От редакции

Намерение взять интервью у Андрея Николаевича Илларионова впервые возникло у редакции “Континента” еще в те времена, когда членом редколлегии журнала была безвременно ушедшая от нас в 2003 году Лариса Ивановна Пияшева — известный экономист, автор знаменитой в свое время статьи “Где пышнее пироги”, которая была напечатана в 1987 году в журнале “Новый мир” и стала одной из первых, если не первой работой, положившей начало широкой дискуссии о необходимости в стране либеральной реформы. Уже тогда Л. И. Пияшева неизменно отзывалась об А. Н. Илларионове с высочайшим уважением и теплотой — и не только потому, что он принадлежал к той же, что и она, школе экономического либерализма (это не мешало им, однако, порою и спорить друг с другом). Главное, она уже и тогда, в 90-е годы, считала его прежде всего по-настоящему выдающимся экономистом, одним из самых глубоких и крупных экономических умов современной России. Конечно, мы в редакции не были специалистами в экономике, но даже по тем выступлениям и публикациям тогдашнего А. Н. Илларионова, которые были известны и достаточно внятны и нам, не специалистам, мы вполне понимали, как она права. И естественно, что уже тогда — и особенно после дефолта 1998 года, который, кстати, был предсказан именно и только А. Н. Илларионовым, — у редакции возникло твердое намерение непременно связаться с ним и попросить рассказать читателям “Континента” о своих взглядах на настоящее и будущее российской экономики.

Но грянувшая катастрофа 1998 года слишком тяжело отразилась на журнале, заставив редакцию на неопределенный срок отодвинуть многие свои планы и заняться прежде всего спасением журнала. Эти самоотверженные усилия и немногих оставшихся членов редакции, и большинства авторов, работавших для “Континента” весь этот период на одном благородном энтузиазме, без всякого вознаграждения, заняли почти три года. Именно столько понадобилось журналу, чтобы снова встать на ноги. Но к этому времени А. Н. Илларионов стал уже, как известно, экономическим советником нового президента России. И этот факт опять отодвинул наши планы на интервью с ним в область неопределенного будущего — мы (не без оснований, я думаю) полагали, что новое положение А. Н. Илларионова будет слишком его сковывать и мы вряд ли получим интервью той откровенности и той полноты, на которое рассчитывали. А после того как в 2005 году из-за несогласия с проводившейся политикой А. Н. Илларионов подал в отставку с поста советника президента России, его нарасхват и не по разу стали приглашать для интервью и выступлений во все хоть и немногие оставшиеся независимыми, но куда более тиражные СМИ. И мы решили, что опять нужно дать пройти некоторому времени, чтобы поток этой информации — совершенно необходимой и очень актуальной, но все же связанной прежде всего с мотивацией данного конкретного поступка (поступка, надо заметить, мужественного и этим поразившего многих), — более или менее исчерпал себя. И освободил место и возможность для той более содержательно широкой и проблемно объемной беседы, на которую мы и рассчитывали.

И вот в конце прошлого года это время настало. И, связавшись с А. Н. Илларионовым, мы не только получили его согласие на интервью для “Континента”, но согласие на интервью именно в том формате, в каком нам и хотелось его получить. Мы можем только еще раз поблагодарить А. Н. Илларионова за то, что он отдал нам для этого интервью столько времени, — беседа с ним, в которой кроме меня со стороны “Континента” приняла участие ответственный секретарь журнала Ирина Владимировна Дугина, заняла не один полный вечер.

Но зато в результате мы можем предложить теперь нашему читателю чрезвычайно содержательный и необычайно интересный, на наш взгляд, текст, к тому же объемом около десяти авторских листов, что для жанра интервью — случай совершенно небывалый.

Мы разбили этот текст на две части и представляем в этом номере только первую из них. Разделяя единый текст на две части, мы нарушаем обычное правило “Континента”, но пойти на этот шаг нас побудил в данном случае не только и не столько сам объем этой публикации (а никакое сокращение тут мы не считаем возможными). Разделение материала обусловлено прежде всего тем, что при всем естественном своем единстве, две его половины жанрово и тематически достаточно самостоятельны.

Дело в том, что нам с самого начала очень хотелось, чтобы наш собеседник рассказал нам не только о том, что связано с его недавним уходом из советников президента, но обстоятельно и подробно поделился своим концептуальным видением и пониманием прежде всего того, что происходило в России и с Россией вообще на протяжении последних двадцати лет — начиная с так называемой перестройки. И нам очень хотелось, чтобы рассказ Андрея Илларионова включил в себя и его личный человеческий опыт прохождения через это время. Именно так, как увидит читатель, мы и постарались построить всю беседу — начиная с первого вопроса и поддерживая заданный нами параметр последующими.

Андрей Николаевич поначалу не слишком охотно отзывался на наши постоянные и настойчивые попытки не выпускать его из личной, биографической колеи. Но очень скоро, как нам кажется, почувствовал и понял, что в таком алгоритме беседы есть свой большой и содержательно очень важный резон. И, не поддаваясь уже соблазнам ненужной и вредной в данном случае излишней скромности, стал подробно, обстоятельно и, что нас порадовало, очень откровенно и даже увлеченно припоминать, как именно, с какими неожиданными сюрпризами и вторжениями проходила история этих лет через его собственную, личную судьбу, — рассказ тем более любопытный и увлекательный, что многое из того, что происходило, происходило в интерьерах зданий на Старой площади (где до 1991 года располагался ЦК КПСС, а в 1991–1993 годах — Российское правительство), затем российского Белого дома и, наконец, Кремля.

Так сложилась первая часть публикуемого текста, биографическая канва которой и подвигла нас озаглавить ее “Антисоветчик” — тем ласково-шутливым прозвищем, которым, как рассказал нам Андрей Николаевич, друзья именовали его в школе.

Для второй же части, основное содержание которой составили ответы нашего собеседника на вопросы более общего, концептуального характера, связанные с нынешней ситуацией в России, с ее историей и с перспективами ее развития, А. Н. Илларионов предложил название “Столетняя война”, смысл которого читатель поймет, когда познакомится со всем текстом интервью.

Вторая часть беседы с А. Н. Илларионовым будет опубликована в 135-м номере “Континента”.

Игорь Виноградов

 

 

Часть первая. “Антисоветчик”

Встреча

— Андрей Николаевич, у нас очень много вопросов, на которые мы хотели бы услышать Ваши ответы, — и о том, что сейчас происходит с Россией, и о ее возможном будущем. Но нам хотелось бы подойти к этой теме, попросив Вас предварительно сделать экскурс в то недавнее прошлое России, из которого и выросло это ее настоящее. Как Вы видите стержневой рисунок и смысл того, что происходило с Россией в течение последних двадцати лет — начиная с перестройки? Вы ведь непосредственно участвовали во многих исторических событиях, определивших наполнение этого периода. И, может быть, именно так удобнее всего для Вас и подойти к рассказу о нем — через себя, через свою собственную судьбу? Это было бы ведь вдвойне интересно — и как анализ ученого-экономиста, и как свидетельство живого человека, непосредственно пропустившего через свою жизнь и свое сердце все то, что теперь подвергается холодному анализу специалиста. Это наше общее начальное пожелание, наш общий вопрос. Конкретно же первый вопрос хотелось бы задать вот какой: а как вообще случилось, что Вас повлекло в экономику и вынесло потом в бурный поток ее непосредственно-политической реализации? Что — с самого начала сознательной жизни эта область манила Вас? Почему?..

— Прежде всего я должен признаться, что к встрече с Вами, с журналом “Континент”, я шел, наверное, три десятилетия. По крайней мере еще в середине 1970-х годов время от времени я слушал по радио (читать тогда, естественно, было невозможно) то, что публиковалось на страницах “Континента”, узнал тогда имена В. Максимова, В. Аксенова, В. Некрасова, И. Бродского. По какому радио слушал? Конечно же, не по “Маяку” — по Би-би-си, по “Голосу Америки”, по “Свободе”. Как говорили когда-то, “есть обычай на Руси — ночью слушать Би-би-си”. Да, многое сегодня возвращается на круги своя...

