пытались вручить английским офицерам свои нансеновские паспорта и другие удостоверения, показывающие, что их обладатели не жили в России после 1920 года. Но Брейер и его сотрудники, несомненно, под влиянием приказа Китли, предписывавшего «во всех сомнительных случаях рассматривать этих людей как советских граждан», отказывались принимать бумаги и освободили только четырех человек.

Английские отчеты утверждают, что принимались меры к выявлению лиц, не имеющих отношения к советскому гражданству, но что «из-за отсутствия документов, а также быстроты и секретности, при которых проводилась эвакуация, расследование каждого индивидуального случая было невозможно». Но даже эти весьма сдержанные утверждения не выдерживают критики, когда речь идет о высших офицерах, таких как Шкуро, Краснов, Клыч Гирей и фон Паннвиц. Они были хорошо известны. Шкуро был в 1919 году награжден высшим английским военным орденом за участие в Первой мировой войне. Эмигрантом он стал с того самого времени. Фон Паннвиц был чистокровным немцем. Он не только не являлся советским гражданином, но даже никогда не бывал в России. Можно придти к заключению, что насильственная репатриация этих людей в духе Ялтинского соглашения была осуществлена на основе уверенности Китли в том, что советские власти хотели бы получить в свои руки высшее казацкое офицерство и что их выдача будет рассматриваться как акт доброй воли со стороны Великобритании. Важнее было ублажить советскую власть, чем соблюдать соглашение.

Лишь в малой степени могли англичане смягчить ужас предстоящего путешествия. Начальник снабжения майор Роулет говорит: «Я позвонил в дивизию и затребовал тонны и тонны водки». Водка была доставлена и вместе с щедрыми рационами питания погружена в грузовики. В нескольких ярдах от ворот лагеря какой-то человек выпрыгнул из машины, но колонну сразу же остановили, и он был схвачен.

Колонна въехала в Юденбург и остановилась перед большим железным мостом через реку Мур — пограничной линией между английской и советской зонами оккупации. Русские на той стороне были готовы, и грузовики без задержки начали пересекать мост. Сержант Д. Чартерс в своем отчете пишет следующее: «Когда наш грузовик остановился, какой-то человек попросился помочиться. Он получил разрешение и справил нужду. После этого он перескочил через перила и бросился вниз с огромной высоты. Позже его выловили». Командир вооруженной охраны майор Т. Гуд не был свидетелем инцидента, но, как он пишет, видел его последствия: «Когда офицеры вышли из машин, и советская охрана собиралась принять их, один офицер бритвенным лезвием перерезал себе горло и мертвый упал к моим ногам». Ленивов описывает пять случаев самоубийства на мосту, но в рапорте Чартерса упоминается только о двух.

Гуд пересек мост и ждал, когда советские представители примут военнопленных. Многие фамилии в английских списках, такие как Шкуро или Краснов, были хорошо известны советской «приемной комиссии». Гуд пишет, что советские офицеры казались очень обрадованными прибытием таких знаменитостей, среди которых находились главные демоны двадцатипятилетнего советского фольклора. Когда Гуд спросил советскую женщину-капитана, хорошо говорящую по-английски, что сделают с этими казаками, она ответила, что старших «будут перевоспитывать», а младших отправят работать на восстановлении разрушенных советских городов. С тем же вопросом он обратился к другому офицеру. Тот знал английский плохо. «Он просто скорчил гримасу и провел пальцем по горлу».

Теперь казацкие офицеры находились в советских руках: 1500 домановских и 500 из кавалерийского корпуса фон Паннвица. Английские офицеры отмечают теплый, почти дружеский прием, который ожидал казаков по ту сторону моста.

Как только группа пересекла русскую границу, подкатили и остановились два мощных мерседес-бенца и вышли два генерала. Они поприветствовали всех присутствующих и приказали устроить смотр прибывшим в грузовиках. Генералы, окруженные всеми присутствующими, поговорили с одним или двумя военнопленными. Один из генералов произнес пространную речь, в которой назвал военнопленных непослушными детьми и сказал, что если они будут послушны и будут трудиться, как все остальные члены советского общества, никакого серьезного наказания они не понесут. В результате этой речи, когда заключенных повели за загородку, на их лицах можно было видеть выражение облегчения.

Через несколько дней их передали в руки сталинской секретной полиции — НКВД, и на этом дружеский прием окончился.

 

* * *

В долине Драу, между Лиенцем и Обердраубургом, оставалось еще более 20 тысяч казаков: отдельные офицеры, простые солдаты, гражданские беженцы, женщины, дети.

