Журнальный клуб Интелрос » Континент » №146, 2010
(январь — декабрь 2010 г.)
От редакции
Вот уже в четвертый раз традиционный для нас с 2002 года “Комментарий к событиям российской жизни” Виктора Шендеровича выходит в том самом формате, в котором выходит, так что уже и язык не поворачивается назвать этот формат “новым”. Напомним читателю, что до 2009 года эта рубрика появлялась в каждом номере “Континента” и включала в себя достаточно обстоятельный осмотр всех случившихся за квартал скольконибудь важных событий российской жизни, составленный из тех еженедельных обзоров, которые делал Виктор Шендерович сначала в рамках своих телепередач, а затем в эфире “Эха Москвы”.
Но в 2008 году выходившая на “Эхе” программа прекратила свое существование. Как объяснил сам Шендерович в своем “Комментарии”, напечатанном в 138-м номере нашего журнала, это произошло из-за случившегося “кризиса жанра”: Помните Авессалома Изнуренкова из “Двенадцати стульев”? Того, который выпускал не меньше шестидесяти острот в месяц… Вот и я в какойто момент почувствовал себя таким Изнуренковым. Только мне было еще тяжелее: мои персонажи все время повторяются, причем самым прискорбным образом: они воруют, убивают, лгут и говорят патриотические пошлости — и ничего пятого, в общем, не делают. А я всякий раз должен был описывать их действия какимто новым ходом, новой метафорой. У меня кончились метафоры… Все стало, как бы это поточнее выразиться, — предсказуемым. История, как предупреждал СалтыковЩедрин, закончила течение свое...
Вот тогдато мы и решили сделать “Комментарий”, во-первых, более редким, то есть нацеленным на подведение некоторых обобщающих итогов за достаточно длительный период нашей жизни. А, во-вторых, — в соответствии с тем, что при таком угле зрения неизбежно будет меняться и сама интонация, куда менее уже, естественно, предрасположенная к юмору и шуткам, — перевести “Комментарий” в форму живого диалога редакции с автором.
Предлагаемый ниже текст “Комментария” к событиям 2010 года появился в результате беседы в редакции, состоявшейся 20 декабря — через полторы недели после событий на Манежной площади и за полторы недели до вынесения второго приговора Михаилу Ходорковскому...
— Мы в четвертый раз предлагаем читателям Ваш “Комментарий” в форме беседы…
— И вы думаете, что я вам скажу чтонибудь новое?
— Но чтото ведь всетаки скажете — и новое тоже. Хотя мы прекрасно понимаем, что новое это уже не ново. Ведь мы и прекратили наши с Вами ежеквартальные встречи именно после того, как Вы сказали, что нового ничего нет, в связи с чем иссяк и Ваш юмор, потому что смеяться надо всем происходящим уже както стало невмоготу…
— Давайте я всетаки вступлюсь за себя. Юмор, конечно, не кончился, просто я перешел на другие формы обобщения. Ну, например, написал вторую часть рассказа “Лужа” — первую когдато читал Хазанов. Это рассказ 91-го года — история города Почесалова, который находится в окрестностях города Глупова. В 92-м году Хазанов это читал с довольно большим успехом, и персонажи рассказа еще были живы, — собственно, частично они и сейчас живы. Там Горбачев сидел в зале, дай ему Бог здоровья.
И вот спустя почти двадцать лет я написал вторую часть этой “Лужи” — о жизни города Почесалова в отчетный период, с 92-го… Собственно говоря, в какомто смысле я попытался в эту хронику уместить все содержание “Плавленых сырков” — просто уже без фамилии Путин, без упоминания Байкалфинансгрупп, — какието общие ощущения…
Но в общемто, вы правы — насчет юмора. Как комментировать Манежную?.. Как можно весело, озорно прокомментировать Манежную?
— Мы на это не рассчитываем и не к юмору обращаемся. Мы ведь недаром перешли на жанр таких вот ежегодных обобщений. Вы нам нужны и интересны здесь прежде всего как человек думающий, а не просто обладающий бóльшим или меньшим юмористическим талантом. Нам интересна Ваша точка зрения на все то, что в 2010 году показалось Вам наиболее важным. Интересно знать, какие сдвиги на нашем русском поле Вы видите. Короче — нам важен Ваш взгляд на итоги уходящего года…
— Да, собственно говоря, мы беседуем как раз в те дни, когда эти итоги застывают, просто, как гипс, на наших глазах. Потому что весь год прошел в некотором придыхании ожидания: вот сейчас плюшевый наш президент, этот маленький наш Илюша Муромец… Вот однажды утром мы проснемся, а он вдруг встанет во весь рост, и окажется, что рост большой — политический, я имею в виду, рост. Вот — вдруг окажется, что он, собственно, Горбачев… Что он скажет всё, что он подведет итог всему этому чудовищному путинскому десятилетию. Скажет: “Всё. Товарищи дорогие, господа, так больше нельзя. Возвращаем выборы, возвращаем свободную прессу, опираемся на общество… выпускаем Ходорковского, возвращаем в публичное поле оппозицию, начинаем разговаривать, начинаем слышать друг друга. Перестаем делить общество на визжащих сторонников вертикали и “пятую колонну””…
— Значит, такие ожидания были и у Вас?
