Двадцать лет назад рухнула Берлинская стена — событие, физически маркировавшее Слом Эпохи. В конце прошлого года в местечке Боско ди Маренго на севере Италии (ухо читателя уловит в этом имени эхо наполеоновской битвы при Маренго, но это будет случайная ассоциация) Форум Новой Политики^*, основанный Горбачевым (в просторечии Горбачев–форум), организовал дискуссию, посвященную метафизическим и метаполитическим последствиям этого события. По просьбе редакции «Континента» я подготовил подборку сокращенных стенограмм ряда выступлений на этой конференции, дающих, мне кажется, достаточно ясное представление о ее характере и проблематике. Я позволю себе, однако, предварить этот групповой анализ чем-то вроде тире на могиле Стены — журналистской реконструкцией двух мгновений — дня ее рождения (да простит мне Господь это выражение: в действительности операция проходила ночью и была чем-то средним между кесаревым сечением и абортом) и дня ее смерти — одного из самых радостных и многообещающих событий в истории ХХ века.

Александр Пумпянский

 

 

Как вырастают стены? По-разному и одинаково… Великую китайскую стену строили две тысячи лет. Берлинскую возвели за одну ночь.

Ровно в полночь в воскресенье 13 августа 1961 года армия и полиция ГДР приступили к сверхсекретной операции, которая замышлялась давно. Задача была грандиозная и по­своему новаторская — укутать в колючую проволоку целый город, вернее, три четверти города, что технологически еще сложней. Сильно разрушенный в мае 1945 года и поделенный, как и вся поверженная Германия, на четыре оккупационные зоны — советскую, американскую, британскую и французскую, Берлин был, однако, единым организмом. Улицы, не считаясь с режимами патрулирования, переходили из одной части в другую. Электропоезда S­Bann и U­Bann, как иголка с ниткой, прошивали город от окраины до окраины со всех направлений, сходясь в центре у Бранденбургских ворот. Представьте себе жертву катастрофы, у которой от удара разорваны все ткани. Хирургу предстоит тончайшая работа: соединить все ткани, сшить все разорванные артерии и вены. Точно такая работа предстояла армии и полиции ГДР, только с точностью до наоборот: нужно было разорвать все артерии и вены, прервать все до единого кровотоки, чтобы ни одна кровинка не могла попасть с запада на восток и с востока на запад.

Длина Китайской стены – 6700 км. Берлинская стена не так велика. 43 км — это собственно линия раздела Восточного и Западного Берлина, и еще 156 — пограничная линия, отделяющая Западный Берлин от территории ГДР… «Долгую стену в 10 000 ли», как она официально называлась в Поднебесной, лепили из глины и камня, пока в славную эпоху династии Минь не изобрели кирпич, и дело пошло более споро. Берлинскую стену сначала развернули из колючей проволоки, предварительно разрыв улицы, чтобы сделать их непроезжими. Лихорадочная работа шла два дня. Но уже 15 августа, чуть отступив в глубь собственной территории, чтобы не нарушать Потсдамских соглашений, приступили к возведению из бетонных блоков собственно Стены. При этом самой важной частью строительного пейзажа была охрана, солдатам был отдан приказ стрелять в каждого, кто попытается пересечь черту. В дальнейшем эту армированную конструкцию усилили цепными оградами и минными полями.

Так завершился первый этап возведения Берлинской стены. Это был шедевр заборного творчества. Цветущий капиталистический город — витрина свободного мира — был запечатан внутри вооруженного до зубов советско­социалистического полицейского государства.

Однако щели остались.

Второй этап начался в июне 1962 года. Отступив от изначального сооружения вглубь на расстояние до 90 м, приступили уже основательно к возведению параллельной стены. Дома, что оказались между двумя стенами, подлежали сносу. Жильцов переселили без разговоров. Так образовалось пустое пространство — ничейная полоса, она же «полоса смерти». Ее засыпали гравием, на котором отпечатывались все следы, и оснастили минами­ловушками. Но главное — это было открытое, хорошо просматриваемое и простреливаемое пространство.

Впрочем, этого тоже оказалось недостаточно.

Всего в строительстве Берлинской стены было четыре этапа.

1. Забор из колючей проволоки вырос в 1961 году.

2. Доводка и совершенствование забора из колючей проволоки продолжались с 1962­го по 1965 год.

3. Возведение бетонной стены заняло следующие десять лет (1965 — 1975 годы).

4. Над созданием завершающей стадии — Стены четвертого поколения, получившей официальное название Grenzmauer 75 (Пограничная Стена­75), — трудились еще пятилетку — с 1975 по 1980 годы.

Неутомимые строители ни на шаг не отставали от прогресса. Стену четвертого поколения собрали из 45 000 железобетонных секций, каждая высотой 3,6 м, шириной 1,2 м. Добавьте к этому траншеи, системы сигнализации, ловушки, колючую проволоку, собак на поводках, 116 вышек и 20 бункеров… Не забудьте расставить танки на ключевых позициях, и образ Стены станет более полным.

В фундамент Великой китайской стены уложили три миллиона жизней. Ее охраняли до миллиона человек. Все для того, чтобы защитить империю от набегов племен с севера… Берлинскую стену именовали не иначе как Антифашистским защитным валом, который должен был остановить агрессию с Запада. Более частное объяснение заключалось в необходимости поставить преграду деятельности западных агентов в Восточной Европе. На закуску следовало экономическое объяснение: нельзя мириться с тем, как западноберлинцы скупают дешевые продукты в Восточном Берлине. Некоторая логическая нестыковка не смущала гэдээровских пропагандистов. Дело в том, что жители Западного Берлина все-таки могли попасть в Восточный Берлин. Это жители Восточного Берлина не могли попасть в Берлин Западный. Вот это и было реальной задачей Стены: держать в застенке своих, остановить исход жителей ГДР на Запад.

В 1961 году накануне операции по огораживанию города на Запад уходили ежедневно полторы тысячи немцев. Это было спонтанное и очень наглядное «голосование ногами». Такими темпами первому в истории государству рабочих на немецкой земле грозило остаться без граждан и, в первую очередь, без рабочей силы.

Единственной категорией, которой после возведения Стены разрешался выход на Запад, были старики. Не беда, если они не возвращались. Сбрасывать «социальный балласт» на плечи «классового противника» полагалось рациональной политикой.

Стена разделила семьи, у многих отняла заработок. Что с того? Главное было лишить подданных свободы передвижения и в конечном счете свободы выбора. Цитаты из официальной брошюры 1955 года, предназначенной доверенным лицам — агитаторам, замечательны своей выразительной стилистикой.

«Как с точки зрения морали, так и с позиции интересов всей германской нации, покинуть ГДР — акт политической и моральной продажности…

Разве это не акт политической продажности, когда граждане, будь то молодежь, рабочие или представители интеллигенции, покидают и предают все то, что наш народ создал общим трудом в нашей республике, чтобы предложить себя американской или британской разведкам или работать на западногерманских фабрикантов, юнкеров или милитаристов? Разве решение оставить землю прогресса ради болота исторически отсталой социальной системы не демонстрирует политическую отсталость и слепоту?

Рабочие по всей Германии потребуют наказания тем, кто сегодня покидают Германскую Демократическую Республику, мощный бастион борьбы за мир, чтобы пойти в услужение смертельному врагу немецкого народа, империалистам и милитаристам».

Так агитировали агитаторов. Взвинченность запредельная, градус патетического вранья потусторонний. От такого мы уже, пожалуй, отвыкли. Хотя с некоторых пор пропагандистские призраки возвращаются. О чем бы это говорило?

Непроницаемая для смысла стена из слов действенна только тогда, когда ее подкрепляет Стена из бетона.