Наступил вечер, но никаких признаков возвращения [уехавших на конференцию] не было. В 8 часов одну из переводчиц (Ольгу Ротовую) вызвали к англичанам. «Где офицеры?» — спросила она. «Мы не знаем». Тогда она сказала: «Вы четыре раза обещали нам, что они вернутся к вечеру. Значит ли это, что вы обманывали нас?» На это, по словам Ротовой, один из офицеров ответил: «Мы только солдаты и выполняем приказы наших начальников». На следующий день другая переводчица, М. Н. Леонтьева, прямо спросила английских офицеров, выдали казаков или нет. Ее уверили, что этого не произошло. В Лиенц они не вернутся, но они в безопасности и содержатся в хороших условиях. Пищу и одежду им посылать не нужно, так как всем этим они будут обеспечены. Надо только собрать их вещевые мешки и личные вещи, чтобы отослать им.

Все это было сомнительно, но казаки не были до конца уверены, что это ложь. Природный оптимизм еще какое-то время оставлял их в блаженном неведении. Это соответствовало стремлению англичан скрывать правду сколь только возможно.

У них не было достаточно людей, чтобы охранять открытое место, на котором расселилось более 20-ти тысяч человек. И без того уже часть из них покинули долину и перебрались на холмы. Как только откроется правда, эта струйка превратится в поток.

На долю Девиса выпало самое неприятное задание: открыть правду. Девис постарался всеми способами смягчить реальное положение вещей. Он сказал, что советские представители обещали обращаться с репатриантами хорошо и гуманно. Казаки почти засмеялись над такой наивностью. Они закидали Девиса вопросами: а вы знаете, что сделала советская власть? Вы знаете, сколько миллионов было убито при насильственной коллективизации или сколько умерло от голода? Вы слышали о массовых арестах и чистках? Вы действительно думаете, что Сталину можно верить? На такие вопросы Девис ответить не мог. Он знал, что четыре года советский народ храбро сражался с нацистскими агрессорами, что четыре года английские газеты пели славу Сталину. Чему он мог верить? Они должны вернуться в Советский Союз. Таков был данный ему приказ. Он вспоминает, что казаки вытолкнули вперед старую женщину. Она подняла руки, и он увидел, что на ее пальцах не было ногтей. «Это результаты пыток НКВД, — вот на что вы нас толкаете!» — сказала она ему через переводчика. Девис был глубоко потрясен, но что он мог сделать?

Это было за два дня до начала депортации. По словам английских официальных отчетов, «районы, где находились лагеря, усиленно патрулировались, но, тем не менее, было невозможно предотвратить бегство в последую­щие несколько дней значительного количества казаков и кавказцев». Одним из них был Георгий Шелест, живущий сейчас в Соединенных Штатах. Какой-то английский солдат нарушил приказ и еще до выступления Девиса рассказал ему, что случилось с казацкими офицерами. «Несколько солдат были готовы помочь нам. Они рассказали нам правду. У меня была жена и девятилетний сын. Поэтому я решил, что наша единственная надежда — бежать. Сотни поступили так же. Лучше было погибнуть в лесах, чем быть выданными коммунистам».

Но большинство, более 20 тысяч человек, решили остаться в долине и не подчиняться приказу. Казаки были лишены верхушки, и поэтому они избрали временным атаманом старшего сержанта Кузьму Полунина. Полунин проявил себя хорошим организатором. Он направил петицию в адрес командира охраны этого района Алека Малколма. Она начиналась словами: «Мы, русские, казаки, бежавшие из России по собственной воле и присоединившиеся к немецкой армии не для того, чтобы защищать интересы Германии, а с единственным намерением бороться против Советского Союза, заявляем, что наше возвращение в Советский Союз абсолютно невозможно».

В петиции говорилось, что многие казаки имеют родственников в Соединенных Штатах и в Европе, за что они подвергались арестам и пыткам в Советском Союзе. Многие в качестве военнопленных мучились и умирали в нацистских концлагерях. Поэтому они и были так рады попасть в руки англичан. «Мы хотим находиться под протекцией английского правительства, потому что в этом наше спасение, — писали они, — а если это невозможно, мы предпочитаем умереть, чем вернуться в Советский Союз, где будем обречены на длительное и систематическое уничтожение». Они просили Малколма отослать эту петицию в английский Парламент и американский Конгресс.

Девис сказал казакам, что если они подчинятся приказу, их хорошо снабдят провизией на дорогу и не будут разделять семьи. Если же они будут сопротивляться, их погрузят силой. Родителей отделят от детей. Аргумент обладал достаточной силой, чтобы повлиять на казаков. И в день, предшествующий отправке, они решили, что делать: они соберутся все вместе на открытом воздухе и будут молиться. «Мы хотели молиться в полях, мы хотели молиться беспрерывно, без отдыха. Мы были уверены, что у англичан не поднимется рука на молящихся».

