От редакции

Герман Садулаев — не просто постоянный автор «Континента», он в известной мере — наше открытие. Дело в том, что как прозаик Садулаев дебютировал в декабре 2005 года одновременно в двух изданиях — в журнале «Знамя» с повестью «Одна ласточка не делает весны» и в «Континенте» — с тетралогией «Апокрифы Чеченской войны». С тех пор всего за несколько лет Садулаев опубликовал восемь книг, стал одним из самых известных российских писателей и вошел в число тех молодых литераторов, которые были приглашены на встречу с премьер­министром России Владимиром Путиным.

24 октября 2010 года под броским заголовком «Известный писатель Герман Садулаев: “Главная проблема Чечни — не терроризм, а секс”» «Комсомольская правда» опубликовала интервью писателя Дмитрию Стешину¹ . В интервью говорилось, в частности, о тех новых проблемах, которые возникли сегодня и с которыми чеченцы не сталкивались прежде. В том числе была затронута и тема, заявленная в названии интервью. Садулаев говорил о расшатывании моральных устоев в современной Чечне, о том, что стандарты поведения, навязываемые телевизором, вступают в конфликт с культурой традиционного общества, о том, что «вслух декларируются семейные ценности, а на деле молодежь эмэмэсками друг другу пересылает порнуху».

Через несколько дней вопрос об этом интервью был задан главе Чечни Рамзану Кадырову, принимавшему участие в телемосте на канале НТВ. В ответ на вопрос ведущего Вадима Такменева Кадыров заявил, что, во-первых, такого писателя нет, а, во-вторых, «если вот такие вещи пишет, он не чеченец и даже не мусульманин, даже не человек». Затем Кадыров назвал Садулаева шизофреником и пообещал, что обязательно найдет его родственников и попросит впредь проследить за публичными высказываниями «писателя, которого нет»² .

Понятно, что упоминание о шалинских родственниках писателя и о том, что их легко найти, вызвало у тех, кому знакомо имя Рамзана Кадырова, достаточно неприятные ощущения...

А еще через несколько дней, 3 ноября 2010 года, в Сети появилась статья чеченского омбудсмена Нурди Нухажиева «Кофейные видения “чеченского” писателя из Петербурга»³ . 11 ноября в той же «Комсомольской правде» Садулаев опубликовал обращение, в котором вызвал Нухажиева на публичные дебаты. Одновременно с этим российские писатели, участники Гражданского литературного форума обратились к российскому омбудсмену Владимиру Лукину с официальным письмом, в котором просили защитить право Германа Садулаева на свободу слова и остановить травлю, которую устроили ему чеченские власти. Письмо подписали Захар Прилепин, Капитолина Кокшенева, Михаил Тарковский, Роман Сенчин, Василий Авченко, Сергей Шаргунов, Александр Потемкин и многие другие⁴ .

Судьба Германа Садулаева, постоянного автора «Континента», близкого нам человека и писателя, далеко нам не безразлична. Именно поэтому мы решили поместить и в нашем журнале нижеследующий текст, первоначально размещенный на сайте Гражданского литературного форума России⁵ .

Со мной всё в порядке.

Закутался в одеяло и составляю слова в строки. Маленькая, как спичечный коробок, комнатка дешевого отеля в Берлине. Зима настоящая, русская. А отопление жидкое, экономное, немецкое. Поэтому холодно.

Прямо напротив отеля вокзал Берлин­Шарлоттенбург. Сюда, на этот вокзал, поездом «Ost-West-Express» 15 мая 1922 года прибывает Марина Ивановна Цветаева со своей девятилетней дочерью. От вокзала на извозчике они едут в пансион, где их встречает Илья Эренбург. Пансион на Пражской площади. Рядом — кафе «Прагер диле», где в разное время и одновременно — Владимир Маяковский, Сергей Есенин, Андрей Белый, Игорь Северянин, Максим Горький, Борис Пастернак…

Где-то здесь, недалеко, убит один Владимир Набоков, отец писателя. И родился другой Владимир Набоков — автор «Дара», герой «Дара», — кажется, он и сейчас бродит по Курфюрстендамму и Фридрихштрассе. Николай Бердяев пишет свое «Новое средневековье» — здесь. Но, нет. Не вся русская литература была сделана в Берлине. Николай Гоголь писал «Мертвые души» не в Берлине.