— Были. И я могу сказать, что это нормальные ожидания, как мне кажется, потому что история идет извилистыми путями, и есть тысячи примеров того, как коррупционеры и номенклатура меняли историю, — точнее, как она менялась через них. Собственно, Горбачев и Ельцин — тому подтверждение, и Мирабо тому подтверждение, и десятки еще случаев из мировой истории, когда самая что ни на есть органичная часть прошлого вдруг становилась кровотоком для будущего. Сколько угодно так судьба играет биографиями. Поэтому этого ожидали, и весь год прошел в этих ожиданиях. Все говорили друг другу: ой, не спугни, не спугни; не надо его критиковать, давай не будем; давай помягче, давай его не обижать… Ну посмотри, сейчас он опять чтото человеческое сказал… Вот опять какойто знак. Смотри: всетаки Сколково, а не Байкалфинансгрупп, не Чечня. Вот всетаки… Ну смотри...
И ведь в самом деле какието вещи были сделаны с подачи людей, которые были отчасти приближены... В Уголовном кодексе действительно какоето смягчение, сколькото людей вышли на свободу или не сели. Действительно заработал немножко механизм помилования и т. д. То есть чтото происходило... Но существует то, что называется совокупный вектор. И вот этот совокупный вектор в какойто момент времени вот так вот закаменевает гипсом, — и мы говорим: “оттепель” или “конец оттепели”, хотя там и внутри оттепели был Новочеркасск, а внутри конца оттепели были еще какието потепления, какието публикации… То есть все одновременно происходит, но существует какая-то равнодействующая, какойто вектор итоговый, — и мы говорим: “тридцать седьмой год”, — имея в виду чтото ужасное, хотя и в тридцать седьмом году ктото написал хорошую музыку, ктото влюбился, а кого-то даже и выпустили, допустим… Но когда мы говорим: “тридцать седьмой год”, то мы имеем в виду суммарный вектор, в котором загустело это время. И вот Манежная и прямой эфир Путина, сказавшего до вынесения приговора судом “вор должен сидеть в тюрьме”, в какомто смысле сгустили и определили, что это был за год и чем он закончился.
Итак, вот на сегодняшнее наше двадцатое декабря фашисты вышли в политическое поле совершенно очевидно открыто и откровенно. Милиция доказала (если это еще не требовало доказательств) свою абсолютную деградацию: они не способны защитить ни в Кущевской, ни в ГусьХрустальном, ни на Манежной... Причем и там, и там, и там, увы, прослеживаются политические мотивы, потому что и в ГусьХрустальном, как выясняется, главный бандит — человек из правящей партии, член политсовета, и Цапок в Кущевской получал средства напрямую из бюджета, что это все завязано напрямую… И Манежная, как потихонечку начинает выясняться, была не вполне результатом дилетантизма милиции; уже появляется некоторая информация о том, что это была часть большой игры — с очевидными политическими дивидендами для Путина. Очевидными, потому что этот “альфацапок”, как его назвал Пионтковский, уже всех достал очень сильно, и когда альтернатива Путину — Сколково и какието демократические либеральные ожидания, ну хоть какието послабления, — то отток идет туда. А вот когда альтернативой Путину, Нургалиеву, власти, правительству выступают нацисты и погромы, тогда не до Пионтковского уже… Тогда такой коллективный радзиховский падает в ноги власти и говорит: “Ребята, все что угодно, только не они! Защитите!” И Путин говорит: сбривайте либеральные бороденки... Отчасти Путин безусловно прав: надо самим. На Путина уж надежды точно нет, потому что Путин, по-моему, не скрывал своего удовольствия от этого эпизода, очевидно качнувшего ситуацию в его сторону.
— Кажется, это такая замена “маленькой победоносной войны”…
— Разумеется, разумеется, — с тем же результатом, замечу. Потому что мы помним, как он победил в Чечне (см. все, что было там дальше). И ровно так же они “победят” фашизм. Сейчас они держат его на прикорме в качестве такого ужастика. Но если бы они все не были троечниками, я бы им напомнил одно место из фильма “Кабаре”. Помните этот знаменитый эпизод — когда мирная песня “Тomorrow belongs to me” перерастает в фашистский марш? После этих кадров герой Майкла Йорка говорит: “Вы еще думаете, что сможете их остановить?”…
Да уж, лучше не забывать, что фашистов тоже подкармливали и раскручивали в противовес левым, точно так же, как сделали Сурков с Рогозиным. Но потом...
Этот джин очень легко из бутылки выходит, а обратно его в бутылку загнать — это стоит иногда пятьдесят миллионов жизней. Вторая мировая война — цена этого загона обратно, и то, как мы видим, навсегда не загнали…
Вот итог года. Вот он сгустился на сегодняшний момент так: от имени народа говорят подонки, а власть — та половина, та вторая голова, на которую так надеялись либералы, — ведет себя просто как плюшевая мягкая игрушка. Просто вообще нет президента. Этот человек в твитере написал: “Всё под контролем”.
— Что? В каком смысле?
— Президент в Twitter’е, на сайте, написал по поводу Манежной в самом конце своей записи по итогам дня: “В стране и в Москве — всё под контролем”. То есть, спокойной ночи, милиция поработала, все хорошо. Это написал президент страны в Twitter… Уложился в сто сорок знаков, как полагается… И всё.
— А что, по-Вашему, надо было делать?