Теперь — к Вашим вопросам.

Сколько я ни пытался избежать встречи с мемуарным жанром, но, видимо, пора такая уже подходит.

 

Начало

Началось все, конечно, с родителей.

Родителям мы обязаны жизнью. Родителям мы во многом обязаны знакомством с миром, взглядами на жизнь, жизненными правилами. Своим родителям я обязан очень многим. Без них меня не только бы не было. Без них я не стал бы тем, кем стал. Мне очень повезло с родителями. Родителям я обязан в том числе и ранним знакомством с “Континентом”. Думаю, что отец мой был бы рад, если бы узнал, что наша встреча с Вами все-таки состоялась.

Что касается выбора жизненного пути, то вообще-то я довольно долго готовился стать географом, собирался поступать на географический факультет университета. Но когда мне было 15 лет, случилась одна история, которая довольно сильно повлияла на мою дальнейшую жизнь.

В городке, где я рос, сносили старые деревянные дома. И мальчишки, естественно, направлялись на приключения в эти развалины. В одной старой усадьбе я нашел вузовский учебник. Это был первый советский учебник по политэкономии, “сталинский”, госполитиздатовский, издания 1952 года. Вряд ли кого-нибудь из моих сверстников такая книжка могла заинтересовать. Но меня заинтересовала, и я почти всю ее прочитал еще в десятом классе. Не скажу, что я со всем там согласился, более того, многого я там не понял. Но мне очень захотелось понять. В общем, за несколько недель до сдачи документов в вуз я немало удивил свою семью, сказав, что буду поступать не на географический факультет, а на экономический. Вот так начался мой путь к экономике...

 

Школа

Первое же занимательное событие, вовлекшее меня в сферу общественно-политической жизни, произошло со мной, когда я учился в десятом классе. По случаю принятия новой Конституции СССР в конце 1977 года был объявлен конкурс школьных работ по обществоведению. Сначала он проходил на уровне школ, потом лучшие работы должны были попасть на районный, городской, республиканский и, в конце концов, на союзный уровень. Организаторами конкурса было предложено двадцать пять или тридцать тем, по которым рекомендовалось писать работы. В списке превалировали темы типа “Советская Конституция — новый шаг в строительстве развитого социализма”, “Советский народ — единая межнациональная общность”, “Л. И. Брежнев — гениальный продолжатель дела В. И. Ленина” и т. п. В общем, понятно, какие это были темы.

Однако в названии списка была допущена незаметная, но, как потом оказалось, весьма серьезная ошибка — он был назван “рекомендованным”. Иными словами, юное поколение, не овладевшее еще взрослым языком вторых смыслов, вполне могло предположить возможность выбора свободной темы. Хуже того — на уточняющий вопрос моя учительница обществоведения, Раиса Моисеевна Пустельник, достаточно безответственно подтвердила такую возможность. А это была уже вторая ошибка!

Как бы то ни было, к необходимому сроку работу свою я сдал. И принялся ожидать (поскольку старался при написании) приглашения на следующий тур, а также, возможно, каких-то призов, грамот, — в общем, публичного признания... Надо сказать, что в конце концов я дождался его. Правда, не совсем того, на которое рассчитывал.

Как выяснилось позднее, моя работа породила сразу несколько проблем. Первая состояла в том, что она не была посвящена ни новой советской Конституции, ни развитому социализму, ни коммунистическим вождям — она была посвящена фашизму. И так и называлась — “Фашизм”. Вторая проблема заключалась в том, что в подзаголовке работы стояло: “Пять источников и пять составных частей фашизма”. А поскольку все школьники в СССР изучали (и чуть ли не наизусть выучивали) статью В. И. Ленина “Три источника и три составные части марксизма”, то возникновение соответствующего ассоциативного ряда у образованных по-советски читателей было обеспечено. Третья проблема обнаружилась в том, что работа не была написана от руки — как у других конкурсантов. Она была напечатана на пишущей машинке. Это сейчас преподаватели предпочитают, чтобы курсовые и дипломные работы их учеников печатались на компьютере. А тогда — тогда было совсем другое время. Более того, в работе я формулировал вопрос, который, по мнению некоторых ее будущих читателей, задавать было нельзя: почему германский фашизм оказался столь популярным у немцев? Наконец, в меру своих сил я пытался ответить на него.

Получив работу и ознакомившись с ее содержанием, моя учительница обществоведения, ничего мне не сказав, действительно отправила мою работу в район — но, правда, не в райотдел народного образования (РОНО), а райотдел Комитета государственной безопасности. Не знаю, что там произошло на самом деле, но по информации, которую я потом получил, в КГБ посмотрели мою работу и, надо отдать им должное, сказали моей бдительной учительнице что-то вроде “не занимайтесь ерундой!”. Однако надо отдать должное и моей Раисе Моисеевне: она на этом не успокоилась и пошла в райком партии. Там то ли членом, то ли руководителем совета старых большевиков состоял бывший директор нашей школы Николай Иванович Соболев — человек очень серьезной закалки, хорошо известный в нашем районе как “сталинист”. Соскучившись, очевидно, по делам бурной юности, Николай Иванович принялся за расследование моего дела с инициативой, энергией и огоньком.

Расследование велось всерьез, с участием ряда сотрудников райкома (я узнал об этом уже постфактум и, думаю, далеко не всё). Был нанесен визит в районную библиотеку и изучен мой формуляр: какие книги я беру и что читаю. Были сделаны запросы в парткомы организаций, где работали мои родители, — для получения сведений о том, как они ведут себя, что говорят и какие мысли имеют. В конце концов, меня вызвали к завучу школы, где меня уже ждал Николай Иванович. Допрос он устроил с пристрастием (завуч предусмотрительно вышла): “Андрей, я понимаю, ты такой способный... Я хочу тебе добра. Почему ты ссылаешься на “Литературную газету”, а не на “Правду”? С кем ты общаешься? Кто тебя надоумил?.. А где ты взял пишущую машинку? Сколько экземпляров напечатал? Кому давал читать работу? Кто еще знает о ее существовании? Не вел ли кто-нибудь с тобой антисоветских разговоров? Тут, знаешь, недавно открыли тайник с антисоветской литературой... Ты знаешь, кто ее спрятал? Ты читал ее?” И так далее в таком же духе. Словом, началось знакомство со сторонами взрослой жизни, про которую на уроках не рассказывали...

— Понятно, что на районный тур конкурса, не говоря уже о городском, республиканском и прочих, Вы уже не попали...

— Разумеется, работа уже больше никуда не пошла. Ее прочитали лишь несколько одноклассников. Но история эта оказалась для меня важной. Бывают вещи, которые, как раньше писали, “проходят красной нитью через всю жизнь”.

Университеты

Слава богу, никаких практических последствий ни для меня, ни для моих родителей история эта не имела, — очевидно, времена уже были не те. Я нормально закончил школу (правда, несмотря на все пятерки в аттестате, золотой медали все же не получил), поступил на экономический факультет Ленинградского университета. Но история со школьной работой застряла у меня в голове — чувство, что со мной поступили несправедливо, не проходило. Не буду скрывать, мне хотелось получить и реабилитацию и сатисфакцию. Думал я и о том, чтобы вернуться в один прекрасный день в свою школу, повидаться со своей преподавательницей обществоведения и скромно познакомить ее с признанием, полученным уже в другом месте. Кроме того, в той школьной работе далеко не на все вопросы, важные для меня уже тогда, я смог ответить. А они продолжали меня занимать. И в университете я стал уже на другом уровне заниматься изучением фашизма, фашистской экономики, идеологии, организации общества, стал регулярно писать курсовые работы по германской экономике. Пятый курс я завершил написанием диплома на тему “Военно-государственный монополистический капитализм фашистской Германии”.