Казаки объявили голодовку. Они сказали англичанам, что не будут принимать пищу, чтобы подготовиться к предстоящим страданиям. Тем не менее англичане продолжали приносить еду: хлеб, сахар, печенье и мясные консервы. Часть этого казаки высыпали на землю. Банки консервов открывали и содержимое выбрасывали. Остальные продукты складывались в кучу, чтобы охрана могла убедиться, что они остаются нетронутыми. Есть разрешалось только больным. Даже детям родители отказывали в пище.

Депортация из долины Драу началась ранним утром 1 июня. Специфический ужас произошедшего в Лиенце заключался в том, что здесь находилось около 4 тысяч женщин и 2,5 тысячи детей и все это выглядело почти как акт геноцида, т. е. уничтожения большей части нации казаков в эмиграции. В то время это событие не обсуждалось в английской или американской прессе. Как советскую, так и западную сторону устраивало держать это дело в секрете, и журналисты последовали совету своих правительств.

До того как в 1972 году были обнародованы английские документы, относящиеся к 1945 году, точной информации обо всех этих событиях не существовало. Русские эмигранты рассказывали о них довольно подробно, но их сообщения были слишком эмоциональны и часто преувеличены. Вот как описывает их Алек Малколм в своем отчете, который начинается так:

«В 7.30 утра 1 июня я и майор Девис пришли в лагерь... В лагере я увидел большую толпу людей в несколько тысяч человек, образовавшую строгий квадрат с женщинами и детьми посередине и мужчинами снаружи. В первом ряду на равных расстояниях друг от друга стояли мужчины, одетые в военную форму. В одном месте собралось 15 или 20 священников, держащих иконы и хоругви. В 7.30 они начали богослужение, и вся толпа запела. Было ясно, что эта форма сопротивления была хорошо организована».

Малколм был прав. Накануне вечером священники решили собрать всех казаков для службы на открытом воздухе. Они думали, что служба сделает депортацию невозможной, что это окажет моральное давление на англичан. Никому не понравится чинить насилие над человеком, когда он молится. В 6.00 священники возглавили процессию вокруг лагеря, чтобы собрать людей, и, по подсчетам Девиса, на площади, окруженной с трех сторон высоким деревянным забором, скопилось не менее четырех тысяч человек.

Те, кто выжил, сохранили живое воспоминание об этой сцене. Над толпой возвышался деревянный помост с временным алтарем и большим крестом на нем. Вокруг помоста стояли священники в ярких парадных облачениях. Службу вел Василий Григорьев.

Девис через переводчика обратился к толпе, заявив, что время начинать погрузку. Единственным результатом его слов было еще большее сплочение толпы. Он сказал, что дает им полчаса на молитву, а когда они истекли, дал еще полчаса. Но не было никаких признаков того, что священники собираются заканчивать службу. После этого Девис понял, что «бесполезно предлагать толпе добровольно начать погрузку и следует прибегнуть к насильственной эвакуации».

Он построил своих людей на неогражденной стороне площади. Одни были вооружены дубинками, другие — заряженными винтовками. Штыки у солдат висели в ножнах на поясах. Он приказал им примкнуть штыки. Но даже когда солдаты двинулись на толпу со своими штыками и дубинками, казаки продолжали молиться и отказывались двигаться. Подобно стаду животных перед лицом хищников, они прятали женщин и детей в середину толпы, выдвигая в первые ряды молодых бойцов для защиты. По словам Девиса, «люди скучивались в плотные массы, опустившись на колени и обхватив друг друга руками». Солдаты пытались вытащить из толпы отдельных казаков. Толпа только покачивалась и содрогалась, но солдаты не могли вытащить из нее никого.

Солдаты никогда не сталкивались с такой безвыходной ситуацией. Несколько из них пришли к Девису. «Они не хотят идти, сэр», — сказали они почти жалобно. Приказ Девиса был ясен. Он сказал им, что казаки должны идти, хотят они этого или нет. Они подчинились и вернулись к побоищу, но смущенно и нерешительно. Девиса это поразило. По опыту он знал, что они не поколебались бы ни секунды, прикажи он им атаковать противника на поле битвы.

Следующий план Девиса заключался в том, чтобы послать отряд в толпу и изолировать одну ее часть. «Около двухсот человек были отрезаны от остальных. Я приказал двум отрядам вклиниться между этой группой и основной толпой, чтобы никто не мог ускользнуть из мешка и помешать началу погрузки этих людей в грузовики». Девис описывает, как это происходило:

«Когда отдельные казаки на периферии толпы были вырваны из нее, остальные спрессовались в плотную массу и под влиянием паники начали карабкаться друг на друга в судорожных усилиях уйти от солдат. В результате образовалась пирамида из истерически кричащих человеческих существ, под которой ряд людей оказались в ловушке. Солдаты применяли неистовые усилия, чтобы растащить эту массу, и били прикладами и дубинками по рукам и ногам, чтобы спасти людей, затаптываемых внизу».