Режим ничего не жалел, чтобы сделать ее неприступной. Тщетно. История преодоления Берлинской стены — фантастическая сага. Пять тысяч раз это восточногерманское чудо­юдо терпело поражение от людей неукротимого духа. Смельчаки брали ее в лоб — разогнавшись на гоночном автомобиле. Одолевали по воздуху — на самодельном воздушном шаре. Совершив подкоп, вылезали из­под земли… Но и месть Стены была страшна. Свобода стоит смерти — другого прейскуранта она не знала.

Хроникеры Берлинской стены расходятся. Одни называют число ее жертв — 136. Другие говорят о цифре, превышающей 200.

18­летнего Петера Фехтера подстрелили на «полосе смерти». С той стороны, куда он стремился, его не могли спасти — это бы спровоцировало бойню. С той, откуда бежал, не хотели. Там сочли, что показательная смерть «предателя» будет хорошим уроком. Так он и лежал на «ничейной земле», умирая у всех на глазах, пока не истек кровью.

Последнюю кровавую жертву Стена забрала 6 февраля 1989 года. Имя смельчака Крис Геффрой.

Потом, когда Стена — и режим — рухнут, тех, кто отдавал приказы стрелять, будут судить. А они, еще недавно не знавшие ни капли страха и сомнений, будут жалко оправдываться, утверждая, что приказов не отдавали. Нет­нет, стрельба была (от этого невозможно отвертеться), — но только не на поражение…

На Западе проклинали Стену как порождение тоталитарного зла, но в тех закрытых кабинетах, которые занимаются реальной политикой, ее вынуждены были принять. Правительство США проинформировало советское правительство, что оно признает Стену как «факт международной жизни» и что США не будут оспаривать ее военными средствами. В шизофренической атмосфере танковой и ракетно-ядерной конфронтации наличие Стены по­своему страховало Западный Берлин от нападения с Востока. Иначе зачем было такой огород городить?!

Что вовсе не избавляло от столкновений. Напротив, где бы не искрить, как не здесь, в этом фокусе интересов, в самой главной и самой видимой точке трения двух систем.

На седьмой день творения Стены 19 августа 1961 года колонна вооруженных сил США из 491 автомашины и трейлера, в которых находились 1500 солдат и офицеров, выдвинулась из ФРГ и направилась в Западный Берлин. Колонну, растянувшуюся на 160 км, напряженными взглядами провожали восточногерманские полицейские, забравшиеся для удобства наблюдения на деревья вдоль шоссе. Однако обошлось без инцидентов, никаких препятствий на пути колонны не случилось. С тех пор каждые три месяца американцы повторяли марш. Это называлось ротацией контингента войск США в Западном Берлине.

Это была очевидная демонстрация. Демонстрация поддержки Западного Берлина, демонстрация американской ответственности за его жителей. Которую очень легко было назвать и провокацией. Но Москва тоже знала правила игры.

Хрестоматийным стал эпизод, когда у Бранденбургских ворот советские и американские танки выстроились в боевых порядках друг напротив друга и так стояли, играя на нервах всего человечества. Игра в «гляделки» продолжалась довольно долго, но потом они развернулись и ушли. Никто не перешел черту.

26 июля 1963 года Джон Кеннеди произнес у Берлинской стены свою знаменитую фразу «Я берлинец», которую потом восторженно цитировали бессчетное число раз. От внимательных слушателей, однако, не укрылось, что и в этой приподнятой речи американский президент поклялся защищать не всех берлинцев и немцев, а только западных. В июне 1987 года с той же точки Рональд Рейган публично призвал советского генерального секретаря «снести эту стену». Прекрасная риторика! В realpolitik, однако, безотказно действовал другой принцип: каждому свое. Зоны влияния нерушимы, будь то хоть трижды тюремные зоны! Чтобы что-то изменилось, мир должен был перевернуться.

Так и случилось. Сначала Стена прохудилась — там, где никто и не ждал. 23 августа 1989 года Венгрия — такой же барак соцлагеря, как и ГДР, но повеселей, — неожиданно открыла свою границу с Австрией, и 13000 восточногерманских туристов, гостивших в Венгрии, немедленно сиганули в открывшееся окошко… «Голосование ногами» против монструазной системы пошло вновь. «Мы хотим вон!» — под этим лозунгом волна антиправительственных демонстраций захлестнула ГДР в октябре 1989 года. Когда этот лозунг сменился на другой: «Мы остаемся здесь!» — вон, в отставку вынужден был уйти бессменный «железный вождь» Эрих Хонеккер. Это произошло 18 октября 1989 года, а 4 ноября на Александр­плац — главной площади Восточного Берлина — собрались уже миллион человек — критическая масса.

Тем временем поток беженцев из ГДР нашел новую дыру — через Чехо-словакию, и новому «либеральному» коммунистическому правительству ГДР ничего не оставалось, как ослабить режим прохода уже непосредственно на границе ГДР и ФРГ и в Берлине. Объявить о послаблениях было поручено срочно отозванному из отпуска министру пропаганды. А тот то ли в спешке что-то перепутал, то ли ситуация вышла уже полностью из­под контроля, но на вопрос, с какого момента вступают в силу новые правила, растерянно ответил: «Насколько я понимаю, немедленно». Десятки тысяч восточноберлинцев, услышав эти слова у своих телевизоров, тотчас заполонили все контрольно­пропускные пункты Стены. Растерянная стража куда­то звонила, ни один телефон, естественно, не отвечал, но такого напора граница уже не могла выдержать, ее пришлось открыть. На той стороне произошло восторженное братание восточных и западных берлинцев. Этот сумасшедший день — 9 ноября 1989 года — вошел в историю как День падения Стены. «Голосование ногами» окончательно победило.

А ведь только в начале этого года Хонеккер объявил, что Стена простоит «еще сто лет». Не тысячу, как Гитлер сулил фашистскому рейху, который просуществовал 13 лет, хотя преступлений совершил на весь ХХ век, а только сто. Чем круче диктатура, тем глубже она мнит себя в вечности. Даже тогда, когда уже включен обратный отсчет.

Стена была больше, чем стена. Она была сестрой — символом — режима. Режим был силен и грозен, покуда стояла Стена. Но и Стена была неприступна, покуда стоял режим. Режим зашатался — из Стены посыпалась труха, и она рухнула. И следом рухнул режим.

Стена была больше чем граница, разделявшая немцев. Задача закрепления плодов послевоенного раздела нуждалась в политическом, юридиче­ском и прежде всего физическом оформлении мирового раскола, и Берлинская стена стала его фирменным знаком. Наступал планетарный ледниковый период холодной войны. Потребовался «железный занавес», длиной и мощью превосходящий Великую китайскую стену: он должен был отгородить от мира коммунистическую империю и утопию. Вензелем и замком глобального «железного занавеса» и была Берлинская стена.

Однако утопия должна быть бескомпромиссна, а империя безжалостна. А к середине 90­х годов коммунистическая система явно не выдерживала груза взятых на себя претензий. В самом ее центре, за незыблемой Кремлевской стеной что-то сломалось, — какие-то хромосомы, наверное, — былая диктатура захромала. Новый вождь с человечьим лицом взыскал неведомых перемен — Перестройки и Гласности, оттепели, гуманистических послаблений. И всё… С этого момента Берлинская стена годилась уже только на снос.

Берлинская стена пала, как Иерихонская. Моментально и под музыку: Леонард Бернстейн, Мстислав Ростропович, «Скорпионы» играли здесь свои оды Свободе и времени перемен… В следующие дни и недели тысячи «дятлов Стены», как их немедленно прозвали, пришли с молотками и «по камушку, по кирпичику» растащили ее на сувениры.

Таким был событийный фон. А теперь пора медитации.