Когда о своих намерениях я впервые сообщил своему профессору и будущему моему научному руководителю Андрею Андреевичу Демину, он, как мне показалось, несколько напрягся. Но, надо отдать ему должное, в течение всех лет моего обучения и студентом и затем аспирантом он прикрывал меня своим авторитетом. Диплом я защитил у него на пятерку. А несколькими годами позже написал у него же кандидатскую диссертацию, тема которой в переводе на общепонятный язык звучала примерно так: “Государственные финансы развитых капиталистических стран в ХХ веке”.

Защита ее оказалась довольно бурной. Выступавшие на заседании члены ученого совета отмечали, что это самая большая кандидатская диссертация на их памяти — вместо традиционных 120–150 было представлено около пятисот страниц в двух томах. Второй том содержал большое количество статистических таблиц — была проведена значительная работа по анализу государственных финансов примерно сорока развитых стран за почти весь ХХ век. Стены аудитории я увешал графиками государственных расходов, вычерченными на миллиметровке. К моему удивлению, реакция на весь этот труд оказалась не совсем такой, на какую я надеялся. Хорошо запомнились слова моего научного оппонента доктора экономических наук, профессора Юрия Васильевича Пашкуса: “Это не марксизм. Это сильная работа, и именно поэтому ее не надо утверждать”. Год на дворе стоял 1987-й. Из двенадцати членов Ученого совета восемь проголосовали “за”, четверо — “против”. Если бы был еще один голос “против”, защита не состоялась бы. Возможно, именно поэтому союзный ВАК в Москве еще почти целый год рассматривал мои документы, прежде чем окончательно утвердить результаты голосования.

— И в наших библиотеках Вы могли тогда найти литературу по Вашей теме?

— Смотря какую литературу. Конечно, какой-то части научной литературы в открытом доступе тогда не было — она лежала в спецхране. Это отдельная история — как аспиранты и научные сотрудники того времени доставали необходимые им книги и статьи, как работали с ними. Но часть литературы — пропагандистской и даже не очень пропагандистской, а чисто исторической — была совершенно доступна. Фашизм считался политическим и идеологическим врагом, его позволялось изучать и разоблачать. Однако любой непредвзятый исследователь, начинавший хоть сколько-нибудь серьезно знакомиться с фашизмом, не мог не провести совершенно очевидных параллелей с коммунизмом. И вот тогда надо было (и это уже было делом доблести и геройства) постараться написать текст таким образом, чтобы, не жертвуя объективностью анализа и не теряя совести хотя бы перед самим собой, при неизбежном возникновении опасных параллелей все же не дать повод политическим обвинениям.

— Я помню, как в конце 60-х годов цензура специально ввела применительно к деятельности тогдашнего “Нового мира” понятие “неконтролируемый подтекст”. Применение этой формулы не требовало никаких мотивировок и давало право на запрет материала без всяких объяснений. Именно так была “зарублена” публикация в журнале “Преступника номер один” Д. Мельникова и Л. Черной. Правда, позднее эта работа вышла отдельным изданием, но тогда, в 69–70-м, в “Новом мире” она так и не появилась.

— Это, кстати, одна из тех книг о Гитлере, с которыми я тогда много работал. Очень полезная книга...

— И этой своей диссертацией Вы поставили, наконец, точку на теме, начатой когда-то Вашей школьной работой?

— Как сказать. Видимо, не случайно я вспомнил о школьной работе про фашизм. Похоже, эта тема действительно “красной нитью” проходит через мою жизнь. Прошло уже тридцать лет, и вот сейчас в публичных выступлениях мне приходится проводить сравнения между тем режимом и этим — нынешним “нашизмом”, рассказывать, что у них общее, а что — различное... Так что судьба, видимо, не случайно придумала этот сюжет и, видимо, не случайно распорядилась так, чтобы Вы попросили меня об этом вспомнить.

— Ну если у Вас в судьбе все так закольцовано, Вы, видимо, все-таки встретились в конце концов со своей учительницей обществоведения. Удалось доказать ей свою правоту?

— Да, это хороший вопрос, потому что история эта закончилась так, как нарочно не придумаешь. Когда я уже и диплом получил, и диссертацию защитил, и пришел вместе с другими выпускниками на очередной юбилей школы, я, естественно, спросил, могу ли я повидать мою любимую Раису Моисеевну Пустельник, сделавшую донос в свое время на меня и моих родителей в КГБ и райком партии. Но мои учителя огорчили меня, сказав, что Раиса Моисеевна уже несколько лет как уехала в Америку, что уехала она в конце 80-х и живет в Нью-Йорке, что до сих пор переписывается с коллегами и не может нахвалиться на Штаты. Пишет, что получила там хорошее социальное пособие, что вылечила зубы, что укрепила здоровье и чувствует себя на двадцать лет моложе, что даже немного путешествует по Штатам и миру. Пишет она совершенно счастливые письма своим коллегам и знакомым, которые остались здесь, о том, как здорово, что она уехала в Америку, что там совершенно другое питание, что она просто летает там. Вернуться? Нет, не собирается, там она совершенно счастлива. Такое вот любопытное завершение сюжета...

— Да, сюжет действительно закольцованный. А как “закольцевалась” Ваша судьба после защиты диссертации?

— После защиты я стал работать ассистентом на кафедре международных экономических отношений ЛГУ. Работа была хорошая, но в интеллектуальном плане было тоскливо — не с кем было обсуждать то, что хотелось обсуждать. Экономический факультет, который я окончил и где работал (наряду с историческим и философским факультетами ЛГУ), был, что называется, “кузницей кадров” Ленинградского обкома партии. Люди там были неплохие, но в политическом и идеологическом плане очень, скажем так, по-советски корректные — обсуждать реальные проблемы страны там было не с кем. Я лихорадочно пытался найти хоть кого-то, с кем можно было бы говорить на интересовавшие меня темы.

 

Перестройка

И тут мне еще раз сильно повезло — в 1986 году я познакомился с двумя моими сверстниками, недавними выпускниками Финансово-экономического института Борисом Львиным и Андреем Прокофьевым. Общение с ними сильно повлияло на мою жизнь. Тогда времена уже становились другими, наступали перестроечные годы, начиналось общественное движение, становились открытыми разнообразные дискуссии... При Ленинградском дворце молодежи Борис и Андрей создали общественно-политический дискуссионный клуб “Синтез”, ставший одним из самых лучших моих университетов. Мне повезло оказаться на одном из первых заседаний этого клуба, затем я стал его членом и, в конце концов, даже вроде как одним из его соорганизаторов.

В “Синтезе” делались доклады и проводились их обсуждения по экономике, истории, по тому, что сейчас называется “политическая теория”. Уровень и докладов и обсуждений был очень высоким — по крайней мере, ни в Ленинграде, ни в Москве того времени мне не приходилось участвовать в обсуждениях такого уровня. А в “Синтезе” я встретил хороших ребят, молодых, умных, талантливых. Круг общения с интересными людьми постоянно расширялся. Причем настолько, что в 1990 году по приглашению одного из них — Сергея Александровича Васильева — я перешел из университета в Финансово-экономический институт, с кафедры международных экономических отношений в лабораторию региональных исследований.

— Это было повышение? Карьерный рост?

По тогдашним (и, наверняка, не только по тогдашним) временам шаг этот мог выглядеть совершенно необъяснимым. В статусном рейтинге Ленинградский университет был гораздо выше Финансово-экономического института, международные экономические отношения несопоставимы с региональными исследованиями внутри России, основной преподавательский состав несравним с сотрудниками вспомогательной исследовательской лаборатории. В тогдашней иерархии новое место было существенно менее почетным, по деньгам тоже никакого выигрыша не было. Иными словами, с обыденной точки зрения добровольный выбор падения на несколько статусных порядков выглядел, конечно, совершенно нелепым. Но все перевешивали два “небольших фактора”: во-первых, лабораторию возглавлял один из талантливейших российских экономистов Сергей Васильев и, во-вторых, ее сотрудники профессионально занимались анализом реальных экономических процессов, а затем и подготовкой грядущих экономических реформ. Дело в том, что к тому времени лаборатория уже несколько лет служила одним из опорных пунктов московско-ленинградского кружка экономистов.