Эта сцена произвела сильное впечатление на английских солдат. Эрчи Рид, ныне шотландский фермер, говорит: «Это не солдаты душили их, это они сами. Я думаю, что шестеро задохнулись до смерти». Девис в своем рапорте сообщал, что все казаки из этой группы были погружены силой и что двое умерли от удушья.

Фролов увидел солдата, который тащил на плечах к грузовику мальчика лет пяти. Мальчик в казацкой форме отчаянно извивался, и, к своему ужасу, Фролову показалось, что это его сын Володя. Он потерял контроль над собой, вырвался из толпы, но, когда подошел поближе, увидел, что это не его сын. Он повернул назад, но был схвачен солдатами, потащившими его к грузовикам. Он был спасен группой молодых казаков, которые вырвались из толпы и освободили его. Потом они снова сомкнули руки, образовав цепь вокруг толпы, чтобы защитить ее от солдат. Хватать женщин и маленьких детей и насильно грузить их в машины было проще. Часто отец семейства оказывался свидетелем того, как это происходило. Такие люди, как и Фролов, моментально теряли разум при мысли, что их жены и дети будут отправлены в Советский Союз без них. Они выскакивали вперед, и схватить их не представляло труда.

Зоя Полянская находилась в самой гуще толпы, и ее все плотнее прижимали к стене одного из строений. Пытаясь уклониться от рук нападаю­щих, толпа пятилась назад, и задним грозила опасность быть раздавленными. Зою постепенно поднимало по стене, пока она не оказалась на уровне окна. Ее прижало к стеклу, которое в конце концов треснуло. Верхняя часть ее туловища оказалась в комнате, а ноги оставались снаружи, изрезанные кусками разбитого стекла. Она рассказывает: «Мои ноги были изрезаны в лохмотья. Кровь хлестала, но я не чувствовала боли, и это меня беспокоило больше всего. Так я лежала до тех пор, пока кто-то не втолкнул мои ноги в окно».

Толпа все сильнее нажимала на высокий деревянный забор, который начал прогибаться под ее напором и наконец рухнул. Толпа устремилась в пролом, как лава извергающегося вулкана. После чего, по словам Ротовой, они, подобно преследуемым зайцам, рассыпались по всем направлениям. Она упала на землю недалеко от рухнувшего забора.

«Люди, потеряв головы, бежали по моим ногам. Все смешалось: пение, молитвы, стоны, вопли, крики людей, убегающих от рук солдат, плач детей и грубая солдатская брань. Избивали всех, даже священников, которые высоко держали кресты и продолжали молиться. Я молила Бога помочь мне встать на ноги. Мне удалось встать, и я вместе с толпой бросилась через опрокинутый забор наружу. Здесь много людей во главе со священниками опустились на колени и продолжали молиться. Другие бежали к мосту через реку и дальше в горы. У всех была одна мысль: «Скоро моя очередь. Они схватят меня и бросят в грузовик. Недолгое путешествие, и я окажусь лицом к лицу с большевистскими убийцами»».

Неудивительно, что этот кошмар привел многих казаков к мысли о самоубийстве. Фролов рассказывает: «Я вошел в лес и увидел несколько тел, висящих на деревьях». Это подтверждается английскими солдатами, включая самого Девиса, и не остается сомнений, что ряд казаков покончили с собой таким способом. Самыми ужасными были самоубийства на мосту через реку Драу. После того как рухнул забор, многие казаки на короткий момент оказались в неохраняемом пространстве. Правда, и здесь были солдаты, но на какое-то время толпа вырвалась из окружения. Ротовая пишет: «Река казалась единственным нашим спасением. Один прыжок в ее стремительный поток, и все будет кончено». Многие устремились к мосту, причем часть с намерением пробраться к горам, а часть — покончить с собой.

Солдаты тоже бежали к мосту, чтобы помешать казакам перейти его, однако многие уже были на той стороне. Одной из них была Зоя Полянская. Она вспоминает, как разорвала на лоскуты свою юбку, чтобы перевязать кровоточащие ноги, как солдаты вели огонь из пулеметов поверх голов казаков, пытаясь заставить их остановиться. Но они, как муравьи, усыпали мост и быстро исчезали между деревьями. В какой-то момент она собственными глазами увидела женщину с ребенком, прыгающую с моста в воду.