Михаил ГОРБАЧЕВ,

первый Президент СССР

Тема нынешнего форума подсказана историческим календарем: двадцать лет назад рухнула Берлинская стена — один из последних и позорных символов абсурда холодной войны и опасного разделения мира на противостоящие блоки и сферы влияния. Для меня это не только абстрактная годовщина важнейшего политического водораздела, ознаменовавшего конец политического ХХ века, но и глубокий рубеж (рубец), отметивший мою жизнь политика и сына своей страны и этого века.

Мы глядим в это недавнее прошлое уже другими глазами, не только потому, что стали на 20 лет старше (и мудрее?), но и потому что за это время приобрели опыт жизни в доселе неведомом «мире после холодной войны», о котором в конце 80­х могли только строить свои предположения и с которым связывали много надежд и, как выясняется, иллюзий. Каков же хотя бы приблизительно итог этой уникальной эпохи и послание, написанное на новой странице всемирной истории человечества, открытой в те годы? Они неоднозначны.

Первая и оптимистическая констатация: история не кончилась! Вопреки тому, что провозглашали некоторые, но и на что, в известном смысле, рассчитывали мы — представители моего поколения политиков, которые искренне верили, что с прекращением холодной войны человечество сможет, наконец, забыть об абсурде гонки вооружений, опасных региональных конфликтов и стерильных идеологических споров и войдет в своего рода Золотой Век коллективной безопасности, рационального использования материальных ресурсов для преодоления бедности и неравенства и примирения с окружающей средой.

Конечно, достижения неоспоримы. Мы вошли в Новый Век не только с точки зрения летосчисления, но и благодаря восстановленному Единству Мира и мирового исторического процесса, единой Глобальной Экономике и планетарным средствам коммуникации, передвижения и общения. Освободившийся от искусственных барьеров, стен и ограничителей, мир вернулся к процессу естественного развития, что дало мощный толчок давно созревшему потенциалу его Глобализации. (Это отнюдь не означает установления в нем глобальной гармонии.)

Еще один важнейший итог обрушения завалов холодной войны — осознание миллионами одного из главных постулатов Нового Мышления — взаимозависимости важнейших аспектов существования и развития человечества. Не только с точки зрения связанности процессов и событий, происходящих на разных континентах, но и органической увязки экономических, технологических, социальных, экологических, демографических, культурных и иных изменений в единый узел многомерного комплекса Человеческого Бытия, определяющего условия ежедневного существования миллиардов жителей нашей планеты. Человечество стало по­настоящему превращаться в единую цивилизацию.

Однако обрушенная Стена, устранение «железного занавеса», других барьеров и границ неожиданно для многих свело в объединенном мире не только страны, еще недавно представлявшие разные политические системы, но и разные цивилизации, культуры и традиции, вызвало необходимость синхронизировать историческое время для тех, кто фактически жил в разных эпохах и на разных ступенях внутреннего развития. Отсюда и повышенная роль и ответственность Политики и политиков как выразителей всего многообразия человеческих интересов, регуляторов и «поисковиков» оптимальных решений, компромиссов и способов урегулирования и предотвращения конфликтов.

Как внезапное открытие шлюзов громадной плотины это стало большим испытанием и для общественного сознания, и для политических элит, которые привыкли до сих пор существовать и действовать в комфортной тени искусственных границ и под их прикрытием. В своем большинстве они оказались к этому не готовы. Вот почему наряду с констатацией неоспоримого прогресса на пути объединения и «взросления» человечества мы должны честно сказать о выявившихся проблемах, развеянных иллюзиях и упущенных шансах. Их список, увы, не менее внушителен.

Конечно, мы можем гордиться тем, что опасность нового (термоядерного) мирового конфликта устранена! Однако для многих миллионов людей, живущих в самых разных регионах земного шара, мир не стал безопаснее. Не только многочисленные локальные конфликты, этнические и религиозные войны, как сыпь, выступили на новой карте мировой политики, унося многочисленные жертвы. Высшим свидетельством иррациональности и безответственности новых поколений политиков стало то, что военные расходы и бюджеты как больших, так и малых стран взлетели выше уровня эпохи холодной войны, а силовые методы вновь становятся общепринятым способом разрешения конфликтов и банальным аспектом новых международных отношений.

Наш мир бесспорно не стал справедливее! Из-за сохраняющегося и даже усугубляющегося разрыва между бедностью и богатством не только между благополучным Севером и развивающимся Югом, но и внутри уже развитых стран. И с этой точки зрения социальные проблемы в моей стране России, как и в ряде других посткоммунистических стран, — свидетельство того, что просто отвергнуть обанкротившуюся модель администативно­командной экономики и бюрократического планирования — недостаточно. Ни для того, чтобы обеспечить конкурентоспособность страны в условиях открытой мировой экономики, ни для того, чтобы обеспечить соблюдение принципов социальной справедливости и поддержания достойного жизненного уровня населения.

За прошедшие 20 лет наша планета не стала более надежным и безопасным домом для ее обитателей. Предостережения основателей Римского клуба, сформулированные еще 40 лет назад, остались проигнорированы. Обозначенные ими пределы роста и разумные рамки промышленного производства и потребления естественных ресурсов переходят за красную черту, демографические диспропорции и миграционные потоки порождают политические и социальные конфликты, источники энергии истощаются и превращаются в очаги войн, а питьевая вода уже сегодня превращается в предмет роскоши, недоступный для миллионов обездоленных.

К проигнорированным прежним вызовам добавляются новые, которых не знала политика эпохи холодной войны. Среди них — терроризм, который в условиях, когда мировая война перестала быть реальной угрозой как сред­ством сдерживания конфликтов между «сильными», превратился в «атомную бомбу слабых» уже не только в переносном, но, может быть, и в буквальном смысле. Бесконтрольное распространение средств массового уничтожения, их возможный выход в космос, состязание на новом технологическом уровне в производстве вооружений между бывшими противниками в холодной войне и новыми претендентами на роль полюсов влияния в многополярном мире усиливают ощущение хаоса, который захлестывает мировую политику.

Прежние регуляторы, начиная с ООН и других международных и региональных структур, рожденных в период холодной войны, оказываются либо бессильны, либо неадекватны в новых условиях, а оживление национализмов и шовинизмов различного калибра, особенно заметное в условиях появления на карте мира многочисленных новых государств и оживления сепаратистских движений, создают дополнительные линии напряженности.

У одних это порождает растерянность, апатию и недоверие к политике. У других вызывает ностальгию по прежним «стабильным» временам и тягу к традиционным (и архаичным) методам авторитарного и упрощенного решения сложных проблем, поощряя авторитаризм и популизм политиков. У третьих провоцирует отчаяние и иррациональный протест, подпитывая политический экстремизм и терроризм и религиозный фундаментализм и фанатизм.

Дополнительным фактором, который способствует потере общественных ориентиров, утверждению атмосферы политического пессимизма и нигилизма, является кризис идеологий, грозящий превратиться в кризис идеа­лов, ценностей и морали. Можно сказать, что ХХ век стал веком конфликта и смерти идеологий, особенно тех, в основе которых лежали утопические концепции.

Но прежних идеологов как на Востоке, так и на Западе торопятся сменить новые. Сегодня многие забывают, что падение Берлинской стены стало не причиной глобальных мировых перемен, а следствием тех глубинных процессов реформ, которые начались на Востоке, в частности, в Советском Союзе. Именно там после десятилетий большевистского эксперимента и констатации исторического тупика, в который он привел российское общество, родился мощный импульс демократической реформы, которым смогли воспользоваться и страны Восточной Европы.

Но вскоре выяснилось, что и капитализм на Западе, лишившись своего исторического соперника и противника и вообразив себя в роли единоличного правителя мира и воплощения мирового прогресса, рискует привести западные общества и остальной мир в исторический тупик.