 

Истоки

Я познакомился с членами этого кружка в 1986–1987 годах. Но сама группа в зачаточном виде существовала как минимум с 1979 года. У кружка было два корня — ленинградский и московский.

В Москве группа начала формировалась на основе отдела Института системных исследований, в котором тогда работали четыре молодых сотрудника — Егор Гайдар, Петр Авен, Олег Ананьин и Вячеслав Широнин. Был и пятый человек, но в силу, насколько мне известно, личного конфликта этот пятый был вычеркнут из списков группы и, как мы теперь видим, и из “списков истории”. Позже к этой четверке стали присоединяться и другие москвичи.

Петербургский кружок возник — по крайней мере, согласно сложившемуся апокрифу — в 1979 году на “картошке” (была такая практика — направлять студентов с молодыми преподавателями и аспирантами на сельхозработы). И вот, как повествует легенда, где-то на картофельной борозде под Ленинградом осенью 1979 года встретились трое молодых людей — тогдашних сотрудников Инженерно-экономического института им. Пальмиро Тольятти — Григорий Глазков, Юрий Ярмагаев и Анатолий Чубайс. Встретились — и заспорили они о том, как совершенствовать хозяйственный механизм социалистической экономики. И вопрос был не праздным, и повод был неслучайным.

Только что был опубликован важнейший для экономистов того времени документ — Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР о совершенствовании хозяйственного механизма. Естественно, страна в лице шахтеров и ткачих единодушно его поддержала. Экономисты официальные тоже в долгу не остались. А вот экономисты неофициальные попытались разобраться, что бы это значило. Постепенно круг обсуждавших эту и смежные проблемы расширялся, и, вернувшись с картошки, участники этого кружка влились в Клуб молодых ученых Ленинградского инженерно-экономического института, чуть позже его и возглавив. Пусть небольшой, но все же административный ресурс дал возможность проводить семинары, устраивать конференции, выпускать сборники. Главное направление исследований в течение длительного времени оставалось прежним — как улучшить хозяйственный механизм социализма.

Ленинградская часть кружка постепенно расширялась — в том числе за счет Сергея Васильева, Бориса Львина, Андрея Прокофьева, Михаила Дмитриева из Ленинградского финансово-экономического института, Сергея Игнатьева из Торгового института, Петра Филиппова и других экономистов. Это был круг людей, говоривших не на жаргоне марксистско-ленинских политэкономов, а на профессиональном экономическом языке.

Установление контакта между московской и ленинградской частями будущего кружка произошло благодаря Григорию Юрьевичу Глазкову. В 1982 году он поехал в аспирантуру в Москву, в Институт экономики АН СССР. Кроме того, у него было такое “партийное задание” — найти в Москве людей, думающих на те же темы, в том же ключе, эволюция взглядов и представлений которых была близка к тому, что происходило и в ленинградской группе. Обойдя в Москве и исследовательские, и академические институты, он убедился, что практически единственной группой, находившейся в том же процессе поиска, является группа Гайдара. Контакт был установлен. Через год в командировку в Москву поехал Чубайс, который встретился с Гайдаром. У обоих сразу же возник контакт, переросший и в сотрудничество, и в дружбу, продолжающиеся до настоящего времени.

С этого времени начались регулярные — вначале раз в год, потом дважды и даже чаще — совместные семинары московской и ленинградской групп. На них читались и обсуждались доклады по экономической ситуации и экономической политике, способствовавшие постепенному интеллектуальному, профессиональному и человеческому сближению между двумя частями этого кружка. К тому времени, как в нем появился я, это был уже достаточно сплоченный коллектив, имевший, по крайней мере, некую общность в понимании проблем и подходов к тому, как с этими проблемами иметь дело.

Семинары кружка поочередно проводились то на ленинградской территории, то на московской. Круг участников постепенно расширялся. В середине 1980-х годов были установлены контакты с экономическими социологами из Новосибирска — Симоном Кордонским и Сергеем Павленко. Однако, к немалому разочарованию участников кружка, расширение круга единомышленников, несмотря на интенсивные попытки, происходило медленно и найти кого бы то ни было в других городах фактически не удалось.

Летом 1986 года состоялась легендарная конференция в “Змеинке” — пансионате ЛФЭИ “Змеиная горка” на Карельском перешейке. В ее рамках получил своеобразное оформление и определенный статус семинар московско-ленинградского кружка по вопросам реформирования социалистической экономики. К тому времени я уже был знаком с некоторыми участниками этого семинара, хотя на самой “Змеинке” не был. Клуб “Синтез”, про который я уже говорил, был по сути молодежной секцией московско-ленинградского кружка экономистов. Весной 1987 года я стал членом и “взрослого” кружка.

С перехода в лабораторию региональных исследований ЛФЭИ у меня начался новый этап жизни. Анализ экономической ситуации стал дополняться выработкой предложений для экономической политики, разработкой экономических реформ. В 1990 году вместе с коллегами я принимал участие в подготовке концепции Ленинградской зоны свободного предпринимательства — по заказу Анатолия Чубайса, ставшего тогда заместителем председателя исполкома.

После провала путча в августе 1991 года в ноябре 91-го было сформировано новое правительство. В нем пост вице-премьера, ответственного за экономические реформы, получил Егор Гайдар, один из руководителей нашего кружка. Тогда была объявлена своего рода “всеобщая мобилизация” в исполнительную власть всех, кто хоть что-то понимал в современной экономике, кто был в состоянии внести содержательный вклад в разработку экономической политики. К этой работе были привлечены и многие из экономистов, входивших в наш кружок, некоторые из них заняли заметные позиции в исполнительной власти.

К этому времени я, правда, находился не в Москве и даже не в Петербурге — я был в Англии. В 1991 году в Ленинграде впервые прошел конкурс Британского совета (того самого, отделения которого в Петербурге и Екатеринбурге сейчас закрыли) на право получения образования в Британии. В течение многих лет, как и миллионы моих сограждан, я был вынужден заниматься насквозь идеологизированной марксистской политической экономией, имевшей слабое отношение к реальной экономике. Как и многие молодые люди в нашей стране, я болезненно переживал отсутствие классического образования, мечтал учиться в нормальном западном университете. Поэтому в конкурсе Британского совета я участвовал с энтузиазмом и надеждой. И, победив в нем, в числе первых десяти счастливчиков в сентябре 1991 года поехал учиться в Британию, в Бирмингемский университет.

 

1992-й

Но учиться в Англии, к сожалению, я смог недолго. В самом начале 1992 года меня все-таки “призвали” в исполнительную власть. Темным, пронзительно холодным вечером 8 января я прилетел в Москву. Намерения были четкие — через месяц-два вернуться учиться, тем более что Британский совет в порядке исключения продлил мне возможность обучения еще на год. Однако в апреле 1992 года меня пригласили на пост заместителя директора Рабочего центра экономических реформ при Правительстве РФ. Это была новая структура, мозговой центр, призванный подсказывать правительству, что надо делать, а чего — не надо. Когда наступил сентябрь 92-го и надо было вновь уезжать в Англию, я, понимая, что в России происходят исторические события, решил остаться еще на год. Так что моя мечта получить нормальное образование в западном университете, видимо, так и останется мечтой.

— Ее заменила “проза жизни” — Вам пришлось войти во власть... Ну и какова она показалась Вам на вкус, эта проза?

— Очень разной. Это ведь тоже очень непростая история. Точнее, истории.

 

Гайдар

Про начало экономических реформ сказано и написано немало. Я не буду повторять, что в целом хорошо известно. Скажу только, что заслуги Гайдара в запуске рыночного механизма, ликвидации угрозы реального голода в стране, восстановлении минимальной работоспособности практически парализованного госаппарата в 1992 году трудно переоценить. В то же время никто не сделал для дискредитации либерализма в идеологии и на практике больше, чем Гайдар.

— Разъясните, пожалуйста, Вашу точку зрения.

— Вклад Егора Гайдара в современную жизнь России огромен. Он сделал две главные вещи: легализовал рыночные отношения в стране и минимум на поколение уничтожил политическую и общественную поддержку либералов и демократов. Повторю еще раз: для дискредитации либерализма никто не сделал больше, чем Егор Гайдар вместе со своим коллегой, товарищем и другом Анатолием Чубайсом.