Воспоминания об этой ужасающей сцене особенно богаты подробностями. Батальонный священник К. Тайсон видел, как солдаты на мосту бросались во все стороны, пытаясь создать из своих винтовок заслон и оттеснить людей. Девис рассказывает: «Я думаю, что солдаты действовали грубо и буквально вышибали их прочь с моста, чтобы не дать им возможности броситься в воду». Фролов говорит: «Я видел солдат, спасающих людей из воды веревками и шестами. Один солдат набросил лассо на женщину и вытащил ее. Он был в слезах». Солдаты делали, что могли, но река, вздувшаяся от растаявших при жаркой погоде снегов, превратилась в стремительный поток, и они не могли спасти всех.

Больше всего солдат потрясло то, что казаки не только сами бросались в воду, но бросали туда и своих детей. Один из таких случаев описывает эмигрантский писатель Федор Кубанский:

«Молодая женщина с двумя маленькими детьми подбежала к краю моста. Она быстро обняла первого ребенка, а потом неожиданно бросила его в пропасть. Второй ребенок цеплялся за ее юбку и кричал: “Мама, не надо! Мама, я боюсь!” — “Не бойся, я буду с тобой”, — отвечала обезумевшая женщина. Она разжала руки, и второй ребенок полетел в бурные воды Драу. Потом она распластала руки наподобие креста. “Господи, спаси мою грешную душу!”, — крикнула она и, не опуская рук, бросилась за своими детьми. Через минуту стремительные водовороты реки поглотили ее».

Самое страшное воспоминание Девиса, подтверждаемое многими другими свидетелями, это как один казак застрелил свою жену и троих детей, а потом застрелился сам. Девис нашел их около глубокой ямы: женщину и детей, лежащих рядом друг с другом, а напротив — мужчину с пистолетом в руке. Он вспоминает, что, рассматривая тела, размышлял над тем, каким способом этот казак покончил сразу с четырьмя. Собрал ли он всех вместе и стрелял в каждого поочередно? Едва ли: это неизбежно вызвало бы панику, и тела не лежали бы в таком порядке. Очевидно, пришел к заключению Девис, этот человек привел сюда первого ребенка, застрелил его, потом сходил за другим, застрелил и его, и так далее, пока все четверо не оказались мертвыми и он не убедился, что никто из его семьи не попадет в советские руки. Науменко пишет, что имя этого человека было Петр Мордочкин, а его жену звали Ирина.

Ужас всего этого произвел большое впечатление на солдат. Было заметно, что многие из них находились в глубокой депрессии, особенно необычной для этих солдат, прошедших через много жестоких боев в Северной Африке и Италии. Они поняли, что одно дело убивать или видеть, как убивают или ранят твоих друзей на поле битвы, и совсем иное — применять насилие против женщин и детей. И все же шок был недостаточным, чтобы привести к полному неповиновению. Дисциплина стала инстинктом — более сильным, чем обычные человеческие эмоции, восстающие против свершаемого. Несмотря на подавленное состояние, Девис и его люди чувствовали, что надо закончить работу. Девис пишет:

«Поэтому мы сделали второй налет на толпу. Когда эти люди снова увидели среди себя солдат, их охватила паника, они бросились врассыпную, и солдаты должны были пустить в ход винтовки, чтобы не быть сбитыми с ног. В это время кто-то из толпы ухватился за ружье одного солдата и умышленно нажал курок, пытаясь застрелить себя. Пуля попала в юношу, стоящего в стороне. Во время последовавшего бегства его затоптали до смерти».

Капрал Доналд Смит входил в команду майора Варна, на которую была возложена задача погрузки казаков в вагоны и осуществление мер против их бегства. Поезд подогнали прямо к дороге, по которой на грузовиках подво­зили военнопленных. Лагерь находился всего в нескольких сотнях ярдов, и сюда доносились звуки побоища. «Этих бедняг гонят на расстрел», — сказал ему один офицер. Потом начали прибывать первые грузовики. Их разворачивали и подгоняли прямо к деревянной платформе, специально для этого сооруженной у поезда.

Смит вспоминает «испуганных, подавленных пожилых людей и плачущих детей», здесь же были «два-три старика с седыми волосами и бородами, на лицах которых застыла кровь от ударов прикладами». Их начали выгружать из грузовиков. Смит пишет: «Мы помогали старикам, которые беспрерывно молились. Некоторые дети были оторваны от своих родителей. Я думаю, что некоторые были настолько потрясены, что не могли уже ни плакать, ни молиться, а просто вскарабкивались в вагон и сразу же забивались в угол. При виде этого мне стало почти дурно».