Понадобился нынешний мировой экономический кризис для того, чтобы выявить органические пороки существующей западной модели развития, навязываемой остальному миру как единственно возможной, и убедиться, что не только бюрократический социализм, но и ультралиберальный капитализм нуждается в глубокой демократической реформе и обретении «человеческого лица».

Ранее, осознавая эти проблемы, такие яркие умы, как Джон Кеннет Гэл-брайт и Андрей Сахаров, мечтали о конвергенции двух соперничавших общественных систем. Шанс для этого (если он и был) оказался упущен. Но тем более нельзя упустить шанс для того, чтобы на основе коллективного пережитого опыта постараться выработать совместную формулу «глобализации с человеческим лицом». Если же нынешние попытки поскорее преодолеть последствия глобального кризиса сведутся к поиску вариантов оживления и спасения прежней и явно обанкротившейся модели общественного развития, мы рискуем уже в недалеком будущем пережить не просто новый кризис, но подлинную цивилизационную катастрофу.

Сегодня мы все, оказавшись в известном смысле на руинах старого порядка, можем считать себя участниками процесса Творения Нового Мира. Многие казавшиеся бесспорными (как на Востоке, так и на Западе) истины и постулаты перестали быть бесспорными. Среди них: слепая вера во всемогущество и, главное, в демократическую природу рынка. Убеждение в том, что западная модель демократии может быть автоматически (механически) распространена на общества с другим историческим опытом и иными культурными традициями. Даже такое, казалось бы, очевидное, вызывающее консенсус понятие, как общественный прогресс, нуждается в нынешних условиях в уточнении и новом определении.

Не будем забывать и еще об одном, может быть, важнейшем вызове, с которым впервые столкнулось все человечество. Мы еще не в полной мере осознали, что, счастливо избежав новой мировой войны между людьми, мы все уже давно участвуем в другой мировой войне — Человека с Природой. Давно настало время перейти от логики покорения природы, как говорил выдающийся российский ученый Никита Моисеев, к принципу «коэволюции». («Сегодня уже нельзя рассматривать независимо развитие Общества и Природы и решать политические и экономические проблемы, игнорируя глубокую взаимосвязанность природных и общественных процессов».) Такой новый подход требует выработки и распространения норм новой нравственности. Это задача для всех: и политиков, и гражданского общества, и бизнеса, и средств массовой информации.

Наберемся же смелости, как говорил один из великих сынов прошлого века Папа Иоанн Павел II. Постараемся обратить драматический опыт прошлого века в строительный материал для нового. И не допустим, чтобы из его развалин были возведены новые стены!

Мерседес БРЕССО,

Президент региона Пьемонт

Падение Берлинской стены поставило нас перед проблемой. Мы всегда знали, где Европа начинается на западе: наши морские границы делают это очевидным. Однако наши восточные границы были изменчивы, и это зависело не столько от факторов географии, сколько от превратностей политического и военного характера. Расширение Евросоюза на страны, бывшие сателлитами бывшего Советского Союза, вызвало огромный энтузиазм, но и ожесточенные споры.

Роль Европы не сводится к успешному примеру интеграции. Она стала как бы формой страховки от многих рисков нашего трудного и опасного мира. Евросоюз продемонстрировал свои возможности в защите граждан-ских прав и в гарантировании свободы религий, включая свободу от религии, в обеспечении благосостояния как фактора роста, во всестороннем развитии (инфраструктура, информатика, возобновляемые энергии, свобода торговли и т. д.). Те, кто вошел в Евросоюз, должны соответствовать определенным критериям, но зато они могут воспользоваться очевидными дивидендами, и прежде всего это неоценимые достоинства мира и перспектива будущего процветания. Интересно отметить, что во всех опросах, чт€о люди считают добавленной стоимостью от вхождения своих стран в ЕС (как бы они ни были при этом критичны по отношению к брюссельской бюрократии), величайшим завоеванием Европы они полагают то, что уже более 60 лет на континенте царит мир. Как и то, что расширение Евросоюза достигается исключительно мирными — и никогда военными — средствами.

 

Фелипе ГОНЗАЛЕС,

бывший премьер-министр Испании

Я помню одну беседу с Дэн Сяопином четверть века назад. Он рассказывал мне о том, что такое его четыре реформы и что должно произойти в Китае через двадцать пять лет. Должен признать, что этот мудрый пожилой человек ошибся, он недооценил грядущие перемены: произошло куда больше того, что он предсказывал.

Прошло двадцать лет с падения Берлинской стены, мы столкнулись с глобальным системным кризисом. Парадокс, однако, заключается в том, что альтернативной системы, куда можно было бы обратить взор в поисках спасения, не существует. Историческая альтернатива исчезла в 1989 году, а альтернативы системе, которые нынче предлагаются, это утопии, самые регрессивные утопии, авантюры, которые не могут дать хороших результатов и в которых уж точно нет никакого обещания будущего. Я мог бы привести некоторые примеры таких регрессивных утопий в Латинской Америке, попыток заново изобрести социализм для ХХI века.

Итак, мы испытываем системный кризис и не имеем альтернатив. Коммунизм как система рухнул. Но и капитализм рухнул как система. Нынешний глобальный финансовый кризис — это кризис нерегулируемых финансовых рынков, которые верили, что они регулируются сами собой — невидимой рукой. Однако этой невидимой руки рынка никогда в действительности не было и не будет. Я, по крайней мере, так думаю. Я верю, что то, что мы имеем, может быть реформировано, но только реформа должна быть глубокой. И плохая новость заключается в том, что нынешний тяжелейший кризис, боюсь, не породит реформ, в которых мы нуждаемся. Судя по первым шагам Большой Двадцатки, не видно, чтобы мы дошли до корневых проблем.

Но есть и хорошая новость, она в том, что последние двадцать лет, несмотря на растущий разрыв в доходах между наиболее процветающей и наиболее обездоленной частями планеты, были для мира лучше, чем предыдущие двадцать лет. Я имею в виду не только Европу. Число людей, обладающих покупательной способностью, во всем мире возросло в невероятном масштабе. Я знаю, что перепады тут гигантские, но Китай и Индия создают второй уровень общества потребления — того самого, которое мы так любим критиковать.

Я никогда не доверял всему, что говорится о конце истории или о неизбежном столкновении цивилизаций, так же как не верил в невидимую руку рынка. Но я знаю, что, защищая рынок, не обойтись без конфликтов. В одной нашей беседе в 90­е годы с президентом Бушем­старшим он сказал, что страны Центральной и Восточной Европы, оставив позади коммунистический статус и Россию, должны научиться жизни в рынке, потому что это единственная дорога, на которой они придут к демократии.

Часть моей жизни пришлась на время диктатуры Франко, и я бы сказал, основываясь на личном жизненном опыте, что не бывает демократии без рынка, но бывает рынок без демократии. Так или иначе, рынок стал общей средой экономического существования. От Китая до Вьетнама, Россия, Дания, Чили — какую модель ни возьми, рынок приняли все. Но когда рынок, и один только рынок, стал доминирующей идеологией, эта идеология, приложенная к финансовой системе, привела к тому, что система лопнула, а с ней и все высоколобые рассуждения насчет саморегулирования рынка. Вот и получается: коль скоро все мы разделяем веру в рынок, мы должны задуматься о том, как мы его организуем. Речь идет о регулировании в целях экономической эффективности и в целях социальной эффективности.