Мне не очень просто говорить о них обоих, поскольку в течение многих лет мы были близкими коллегами, товарищами, друзьями. В то же время в течение долгих лет по многим вопросам у нас шла порой очень жесткая непубличная дискуссия. Многократно обращался я к ним с просьбами, предложениями, призывами не делать, с моей точки зрения, ошибочных, недопустимых шагов. Многократно обращался я к ним с призывами признать сделанные ошибки — чтобы и с себя грех снять, и других предупредить, и самим не повторять содеянного. Но, увы, ни тот, ни другой не оказались в состоянии ни отказаться от неверных действий, ни провести честный разговор со своими сторонниками, коллегами, с самими собой.

Более того, против меня, как и против очень многих приличных людей, некоторых из которых сегодня уже нет — Галины Старовойтовой, Сергея Юшенкова, — неоднократно развертывались грязные кампании. Может быть, я слишком долго, недопустимо долго молчал. Сохранять публичное молчание и сегодня означало бы покрывать ошибки, приведшие, как мы теперь видим, к преступлениям. И против отдельных людей, и против сторонников либерализма и демократии в нашей стране, и против всей страны. Люди должны знать, как мы пришли к сегодняшнему дню и кто какой вклад внес в наше “сегодня”.

От времени Советского Союза Гайдар унаследовал весьма разбалансированную финансовую систему. Во второй половине 1980-х годов бюджетный дефицит вырос с примерно 2% ВВП в 1985 году до 8% в 1990 году. В 1991 году он, очевидно, вырос до 12 % ВВП. Говорю “очевидно”, потому что официальные цифры назвать невозможно, так как окончательные обороты по государственным финансам 1991 года так и не были проведены. Не были проведены они по распоряжению Гайдара, бывшего тогда вице-премьером и министром финансов России. Поэтому, строго говоря, мы так и не знаем, как закончился Советский Союз в финансовом отношении. Все, что есть сегодня, — это оценки. Более или менее точные, но — оценки. И, видимо, теперь мы уже никогда и не узнаем, какими были по официальной отчетности доходы и расходы СССР в последний год его существования.

Задача, какая стояла бы перед любым правительством, оказавшимся в ситуации бюджетного кризиса, была очевидной — сократить бюджетный дефицит, добиться финансовой и макроэкономической стабилизации. Задача эта в течение нескольких лет до ноября 1991 года многократно обсуждалась на семинарах нашего экономического кружка. На эту тему было подготовлено немало докладов, написаны статьи, некоторые из них были опубликованы в журнале “Коммунист”, редактором экономического отдела которого был Егор Гайдар. В отличие от Г. Явлинского, Е. Гайдар постоянно говорил о необходимости достижения финансовой стабилизации.

И вот он становится министром финансов страны, вице-премьером, а затем де-факто руководителем Правительства России. Что происходит с бюджетным дефицитом? В 1992 году он вырастает почти до 32% ВВП. Тридцать два процента ВВП — цифра немыслимая для государственных финансов мирного времени. В истории, похоже, нет других примеров, когда в мирных условиях наблюдался бы бюджетный дефицит такого размера. Удельный вес государственных расходов в ВВП, даже при Н. Рыжкове и В. Павлове находившийся на уровне 52 — 55%, в 1992 году при Гайдаре подпрыгнул до 71% ВВП. При одновременном падении государственных доходов до 39% ВВП образовалась гигантская дыра бюджетного дефицита, профинансировать которую никаким иным образом, кроме печатного станка, было невозможно.

Поэтому неизбежными стали указания правительства Центральному банку кредитовать и Российское правительство, и правительства государств рублевой зоны. ЦБ находился тогда в подчинении правительства, и решение об эмиссии необеспеченных денег принимало именно правительство. Темпы прироста денежной массы достигли 25% в месяц уже в июне 1992 года — еще до прихода в Центробанк Виктора Геращенко. Придя в банк, Геращенко, правда, поддержал такую политику. Но объективности ради надо признать: начал ее все-таки не он — начал ее Гайдар. И за катастрофическую финансовую дестабилизацию 1992 года, увы, ответственность несет тоже Гайдар и гайдаровское правительство.

Если денежная масса растет на 25% ежемесячно, то неизбежным результатом становится и 25%-я инфляция. Временной лаг между денежной эмиссией и инфляцией в России 1992 года составлял четыре месяца. Поэтому с уровня в чуть более 8% в августе инфляция поднялась до почти 12% в сентябре 1992 года и 23% в октябре. В последующие четыре месяца она устойчиво держалась на уровне 25% в месяц. В таких условиях правительства не выживают. В свое время Джон Мейнард Кейнс точно подметил, что инфляция — одно из самых эффективных средств по свержению правительств. На примере России 1992 года это правило было убедительно продемонстрировано еще раз.

Инфляционная волна, созданная усилиями Гайдара, смыла и его, и его правительство. 14 декабря 1992 года Б. Ельцин чуть ли не со слезами на глазах был вынужден отправить Гайдара в отставку и предложить Съезду народных депутатов В. Черномырдина. Съезд поддержал Черномырдина на “ура”.

Развязав в 1992 году инфляцию, Гайдар, по сути, подписал себе политический приговор. Увы, не только себе. Инфляция, смывшая его правительство, — это, конечно же, плата и за политическую и за человеческую слабость.

 

Черномырдин

Четырнадцатого декабря 1992 года президент Ельцин отправил Гайдара в отставку. Со словами “нам нужен рынок, а не базар” пришел Черномырдин. Первым его экономическим решением стало регулирование цен на продовольствие. С Черномырдиным аппарат правительства наводнили граждане в серых костюмах, с серыми лицами, с серыми взглядами. Атмосфера в правительстве изменилась радикально. В общем, мне стало ясно, что надо было не оставаться в Москве, а ехать учиться. И я вновь начал готовиться к продолжению образования.

Но тут как на грех заболел Сергей Александрович Васильев, руководивший Рабочим центром экономических реформ, и в течение нескольких недель обязанности руководителя центра пали на меня. А Черномырдин в это время стал знакомиться с доставшимся ему хозяйством, с правительственным аппаратом, с людьми, оставшимися ему от предшественника. Так мы с ним и познакомились. Дело в том, что в гайдаровском правительстве статус руководителя Рабочего центра был достаточно высоким. Он по должности приглашался на заседания правительства и участвовал во многих совещаниях по отдельным вопросам.

Одно из таких совещаний проходило в конце 1992 года на государственной даче в Волынском (соседняя с дачей Сталина в Кунцеве). Собралось человек пятнадцать; из тех, кого помню, были Е. Ясин, Я. Уринсон, И. Липсиц, А. Чубайс, С. Колесников, Н. Масленников. Черномырдин спрашивал мнения участников совещания об экономической ситуации, и каждый в течение 5–10 минут говорил о своем — о том, что нужно и чего не надо делать. Совещание запомнилось беспрецедентной по резкости атакой Чубайса на Игоря Липсица, приглашенного Ясиным. Из-за разных взглядов на приватизацию Чубайс потребовал изгнания Липсица с заседания и недопущения его в дальнейшем на любые правительственные совещания. Черномырдин был зримо шокирован нападками, но, верный своему бюрократическому чутью, поддаваться на давление сразу не стал. На том обсуждении Липсиц остался, но в дальнейшем ни на совещаниях, ни в правительстве его я больше не видел.

Из всех присутствовавших я был самым юным и по возрасту и по административному положению, а в очереди на комментарии, кажется, предпоследним. Когда дело дошло до меня, я сказал, что главная вещь сейчас — инфляция, переходящая в стадию гиперинфляции. Если ее не остановить, то она сметет любое правительство — так же, как уже смела правительство Гайдара. Надо сказать, что ни одна из затронутых тем не заинтересовала Черномырдина так, как тема инфляции и гиперинфляции. Делая вид, что позабыл обо всех остальных, он принялся расспрашивать меня о том, что происходит с инфляцией и откуда она берется. Заметив, что именно интересует нового премьера, и другие участники совещания стали вставлять свои комментарии. Черномырдин выслушивал их молча и чуть ли не демонстративно затем от них отворачивался, продолжая свои расспросы. Так мы с ним и проговорили, наверное, с полчаса в присутствии остальных...