— Об этом хорошо Пархоменко сказал на “Эхе Москвы”… В ту же ночь собирается чрезвычайное заседание Совета безопасности, отправляется в отставку министр внутренних дел, отправляется в отставку министр по делам молодежи — просто автоматически. А наутро — все на улицу! Все. Антифашистский митинг, — как делал Миттеран: когда Ле Пен выводит три тысячи националистов, через день Миттеран выводит семьсот тысяч. Это было после осквернения еврейских кладбищ, — семьсот тысяч человек прошли по Парижу вместе с Миттераном, во главе с президентом страны! И ответ на вопрос, кого представляют те три тысячи, отпадает: те три тысячи — это уже не французский народ, а маргиналы, а французский народ — те, которые оставили свои кафешки, бистро, дела, девушек и вышли...
Да, вот так все определяется в политике, так поступают президенты. А плюшевые игрушки, посаженные на стульчик подержать место, — местопреемники — поступают вот так. И лично для меня окончательный приговор этим ожиданиям — именно Манежная. Манежная и то, что за ней последовало. То есть, во-первых, то, что никто опять не понес наказания. Никто. Нургалиев? Такое ощущение, что он у нас пожизненный министр внутренних дел. И это понятно, потому что он обеспечивает лояльность власти. И больше ничего. То есть вот эта готовность “мочить”, жестко подавлять врагов режима и быть абсолютно, потрясающе толерантным ко всему остальному, — это абсолютно устраивает власть. Значит, покрошенные палатки с шаурмой и лозунг “Е.ать Кавказ, е.ать!”, который хором скандировали на Ленинградском шоссе еще за два дня до Манежной (и в котором не было найдено ничего экстремистского), и так далее, — это все, по-видимому, власть вполне устраивает… А ведь это привело прямо к Манежной, — они почувствовали силу. Это как тигр-людоед, попробовавший человеческой крови: теперь его уже не остановить, он уже ничего другого не захочет, — и дальше с ним “договариваться” уже нельзя: надо только противопоставлять силу. Они понимают только силу, — причем разную силу, не только милицейскую, разумеется. Но мы сидим преимущественно по фейсбукам…
Я некоторую отчаянную попытку сейчас делаю… Я назначил на двадцать шестое декабря митинг на Пушкинской площади под лозунгами “Россия без нацизма”, “Москва для всех”. А еще такой свежий лозунг — “Свобода. Равенство. Братство” (я бы перевел на французский, получилось бы очень красиво). Непартийный митинг. Сейчас уже по интернету пошло: Чулпан Хаматова, Евгений Миронов, Алексей Кортнев будут. Будет Юрий Шевчук, видимо, Кама Гинкас, Генриетта Яновская, Владимир Мирзоев, Сергей Гандлевский, Дмитрий Быков, Евгения Чирикова — люди. Люди. И знаковые, и, как в старом анекдоте про Яблочкину, — “из публики”.
Вот если “публики” в Москве, вместе с нами, не наберется хотя бы несколько тысяч, если придут опять те же самые семьсотвосемьсот записных демократов, которые ходят на такие митинги, — это означает, что мы живем в фашистском государстве. Точка. Это означает, что эти подонки и покровители подонков будут разговаривать и дальше от имени народа. И все пойдет ровно в ту сторону — в их сторону, потому что большинство, как известно, текуче чрезвычайно. Большинство идет за силой. И управляют элиты, действительно; всем управляют элиты — и в Англии, и в Норвегии, и в Зимбабве. Вопрос только в том, что это за элиты, кто эти люди, которых народ себе выбирает в элиту… Если это Демушкин с компанией или Путин с компанией, — это одно. Если другие имена, — другое…
Да, мы ждем всех. Я сказал, что мы ждем правительство в полном составе. Это антифашистский митинг. Пожалуйста, приходите на наш митинг. Приходите — без партийных знамен, без всего — приходите. Путин придет — пусть приходит. Замечательно, пусть постоит среди антифашистов. Это его украсит*.
Время от времени надо настаивать на своих правилах игры. А правила сдвинулись еще раз. Они много раз сдвигались за это время и все примерно в одну сторону: примерно с 97-го – 98-го года они ползут только в сторону силовиков, только в сторону завинчивания гаек, только туда. Но теперь — выяснилось, что можно в открытую проповедовать фашизм. Можно рисовать свастику на Манежной — и за это ничего. Ничего — в отличие от группы “Война”, активисты которой месяц уже сидят в СИЗО за то, что перевернули несколько милицейских автомобилей в Питере… Пусть это не самая лучшая инсталляция в их артистической карьере, но тем не менее… Они перевернули несколько милицейских машин — и месяц сидят в СИЗО! В Новосибирске задержан и подвергается серьезной угрозе Артем Лоскутов, организовавший так называемую монстрацию — шуточное такое действо. С ним работает Отдел “Э” — отдел по борьбе с экстремизмом. А свастика на Манежной — на здоровье. Это — новые правила игры. Теперь — вот такие… Еще раз. Еще одно сползание. И после этого выходит торжествующий Путин и говорит: ну, ребята, выбирайте… Значит, выбирайте: либо они, Путин с компанией, либо фашисты… Фашисты, которых они же собственноручно и вывели...