Пришел Девис и увидел поезд, полный плачущих людей. Из-за голодовки и приказа брать с собой только ручные вещи, у них едва ли было достаточно пищи. Но это не слишком беспокоило Девиса, так как только несколько часов пути отделяло их от Юденбурга, где их должны были передать советским представителям. День был жаркий, и в каждый вагон погрузили по три четырехгаллонные канистры с водой. Этого было достаточно. Но как с уборными? — обеспокоился Девис. Казаков везли в товарных вагонах безо всяких признаков удобств этого рода. Девис был настолько обеспокоен, что задал этот вопрос офицеру, ответственному за организацию транспорта. «О, все в порядке, — сказал тот, — в каждом вагоне имеется параша». Девис на момент вообразил типичный товарный вагон: тридцать человек, мужчин и женщин вместе, некоторые из женщин пожилые — жены сержантов и старших офицеров, некоторых из этих женщин он знал лично. Значит, предполагалось, что каждая из них сядет на парашу в углу вагона для скота на виду у остальных двадцати девяти? Он понял, что с казаками обращаются немногим лучше, чем с животными. Он пришел в ужас.

Было 11.30 утра. За четыре часа солдаты сумели доставить к поезду только 1252 человека, на 500 меньше, чем предписывалось приказом Малколма. Что касается последних, то, пишет Малколм, он приостановил их погрузку «ввиду нанесенных телесных повреждений». Но повсюду в долине операция продолжала осуществляться, хотя и не с такими трагическими последствиями, как в Лиенце. Всего в этот день было отправлено на восток 6500 казаков.

У англичан не хватало солдат, чтобы охранять весь район, поэтому ночью много казаков ушло в леса и на холмы. Одним из них был Георгий Морозов. Он был офицер и имел право на ношение личного оружия. Когда вышел приказ о сдаче такового, он отдал револьвер, но у него был второй, и он оставил его при себе. Он видел, как женщина бросилась в реку вместе с ребенком, и сам находился в состоянии близком к безумию. Своей жене он сказал: «Если англичане нас схватят, я застрелю тебя, а потом застрелюсь сам. Но назад я не вернусь. Они могут возвратить нас только мертвыми».

Этим вечером Малколм был у бригадира и сказал ему, что не хочет повторения операции предыдущего дня. Но из Пеггетца должен был прийти следующий товарный состав, и Мессон не хотел ломать график. Малколм согласился постараться выполнить его приказ и действительно преуспел в этом, потому что в последующие дни не произошло трагических беспорядков, которыми отмечено 1 июня: оказывалось только легкое пассивное сопротивление. Воля казаков была сломлена. Хотя некоторые и продолжали бежать в горы, большинство были неспособны оставить «племя» даже в такой опасный момент. Религиозный подъем и твердое намерение сопротивляться сменились безвольным подчинением. 2 июня солдаты смогли отправить 1858 казаков, а 3-го — еще 1487.

Солдаты, на долю которых выпала малоприятная задача сопровождать поезда с военнопленными на советскую территорию, испытывали к этой работе еще более острое отвращение. Сначала ее осуществлял 2-й батальон лондонских Ирландских стрелков, потому, вероятно, что батальонное командование имело странную точку зрения о большей пригодности для работы такого типа ирландцев, чем англичан. Командир батальона подполковник (позже генерал-майор) Г. А. Н. Бредин вспоминает, как получил приказ о репатриации всех этих русских военнопленных и был удивлен, с какой страстностью эти люди настаивали на невозможности своего возвращения в Советский Союз. Сначала его солдат раздражали все эти нелепые жалобы и дикие истории [о том], что якобы ожидает казаков по возвращении. Он помнит, что некоторые солдаты советовали казакам не быть дураками и не преувеличивать.

Бредин говорит: «В то время добрый старый британский солдат не мог поверить, что такие вещи действительно случаются. Но потом наши люди в качестве охраны поездов побывали в советской зоне, и когда первые же из них вернулись обратно, мы услышали, что военнопленных уводят и расстреливают». Сам Бредин не был свидетелем таких случаев, но он говорит:

«Я разговаривал с людьми, которые видели, как расстреливали военнопленных, и думаю, что такие расстрелы имели место. Во всяком случае, мои люди были совершенно уверены в этом и наслышались достаточно, чтобы убедиться, что это не тот сорт работы, который мы должны выполнять. Мы также получали рапорты о самоубийствах в поездах, о людях, которые выпрыгивали на ходу или перерезали себе горло осколками стекол из разбитых окон. Назревала очень серьезная ситуация, и, казалось, солдаты были на грани того, чтобы сказать: “Простите, сэр, но мы не хотим подчиняться вашим приказам. Мы не повезем этих людей туда, где их сразу же скосят из пулеметов безо всяких признаков судебного разбирательства”».