В Риме.

И все же.

Со мной все в порядке. Я в правильном месте. В правильном вагоне правильного поезда: «St. Petersburg — Berlin — Die Ewigkeit». Тоже, наверное, экспресс: все происходит слишком быстро.

За шесть лет в «бизнесе» «русской литературы» я дал тонны интервью. Наговорил, пожалуй, больше, чем написал в своих книгах, — а их восемь. Высказывался резко, нелицеприятно, критически. И, казалось, безнаказанно. Но это должно было кончиться: и вот вертлявый теле-шоумен указывает на меня сказочно могущественному, как волк Фенрир, сын Локи и Ангрбоды, Главе региона. И получает предсказуемую реакцию: я объявлен не чеченцем, не человеком, шизофреником, как писателя меня вообще не существует — еще, уже, или никогда не существовало. Команда получена: Уполномоченный по правам чеченского человека сочиняет длинную буллу с проскрипцией и анафемой и официально ее обнародует.

В одно мгновение на меня опускается мрак. Умолкает, казалось, навеки, телефон. Пусты входящие ящики почты.

Никто не пишет мертвым.

Мертвым никто не звонит.

Есть только один день, один день в году, когда мы можем набрать полузабытый номер и услышать знакомый голос. Но никто не знает, когда этот день. Нам всем нужны знаки. Ясные, понятные знаки — как горящий куст или камни, превращенные в хлеб. Я писал об этом в рассказе «День, когда звонишь мертвым». В рассказе, который почти никто не заметил в России, — а в Америке он был включен в антологию современной российской прозы.

Еще мне вдруг кажется, что романом «Шалинский рейд», где главный герой то ли спасает свой народ, жертвуя самим собой, то ли продает его мечты и идеалы за 30 сребренников Иудиного гонорара, я призвал на свою голову судьбу… Но, нет. Какая чушь. Что за пафос? Просто глупости и неумелые провокации.

Маленький человек, полунищий, больной, автор с более чем скромным и умеренным дарованием, не могу я никого ни спасти, ни погубить. Слухи о моей героической борьбе сильно преувеличены. У меня нет платформ, позиций и идеалов. Я просто живу.

Всё в порядке.

Гражданский Литературный Форум России обратился с письмом в мою защиту, в защиту права на свободу мнений и высказываний, о недопустимости разжигания розни и вражды, к российскому омбудсмену. Свои подписи под этим письмом поставили десятки писателей, литературных критиков, журналистов, библиотекарей, филологов, просто читателей и граждан. И не так важно, что ответа на обращение никогда не будет — откуда-то из Башен поступило указание в офис Уполномоченного и в центральные СМИ не реагировать: «тема закрыта».

Classified.

Не так важно. Лед был сломлен, мрак рассеян. Всё в порядке — благодаря вам, мои друзья. Спасибо. Не волнуйтесь за меня. У меня всё в порядке.

Чего не скажешь о Чеченской Республике. Мне рассказали о некоем собрании, расширенном заседании департамента по делам молодежи, где руководитель, образованный и интеллигентный вроде бы человек, клеймил, проклинал и распорядился изготовить и сжечь чучело меня. Я переспросил — про чучело. Дело в том, что я уже сказал об этом в эфире радио «Эхо Кавказа», но мне казалось, что я шучу. Нет, никаких шуток — действительно собирались жечь чучело.

А еще руководитель дал задание всем собравшимся. Оказывается, у меня есть страничка в социальной сети. Так вот, каждый из присутствующих должен зайти на мою страничку и написать на «стене», что я враг и предатель нации. Особо приветствуются специалисты по «взлому» — от них требуется, чтобы в моем «статусе» появилась эта фраза: предатель чеченского народа.