— Впервые откровенно шовинистические лозунги прозвучали, кажется, в предвыборных клипах партии “Родина”…
— Да, там был лозунг “Очистим Москву от мусора”, что в контексте азиатских физиономий на экране читалось абсолютно однозначно. Эти настроения специально подогревались. Сурков разогревал это. Сурков делал партию “Родина”. Сурков лично за руку привел в политическое поле этих подонков. Пресса была заполнена информацией о связи нацистских лидеров с сотрудниками ФСБ, о, так сказать, ручном руководстве, о том, что всем известно…
И при этом только единицы понесли наказание за вал этнического насилия на улицах Москвы и Петербурга. В этом году, как и в прошлые годы, не было недели, чтобы не убили кого-нибудь на улице — черного, желтого... Недели не было! В какомто смысле это ритуальные убийства, потому что убивали не человека, который чтото сделал плохое тем людям, которые убивали. Это было напоминание всем, в какой стране мы будем жить и по каким законам будем жить. Нам говорят: мы будем жить в стране, где можно зарезать желтого, черного. Это изменение правил игры, и оно окаменело к концу года…
Значит, мы должны понять: не может быть надежды ни на кого, кроме самих себя. И это ожидание, что мы утром проснемся, а президент выйдет и скажет то, чего бы нам хотелось… что он вынет не черный платочек, а белый и махнет им, — это ожидание кончилось. Да, он махнет, никуда не денется, — если мы заставим его вынуть этот платочек! Но для этого должны приложить усилия мы. Мы должны, мы, общество. А у нас телега и лошадь стоят в обратном порядке…
И если бы двадцать шестого числа на антифашистский митинг вышли бы миллион человек… Ну хорошо, не миллион, — пусть скромнее, — скажем, четыреста тысяч, как в 90-м году на Манеже, — с требованием наказания виновных, отставки продажной милиции, которая не смогла этого предотвратить, если бы Первый и Второй канал это показали… Если бы, — я просто это фиксирую, — если бы так случилось, то тогда проблема нацизма решилась бы довольно быстро. Потому что выясняется, что от имени народа говорят вот эти люди — вот этот миллион. Мы говорим: мы — народ; нет, мы не будем по этим вашим правилам жить, не будем.
А если мы сидим тихо, либо прячемся на кухнях, либо просто уезжаем, потому что эмиграция принимает панический характер, панический; я сужу просто по своему кругу: люди просто уезжают, сейчас ведь не советское время, когда это было связано с какими-то сверхусилиями, — человек просто покупает билет и улетает… да, просто сындочь отправляется учиться туда… человек покупает квартиру там… человек уезжает на Гоа на полгода, год, два… потому что просто не хочет жить здесь. Мы решаем таким образом свой личный вопрос, а страна остается — этим. Это простая история, числительная такая история.
Побеждает тот, кто настаивает на своих правилах. В политике только так, к сожалению. И важно, кто настоял, — вот этот тумблер: переключается или не переключается. Значит, сегодня эти с Манежной обнаружили в себе (под руководством власти) хорошие организационные способности. Они этот тумблер повернули, и его поворот изменил правила игры. Потому что шесть тысяч — десять тысяч проходящих такими маршами — это очень серьезный тумблер.
А сможем ли это сделать мы?.. Хотя нас гораздо больше, разумеется, — ну, в Москве, думаю, больше ста тысяч человек, которые внятно могли бы сказать, что для них фашизм активно неприемлем. Но эти сто тысяч… — поди их вытащи в одно место. Это же не пубертатные разгоряченные недоумки, которых так легко вывести: достаточно объявления vkontakte — и они все тут. А попробуй вывести нас…
Знаете, десятки людей мне уже за эти несколько дней, которые прошли с тех пор, как я объявил митинг, сказали: “Не, — ну что я пойду”… Не буду называть фамилии. Очень известные, достойные, уважаемые люди, за каждым из которых пришла бы сотня-другая, говорят: “Ну что ты, как я выйду”… — “Ты против фашизма?” — “Да, конечно, против”... Но выйти отказываются. Причем некоторых из них это прямо касается — в большей степени даже, чем меня: потому что евреи в погромном списке временно уступили первую строчку…
“Нет, — говорят, — ну както вот”… Кто уезжает, кто просто не хочет. Это понятная вещь. И их неявка — это значит гирька на те весы. Еще одна гирька. А сейчас определяются правила игры на очень длительный срок, я думаю.
И вот так это все загустевает. В такой вот гипс. Значит, 2010 год в этой номенклатурной истории по итогам Манежной рывком финишным за явным преимуществом выигрывает Путин, потому что Путин опирается на электорат, — другое дело, на какой, — на бюджетный электорат, полностью зависимый от него. А второй рукой, которой не видно, он тем временем возбуждает и поощряет нацистов. Такой вот вертеп, вот эти две руки над ширмой. А Медведев, — поскольку он не политик и никогда политиком не был (это Путин стал политиком на нашу голову, а Медведев не стал и боюсь, что не станет), — он не может опереться на народ, так как это сделали в свое время Горбачев или Ельцин. Он не может опереться на какую-то часть аудитории…
— Да нет, можно себе представить, что, выступи президент по телевидению, скажи, что он призывает всех выступить против фашизма… Скажи он это, и выйдут действительно миллионы людей… Это поступок, это рубикон, который вполне может быть пройден. Но президент совершенно не собирается этого делать.
