ИНТЕЛРОС > №150, 2011 > Письмо в редакцию Кирилл Ковальджи
|
[…] Поэтам у нас принято предъявлять тот или иной счет. Сколько пришлось выслушать Пушкину от верноподданного Булгарина, заговорщика Рылеева, митрополита Филарета!.. От поэта требуют служения сверх его собственного призвания. Нам мало того, что поэт — поэт. Он обязан быть гражданином, христианином... Иначе — отступник. С Есениным боролся Маяковский, от имени компартии — Бухарин, лет двадцать после гибели Есенина не издавали, никак он не укладывался в ту правоверную «поэзию», в которой благоденствовали Демьян Бедный, Безыменский да Лебедев-Кумач. Высоцкого же при жизни не издавали вовсе... Гласность освободила нас от идейных запретов в литературе. Но не успел «легализоваться» Высоцкий, как на него обрушил свой гнев Куняев, уж не помню за что — кажется, за хриплый голос и распущенность. Но вот перед нами куда более серьезная инвектива — статья умной и талантливой Марины Кудимовой «Ученик отступника»[1]. «Ученик» — это Высоцкий, а «отступник» — Есенин. Я не собираюсь ограждать поэтов от критики: все они не без греха, а Есенин с Высоцким — тем паче. Я — против жестко обозначенной идейной установки. Против любого партийного суда над поэтами: с точки зрения царизма ли, марксизма-ленинизма, национал-патриотизма или любого вероисповедания. Я за то понятие, которое не случайно игнорируется в статье «Ученик отступника»: за свободу творчества. Автор статьи судит поэтов не как поэт, а как христианин. И судит с такой непримиримостью, которая никак не вяжется с христианским заветом «не судите да не судимы будете». Виноват, для меня учение Христа предстает не в облике обличения, разоблачения, отлучения (всего этого и так предостаточно в нашей мирской юдоли), а видится в той области, где сострадание, смирение, понимание, прощение и любовь, обязательно любовь (основной дефицит в нашем ожесточенном мире!). По моему грешному разумению, поэт не бывает праведником, в нем ярче всего выражено «человеческое, слишком человеческое» (то есть именно то, что в себе старается изжить праведник). А вот мучениками поэты ох как часто бывают! Как их не любить и не жалеть? Любить за талант, жалеть за боль. Любить и жалеть — за раннюю гибель Пушкина и Лермонтова, Есенина и Маяковского, Мандельштама и Цветаеву. […] Поэты не бывают праведниками, а потому не бывают и отступниками. Столпник не может позволить себе кратковременного сошествия в кабак ради встречи со старым другом. А у поэта и «всемирный запой» случается. Поэт столь же мучительно противоречив, как сама жизнь, даже не столь, а более — в нем жизнь многократно усилена, увеличена, его подъемы выше среднечеловеческих, а спады тоже «не как у людей». Поэт не исповедник, а сама исповедь. Святой, обращаясь к нам, начинает сразу с небесной истины, а поэт — с земной правды. Каждому свое. […] С точки зрения догмы все выглядит убедительно и строго выстроено (любой идейный подход всегда страдает железной логикой), но идеальная палка не совместима с земной кривизной. Сколько грехов (вплоть до «отступничества») мы без труда найдем у Блока, Брюсова, Бальмонта, у Некрасова, Лермонтова и самого Пушкина. Не говоря уж о Гейне, Байроне, Шекспире, Верлене (каждый может подобрать соответствующие цитаты). Если уж быть последовательным, то следует дойти до выводов, которые уже сделал в старости Лев Толстой, осудивший искусство вообще и свое в частности. Он резюмировал: «На место религиозного искусства поставлено пустое и часто развратное искусство и этим скрыта от людей потребность в том истинном религиозном искусстве, которое должно быть в жизни для того, чтобы улучшать ее». Улучшать жизнь? Это мы уже проходили, не так ли? Замените «религиозное» на «социалистическое» и прочтите снова. Знакомая формула… Лев Толстой говорит: «Ничтожные и безнравственные произведения Шекспира и его подражателей... никак не могут быть учителями жизни...» Учителями жизни? Инженерами человеческих душ? В том-то и дело, что писатели — не учителя и не инженеры. И не идеологи, как полагали наши «революционные» литературоведы. Весьма прискорбно, когда искренние люди с самыми благими намерениями впадают в соблазн — сурово судить (и осуждать) искусство не по его законам. Что тогда говорить о злонамеренных, вроде А. Жданова и М. Суслова, которые пользовались той же формулой, подставляя иные значения в ее переменные! […] В тайне творчества, к счастью, не все разгадано. У гениального писателя есть еще какой-то незримый соавтор. Взять хотя бы Достоевского. Через него сказалось гораздо больше, чем он предполагал. Вспомните, как читались «Бесы» сто лет назад и как — теперь! […] Следует почитать за благо отделение церкви от государства, партий