Собравшиеся кивали и делали пометки в своих ежедневниках: «Садулаев. Одноклассники.ру. Предатель».

Но никто ничего не написал.

И желающих изготовить чучело не нашлось: «Нет, все верно, так и нужно, но я сейчас очень занят, да я и не умею рукодельничать, у меня, извините, с детства руки не из того места растут, можете спросить моего дядю, пусть кто­нибудь другой, может, вы сами?..»

Всех учили одинаково, но никто не захотел стать первым учеником.

И это тоже — благородство. За которое народ моего отца, порой так жестко критикуемый мною, достоин уважения.

Иногда не быть первым учеником — единственное доступное нам проявление благородства.

Поэтому, всё в порядке, и с моим чучелом, и с моей страничкой в социальной сети.

Чего не скажешь о России. Много лет назад, когда чаши весов еще колебались, как раз в решающий день состоялась эта двусмысленная встреча писателей с Первым лицом. Кто-то гладил собаку, кто­то жаловался на жизнь, а русский писатель попросил о свободе для узников совести, о молодых парнях, искренне болеющих душой за Россию, протестовавших и получивших большие срока, хотя не сделали ничего действительно опасного и предосудительного. И я, тогда еще «чеченский» писатель, просил: не ставить диктатора, не предавать нас еще один раз. Я напомнил, как Россия один раз уже предала русских в Чечне и тех чеченцев, которые сражались за Россию, оставив на произвол судьбы и тех и других. Я просил: не предавайте нас еще раз.

Наивная просьба!

Россия всегда предавала, предает и будет предавать. Особенно тех, кто предан ей.

«По улицам провинций метет суховей, Моя родина, как свинья, ест своих сыновей» — это не я сказал.

И что я?

В 1994-м году, перед началом Первой чеченской войны, сотни ополченцев, чеченских ребят, чеченцев, да, о них забыли, это забытый отряд, забытый почище, чем «шестая рота», вошли в Грозный, чтобы свергнуть фашистский режим Дудаева, кровавый режим, на чьей ответственности зверства и притеснения русскоязычного населения, они, чеченцы, вошли в Грозный, чтобы свергнуть фашистов-соплеменников, они верили, что Россия поможет, — им обещали; с ними были и русские — в танках, правда, без формы и знаков отличия, но им обещали, что будут еще, что будут вертолеты в небе и ноты по межправительственным каналам с требованиями о прекращении огня и проведении выборов, что войдут русские миротворцы и обеспечат честные выборы, на которых режим Дудаева, державшийся уже только на страхе, не имел шансов, они шли освобождать Грозный, они верили.

Их расстреляли в центральном парке культуры и отдыха им. Кирова.

Не появились ни ноты, ни вертолеты.

Пустота, молчание и одиночество.

Парк культуры, скрип заржавевших аттракционов, автоматные очереди, разрывы гранат и глухие стоны умирающих. Одна большая яма под колесом обозрения, куда свалили тела, еще теплые и, может, даже живые — и разровняли бульдозером.

Где ты была, Россия?

Пушки в танках оказались заряжены пустыми болванками, или снаряды были подпорчены: они не разрывались. Танкистов взяли в плен и выставили на позор и поругание. Дудаевцы объявили: если Россия признает, что это ее солдаты, — они отпускают танкистов домой. Если Россия не признаёт танкистов своими солдатами, значит — это преступники, наемники. И они умрут. Они будут умирать мучительно. Долго.

Не успел трижды пропеть петух, как Россия отреклась от своих солдат.

Не успел трижды пропеть петух. Россия.

Флаг новой России — трехцветный: синий, белый, красный. Красный цвет — это кровь. Но это не кровь защитников Козельска, не кровь гарнизона Бреста и воинов-интернационалистов, пролитая в Афганистане. У новой России — новая кровь. Это кровь расстрелянных защитников Белого Дома, кровь чеченских ополченцев и русских танкистов, которых Россия предала, бросила, обрекла.