— Так об этом я и говорю: он должен был организовать этот митинг, а не я. Не вешать нам лапшу, что всё под контролем, а сказать: “Я объявляю митинг против фашизма”. И согласовали бы, я думаю. И охрана была бы хорошая. А сейчас мне говорят: вы не боитесь, что будут провокации? Я говорю: боюсь. Только это будут провокации властей. Потому что — еще раз: если милиция не может защитить несколько тысяч антифашистов, собравшихся в центре Москвы, будучи уведомлена об этом заранее, это означает, что власть в стране принадлежит фашистам. Точка. Никакого другого объяснения этому нет. Когда надо обеспечить безопасность Путина, то этот вопрос както решается. И почему-то вопрос о том, можно ли обеспечить безопасность “Наших”, которых свозят автобусами, когда они митингуют, както не возникает. А тут — да…
И мне говорят: а ты не боишься? Многие боятся. И многие не придут именно потому, что боятся. Сам боюсь. И даже боюсь больше, чем они, потому что я еще понимаю и свою ответственность. Но точно также я понимаю, что если мы просто сидим по квартирам, то наиболее последовательным ответом на Манежную должна быть эмиграция. Вообще тут всего два последовательных ответа. Я понимаю людей, которые уезжают и говорят: “Пропадите пропадом, я не буду жить в этой стране. Я не борец, я не политик и не герой. Вот есть я, моя жена, мои дети, мои внуки... Вы сами по себе, а я сам по себе”. Это ответ, который я понимаю. Второй ответ — попытаться изменить правила игры здесь. Все остальное мне кажется тяжелой формой страусиной болезни.
— Когда-то Ленин очень точно сказал, что равнодушие есть признак политической сытости. Это на самом деле так и есть, потому что равнодушие значит: ты всетаки это принимаешь.
— Молодец Ленин, но я бы даже сказал больше: равнодушие является политическим действием, невыход является политическим действием. Что ты сделал в этот день? Ты не вышел, и это значит, что ты способствовал торжеству других правил игры. Всё. В такие дни только так. Это гденибудь в Бельгии можно позволить себе не ходить на выборы, потому что там две вегетарианские партии, между ними есть какая-то там разница, — ну ладно, пропущу разок. Можно понять человека, так рассуждающего, потому что, как бы ни кончились выборы, он все равно не проснется в концлагере или среди погромов. Но как можно оставаться здесь, рожать здесь детей, растить их здесь — и никак не способствовать тому, чтобы минимально эти дети росли в безопасности!..
Эта привычка искать безопасности у городового, который к тому же в доле с погромщиком… Ладно, русскую традицию мы не обсуждаем, мы ее констатируем. А самое отвратительное… Мне сегодня гораздо отвратительнее некоторые персонажи из моего же демократического лагеря, мои собственные знакомые, в прошлом иногда друзья, которые пожимают плечами и уходят в сторону. Для меня это означает, если говорить высоким штилем, предательство. Потому что — с них спрос.
С этихто, на Манежной, спроса нет. Вот выяснилось, что одним из активистов был четырнадцатилетний пацан. Ну какой с него спрос! У него ботва вместо мозгов, пубертатный период: мышц много, мозгов ноль. Ну хорошо: “бей хачей!”, — он страшно этим возбудился и смог возбудить огромное количество таких же недоумков, как он сам. С него спроса нет. Спрос с милиции, которая это не обнаружила на ранних этапах и не пресекла, не поговорила с папой и с мамой и с ним самим, не объяснила ему, — чтоб он повзрослел немножко. Чтоб он понял хотя бы, что это не будет безнаказанно. С милиции спрос. С власти, которая крышует такую милицию. С тех, кто этого пацана подбадривал. С политиков, которые на этом грели руки — от Жириновского до Лимонова. С них спрос.
Но тоже — какой спрос с Жириновского? Смешной разговор. Жириновский немедленно присоседился к народной энергии, Лимонов тоже. Они попытались оседлать эту энергию, направить ее в свое русло. Жириновский поддержал Ленинградку и эти волнения после убийства, призвав к “защите русских”. Но мы видим, как осуществляется эта защита, каким образом. И Лимонов тоже говорит: дескать, не трусьте, это энергия масс, все правильно, кончайте свою либеральную истерику; вот так живет молодежь, правильно, молодцы: неповиновение! Но с ними понятно, там клейма ставить негде. Это, в общем, провокаторы, — люди, которые набирают на этом политический вес. Но где нормальные люди — знаковые, известные, элита — культурная, художественная, политическая? Люди, которые в Общественную палату входят, на телеканалах работают; люди, которых знают, видят, которые могут обратиться… Где они? Молчат. В тряпочку. Или чтото такое робкое пищат у себя в Общественной палате. Нуну, пропищал ты в Общественной палате. Что? Что решила твоя Общественная палата? Что она противопоставила нацистам? Вот эти люди… я к ним испытываю, честно говоря, тяжелое, густое чувство. Потому что это страшная мерзость и разочарование...
Но, с другой стороны, тут потеряешь — там найдешь. Понимаете, когда прекрасная Чулпан Хаматова откликается мгновенно и легко и говорит: да, я приду… Вот уж кажется, Чулпан Хаматова — вообще небожитель, благополучный человек, звезда, абсолютно заслуженно... Еето вроде бы это все не касается… Или Евгений Миронов, который говорит: да, конечно. Который никогда не участвовал ни в какой политике, не работал на НТВ, не вел программу “Свобода слова”… Вроде бы взятки гладки, артист и артист… Такая легкомысленная профессия вроде бы: текст напишут — сыграет…
— Ну, артист артисту рознь.