 

Альберто ИНДЕЛИКАТО,

бывший посол Италии в ГДР

Мы должны констатировать, что дуэль между капитализмом и социализмом (в любой версии), между либеральными демократиями и тоталитарными режимами, некоторые из которых к концу стали авторитарными, между частным предпринимательством и народным хозяйством, — эта дуэль практически во всех случаях закончилась победой первых и поражением последних. В минувшее двадцатилетие мы увидели, как все страны, ранее принадлежавшие к коммунистическому миру, наперегонки устремились к моделям, получившим развитие в Западном мире. У этой гонки были два забега и две конечные цели: вступление в НАТО и вхождение в Европейское Сообщество, которое трансформировалось в Европейский Союз. Вступая в НАТО, страны надеялись поставить барьер угрозе возможного возвращения России к традиционному гегемонизму. Войдя в ЕС, рассчитывали закрепить свою конверсию в капитализм. Они пытались прибиться к большому берегу в момент трудной трансформации.

Однако их ждало немало разочарований. Они поняли, что их обостренное восприятие отношений с Россией, сформированное событиями 1945 — 1991 годов, не совпадает, если не контрастирует, с реакцией «старых европейцев». Более того, у них часто складывается впечатление, а то и опасение, что, освободившись от диктата Москвы, они оказываются под гегемонией Брюсселя, безусловно, не столь давящей, но тоже обременительной. Их колебания и даже прямая оппозиция конституционной реформе ЕС — очевидный симптом этих страхов. А еще они осознали, что не существует одного типа капитализма. Более того, происходящие повсеместно кризисы порождают страх у одних и надежду у других, что капитализм находится в преддверии краха, на пороге своего окончательного поражения — вроде того, что настигло социализм. Хотя, как показывает практика, до сих пор капитализм не просто пережил все свои кризисы, каждый раз он выходил из них все более сильным. Правда, требуются немалое терпение и крепкие нервы, чего порой не хватает правительствам и в еще большей степени населению.

Вступление в Западный мир не обошлось без проблем и иного рода. Из Польши, Румынии и Болгарии пошла массовая иммиграция в страны Западной Европы. С одной стороны, это симптом того, что публика не верит в способность своих правительств добиться быстрого экономического развития. С другой, утечка мозгов и рук, особенно молодых, затрудняет и замедляет модернизацию этих стран в тот самый момент, когда они больше всего в этом нуждаются. Можно придти к парадоксальному выводу, что ЕС, распахнув двери слишком рано, сам того не желая, затормозил процесс модернизации этих стран.

Государства и народы Центральной и Восточной Европы не чувствуют под ногами той тверди, на которую они рассчитывали, когда еще только стремились стать частью западного сообщества. Они осознают, что их ждет мир, полный трудностей и опасностей. Но, в конце концов, за свободу часто приходится платить потерей былой стабильности.

 

Эрик ХОБСБАУМ,

историк, член Британской Академии Наук

Короткий ХХ век был эрой религиозной войны между секулярными идеологиями. Скорее по историческим, чем по логическим причинам доминировало противостояние двух — и только двух — взаимоисключающих типов экономики: «социализма» — этим термином определялись хозяйственные системы советского типа, основанные на центральном планировании, — и «капитализма», который вбирал в себя все остальное. Это очевидное фундаментальное противостояние между системой, которая стремилась уничтожить основанное на поиске прибыли частное предпринимательство (то есть рынок), и системой, которая стремилась снять с рынка любые общественные и иные ограничения, никогда не было оправданным. Все современные экономики должны сочетать в себе общественное и частное в той или иной комбинации и пропорции, и так фактически и происходит. Упорные попытки реализовать в самом крайнем виде противоположные логики «капитализма» и «социализма» провалились, причем провалились обе попытки. Основанные на госплане командные экономики советского типа не пережили 1980­х годов. Англо­американский «рыночный фундаментализм», достигший тогда своего апогея, рухнул в 2008 году. XXI веку придется искать более реалистические подходы к своим проблемам.

Как это повлияло на страны, ранее приверженные «социалистической» модели? При социализме госплановские командные системы оказалось невозможно реформировать, хотя практики и экономисты видели их фундаментальные пороки. Эти системы, неконкурентоспособные на международной арене, оставались, однако, жизнеспособны, покуда были изолированы от остальной мировой экономики. Эту изоляцию невозможно было сохранить, и когда от социализма ушли, — будь то из­за краха политических режимов, как в Европе, или по воле самого режима, как это случилось в Китае и Вьетнаме, — эти государства тотчас погрузились в то, что многим казалось единственно возможной альтернативой, — в глобализированный капитализм в доминировавшей тогда единственной форме капитализма свободного рынка.

Немедленные результаты в Европе были катастрофическими. Страны бывшего СССР до сих пор не преодолели этого наследия. К счастью для Китая его капиталистической моделью стал не англо-американский неолиберализм, а куда более дирижистский образец «тигриных экономик» Восточной Азии. Свой экономический «большой прыжок», однако, Китай предпринял без малейшей оглядки на социальные и человеческие последствия.

Этот период сейчас подходит к концу точно так же, как закончилось глобальное торжество экстремального экономического либерализма англо-американского типа. Хотя мы до сих пор не знаем, какие перемены принесет нынешний мировой экономический кризис, самый глубокий со времен кризиса 1930­х годов, когда шоковые последствия последних двух лет будут преодолены. Одно ясно: произошел важнейший сдвиг — от старых североатлантических экономик на Юг и, прежде всего, в Восточную Азию.

В этой ситуации бывшие социалистические государства (включая те, что до сих пор управляются компартиями) сталкиваются с очень разными проблемами и перспективами. Я оставляю в стороне разницу в их политическом облике. В большинстве своем эти государства остаются сравнительно слабыми. В Европе некоторые из них тянутся к западноевропейской социально-капиталистической модели, хотя и при куда более низком уровне дохода на душу населения. К странам бывшего СССР и Юго­Восточной Европы это, однако, не относится. Особенно трудное будущее ожидает Юго­Восточную Европу, более балканизированную, чем когда-либо раньше, познавшую войну, разгул коррупции и преступности. Россия, в какой-то мере оправившаяся от катастрофы 1990­х, сведена к роли сильного, но уязвимого поставщика сырья и энергии. До сих пор ей так и не удалось создать более сбалансированную экономическую базу. Реакция на издержки неолиберальной эры привела к определенному возврату к госкапитализму с откатом к некоторым аспектам советского наследия.

Очевидным образом простая «имитация Запада» уже не выбор. Это особенно наглядно в Китае, который создал свой собственный посткоммунистический капитализм — и так успешно, что будущие историки вполне могут увидеть в Китае истинного спасителя мировой капиталистической экономики в нынешний кризис. Так или иначе, об одной-единственной глобальной форме капитализма или посткапитализма говорить уже не приходится.

Тем не менее формирование завтрашней экономики — не самая важная часть наших забот. Основополагающее различие между экономическими системами лежит не в их структуре, а в их социальных и моральных приоритетах. Я бы выделил две проблемы.

Первая — это та, что конец коммунизма означал неожиданный конец ценностям, привычкам и социальным практикам, по которым жили поколения — не только при коммунистических режимах, но и в докоммунистическом прошлом, что в немалой степени сохранялось при этих режимах. Мы должны признать глубину шока и человеческие жертвы, порожденные этим нежданным-негаданным общественным землетрясением. Даже когда экономические трудности отступают, у всех, кроме тех, кто родился после 1989 года, остается чувство социального крушения и потери ориентиров. Должно пройти несколько десятилетий, прежде чем посткоммунистические общества сформируют стабильный образ жизни в новую эру, а для того, чтобы были искоренены некоторые последствия социальной разрухи, институциональной коррупции и преступности, может быть, потребуются еще б€ольшие сроки.