— Ну и как прореагировали на это остальные?

— Понятно, что большого восторга у моих старших товарищей это не вызвало. Конкуренция за внимание нового премьера — вещь вполне обычная: каждый старается показать себя с лучшей стороны и оказаться (показаться) наиболее нужным. Естественно, в любой бюрократической структуре во время смены начальства люди боятся, что могут быть “выметены” “новой метлой”. Для себя я все уже решил — из правительства ухожу, делать мне здесь больше нечего, поеду продолжать учиться. Демонстрировать Черномырдину особенный пиетет мне тоже не было никакого смысла. Я думал: Васильева сейчас нет, надо выполнить свой товарищеский долг, а вернется Васильев из больницы — сдам ему дела и спокойно уеду в Англию. И поэтому говорил то, что считал нужным, вел себя, наверное, несколько более свободно, чем позволял известный Черномырдину советский бюрократический этикет.

Эффект от этого оказался тем не менее неожиданным. Когда совещание закончилось, Черномырдин всех отпустил, а меня попросил остаться — чуть ли не как в популярном фильме (“А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!”). Вдвоем с ним мы проговорили, наверное, еще час, если не больше. За окном уже точно было за полночь. Но в тот момент ему явно хотелось поговорить, и мы говорили на разные темы — и экономические, и неэкономические. Потом я еще несколько раз встречался с ним на разных совещаниях, отношения в общем сложились довольно приличные, по бюрократическим меркам это был своего рода honeymoon, медовый месяц его ко мне интереса.

— Всего лишь месяц?..

— Естественно, такое не могло продолжаться бесконечно: аппаратная конкуренция — вещь малосимпатичная и далеко не сентиментальная. Пришедшие с Черномырдиным серые граждане месяца через полтора-два начали весьма эффективно душить наш Рабочий центр, бюрократических способов для этого есть миллионы. Поскольку у меня установился некоторый личный контакт с премьером, я несколько раз пытался воспользоваться этой возможностью для спасения организации. Увы, ни одна из попыток успехом не увенчалась — в приемной сообщали, что Черномырдину все передано, но тот не демонстрировал никакого желания встречаться. В общем, через некоторое время стало ясно, что дело здесь не в интригах помощников, а в позиции самого премьера.

Ну что уж тут поделаешь? Так я еще раз получил неоспоримое подтверждение, что был прав в своем решении и что действительно пора ехать учиться. Васильев, слава богу, вернулся из больницы, и мне уже не надо было замещать его на бесконечных и быстро становившихся маловразумительными совещаниях.

— И что же — уехали?

— Нет, не получилось. Видимо, это тоже какой-то символ в моей жизни — стремление к классическому образованию, которое так, наверное, никогда и не осуществится. После первого и неполного года обучения в Бирмингеме я вот уже шестнадцать лет в Москве. Как раз тогда, когда я собрался опять поехать в Англию, произошло новое событие в моей жизни...

 

Референдум

Двадцать пятого апреля 1993 года был проведен знаменитый референдум о доверии Ельцину и депутатам. Тот самый — “ДА-ДА-НЕТ-ДА”. Доверяете ли Вы Президенту Б. Н. Ельцину? Одобряете ли Вы социально-экономическую политику, осуществляемую Президентом Российской Федерации и Правительством Российской Федерации с 1992 года? Считаете ли Вы необходимым проведение досрочных выборов Президента Российской Федерации? Считаете ли Вы необходимым проведение досрочных выборов народных депутатов Российской Федерации?

Надежд на то, что результаты голосования будут именно такими, как агитировали власти, и народ проголосует “ДА-ДА-НЕТ-ДА”, было немного. Накануне референдума среди реформаторской публики были надежды, что Ельцина народ все-таки поддержит. Однако относительно популярности проводившейся экономической политики больших иллюзий не было. Вопросы были сформулированы в основном хасбулатовским Верховным Советом. Референдум проходил через 15 с лишним месяцев после либерализации цен, в среднем за это время темпы инфляции держались на уровне 20% в месяц, накануне референдума они мало чем отличались от предыдущих месяцев. “Шоковая терапия”, “мальчики в розовых штанишках”, падение производства, нищенские зарплаты, которые к тому же часто и не выплачивались — такой была экономическая ситуация в апреле 1993 года. Политических чудес в таких обстоятельств не бывает. В общем ожидание было, что, поддержав Ельцина лично, народ все же скажет дружное и решительное “НЕТ” проводимой им экономической политике.

Каково же было наше удивление утром 26 апреля, когда выяснилось, что результаты голосования все же оказались именно такими: “ДА-ДА-НЕТ-ДА”! За Ельцина проголосовало почти 59% участников референдума, за экономическую политику — 53%. Превышение числа тех, кто проголосовал по этому пункту “ЗА”, над числом тех, кто проголосовал “ПРОТИВ”, было наименьшим среди всех вопросов, на которые был получен ответ “ДА” (за переизбрание депутатов проголосовало больше 67%). Тем не менее это было большинство! Кстати говоря, в отличие от сегодняшнего дня тогда не возникало сомнений в честности подсчета голосов. Поскольку власть в стране не была сконцентрирована в одних руках, а распределялась между президентом и Съездом народных депутатов, реальная возможность контроля над результатами референдума у депутатов была явно не меньше, чем у тогдашнего Ельцина. И тем не менее результаты референдума оказались вот такими.

Только-только о них объявили по радио (Интернета тогда еще не было), только-только мы с коллегами начали обсуждать, что бы это могло означать, — с момента объявления прошло, возможно, только минут двадцать — тридцать, как у меня зазвонил телефон: “Андрей Николаевич, вас немедленно вызывает Черномырдин”. Я говорю: “Почему меня? Руководитель центра — Васильев, наверное, Васильева надо?” — “Нет, — говорят, — вас”. И я отправился к Черномырдину.

В отличие от всех прежних безуспешных попыток попасть к премьеру, в этот раз никаких проблем с проходом не было, никаких задержек — сразу же зовут к нему в кабинет. У него кто-то был. Буквально после двух-трех каких-то незначащих фраз он меня спрашивает о документе, который я безуспешно пытался ему доложить еще пару месяцев назад. Я пытаюсь ему что-то пояснить, что, мол, он был недоступен. А он мне с ходу: “Как? Это я для вас недоступен?! Вы же мой советник, руководитель Группы анализа и планирования при председателе правительства!” Я опешил: “Какой-такой советник? Какая Группа анализа? Я вообще впервые об этом слышу”.

Дальше разыгрывается такая замечательная театральная сценка. Черномырдин: “Как?! Как это вы не знаете? Вы давно назначены! Петелин!” Входит начальник секретариата Петелин. Черномырдин ему: “Петелин, где распоряжение на Илларионова?” Понятное дело, никакого распоряжения нет, но Петелин, человек бывалый, хорошей такой бюрократической закалки, сразу же смекнул, куда клонит шеф, и говорит: “Да-да, давно уже все сделано!” — “Ну давай его сюда!” Петелин исчезает за дверью, но бумагу, естественно, не несет — ее ж готовить надо.

Вот так без моего согласия 26 апреля 1993 года я был назначен руководителем Группы анализа и планирования при Правительстве России, советником Черномырдина. Такая вот получилась история. Были, как известно, дети лейтенанта Шмидта. А теперь вот появилось дитя референдума 25 апреля 1993 года...

— Понятно. Так закончилась история с Вашими попытками отправиться в Бирмингем. Вместо этого Вы стали советником Черномырдина. И какие же плоды принес этот новый виток Вашего вхождения во власть?