— Да, вот тутто и выясняется, что артист артисту рознь.
— Киркорова не приглашали? Или Максима Галкина?
— Что вам сказать?.. Впрочем, повторяю: митинг открытый. Пускай приходят. Пусть придет Пугачева. Буду рад — Путину, Пугачевой. Пожалуйста: открытый митинг. Флагов только не надо партийных. Это человеческий митинг, приходите все. Уж кажется, такой общий знаменатель. Это же не за Каспарова, не за Рыжкова, не за Лимонова — не за тех, не за других. Это простая вещь: вот чтоб зиг хайль не кричали, чтобы свастика не становилась бытом. Простая же вроде вещь, общий знаменатель очевидный, который должен, по моей логике, абсолютно мгновенно консолидировать миллионы людей — миллионы!
— Виктор, а разве гденибудь по телевидению показывали эти фашистские символы?
— Нет, сейчас-то показали. И показали доблестную милицию, которая охраняет граждан. Разумеется! Это же Останкино, тамто все очень грамотно прокомментировано. Мне даже не надо это смотреть, я могу сказать сам, что они показали. Разумеется, они показали этих нацистов и показали милицию, которая противодействовала, не допустила. И, разумеется, никакого анализа действий милиции, никакого анализа причин…
— Но для того, чтобы хоть какая-то часть общества откликнулась, обществу надо это смотреть. Может быть, те люди, которые отказываются выйти на Пушкинскую площадь, просто не понимают размеров угрозы.
— Москва понимает. Москвато понимает еще как! Ну и потом — есть интернет, телефон... Нет, простите меня, когда появляется информация о том, что они снова назначили встречу на Манежной и ОМОН подтягивается к Манежной, то я, назначивший встречу с другом на Большой Дмитровке или на Большой Никитской, переношу ее в другое место и сопоставляю движение ОМОНа с маршрутом моей дочери, которая едет из института, и звоню ей: давай не по той ветке поезжай, а по этой. Извините, десятки тысяч людей в Москве в этот день действовали ровно так же: люди себе-то не враги, ложку мимо рта не проносят. Просто одно дело — спрятаться, организовать так, чтобы эти подонки не вывалились непосредственно на тебя, другое дело — самоорганизоваться и выйти, и повернуть политический сюжет. Нет этого рефлекса, нет этой традиции. Вот это наш “особый путь” — сразу в ноги городовому, альфацапку нашему.
— А казалось бы, немного времени прошло с 91-го…
— Не успела накопиться традиция.
— Все-таки к Белому дому вышло около семидесяти тысяч.
— Да, конечно, но после этого было два десятилетия общественной деградации. Два десятилетия! В первые десять лет это была такая естественная деградация, носившая некоторый эволюционный характер, а потом деградация стала принципом, — то мы деградировали сами, а дальше стали нас деградировать еще дополнительно, начали объяснять, что демократия — это не для России, что должен быть один руководитель, что нам нужны вертикаль, порядок… И мы снова вернулись вот к этому абсолютно традиционному архетипу нашему.
— Виктор, Вы правильно сказали, что в общемто надеяться здесь на власти нельзя и не стоит ждать от них какойто работы с той публикой, которая выступает под этими фашистскими лозунгами. Что мы должны сами… Но здесь есть один важный очень момент. Что касается собственно фашистской прослойки, то есть тех, кто является зачинщиками этого дела, это, конечно, организованная и направляемая сила. Но беда в том, что те искры, которые высекает эта организующая сила, ее лозунги и призывы моментально получают невероятную поддержку среди огромного числа населения, особенно молодого, которое убеждено, что “черное” действительно “захватили Москву”… И это сознательно направляемое недовольство — недовольство отнюдь не на пустом месте: оно спровоцировано на самом деле существующим положением дел… Оно спровоцировано тем, что делает власть, тем, какую внутреннюю политику она ведет. Вот как бороться с этим, с той аберрацией зрения? Какие, с Вашей точки зрения, здесь возможны пути?
— Не надо изобретать велосипед. Это не делается щелчком тумблера. Это делается медленной ежедневной работой. Когда я шел в школу, советские газеты были полны куклускланом, апартеидом и сообщениями о том, что черных не пускают в автобусы, сжигают и вешают… Сейчас мы с вами разговариваем — при Обаме. Это делается каждый день, это делается ежедневной гражданской работой.
— Но в стране, где живет Обама, эта гражданская работа очень облегчена тем, что это можно делать гласно.
— Совершенно верно. Это и у нас можно делать гласно. Но только этим надо заниматься. А пустота заполняется гноем. Это совершенно очевидно. Я уже не раз говорил: деградация не требует никаких усилий. Мой любимый образ: чтоб начать пахнуть, ничего делать не надо, это получается само — надо просто перестать мыться. Чтобы перестать пахнуть, тут уже надо предпринять усилия, а сползание вниз — оно естественно. Значит, ксенофобия — самый прямой, тупой, простой ответ для самого слаборазвитого человека. Потому что то, что ты белый, а он там черный или желтый — или наоборот, это видно. То, что он другой, это видно. Чтобы понимать чтото дальше, чтото, чего не видно, требуется немножко больше мозгов. Значит, накапливать эти мозги, объяснять — это ежедневная работа в школах…
— А что объяснять? Что не желтые и не синие виноваты?