Вторая проблема — это то, что как западный неолиберализм, так и пост­коммунистические идеологии, им вдохновленные, намеренно подчинили благосостояние и социальную справедливость тирании ВВП, то есть максимальному и намеренно неравному экономическому росту. Сделав это, они подорвали, а в бывших коммунистических странах разрушили системы социального обеспечения, ценности и цели общественной службы. На такой основе не могут зиждиться ни «капитализм с человеческим лицом» послевоенных десятилетий, ни сколько-нибудь удовлетворительные посткоммунистические системы смешанного типа. Цель экономики — не извлечение прибыли, но благосостояние всех людей, точно так же, как легитимность государству следует искать в народе, а не во власти. Экономический рост — не цель, а сред­ство на пути к хорошим, гуманным и справедливым обществам. Неважно, как мы называем режимы, которые стремятся к этой цели. Важно, как, из каких приоритетов исходя, мы сочетаем общественные и частные элементы в наших смешанных экономиках. Это ключевой политический вопрос XXI века.

Янь МИНЬ ВУ,

вице­председатель Китайского Института стратегии и менеджмента, председатель Шанхайского Центра международных исследований

Двадцать лет после падения Стены — хороший момент для размышлений. Становится ли мир лучше или хуже? Движется ли он назад или вперед?

Три главные перемены в мире, по­моему, таковы.

Первая. Центр тяжести в международных отношениях сдвигается из Атлантики в Тихий океан. Быть может, это самая важная перемена за последние четыре столетия. Что определяет этот сдвиг — подъем Азии? Да, после Второй мировой войны Азия начала подниматься. Первой поднялась Япония. Затем в 60­е к ней присоединились четыре «тигра». В ранние 70­е — другие азиатские страны: Индонезия, Филиппины, Таиланд и Малайзия. В 1978 году мы в Китае начали новую политику, которая получила название «реформа и открытость внешнему миру». В 1991 году свою экономическую реформу начала Индия. Подъем Азии — таков новый тренд, который, как я понимаю, изменит лицо мира в XXI веке.

Вторая перемена заключается в том, что никогда прежде мир не был так един и взаимозависим, как сегодня. Возьмем взаимоотношения между США и Китаем, к примеру. Тридцать лет назад, что бы ни случилось в американ­ской экономике, на Китай это никак не влияло. Ныне все иначе: когда США в беде, мы тоже в беде. И наоборот. В 1971 году, когда я, молодой дипломат в составе китайской делегации на сессии Генассамблеи ООН, впервые приехал в США, в магазинах Нью­Йорка днем с огнем было не найти товаров китайского производства. Сейчас американские друзья сетуют: «Посол Ву, невозможно подобрать вам сувенир: что ни купи, на всем марка “Сделано в Китае”».

Другой важный фактор, стоящий за этим трендом, — это общие вызовы: деградация окружающей среды, терроризм, распространение наркотиков и т. д. Ни одна страна в мире, как бы она ни была могуча, не способна справиться с ними в одиночку.

Третья перемена заключается в том, что мир стоит на пороге трех революций: энергетической, индустриальной и революции в образе жизни.

Что движет эти три революции? Во-первых, то, что целый ряд развивающихся стран находятся на подъеме. Азия, некоторые страны Африки, Латинская Америка... Если сложить население этих стран, получится 3,3 миллиарда человек. Никогда еще в истории человечества не было, чтобы половина населения земного шара испытывала такой подъем.

По-настоящему серьезной становится проблема ресурсов и энергии. Модель развития была изобретена индустриализируемыми странами, и, когда западные страны начали свой подъем, к их услугам были ресурсы всей планеты. Но сегодня, когда 3,3 миллиарда людей пришли в движение, у нас нет таких ресурсов. Второй фактор, стоящий за этими тремя революциями, это меняющийся климат. Накапливается слишком много CO₂, слишком заметен парниковый эффект в атмосфере. Это всеобщая проблема и общий вызов.

Вот так и получается: смена энергии, влекущая за собой новую индустриальную революцию, требует того, чтобы поменялся и наш образ жизни. Тот образ жизни, который мы имеем сегодня, был изобретен Западом, а с 3,3 миллиардами людей на подъеме этот образ жизни невозможно обеспечить, так что нам нужно меняться. Таковы три главные перемены. Мы в Китае их видим.

 

Марек ХАЛЬТЕР,

французский писатель, рожденный в Варшавском гетто

Вчера, блуждая по сети, я наткнулся на удивительную коллекцию. Это были фото двадцати четырех стен, которые все еще разделяют страны, государ-ства и людей по всему миру, включая Америку, Мексику, Испанию, Ирландию (Белфаст) и Израиль. Помню, как в ноябре 1989 года я услышал в телефонной трубке восторженный голос моего друга Мстислава Ростроповича. Он стоял у Берлинской стены и почти кричал мне: «Стену сносят!». Тот, кто рос в гетто, может только радоваться, когда рушатся стены. Важны, однако, не сами стены, а то, что они отделяют. Можно снести стену, но разделение останется — идеологическое, экономическое, политическое или расовое…

Стены строят тогда, когда начинают бояться. Советы построили Стену, когда они осознали, что их система начинает крушиться… Берлинскую стену я видел лишь однажды, мне показал ее Вилли Брандт. Я собирался написать статью для «Монд». Вилли Брандт усадил меня в машину со словами: «Ты должен увидеть то, во что мы утыкаемся в каждое мгновение. Ты должен почувствовать, что значит ударить по Стене голым кулаком. Это больно». Мы подъехали к Стене, пятеро художников трудились над ее отвратительной личиной.

Знаете, для чего нацисты построили стену вокруг Варшавского гетто? Не для того, чтобы мы не могли выйти наружу: нам было некуда идти. Это было сделано для того, чтобы не­евреи не видели, как мы умираем, чтобы оградить их сознание, чтобы гарантировать, что они не восстанут и не проявят солидарности с нами. Стена — символ разделения, но порой она может и объединять людей. Когда приходит пора снести стену, это делают сообща люди с обеих сторон.

 

Массимо д’АЛЕМА,

член итальянского парламента, бывший министр иностранных дел

Несколько лет тому назад, беседуя с Михаилом Горбачевым о проблемах посткоммунизма в России, я задал ему вопрос с подковыркой. «Если новые проблемы так велики, может, не стоило разрушать старый мир», — сказал я. Это был глупый неуместный вопрос, но он ответил очень серьезно. Что Стена должна была быть снесена, потому что в ней было отрицание всех наших ценностей, что это был невыносимый груз для всех тех, кто верил в левые ценности. Не может быть никаких сожалений: перемены, которые происходят, доказывают, что падение Стены открыло новую эпоху.

Тем не менее мы должны признать: идея того, что конец биполярного мира и равновесия страха приведет к миру и согласию в мировом масштабе, о чем говорил Горбачев в 1998 году, оказалась великой иллюзией.

Базисно биполярность была формой мирового порядка. После 1989 года мир развивался беспорядочно и число конфликтов выросло. Взорвались бомбы трагических религиозных конфликтов, — будто Средние века вернулись в современность. Чего только стоит война на Балканах! А ведь это — закономерная реакция на глобализацию. Этнические и религиозные группы схватились за оружие, чтобы защитить свое пространство, а это привело к взрыву религиозного фундаментализма — в первую очередь исламского. Однако и христианский мир обнаружил и фундаменталистские течения, и одностороннюю готовность Америки действовать без оглядки на других, и бушевскую неоконсервативную философию, — что, впрочем, было своего рода попытками справиться с мировым беспорядком.