— Ясно, что ни большого понимания со стороны премьера, ни значительного желания следовать моим советам, ни существенной поддержки с его стороны не было. Просто по результатам референдума Черномырдину надо было сделать какой-то заметный жест. Тогда много говорили, что Черномырдин — фигура временная, переходная, на три месяца — и все, а дальше опять вернется Гайдар. Да и результаты референдума, казалось, убедительно говорили за немедленное возвращение Гайдара. Но Черномырдин, будучи человеком бюрократически опытным, решил обойтись малой кровью, откупиться малой ценой. Вместо возвращения Гайдара на премьерское кресло, вместо назначения какого-нибудь реформаторски настроенного человека на вице-премьерский или министерский пост он назначил себе советника, по определению самостоятельных решений не принимающего. На тот момент он решил, что обыграл Ельцина.

 

“Ульяновское чудо”

Первые три месяца работы с премьером оказались относительно нормальными. В мае 93-го Черномырдин вернулся из поездки в Ульяновск с сильными впечатлениями и решительными намерениями. Тогда Ульяновская область оставалась заповедником почти нетронутого коммунизма. Региональная власть была в руках местных партийцев, руководителем области оставался бывший первый секретарь обкома КПСС Ю. Горячев. Поскольку цены на продукты там сохранялись регулируемыми и, следовательно, заниженными, у соседей было огромное желание отовариваться именно в Ульяновске. Естественным следствием этого ценового регулирования стало установление милицейских кордонов на дорогах. На шоссе, на железнодорожном транспорте, на пристанях дежурила милиция, ГАИ, проверяли, что везут люди. Естественно, на все продукты с регулируемыми ценами были установлены карточки...

Черномырдину очень понравилось у Горячева и, вернувшись из Ульяновска сильно вдохновленным, он сказал мне: “Готовьте постановление о социальном регулировании. Будем во всей стране делать так же, как в Ульяновске”. Тогда я предложил: “Давайте я съезжу посмотрю, как там все устроено, и тогда уж будем смотреть, как распространять, так сказать, ульяновский эксперимент”. Он согласился: “Хорошо”. И я поехал изучать “ульяновское чудо”.

Мне было важно, чтобы там я оказался не один, чтобы со мной поехал кто-то еще, достаточно авторитетный для Черномырдина. С немалым трудом я уговорил Евгения Григорьевича Ясина. Об этом — специальная история, но в другой раз. Как бы то ни было, полетели мы вместе в Ульяновск.

Впечатления, конечно, незабываемые... Встреча местными властями важных персон из Москвы — отдельный рассказ: кормежки, выпивки, приглашения поехать туда, сюда, посмотреть то, посмотреть это... В общем, история, ждущая современных Гоголей и Щедриных. По прилете в аэропорт: “Вы устали — вот тут зал VIP, давайте зайдем, поедим. Вы же проголодались” (перелет до Ульяновска занимает часа полтора — стало быть, завтрак в Москве, завтрак на борту самолета). Я говорю: “Да не проголодались мы. Хочу на улицу пойти, посмотреть”. — “Что вы, что вы, ни в коем случае!”

Приехали в областную администрацию, там нас встречают еще радушнее: “Вы устали с дороги, проголодались, надо пообедать. Вот тут рыбка, балычки, икорка”. Надо заметить, все продукты в администрации — без карточек. И тут уже стало ясно, что это не тактика — это стратегия. Поездка-то однодневная, то есть прилетаешь утром, а вечером летишь обратно. Понятно, что у тебя не остается главного — времени: твое время в буквальном смысле попросту съедается.

В общем, только часа через три после прилета с немалым трудом нам удалось заняться делами. Провели совещание, “сняли показания” с сотрудников администрации, расспросили, что и как они тут делают. И картина того, что они там вытворяли, стала совершенно очевидной. Я после этого говорю: “Хорошо, я пойду город посмотрю”. — “Нет, говорят, сейчас надо поесть”. Тут, признаться, мне чуть было не стало плохо. Я стал уже вырываться, они меня — удерживать. Я за моральной поддержкой к Ясину: “Евгений Григорьевич! Пойдемте в город!” А он мне: “Неудобно, люди приглашают, давайте немножко посидим, поедим”. Время летит лихорадочно, я понимаю, что нужны решительные меры и говорю: “Ладно, вы тут ешьте, а я пошел”. И — ушел.

Конечно, от преследования оторваться мне не удалось, но тем не менее по нескольким магазинам Ульяновска пройти все же смог. Посмотрел, как у них снабжение продуктами организовано. Смотрю: сахара нет, вместо сахара — конфеты-подушечки, кажется, граммов по 400 на человека в месяц выдают. Посмотрел на колбасу, — господи, о такой колбасе я уже не то что стал забывать, я такой, наверное, никогда в жизни не видел — это была вареная колбаса с зелеными кругами внутри... И она лежала в центральном, самом престижном, магазине Ульяновска, ее продавали по карточкам, и жители за нее бились! Когда я увидел все это своими глазами... все же рассказывай не рассказывай, а пока сам не увидишь, не поймешь... Колбаса с зелеными кругами — это сильное зрелище. В Москве в это время уже постепенно наступало колбасно-сырное изобилие, а тут...

Тут решил я гражданок в магазине спросить, мол, как они к карточкам относятся. А они только начинают мне отвечать: “Ой, мила-а-й! Это ж такая ж...”, — как взгляд их скользит мне за спину, — а там размещаются четверо молодцев из местной администрации с та-а-акими убедительными выражениями на физиономиях... Тут мои бабушки тон враз меняют и продолжают таким хорошо поставленным голосом: “Ой, у нас все хорошо, у нас все очень-очень хорошо”. Ну, собственно говоря, все тут стало ясно...

Уже на вылете в аэропорту ко мне подходит начальник ульяновского авиаотряда и передает письмо для Черномырдина с просьбой посодействовать в приобретении четырех самолетов. Я говорю: “Подождите секундочку, есть традиционная схема запроса средств из бюджета. Есть стандартная процедура — обращайтесь в министерство, там рассмотрят, при чем тут я? Я не имею к этому никакого отношения”. — “Не-не-не, вы только передайте Виктору Степановичу”. В общем, отказываюсь я, отказываюсь, начальник отряда настаивает, пилот команды на вылет не получает, самолет не взлетает, люди в самолете сидят, ждут. В общем, взял я это письмо, но думаю: Черномырдин такими мелочами заниматься точно не будет — даст команду в аппарат передать, а там и похоронят.

Когда прилетел, доложил Черномырдину обо всем, что, с моей точки зрения, надо бы сделать относительно “ульяновского эксперимента”. Сказал что-то типа: если он, Черномырдин хочет совершить политический суицид, то вернее способ трудно найти — сделать во всей стране так, как в Ульяновске. (Написал я и соответствующий доклад. А кроме того, сделал несколько публикаций про “ульяновский эксперимент” и “ульяновское чудо”.) Черномырдин слушал меня, страшно морщился, кривился, но распространять “передовой ульяновский опыт” все же не стал. В итоге идея о распространении в 1993 году на всю страну продуктовых карточек потихонечку умерла.

Заканчивая доклад премьеру, я сказал: “Мне очень неудобно, глупость какая-то... Но тут вручили письмо по самолетам для вас... Я вам сейчас говорю об этом, но, конечно же, не вам этими проблемами заниматься, это ж не та процедура. Я оставлю письмо в аппарате”. И пошел было к двери. А Черномырдин тут внезапно и говорит: “Постой-постой, письмо-то давай сюда”. Я был просто убит. Как я корил потом себя — вот, совсем наивный, ну просто ребенок! Месяца полтора спустя увидел в официальной рассылке распоряжение правительства о выделении бюджетных средств на эти самые самолеты...

— Андрей Николаевич, но ведь даже и для тех времен это было уже не так удивительно. Хотя факт, конечно, интересный.

— Да, немало было интересного. Так, кстати, и прояснилась серьезность намерений премьера по борьбе с инфляцией.

 

Ответный удар

В июле 1993-го случилась денежная реформа, организованная руководителем Центрального банка В. В. Геращенко.