— Нет, начинать надо не с этого. Начинать надо с нашей африканской праматери. Надо объяснять, что все люди братья не метафорически, а буквально. Ввести в школах социальную антропологию как главный предмет. Вместо основ вот этой самой православной культуры, которая у нас оборачивается массовым окроплением школьников… как мою дочь когдато… просто пришел в школу какойто сумасшедший в рясе и опрыскал — вот и вся православная культура… А начинать надо с того, что объяснять, что мир населен разными людьми и все они — люди. В мягкие головы класть вот это. А если этого не класть, то эти головы потом заполнятся другим.
Вот и все. То есть не все. Но это ежедневная работа — школы, государства, общества, организаций и так далее, и так далее. Тогда через какоето время получается Норвегия. Через какоето очень длительное время, но получается. А если… Ксенофобия — самый простой прямой ответ, что тут говорить. История на Манежной и история в Кущевской — это одна история. Это история про продажную милицию и продажный закон, которые не в состоянии никого защитить...
— Не просто продажную. А вообще про внутреннюю политику государства, которая направлена на то, чтобы провоцировать гнев и недовольство народа, направлять в русло… Ведь это специально провоцируется…
— Нет, я не думаю, что те менты в Головинском УВД, которые отпустили дагестанцев, — отпустили их по указанию Суркова. Им просто дали бабки, и они побоялись с этими связываться, вот и все.
Но, с другой стороны, вы правы: это провоцирует. Провоцирует именно то, что такая у нас милиция, — и в Кущевской она такая, и в ГусьХрустальном. Власть, несменяемая коррупционная власть, при которой несменяемая коррупционная милиция, — вот общий знаменатель. Чтобы объяснить этот общий знаменатель, нужны усилия. Надо, чтобы телевидение говорило об этом, а не о том, что “понаехали тут”. Вот и все. Это та работа, которой надо заниматься. Если государство не занимается этой работой или прямо начинает заниматься другой работой, вот тогда мы на выходе получаем то, что получаем.
И всетаки при общей безнадеге сегодняшней картины я хочу сказать, что никакой метафизической безвыходности нет. Завтрашнего дня нет. Я имею в виду, что нет никакой заданности и неотменимости завтрашнего дня. Завтрашний день будет такой, какими будут наши суммарные усилия сегодня. И не правы миллионы людей, которые поодиночке говорят о какойто метафизике России… Да ты просто выйди сам и измени хоть чтото.
От редакции
Митинг на Пушкинской площади 26 декабря 2010 собрал около четырех тысяч человек. Путина на нем не было.
Нам показалось разумным опубликовать несколько выступлений, прозвучавших на этом митинге.
Елена БОННЭР (на митинге она не присутствовала, с трибуны было зачитано ее письмо). Я москвичка, еврейка “кавказской национальности”. В 41-м защищала страну, в 45-м плакала от радости. В 53-м протестовала против “дела врачей”. И все годы с весны 1937-го ждала, что какойникакой, но вернется мама из карагандинского лагеря. А когда она вернулась, позвонила в дверь, я ее не узнала, приняла за нищенку. И все эти годы в снах заливалась слезами по моему расстрелянному папе. А у папы была язва желудка, и по вечерам он просил “Люся-джан, налей мне грелку, живот болит очень”. И плакала по бабушке, растившей трех сирот 37-го года, сделавшей свой последний вздох в блокадном Ленинграде. И всю жизнь мучилась — виновата, что маму посадили, что я ее не узнала. Виновата, что отца расстреляли, что стоит на Востряковском кладбище памятник ему, а под памятником пустота. Виновата, что не осталась умирать в блокадном Ленинграде вместе с бабушкой. Родину мне, видите ли, надо было спасать! Родину! А теперь уже сил спасать родину нет. И даже нет сил самой себе налить грелку. И как ее спасать — родину? Как не знала, так и не знаю. Причислите меня к тем, кто 26-го придет на Пушкинскую. Считайте, что я пришла туда, опять спасать родину, хотя ноги не ходят.