А что я? Я в порядке. Эти ребята, чеченские ополченцы и русские танкисты, заплатили за свою веру в Россию судьбою, кровью, смертью. А я — только каким­то количеством нервных клеток. Ерунда. Тем более я не боролся ни за власть, ни с властью, я просто что­то брякнул о нравственном состоянии чеченского общества, да еще — о ужас! — про секс. Глупо сравнивать.

Это ведь совсем разные истории, правда?

Может, только одно объединяет: предательство.

Но я в порядке.

Всё в порядке, мама. Помните? Это первая песня рок­н­ролла. Первая песня, которую записал в любительской студии Элвис Пресли, — просто чтобы отправить своей маме звуковое письмо. It’s all right, mama.

Иногда мне кажется, — и, наверное, в эти минуты я недалек от истины, — что я никакой не писатель. Я просто маленький элвис пресли. И все, что я делаю, — это пишу одно звуковое письмо. Туда, куда не отправляется почта и куда невозможно позвонить, разве что в один только день, один день в году, — но я не знаю, когда этот день, у меня, как и у всех, — нет знаков. И все, что я хочу сказать: всё в порядке, мама. Не волнуйся за меня, мама, — у меня всё в порядке.

Теперь они вспоминают о тебе, о том, что ты была русской и православной. А, значит, я — «незаконнорожденный». Они хотели, чтобы я стыдился родства с тобой, чтобы я, по примеру многих, умалчивал, чтобы чувствовал себя второсортным — метис, полукровка, — а потому старался быть больше чеченцем, чем сами чеченцы. Но ты никогда не была униженной и скромной. Ты была уверенной и гордой, в чужом окружении сохраняла себя, свою русскость, свое православие. Ты была самой верной и честной женой, и ни одна собака ни в чем не могла тебя упрекнуть. Поэтому тебя уважали и даже боялись: ученики вздрагивали от твоего голоса, когда в нем появлялся металл. Ты была всегда любима своим мужем, моим отцом. И если кто­то изобрел «закон», по которому наша семья была «незаконной», то пусть он со своим «законом» отправляется в ад.

Когда молчали российские СМИ, у меня брали интервью европейские: я представлял английский перевод своей книги «I am a Chechen!»⁶ , вышедший в уважаемом британском издательстве. Несколько позже, когда мы, русские писатели, справляли в Таллинне поминки по русской литературе, на которой только что был поставлен цветочный крест, меня спросил иностранный культуртрегер, над чем я работаю, и я сказал: «Well, I’m writing a new book titled as “Thanks God, I’m not a Chechen!”»⁷ .

Если для того, чтобы считаться «чеченцем», я должен был отказаться от матери, или стыдиться матери, то я лучше откажусь от того, чтобы считаться «чеченцем». Тем более главный чеченец уже так решил и сказал, — что ж, берите, не жалко.

По­чеченски родина — это «даймохк», земля отцов. А родной язык — «неннан мотт», язык матери. Я получил два наследства — чеченскую землю от предков отца и русский язык от матери. Я был очень богат. Теперь мне отказано в праве на чеченскую землю. Но русский язык у меня остался. Это твой дар, мама, — и он ценнее всех сокровищ на свете.

У меня есть русский язык, и я в порядке, мама.

Самые мягкие из моих чеченских критиков говорят: тебе не стыдно? Но мне не стыдно за то, что я говорю правду, — стыдно должно быть тем, кто поступает вопреки морали и истине. Проблема не в том, кто назвал проблему, а в том, кто создал ее.

Мне стыдно только перед своим отцом. Он хотел гордиться мной, а живет теперь в позоре, окруженный недобрым молчанием общества, жалостью друзей и презрением врагов. Он так хотел — больше, чем я, — чтобы мне дали какую-нибудь значительную российскую литературную премию, чтобы меня так отметили и признали — в пику злопыхателям. Чтобы он мог на этом утешиться и успокоиться. Но когда Россия чествовала своих сынов и защитников? Нет, но предавала и сдавала — слишком часто.