Я не разделял, но понимал идеалистический позыв неоконсерваторов. В полной мере эту политику осуществляла Кондолиза Райс — умная, жесткая, женщина с характером. Ее любимая фраза: «Мы должны действовать». Я помню напряженные беседы с ней. В разгар ливанского конфликта я спросил, почему мы не вмешиваемся, чтобы остановить его. «Рано, — сказала она. — Пусть израильтяне сначала сделают всю грязную работу, уничтожат террористов». Она олицетворяла идею, что мировой порядок стоит на силе, на силе, ведомой сильным идеалом. «Мы хотим утвердить свободу. Вы, левые, слишком склонны к уступкам», — говорила она. Неоконсервативный подход Америки был решительной попыткой преодолеть мировой беспорядок силой, прибегнув к гигантской мощи Америки и отбросив сдержки демократии. В какой-то момент им показалось, что даже НАТО просто путается под ногами. Достаточно было коалиции готовых действовать.

Будем честны, эта попытка — попытка гегемонии, вызванная понятной реакцией на хаос и выразившаяся в военном навязывании западной демократии, — провалилась. Великий поворотный момент наступил с Обамой.

Прежде всего американская мощь будет поставлена на службу идее многостороннего управления миром. Это фундаментальное обстоятельство. Без США никакое многостороннее управление невозможно. Оно может быть эффективным только в том случае, если его движущей силой является экономическая и военно­политическая мощь Америки.

Второй важный момент состоит в следующем. Обама вовсе не отказался от идеала американского первенства, но он сделал очень существенную поправку. Это первенство базируется не столько на жесткой, сколько на мягкой силе Америки, фокусируясь на ценностях прав человека и свободы.

Сезон Обамы принес новые подходы, но я не вижу, чтобы Европа стремилась занять достойное место в мировой политике. Я верю, что, коль скоро мы возвращаемся к первенству дипломатии в международных отношениях, ЕС может сыграть очень заметную роль, однако до сих пор эта роль проявляется весьма слабо. Мы, европейцы, все еще в плену наших страхов и привилегий. Мир за последние двадцать лет пережил драматичную трансформацию, а мы так и не поняли, что по отдельности ни одна страна Европы, за исключением Германии, просто не обладает достаточным весом, чтобы на равных сидеть за столом с великими державами мира.

Нелегко будет построить систему многостороннего управления сегодняшним миром. Но если мы хотим, чтобы она заработала, если мы хотим избежать конфликтов и утвердить права человека, если мы не хотим, чтобы все выродилось в еще одну главу пресловутой realpolitik, мы должны осознать нашу ответственность и найти новые политические инструменты. В этом сценарии точно найдется место для Европы. При одном условии — мы должны сделать качественный бросок к ее политическому единству.

 

Маршалл ГОЛДМАН,

почетный профессор экономики, Уэлсли Колледж, Гарвард

Старые конфликты, новые стены… Я сказал себе, давай-ка я взгляну на эту тему с позиции Соединенных Штатов, и вот к каким суммарным выводам я пришел. У нас в нашей истории было много врагов, впрочем, врагов хватало у всех. Последовательно нашими врагами была Англия, ныне наш ближайший союзник, Канада, наша соседка, Франция, Испания, Мексика, Германия в Первую и Вторую мировые войны, Япония, Италия во Вторую мировую, СССР, Китай в холодную войну… Надеюсь, я никого не забыл.

Не стану убиваться по этому поводу, но посмотрите, сколь широк этот список. Каждый может в уме проделать ту же работу применительно к своей стране, боюсь, что список будет не менее внушителен.

Вывод, к которому я прихожу, очень прост. Все эти страны на том или ином этапе были нашими врагами, но рано или поздно все они стали нашими союзниками. Но тогда сам собой возникает вопрос: какой смысл иметь врагов? Рано или поздно вы все равно окажетесь вместе… Какой же урок из этого следует? Может быть, такой: ссора с соседом или кем-то еще в порядке вещей, но ведь рано или поздно вы решите свой спор. Так стоит ли тратить время и ресурсы на «добрую ссору»? Это может сослужить какую­то службу кому­то или чему­то, но если рано или поздно вы все равно закончите дружбой, то не лучше ли это сделать рано?!

Может быть, в устах экономиста это звучит наивно, но попробуйте опровергнуть эту логику. Уверяю вас, она очень практична.

 

Андрей ГРАЧЕВ,

председатель Научного комитета Форума мировой политики

Послесловие к дискуссии, которая едва началась

Политический календарь не совпадает с хронологическим. Можно сказать, что политический конец ХХ века растянулся почти на двадцать лет. Многие считают, что он начался в конце 80­х с падением Берлинской стены и окончанием холодной войны: именно они символизировали век мирового идеологического и политического раскола на противостоящие системы, блоки и лагеря. Кое­кто на Западе в ту пору воспринял распад Советского Союза как политический финал не только изнурительного ХХ века, но и своеобразный «Конец Истории».

У них было достаточно аргументов. Победив (в союзе с западными демократиями) нацизм во Второй мировой войне, Советский Союз проиграл послевоенный мир. Восточной Европе, превращенной в часть собственной мировой империи, советский режим не смог предложить ни своего Плана Маршалла, ни тем более примера для подражания. Единственным способом удержания ближайших стратегических союзников под контролем было присутствие советских войск и навязанная с их помощью репрессивная политическая модель.

Неудивительно, что, как только в своей речи в ООН Горбачев, отменив «доктрину Брежнева», провозгласил одним из главных принципов новой советской внешней политики «свободу выбора» народами своих политических систем и подкрепил эту декларацию заявлением об одностороннем выводе советских войск из Восточной Европы, Варшавский договор начал распадаться, а падение Берлинской стены было предрешено.

Но и сам Советский Союз не пережил Перестройки и вступил в стадию терминального кризиса не только из­за неспособности его политического режима реформироваться, но и потому, что составлявшие советскую (и российскую) «внутреннюю империю» нации и народы в свою очередь воспользовались обретенным правом на «свободу выбора» и выбрали для себя «мир за Стеной».

Но История любит шутить. Если сравнить противостояние Востока и Запада в эпоху холодной войны с двумя башнями Всемирного торгового центра в Нью­Йорке, то можно сказать, что после того, как рухнула Восточная (советская) башня, Западная — в виде обелиска победы — устояла недолго (по историческому времени) и на наших глазах погрузилась в пучину мирового кризиса глобального масштаба, ставшего одновременно свидетельством исчерпанности определенной модели развития экономики и общества, представленной в качестве универсальной.

Мы оказались, словно после политического землетрясения, как бы на «нулевом уровне» — под развалинами не только большинства идеологических схем и стереотипов прошлого века, но и в состоянии «первоначального хаоса» творения. Поэтому можно сказать, что именно сейчас в конце первого десятилетия XXI века наступает его подлинное политическое начало. Это по­своему выигрышная ситуация для размышлений о контурах новой политики. Тем более что нынешний мир в ней нуждается. Поскольку «мир за Стеной» — это уже другой, единый и взаимозависимый мир. Его черты — современная технология, глобальная экономика, новые средства транспорта и связи (парадоксально, во многом обязанные первым советским спутникам), глобальные последствия экологических проблем и катастроф и тотальная угроза, исходившая от атомного оружия и сделавшая невозможным решение военным путем конфликта между Востоком и Западом. Хиросима в 1945 году и Чернобыль в 1986 навсегда останутся его опознавательными знаками.

Разумеется, этот мир не родился 9 ноября 1989 года. Он не ждал исчезновения Берлинской стены, — более того, именно он подготовил ее падение. Общность и взаимозависимость мира складывались вопреки заклинаниям политиков и усилиям пропагандистов. Границы в нем, — даже самые охраняемые — межгосударственные, — все больше становились условными, его разделение на враждебные блоки было все более искусственным и требовало принуждения, страха, культивирования образов врага и взаимного вооружения друг против друга. Главным конфликтом этого мира было не видимое соперничество политических систем, идеологий и военно­промышленных комплексов, а противоречие между миром реальностей и миром политических теней (притом, что драмы и трагедии в этом театре теней разыгрывались всерьез, а их жертвами становились реальные люди).