Поэтому Бредин пошел к своим начальникам и сказал им, что положение серьезное и что его люди находятся на грани неподчинения приказам. Начальство не высказало никаких суждений по этому поводу. Оно просто отозвало Лондонский Ирландский батальон и заменило его другим подразделением. Бредин объясняет: «Видите ли, надо было всего несколько дней, чтобы заболеть от этой работы. Поэтому, я думаю, они использовали для этого ту или иную воинскую часть только в течение нескольких дней, а потом заменяли ее новой».

Депортация продолжалась ежедневно, пока 7 июня генерал Китли не смог сообщить в своем рапорте: «Выдача казаков полностью закончена, за исключением сопротивляющихся, находящихся в окружении, и больных, нуждающихся в медицинской помощи». К этому сроку было выдано 35 тысяч казаков: 20 тысяч из домановских отрядов в долине Драу, а остальные из различных частей Австрии. Приблизительный подсчет и сравнение с различными списками не оставляют сомнений, что за 10 дней эвакуации 4 тысячи казаков исчезли из лагерей. Советские представители сразу же отметили это и предъявили претензии. Англичане почувствовали справедливость этих претензий и стали предпринимать более активные действия для поимки беглецов. Всякое несогласие, думали они, будет расцениваться советскими как выражение симпатии к людям, которые предали свою страну и поддерживали Гитлера. Именно в этот момент английские генералы нуждались в добрых отношениях со своими советскими коллегами. Они не собирались провоцировать их каким бы то ни было образом. В соответствии с этим английская армия предприняла розыски в долине на протяжении почти 60-ти миль. Нескольким советским офицерам было даже разрешено присоединиться к таким поисковым отрядам — таково было желание показать, что ни одна щель не останется неосмотренной, и англичане были готовы терпеть этих людей, на которых смотрели просто как на шпионов.

В некоторых отношениях этот район был идеальным местом для беженцев. На несколько миль к северу и югу от реки тянулась гористая, покрытая густыми лесами местность, где человеку нетрудно было скрываться от преследования. Дни стояли жаркие, по ночам было тепло. Но у казаков оставалось не так много душевных сил, чтобы выносить свое положение. По долине проходило только пять дорог, и все они были сразу же перекрыты английскими воинскими частями. Мало шансов было пробраться в хаос послевоенной Центральной Европы. Все [беглецы] знали, что их друзья и члены семей уже попали в руки коммунистов, поэтому их моральные силы были подорваны — слишком подорваны для того, чтобы вынести длительный период жизни в лесах. Многие из них были обременены женами и маленькими детьми. Они никогда не смогли бы обмануть патруль, а их дети нуждались в нормальном питании.

Повезло немногим. Георгий Шелест и его жена поняли, что не смогут сохранить здоровье своему девятилетнему ребенку, не получая продуктов из долины. Поэтому, взяв ребенка, они спустились к мосту в надежде перейти его и в Пеггетце найти какую-нибудь пищу. Подойдя поближе, они увидели, что мост охраняется английскими солдатами. Поперек него, закрывая проход, стояла военная машина. Шелест не знал, что предпринять. Его друзья по несчастью говорили ему: «Не ходи. Они схватят вас и отправят назад в Россию». Он слышал также, что англичане пытаются отделять «новых эмигрантов», то есть тех, кто жил в Советской России, от «старых», не подлежащих по Ялтинскому соглашению репатриации. Но и это не помогло бы ему: до 1943 года он жил на Кубани около Краснодара. Его советское гражданство не оставляло никаких сомнений.

Он решился на риск и пошел через мост:

«Грязный, завернутый в какие-то лохмотья ребенок был в очень плохом состоянии. Сторожевой солдат увидел нас и заволновался. Вместо того чтобы арестовать нас или перекрытьнам дорогу, он отодвинул машину так, чтобы мы могли пройти. Потом он что-то нацарапал на листке бумаги и дал его мне. Я не знал, что это такое, но это спасло нам жизнь. Мы смогли дойти до лагеря и что-то поесть. Пока у меня был этот клочок бумаги, никто нас не задерживал».

Бумажка, данная солдатом Шелесту, была фальшивой справкой, удостоверяющей, что ее владелец не проживал в Советском Союзе до 1939 года и, следовательно, не подлежит репатриации.

Английские солдаты, которые сочувствовали казакам и были готовы тайно им помогать, тем не менее проявляли усердие в поисках и даже открывали огонь, когда находились под надзором советских представителей. […]

Всего за июнь было поймано 1356 беглецов. В военных дневниках отмечается, что «многие из них сдались добровольно, предпочитая плен суровой жизни в горах», но других удалось захватить только силой оружия, а большое число, более двух тысяч человек, остались на свободе, ускользнув от патрулей, скрываясь в лесах в надежде на чудо, которое спасло бы их от сталинской полиции.