Прости меня, отец! И признайся себе: мы никогда не были своими там, не станем и теперь. Потом, когда мы все умрем, в Шали мне поставят памятник. Люди всегда так делают: сначала жгут чучело, потом ставят памятник. Но нам будет уже все равно. Так давай чувствовать и думать так, как будто все уже произошло, все случилось. И нам все равно: мы далеко.

Я не думаю, что на этом захолустном отеле, где я мерзну, коротая часы и дни, когда­нибудь повесят табличку с моим именем. Если в Берлине отмечать все дома, где останавливались и жили русские писатели, то Берлинский муниципалитет разорится на памятных досках. К тому же, это столица Германии, а не России: в Германии хватает своих писателей, немецких.

Германия — это их земля.

А что есть у нас, русских?

У нас нет своей земли. Мы лишены наследства. Мы незаконнорожденные дети Советского Союза. Сироты.

Мы покидаем свою землю, потому что она стала для нас чужой.

В Чеченской Республике все хорошо, все довольны и счастливы, никто не протестует, все поддерживают. Но почему тогда все уезжают — при первой возможности? Давно закончились войны, больше не бомбят и не убивают, — так почему же бегут? Это все сложнее: новое поколение плохо говорит по-русски и едва ли лучше по-английски или по-немецки, но все равно при первой возможности уезжает в большую Россию, а кому особенно повезло, — в Европу. И никто не хочет возвращаться обратно. Только узкий круг власти и охраны власти доволен жизнью, и то, я не уверен, не готовят ли они запасные аэродромы в заморских краях, по примеру старших коллег из Москвы?

Чечня не оскудеет людьми: сколько бы ни уезжало, женщины рожают еще больше. Прирост положительный.

А Россия?

Нет «проклятого совка», в прошлом — хаос и неурядицы, а люди бегут, бегут, бегут. Бегут от стабильности, от модернизации, из уютной гавани — бегут. Почти половина случайно опрошенных отвечают, что, если будут условия и возможность хорошо устроиться за границей, они без колебаний уедут. Значит, те, кто остались, — остались только из-за страха перед неопределенностью.

Салман Рушди пишет с горьким сарказмом, отвечая на тезис о «приблудных» скитальцах, лишенных родной земли: «Нам, эмигрантам, удалось то, о чем издревле мечтали люди, завидуя птицам. Мы победили земное притяжение и, образно говоря, обрели крылья».

Кажется, недолго уже осталось. Еще немного, и у русских вырастут крылья, они поднимутся над своими полями, реками и озерами и полетят, полетят туда, куда понесет их ветер.

Ветер дует с востока. Ветер дует с Востока и уносит на Запад. Это новое большое переселение народов. Пройдет лет двадцать, и все русское улетит, русское опадет, как белый пух одуванчиков, на луга Европы и Америки. А российские земли займут киргизы, казахи, узбеки, таджики: они тоже движутся с Востока на Запад. Если при этом они освободят часть своей земли, ее засеют китайцы. Ветер — один для всех.

Раньше говорили, что свет приходит с Востока.

Не знаю, не знаю, не вижу — свет. Чувствую — ветер.

Может, это с самого начала был не свет. А ветер.

Пройдет лет двадцать, и российское руководство, которое, конечно, не изменится за столь короткий срок, которое сохранится, благодаря обеспечению стабильности и преемственности, лет через двадцать то же самое российское руководство увидит себя во главе земли, населенной пришлыми племенами. Уже сейчас я вижу: нет ни одного дворника или уборщика в супермаркете со славянским лицом, — они притекают, как вода, снизу, но вода, найдя только щель, не перестает прибывать, пока уровни не сравняются в сообщающихся сосудах.

Пройдет лет двадцать, — мы можем еще увидеть, мы можем не успеть умереть, — как русский, язык этнического меньшинства в сверхновой модернизированной России будет выглядеть нелепым анахронизмом в роли государственного языка. И руководство примет единственно правильное решение: в целях более глубокой и успешной интеграции в мировое сообщество сменить русский язык в качестве государственного на другой. Например, китайский. Потому что ветер — ветер продолжит дуть с Востока.