Парадокс Стены, олицетворявшей этот конфликт, состоял в том, что она отбрасывала тень в обе стороны. И если от ее существования, как и в целом от «железного занавеса», перегораживавшего Европу и мир, страдали миллионы, многих ее наличие устраивало. В комфортной тени Стены уютно чувствовали себя стереотипы и обоюдные комплексы, она защищала покой, и, главное, интересы политиков, стратегов, военно­промышленных лобби и пропагандистов. Неожиданное падение главной Стены ХХ века поэтому многих застало врасплох, а наличие новых видимых и невидимых стен и барьеров, разделяющих людей и народы в наши дни, показывает, что и в XXI веке политики, да и человечество в целом, не готовы от них освободиться.

Можно, конечно, пожалеть о том, что исторический шанс, предоставленный миру концом холодной войны, не был в полной мере использован. И все же нельзя считать, что двадцать прошедших лет оказались потерянными для выработки политики, соответствующей потребностям нового мира. Ведь материалом для нее, как известно, служат не только прозрения и удачи, но, может быть, в большей степени — поражения и горькие уроки. За последние двадцать лет хватило и того, и другого.

Разные страны и целые континенты по­разному пережили окончание холодной войны и ускорение процессов глобализации. Практически на наших глазах формируются очертания новой карты мира. После дезинтеграции «второго мира» на роль не только экономического, но и политического соперника Запада начинает все активнее выдвигаться бывший «третий». Мы услышали оптимистический голос Азии (прежде всего, Китая), стремительно выходящей на первые роли — сегодня в мировой экономике, а завтра, наверняка, и политике. Вслед за Бразилией и остальная Латинская Америка расстается с прежним статусом части слаборазвитого мира и задворок Северной Америки и пытается сформулировать оригинальную собственную модель экономического и социального развития.

Но у глобализации есть и свои проигравшие. Среди них — Африка, которая чувствует себя отверженной и обделенной плодами глобализации и превращается в поле уже нового соперничества, на этот раз не между ядерными, а между новыми экономическими сверхдержавами. Даже Европа, главная жертва холодной войны и поэтому, казалось бы, однозначно выигравшая от ее окончания, за последние двадцать лет прошла путь от эйфории, вызванной собственным воссоединением, к сомнениям относительно того, может ли она оплатить его экономическую цену, а главное, способны ли «старая» и «новая» Европы, даже объединившись, образовать новый самостоятельный полюс не только экономического, но и политического влияния в глобальном и многополярном мире.

Что же до главных участников исторического конфликта, доминировавшего в послевоенной мировой истории, — США и России, — то и для них его благополучное и мирное разрешение не принесло ни гармонии в их отношения, ни ожидавшегося многими установления нового стабильного мирового порядка. США, восприняв политическую капитуляцию своего основного стратегического соперника как собственный исторический триумф и как мандат на единоличное управление мировыми делами, вынуждены были открыть для себя, что даже исторические победы, одержанные в прошлом веке, имеют относительный политический вес и практическую ценность перед лицом принципиально новой мировой ситуации.

Россия, истолковав как национальную катастрофу и стратегическое поражение свое собственное избавление от последствий рокового исторического выбора, сделанного еще в начале ХХ века, погрузилась в комплексы «побежденной» державы — антизападные обиды и мечтания о неясном, но желанном реванше. И через двадцать пять лет после ее начала Перестройка многими нынешними российскими лидерами воспринимается как политическая неудача или подрывной антинациональный проект. Ведь Перестройка была задумана и начала реализовываться как проект воссоединения России с мировой историей, примирения с внешним миром и возвращения в статус европейской страны — с плюрализмом мнений, верховенством закона, реальными выборами руководителей, неприкосновенностью человеческой личности, реальной конкуренцией в политике и экономике и отчетностью власти перед обществом.

Что касается нового «мира за Стеной» в целом, то сегодня он находится на расстоянии световых лет от оптимистического видения «нового политического мышления» Горбачева и его единомышленников.

Обещанная стабильность международных отношений не наступила, и наиболее распространенным средством решения старых и новых конфликтов остается сила, — будь то в виде государственного принуждения или террористического насилия. «Дивиденды от мира» так и не перераспределили колоссальные средства из военных бюджетов развитых стран на помощь в развитии отсталым регионам мира или экологические программы, а объем расходов на оборону и международная торговля оружием уже превышают уровни холодной войны.

Все это, на первый взгляд, подтверждает относительность благотворных исторических перемен, которые в конце прошлого века казались необратимыми. Перечисленные факторы свидетельствуют и об исключительно хрупком, переходном и в силу этого опасном этапе. Речь по сути дела идет об уникальном процессе синхронизации мирового времени для народов, принад­лежащих к различным культурам, традициям и даже историческим эпохам. Далеко не все они приучены собственной предыдущей историей к культуре терпимости, компромиссам, просто к сожительству с иными цивилизациями, верованиями, обычаями.

В то же время хочется верить, что опыт, в том числе и негативный, накопленный за годы, прошедшие после политического завершения ХХ века, обогатил новые поколения политиков важными уроками. Среди них и неэффективность силовых решений, и констатация тупиков, в которые ведет экстремизм, и невозможность униформизации пестрого, многополярного мира. Однако многополярность не сводится только к новым формулам компромиссов между новыми центрами экономической (или военной) силы. Реальная многополярность состоит в многокультурности человечества, которому политики должны помочь, во­первых, осознать себя как единое целое, во­вторых, научить пользоваться его новыми возможностями без того, чтобы ставить под угрозу общие интересы стабильности и безопасности или природную и культурную среду человеческого существования.

Подлинно эффективным инструментом назревшей мировой реформы может быть только новая политика, основанная на демократической культуре, диалоге, поиске компромисса и общего интереса. Мировому сообществу необходимо вернуть право выбора. Возможность вырабатывать и сравнивать альтернативы. Ибо истинная демократия — это всегда выбор. И именно она может дать нам ключ к выходу из нынешнего тупика.

Вместо новых стратегических альянсов необходимо строить политические и культурные мосты. Наш Форум — один из таких проектов.

 

Сноска:

 

^*                Форум Новой Политики — первоначально Форум Мировой Политики — международная неправительственная организация для анализа глубоких перемен, происшедших на мировой арене после окончания холодной войны. Создан в мае 2003 года на учредительной конференции в Турине (Италия) по инициативе М. С. Горбачева. В число членов­основателей вошли такие известные политические фигуры, как Джулио Андреотти и Франческо Коссига (бывшие премьер-министр и президент Италии), Беназир Бхутто (ныне покойная премьер-министр Пакистана), Фернандо Кардозо (бывший Президент Бразилии), Жак Делор и Мишель Рокар (Франция), Гельмут Коль и Ганс-Дитрих Геншер (Германия), Бутрос Гали (бывший Генсек ООН), Войцех Ярузельский и Тадеуш Мазовецкий (Польша), Тосики Кайфу (бывший премьер-министр Японии), Шимон Перес (Израиль), Марио Соареш (Португалия), Георгий Парванов (Болгария ) и др. За несколько лет своего существования Форум превратился в авторитетный международный центр дискуссий и экспертных исследований по наиболее актуальным темам международной повестки дня. Среди наиболее заметных международных мероприятий, проведенных им как на «основной сцене» в Пьемонте, так и в других странах, конференции по темам: «Новый международный беспорядок», «Бедность в мире — вызов международной стабильности», «Контуры новой мировой политической архитектуры» и ряд других. В 2009 году Форуму был предоставлен консультативный статус высшей категории «А» для неправительственных организаций при ООН.