Максим ВИТОРГАН (его письмо тоже было зачитано на Пушкинской площади)
Я не пойду на митинг: 28-го премьера, 26-го, 27-го прогоны. Первые и последние. Пишу это, чтобы оправдаться. Перед собой. Неловко. Но я уже там. На митинге. Спасибо тем, кто придумал и организовал. Спасибо тем, кто пришел. Спасибо, если нас много. Если нет, все равно, спасибо. Каждому. Давайте в порыве праведного гнева и яростного желания убрать коричневое дерьмо с улиц родного или неродного города не забудем о собственной ответственности. Ведь это “коричневое…” — наши дети. Взращенные в озлобленности, зависти, неуважении к личности… Как мы с ними, — так и они с нами. Ведь это мы позволили исказить и уничтожить само понятие “патриотизм”. Превратить его в пустое махание флагами и крики “Рос-сия!” по любому поводу, желательно погромче, чтобы не слышать ничего другого. Мы позволили руководству государства делить народ на своих и чужих. Не только в лагерях на Селигере, но и в речах “лидера нации”, для которого трусливое: “Это не я!” — похоже, становится любимым приемом и последним аргументом. Убили Политковскую? — Это не я! Мне же невыгодно! Чур-чура! Не готовы к лесным пожарам? — Это не я! Лесной кодекс принимала Госдума! Остальное — это Лужков! А я вот, видите по телевизору? Покупаю новую технику для МЧС! Узнали меня? Низкий уровень жизни населения? Падение реальных доходов? — Так это же не я! Это “лихие 90-е”! Я вам лучше про индексацию пенсий расскажу! Выступление фашистов-националистов? — Это не я! Это оппозиция такая! Видите, что будет, если не я! И т. д. со всеми остановками. Точнее, без остановок. Во время просмотра последнего “общения с народом” пригрезился мне невидимый глазу титр: “Неприостановленный”. Ну, да Бог ему судья… И, Бог даст, не только Бог… Давайте же не уподобимся нашему премьеру и скажем: “Да, это я! Позволил, проморгал, довел… Это моя вина!.. Это моя лень, инертность, равнодушие…” Давайте вспомним, что не мы для власти, а власть для нас. Давайте будем ответственны за то, чему хлопаем, кому жмем руку, во что вступаем, в чем участвуем, что делаем и чего не делаем… Конечно, ничего не изменится. В одну секунду… Но давайте начнем. С себя. Мне кажется, уже пора… Я обязательно постараюсь прийти на митинг. Хотя бы на несколько минут…
Дмитрий БЫКОВ
Здравствуйте, дорогие друзья!
На некоторых сайтах и в некоторых телепрограммах мы обязательно узнаем сегодня вечером, что здесь стояло сто пятьдесят маргиналов. Это нормально. С годами наше число будет увеличиваться. А когда лет через десять-пятнадцать изменится тренд и станет модно вспоминать, как мы все здесь стояли бок о бок, наше число возрастет так же, как число людей, носивших с Лениным бревно. Мы еще узнаем, что на этом митинге было пятьдесят тысяч человек, и все они подробно вспомнят, как это было.
Некоторые говорят, что нам не очень повезло с погодой. Помоему, нам повезло идеально, потому что погода очень точно соответствует эпохе: как всякая дозволенная оттепель — тепло, но противно. При всем при этом я думаю, что Москва, безусловно, за нами. Мы пришли сюда — нас честно спрашивают, зачем, — мы можем ответить: мы пришли защитить честь российского флага, который нам очень нравится. Я часто читаю выступления людей, называющих себя националистами. К настоящему национализму, этическому, а не этническому, они, конечно, не имеют никакого отношения. У меня складывается ощущение, что они живут в какойто очень маленькой и очень несчастной стране, где на всех ничего не хватает, где надо постоянно кого-то оттеснять, где нормальное состояние человека — это борьба за кусок и страшная злоба ко всем остальным. Я живу в совершенно другой стране. Мы живем в стране доброй, великой, огромной — в стране, у которой есть будущее, и мы прекрасно знаем, что это будущее за нами. Мы никогда не дадим отождествить Россию с людьми озлобленными, ничтожными и неумными.
Я счастлив вас всех видеть и хочу напомнить вам слова Блока, написанные в его дневнике в апреле 1917 года: “Все будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться”...
Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ
Девяностые годы, как мне представляется, были временем очень сложным, праздничным, несправедливым и трудным. И вся страна с непривычки, испугавшись этой трудности (с непривычки, потому что тричетыре поколения советских людей к такой картине мира не привыкли: мы ходили по линейке), — и вот, испугавшись этой трудности, страна подалась назад и попросила упростить ей картину мира. Она как бы сказала, что у нее затекли руки держать собственную свободу, не подержит ли за нее ее власть. И власть с охотой у нее эту свободу взяла. И в этой упрощенной картине мира мы дошли до последних пределов: нашу молодежь делят на “наших” и “не-наших”. Теперь же картина сделалась вполне чернобелой: нас делят на блондинов и брюнетов. Мы здесь, потому что мы ужаснулись произошедшему. И я пожелаю нам удачи в том, чтобы вернуть жизни ее праздничную сложность.
Игорь ВИНОГРАДОВ
То, что произошло на Манежной, не было только и просто стихией. Фашизм, который там верховодил, верховодил там только потому, что был взлелеян и взращен. А когда фашизм выращивается, когда он культивируется, это делается для определенных целей. Из них две основные. Первая цель — напугать: если вы не хотите, чтобы было то, что на Манежной, голосуйте за нас, наша вертикаль спасет вас от этого. И вторая — разбить общество, разбить народ на стаи. Потому что стая всегда противостоит другой стае. Когда назначают (как правильно сказал однажды Дмитрий Быков) во враги кавказцев, это делают для того, чтобы скрыть, кто настоящий враг. Так вот, я хочу сказать, что будет немало попыток сделать и нас, сегодня здесь собравшихся, стаей, сказать, что это либеральная стая, и натравить эту либеральную стаю на другую какую-то стаю. И это может не получиться только в том случае, если мы не дадим этого сделать. А мы не дадим этого сделать, если мы не будем забывать, что на Манежной площади были не только фашисты, но очень много и много молодых ребят, которые действительно не знают, куда приткнуться, в голове у которых полная каша и которые очень податливы поэтому на лозунги и речевки фашистов. Так вот эти ребята — они тоже народ, часть народа. Они наши дети. И отвечаем за них, за то, чтобы у них не каша была в голове, — мы и только мы. Потому что мы — не стая, мы — народ.
Сноска:
* См. послесловие “От редакции” в конце интервью.