Что сделает руководство, которому будет все менее уютно в Кремле, окруженном ордами крылатых кочевников? Оно само поднимется в воздух и полетит. Худшее, что можно предположить, — оно найдет русских в их новой земле, чтобы снова возглавить.

Но почему-то мне кажется, что это у них не сработает.

Они готовят такой сценарий, — но это не работает уже сейчас. Их дети учатся в европейских университетах: страшно жить в России, в стране, цари которой настолько не верят в ее будущее, что боятся доверить подвластной им родине собственных детей, а прячут их за морем, где житье, говорят, не худо и много чудес! Но едва ли их детей пригласят в закрытые клубы вершителей судеб мира: они всего лишь незаконнорожденные для хозяев Запада. Они вывозят капиталы, но им не позволено покупать ничего по-настоящему ценного.

С их миллиардами они подобны Остапу Бендеру и его чемодану денег в Советской России: ни за какие деньги Остап не смог купить новый автомобиль, потому что автомобилей частным лицам не продают, — все, что он смог приобрести, только деталь от старой машины.

Их уже не пускают на стратегические высоты. Акции газопроводов, машиностроительных заводов, алмазных рудников? Нет, отказано. У вас есть деньги? Дело не в деньгах. Можете купить у нас автомобили и бриллианты. Яхты — пожалуйста. Предметы роскоши, потребления — в любом количестве. Средства производства — нет, отказано. Можете купить футбольный клуб. Хотя — болельщики уже выступают против. Можете купить недвижимость, — но все труднее, против выступают местные жители. Пока еще можно. Но не более того. Не более.

Наследники сворованных в России миллиардов никогда не будут магнатами, их участь — быть сибаритами, пока они не прокутят все до копейки. А дальше — мести улицы и мыть посуду в парижских кафе. Роли распределены. Деньги не имеют значения.

Поэтому у них ничего не получится. Запасные аэродромы не станут плацдармами нового могущества. Они теряют народ и потеряют страну. Зря они думают, что могут заменить один народ на другой и продолжить править землей, или заменить одну землю на другую и снова править народом.

Только Богу такое под силу.

В Коране сказано: напрасно вы считаете себя хозяевами судьбы и думаете, что Я буду вынужден терпеть ваши беззакония. Я могу в одно мгновение заменить и небо, и землю, и все народы, которые проживают на этой земле.

А что уносим с собою мы?

У нас нет ни миллиардов, ни миллионов. Все наше имущество — ах, не жалко и оставить. Нам и сложнее, и проще.

И все чаще думаешь над заповедью русских эмигрантов: мы должны покинуть Россию и унести ее на подошвах своих сапог, — пока еще есть, что уносить.

Что же мы уносим на подошвах своих сапог?

Что могу унести я?

Где моя родина, и что прилипло к подошвам моих ботинок?

Эразм Роттердамский сказал: «Моя родина там, где моя библиотека».

И я вспоминаю библиотеку в доме отца. Полные собрания сочинений русских классиков, собрания переводов, разрозненные тома, Большая Советская Энциклопедия, толстые многолетние подшивки «Литературки», полки с литературными журналами. Отец выписывал все издания, которые были доступны, хотя мало успевал читать сам. Сейчас читает еще меньше — время есть, но устают глаза. Это было для меня. И я вошел в этот мир, в мир слова. Чуть подрос — и уже сам покупал книги в богатом по тем временам шалинском книжном магазине. Там я купил Борхеса и узнал, что и он «родом из библиотеки». Потом отправлял книги в посылках из Ленинграда.

Многое было утеряно, роздано, даже сгорело в самодельной пече-буржуйке во время войны. Но эта священная пыль, пыль библиотек, осела — на моих ботинках и в моей душе.

Больше ничего у меня не было. И нет.

Наша родина. Я увидел, что я чувствую себя как дома на всем пространстве бывшего СССР — и в России, и в Беларуси, и в Эстонии. Везде, где до сих пор говорят по-русски. Развал Советского Союза остался для меня парадоксом, выдумкой, фикцией. Все это — до сих пор моя страна. Везде, где реял красный флаг и говорили на русском языке — моя земля.