16 июня колонна из 3-х английских и 16-ти немецких грузовиков под командованием капитана Дункана Мак-Миллана доставила на советскую территорию 934 пленных казака. Для предотвращения бегства были приняты строгие меры. На каждом грузовике находились вооруженные автоматами солдаты, колонну замыкала военная машина с направленными пулеметами. Но никто не пытался бежать. Воля казаков была сломлена, и они покорились судьбе. Вечером они достигли границы около Юденбурга, и советские офицеры попросили Мак-Миллана доставить военнопленных в Грац, расположенный в глубине советской зоны, где уже находилось большое количество насильственно репатриированных казаков.

Они ехали всю ночь и достигли Граца на рассвете. Их направили к небольшой железнодорожной станции, рядом с которой находилась огороженная колючей проволокой территория. Он видел, как казаков выгружали из грузовиков. Сначала их обыскивали. Все ценности, особенно деньги и часы, отбирались, а также свертки с продовольствием, которым их снабдили на дорогу. Потом их построили в колонну и отправили куда-то. Никто из английских солдат не увидел их больше, и, по словам Мак-Миллана, «не требовалось большого воображения, чтобы понять, что случилось с этими людьми». Многие присутствовавшие при этом английские солдаты свидетельствовали, что вскоре после того, как увели военнопленных, они услышали раздавшийся невдалеке треск пулеметных очередей. Правда, ни один солдат не видел, как расстреливали заключенных, никто не мог в точности знать, что произошло, но, как говорит один из водителей (Джеймс Девидсон), «мы думали, должно быть, пулеметы покончили с ними. Мы думали, что их увели и убили. Так считали мы все».

Насильственная репатриация казаков из долины Драу была закончена, но в других районах, оккупированных 5-м корпусом, она продолжалась. За вторую половину июня в районе Юденбурга было выдано Красной Армии 13 350 советских граждан, а всего за пять недель, начиная с 28 мая, — немногим более 50 тысяч. Из них 35 тысяч составляли казаки, боровшиеся на стороне немцев. Обстоятельства свидетельствуют, что почти все эти люди не хотели возвращаться в Россию, что многих смогли репатриировать, только применив физическое насилие, что многие предпочитали покончить с собой, даже убив предварительно членов своих семей.

После июня депортация постепенно начала сворачиваться, однако отнюдь не из-за изменения британской политики. Как говорится в военном дневнике 36-й пехотной бригады: «После этого, хотя мы и вылавливали много беглецов, мы рассматривали их как сдавшихся в плен и не передавали русским. Причина заключалась в том, что русские были удовлетворены числом выданных и не хотели больше». Британские решения по этому вопросу все еще зависели от требований, предъявляемых Красной Армией. Операция была закончена, и бригада прочитала приказ Мессона, в котором он поздравлял всех с быстротой и эффективностью действий.

Небольшое кладбище было построено недалеко от Лиенца, чтобы отметить могилы казаков, убитых во время событий 1 июня 1945 года. Здесь находятся 27 могил — цифра, несколько превышающая фигурирующую в английских документах. Документы говорят, что в долине Драу пятеро были застрелены при попытке к бегству, двое задушены и один убит случайно. К этому надо добавить пятерых членов семьи, убитых своим главой, и троих, утонувших в реке Драу. (Реальность этих двух инцидентов подтверждают несколько человек, как казаков, так и англичан.) Другие надежные свидетели говорят, что гораздо больше казаков покончили с собой, повесившись в бараках или в лесу, но никто точно не знает, сколько их было.

Документально подтверждается, что среди офицеров, выданных 29 мая, было пять случаев самоубийства: двое повесились на спусковых ручках в уборных, один перерезал себе горло во время ночной остановки в Спаттле, другой перерезал горло на мосту у Юденбурга и третий бросился с моста. Английская охрана, сопровождавшая поезда с военнопленными на советскую территорию, свидетельствует, что на протяжении этого пути покончило с собой неизвестное число казаков. Мы никогда не узнаем точных цифр.

Так начинались долгие годы страданий не только для казаков, но и для нескольких миллионов советских граждан, находившихся на оккупированных немцами территориях, — как для тех, кто добровольно сражался в немецкой армии, так и для военнопленных и просто рабочих, насильственно угнанных на работу в Германию.

1975-1976, №№ 4–7

 

 


[1]     Лондонская улица, на которой находятся основные правительственные учреждения. — Прим. пер.


Вернуться назад