от государства и искусства — от партий, церкви и государственной власти. Каждому свое. Несколько конкретных замечаний. Автор статьи утверждает, что Высоцкий «не предполагал, сколь серьезно с него будет спрошено». Кем? […] Когда М. Кудимова пишет стихи, она прекрасно чувствует, что такое поэзия. А когда подходит к ней с мерками из другой области, то получается нехорошо и несправедливо. Не надо «замечательным поэтам» предъявлять «духовный счет». Оставьте их в покое, они нам уже неподсудны (один покарал себя сам страшной карой, другой немало способствовал своей погибели). Они нам оставили плоды своего творчества. И вовсе не для того, чтобы все это стало уликами против них. Что сказать об адресате, который получил трагическое письмо от близкого человека и вместо того, чтобы откликнуться на зов, на боль, обращенные к нему, занялся бы, как следователь, графологической экспертизой почерка? Конечно, для любого прокурора и у Есенина, и у Высоцкого найдется компромат. Но зачем прибегать к натяжкам, придумывать лишку? Вот какую, например, «разоблачительную» строку приводит Кудимова из песни «Аисты» Высоцкого: «Что нужнее сейчас? Ненависть!» Но такой строки нигде нет! В указанной песне читаем совсем другое: «Что нужнее сейчас — ненависть?» Вопрос превращен в лозунг! […] Что до Есенина, то в статье читаем: «Есенин еще в 15-м году предсказал свое отступничество: Я одну мечту, скрывая, нежу, Что я сердцем чист, Но и я кого-нибудь зарежу Под осенний свист. Цитата на сей раз точная, но, вычлененная из целого, звучит иначе. На самом деле молодой поэт видит каторжников, бредущих по дороге «до сибирских гор», […] чувствует «нелогичную» жалость, «милость к падшим», даже любовь: Все они убийцы или воры, Как судил им рок. Полюбил я грустные их взоры С впадинами щек. Вспомните «Записки из Мертвого дома». Неужто их содержание исчерпывается словом «уголовники», которое так часто употребляет М. Кудимова? Надо ли упоминать о кротости и буйстве, многотерпимости и пугачевщине в характере русского народа? Поэт, который «сердцем чист», угадывает свою трагическую кровную связь с этим народом, с этими грешниками, отверженными и изгоями общества. Осуждение поэтом тех несчастных как раз было бы отступничеством от христианства! Дальше — хуже: автор статьи не очень-то верит Есенину, когда тот клянется, что «не расстреливал несчастных по темницам», потому что «уже было записано бестрепетной рукой мемуариста (В. Ходасевич) — или самой истории, нежный лирик приглашает барышню поглядеть, как тех несчастных расстреливает комиссар Блюмкин». Какой конфуз! Разве не ясно, что Есенин дурачил, эпатировал какую-то барышню, бравировал знакомством с «легендарным» Блюмкиным, а перепуганная барышня передала Ходасевичу, а тот, ненавидящий Есенина, охотно подхватил этот треп. Еще охотней автор статьи препарирует сей «факт» таким образом, словно демонстрация расстрела имела место, — рука мемуариста мало того что названа бестрепетной — она уподобляется руке «самой истории». Каково! Есенин сказал барышне, барышня сказала Ходасевичу, Ходасевич «сказал» Кудимовой, а та занесла этот «испорченный телефон» в скрижали самой истории. Автор статьи устанавливает, что стихи Есенина нравились уголовникам, которые вообще стихов не признают, и заключает, что он, как и его «ученик» Высоцкий, чем-то близки уголовному сознанию. Но, во-первых, если поэзия через Высоцкого и Есенина пробилась и до этих «падших», то — слава Богу! Глядишь, капля человечности прибавится в их ожесточенных душах. А во-вторых, искусством интересовались и грешники помасштабней: Гитлер, например, любил Вагнера. Каковы будут выводы относительно Вагнера? Можно шаг за шагом проверять аргументацию статьи. Но, думаю, достаточно. Отмечу лишь напоследок, что автор статьи сообщает: «Христианином Высоцкий стать не мог». Какое это имеет отношение к поэзии? Отныне «поэтом можешь ты не быть, христианином быть обязан»? Как быть тогда с Омаром Хайямом, Низами, Ду Фу? Как быть с Горацием, Овидием? С Гомером, наконец? Не так давно, в 1980 году, при другой системе идеологических координат, П. Шлапак из Омска прислал в «Юность» статью, в которой не случайно утверждалось: «Только интернациональная любовь к Родине... является непобедимой силой во всем революционном коммунистическом переустройстве жизни. Была ли такая любовь к Родине в поэзии Есенина? ...Есенин так и не понял сущности Октябрьской социалистической революции, и в его поэзии не было твердой революционной любви к Родине». Вот так, не иначе. Все, кроме поэта, знают, как надо Родину любить, революцию понимать и от Бога не отступаться... 1992, № 4 (74)
[1] См. предыдущий материал в настоящем томе. Вернуться назад |