А сейчас я в Берлине. В Шарлоттенбурге — так называется этот пригород, ставший районом, когда Берлин вырос до мегаполиса. Я раньше не знал, но Шарлоттенбург оказался очень русским районом. В плохом отеле, где я остановился, весь персонал говорит по-русски. Рядом магазины с русскими вывесками. Популярная у местных забегаловка: Russisch Pirogi. Пироги действительно русские. И русские хачапури. И буфетчица — иначе ее и не назвать.

На улице тут и там слышна русская речь. Вокруг русские — только более улыбчивые и приветливые, чем у нас, в России.

Кажется, что проклятие сумрака, зла, угрюмости ядовитым облаком нависло над нашей землей, — но не над нашим народом. Люди, сбежав, становятся светлее и проще. Легче идут. Головы держат выше. Не сутулятся, не бычатся — не так клонит к земле.

Может, дело не в проклятии, а в гравитации?

Может, у нас в России аномально сильная гравитация? Оттого и жить, и дышать и даже думать тяжело, сложно, всё — труд, напряжение.

А здесь, куда ни взглянешь, — легкость бытия. Вполне выносимая.

Наверное, это пока — по контрасту. Поживи дольше и почувствуешь местную гравитацию как свою, станешь ругать местные правительства и законы и ностальгировать по России, где якобы все такие «отзывчивые» и «душа нараспашку».

Пока я съел пару русских хачапури, я узнал о буфетчице и рассказал о себе больше, чем несколько лет «общаясь» с одной и той же ее коллегой в Петербурге. Собственно, про питерскую буфетчицу я до сих пор не знаю даже, как ее зовут.

Гравитация — даже языком шевелить тяжело.

И потом — всюду враги.

Одно утешение — березы.

В Лондоне я встретил друга, который живет там уже четыре года. Как водится, спросил: не тянет домой, не скучаешь по русским березам?

Он посмотрел на меня внимательно и сказал очень серьезно:

— Здесь полно берез.

Он сказал: в детстве бабушка всегда говорила мне, что березы растут только в России. Но оказалось, что это неправда. Я езжу в парк под Лондоном, гуляю. Там растут березы, сколько угодно берез.

У моего друга шотландская фамилия, он потомок эмигранта времен Екатерины Великой. Так что для него это практически репатриация. Тем более, оказалось, что с березами никаких проблем.

Хотя, я думаю, что одна проблема все же есть: он говорит и думает на русском языке, он русский.

Для меня Лондон стал русским городом, потому что я гулял по Лондону с русским другом, который говорил со мной на русском языке.

В Лондоне я вел программы и отвечал журналистам на английском, который англичане, наверное, из вежливости, хвалили. Я пытаюсь изучать немецкий. Может, скоро я выучу таблицу спряжений глаголов haben, sein, werden. Но никогда и ни на каком языке не смогу выразить себя так, как на русском, — этого не изменить.

И, нет, это не так, что родина для нас там, где говорят по-русски. Русский сам по себе и есть наша родина. И другой родины у нас больше нет. Наша родина — русский язык.

Друзья мои и читатели! Вы неправильно поняли, если подумали, что и я уже обосновался в Берлине. Я здесь совсем ненадолго и скоро вернусь к нашим… снегам? морозам? березам? Все это здесь тоже есть, но я вернусь — просто вернусь.

Еще недавно я сказал бы недругам: «Не дождетесь!» Но сейчас я не столь категоричен. Могут и дождаться. В мою спину тоже дует ветер. И в их спины, — через несколько лет мы вполне можем встретиться на Трафальгарской площади или у Бранденбургских ворот.

Ветер все сильней и сильней. Тираж моей первой книжки на немецком языке в два с половиной раза больше, чем тираж моей последней книжки на русском. Меня один раз позвали провести встречу с читателями в российский регион — и за то же время четыре раза позвали на мероприятия в Европу. Британский визовый центр выдал мне интересную визу: сроком действия на 6 месяцев, количество дней 180. 180 дней — это и есть 6 месяцев! Оставайся с нами, мальчик. Нашим королем ты не будешь, у нас есть свои короли. Но и погибнуть, скорее всего, не дадут. Ветер все сильней и сильней.

Но пока речь не об этом.

Мы становимся эмигрантами в собственной стране. Посмотрите на русских писателей! Кто-то месяцами живет за границей, на собственной «вилле» — даже если это просто садовый домик, или по грантам в благотворительных приютах. Один рубит себе избу в карельской глуши. Другой закрывается в родной деревне, в своей «Ясной Поляне» — это тоже побег. Те, кто еще в центре, в гуще, в водовороте — истончаются, истлевают, как лучина.

Мы эмигрируем в единственную доступную нам страну, в страну, где нам легко и без испытательных сроков выдают вид на жительство: в Русский Язык. Это наша репатриация. Возвращение на родину. Другой родины у нас нет.

Нам она нужна, родина, как всем. И мы думали, что нужны своей родине, — поэтому и трепыхались так, пылали и ярились. Но нас выставили в 24 часа. И у нас нет другого выбора, пока. Но мы в русском языке, и у нас всё в порядке.

Я не смог сказать, что мы эмигрируем в литературу. Потому что литература — это не только язык, но еще институции: издательства, критика, премии. Вся эта земная церковь, что должна быть тенью церкви небесной — русского языка, стала частью той России, которой мы не нужны. Пара издательств скупила магазинные сети, и теперь на полках горами мусор, выпускаемый этими же самыми издательствами под именем «книг». Похоже, они скупили и премии. Отмечены книги случайные, проходные — все, что угодно, кроме того, что действительно составляет сегодня русскую литературу. И только случаем, ненароком выдвигаются и побеждают действительно значимые произведения — и с каждым годом все реже.

Мы еще не совсем покинули границы литературы. Но, кого смогли, они оттеснили в «провинцию» этой страны, на периферию, к дальним заставам. Чтобы не жгли глаголом. А если жгут, — так пусть едят себя сами. А на наши земли заселили неприхотливых гастарбайтеров. И сказали миру: вот она, русская литература!

Богомерзкое и гнусное, бездарное словоблудие про елду, манду и срачницу в лубочном стиле от «Космополитен» — лучший русский роман года. Вы меня простите за такую лексику, — но ведь не я решил, что это и есть русская литература.

Как же нужно ненавидеть русскую литературу и русский язык!

Что еще остается, как не эмигрировать из такой «литературы»?

У нас всё в порядке, мы эмигрируем.

Ничего страшного. Мы сохраним свою настоящую родину, и наша родина сохранит нас. Ни руководители регионов и страны, ни литературные институции не развеют нас как прах по ветру. Все пройдет, как пена морская. Останется настоящее. Всё в порядке, друзья. Всё в порядке.

…И пока я закончил это эссе, в маленьком, как спичечный коробок, номере дешевого русского отеля в Шарлоттенбурге стало значительно теплее…

4 декабря 2010 г., Берлин

 

Сноски:

 

 ¹     http://kp.ru/daily/24580.5/750790/.

 

 ²     http://www.openspace.ru/news/details/18490/. Видеозапись этого монолога можно найти по адресу: http://www.youtube.com/watch?v=jNI5DUMI6rs.

 

 ³     В частности, по адресу: http://www.grozny-inform.ru/main.mhtml?Part=17&PubID= 21703

 

 ⁴     Подробнее об этом можно прочесть, в частности, по адресу: http://www.mbudsmanrf.ru/index.php?option=com_ninjarsssyndicator&feed_id=1&format=raw.

 

 ⁵     http://www.glfr.ru/svobodnaja-kafedra/vsjo-v-porjadke.html.

 

 ⁶     «Я — чеченец!»

 

 ⁷     Пишу книгу, которая будет называться «Слава Богу, я — не чеченец!».