Денежная реформа июля 1993 года по обмену старых купюр на купюры нового образца стала одним из мощных экономических и политических ударов по новой власти. Естественно, она не была согласована ни с министром финансов Федоровым, ни с премьером Черномырдиным, ни с президентом Ельциным. Она и не могла быть с ними согласована, поскольку во многом была против них и направлена. Геращенко готовил свою диверсию втайне и совершил ее самостоятельно, прекрасно понимая ее возможные последствия. Это был своего рода “их” ответ на победу Ельцина на апрельском референдуме.

Кроме чисто политических, у Геращенко были и иные резоны для срочного проведения денежной реформы. Дело в том, что, когда в 1993 году Центробанк приступил к постепенной замене старых банкнот на новые, анализ данных по эмиссии новых купюр и изъятию старых показал, что количество официально изъятых из оборота купюр превысило количество официально эмитированных денег на сумму, эквивалентную по господствовавшему тогда валютному курсу сумме примерно в два миллиарда долларов.

Представьте себе: начиная с 1 января 61-го года, т. е. с начала эмиссии денежных купюр предшествующего образца, ежедневно фиксируется статистика эмиссии наличности — за все 1960-е, 1970-е, 1980-е годы... — повторяю: ежедневно, вплоть до 25 июля 1993 года. Выпускаются новые купюры, изымаются ветхие — все аккуратно подсчитывается. И вот, когда начинается изъятие из оборота всех купюр, выпущенных за 32 года, вдруг выясняется, что их уже изъято на два миллиарда долларов больше, чем их было официально эмитировано! И при этом далеко еще не все купюры изъяты, их еще немало в обороте и в России и в странах рублевой зоны.

То есть это означает, что происходила теневая эмиссия банкнот, не зафиксированная официальной статистикой Центрального банка. Как они были распределены, кому переданы — об этом можно только догадываться. Еще раз говорю: это чистые деньги, тут даже приватизации нефтяного или газового фонтанов не надо! Это самые настоящие, не фальшивые, реальные деньги, и на эти деньги можно купить все, что угодно, — дачи, землю, предприятия, заводы, ту же самую нефть, золото. Их можно вложить во что угодно, можно обменять на доллары, можно положить в банки здесь и за рубежом. Их можно инвестировать в политику. Два миллиарда долларов... По уровню тех цен — это огромные деньги: весь российский ВВП в предшествовавшем 1992 году составлял около девяноста миллиардов долларов. Два процента от национального ВВП — это лишь только то, что успели оценить. А сколько еще не успели, так и осталось неизвестным...

Когда в июне 1993 года Геращенко был приглашен в Верховный Совет для отчета, второй, кажется, вопрос, заданный ему кем-то из депутатов, так и прозвучал: “Как это у вас получается, что из наличного оборота изъято купюр больше, чем официально было эмитировано Центробанком?” Геращенко то ли закашлялся, то ли засморкался, то ли пот со лба платочком стал вытирать. Обсуждение его выступления только начиналось, и ожидалось, что депутаты зададут Геращенко десятка два или три вопросов. Но Руслан Имранович Хасбулатов, умнейший, надо сказать, человек, тут же все понял и немедленно заявил: “Спасибо большое, Виктор Владимирович, садитесь на место, мы заканчиваем обсуждение”.

— И что — никто и не пикнул?..

— Да нет — обсуждение, понятно, не состоялось. А Центральный банк совершенно случайно, конечно, с этого момента статистику о банкнотах, изъятых из оборота, перестал публиковать. С тех пор ЦБ больше уже никогда не публиковал этих данных.

Центробанк под руководством Геращенко активно участвовал в финансировании рублевой зоны, то есть в безвозмездной передаче средств дружественным режимам за пределами России. Размеры субсидирования в наличной и безналичной форме Узбекистану, Таджикистану, Туркменистану, Казахстану, Азербайджану составляли совершенно фантастические цифры — до 20–30% ВВП этих стран. Нельзя исключить, что часть этих средств, возможно даже большая, возвратилась в Россию. Правда, уже как частные средства и уже “правильным” людям. Масштаб операций, осуществлявшихся тогда, по-видимому, не имеет аналогов даже в фантастической истории нашей страны.

— Ну как ж?! У нас уже светлейший Меншиков воровал — дальше некуда.

— Да что Вы! Меншиков по сравнению с ними — просто ребенок! Во времена Меншикова все казенные расходы не превышали и 5% ВВП. И Меншиков мог присвоить себе вряд ли больше сотой доли от казенных расходов — то есть просто крохи по нынешним масштабам. А в наше время хищения приобрели совсем другой размах... Только в 1992 году и только так называемые кредиты странам рублевой зоны составили 8% ВВП. А это чистое, ну просто незамутненное присвоение национального богатства. Куда уж тут Меншикову!

Моя попытка объяснить Черномырдину, к каким катастрофическим последствиям ведет денежная реформа для страны и лично для него, успехом не увенчалась. Пообещав мне “решить проблему” Геращенко, Черномырдин ничего делать не стал. У него были свои соображения...

 

Геращенко

Денежную реформу Виктор Владимирович Геращенко сделал не по неведению. Высококлассный сотрудник спецслужб с более чем сорокалетним стажем, он сыграл исключительную роль в истории нашей страны. После начала карьеры в Госбанке СССР и Внешторгбанке СССР в течение трех лет он был руководителем Московского народного банка в Лондоне. Затем пять лет — руководителем Московского народного банка в Бейруте. После двухлетнего перерыва в Москве он был отправлен на Дальний Восток — руководителем управления Московского народного банка в Сингапуре. Можно представить, чем занимались и что финансировали совзагранбанки в то время...

По возвращении в Москву Геращенко быстро поднялся по ступенькам руководства Внешэкономбанка СССР, а затем возглавил Госбанк СССР. На этом посту он стал организатором и исполнителем денежной реформы 1991 года, лишь по традиции (и явной ошибке) именуемой “павловской”. Просто В. С. Павлов, будучи, очевидно, менее опытным, чем Геращенко, слишком много говорил о ней, в то время как истинный организатор крупнейшей позднесоветской экономической аферы остался в тени. Наконец, исчезновение в 1991 году валютных резервов Госбанка СССР тоже вряд ли могло произойти без участия его руководителя. Вместе с ликвидацией СССР был ликвидирован и Госбанк СССР, а Геращенко ушел в негосударственный сектор. Однако оставался он там недолго.

В июне 1992 года встал вопрос о замене руководителя Банка России Матюхина, который, как считал тогда Гайдар, не соответствовал новым требованиям. Казалось, кадровое решение было предрешено. Очевидным кандидатом выглядел Борис Федоров — молодой, грамотный, энергичный экономист, имевший, несмотря на свой возраст, серьезный практический и политический опыт. Он рано стал союзником Б. Ельцина, в первом Российском правительстве 1990 года был министром финансов, а затем, в 1991–1992 годах, работал российским представителем в Европейском банке реконструкции и развития. Федоров не скрывал своей заинтересованности в том, чтобы стать руководителем Центробанка.

Описать масштабы шока от указа Ельцина, тем не менее назначившего председателем Центробанка России Виктора Геращенко, я не берусь. Это примерно то же самое, как если бы руководителем бундесбанка в 1946 году был бы назначен Яльмар Шахт, бывший президентом рейхсбанка при Гитлере. Как выяснилось, Ельцин инициативы по назначению Геращенко не проявлял (что в общем-то было вполне ожидаемо), все полномочия по кадровым вопросам в экономической сфере он отдал Гайдару. Именно по рекомендации Гайдара на ключевой пост по осуществлению денежной и финансовой политики — руководителя национального банка — был назначен не Борис Федоров, а Виктор Геращенко — убежденный коммунист, сотрудник спецслужб с солидным стажем, организатор денежной реформы 1991 года, один из ключевых авторов советской экономической катастрофы 91-го — начала 92-го года, один из авторов банкротства СССР, Внешэкономбанка СССР, исчезновения советских валютных резервов.

На новом старом посту Виктор Геращенко не стал терять времени. Получив вновь в руки такой мощный и эффективный ресурс, как Центральный банк, он сделал все возможное для того, чтобы поддержать развязанную правительством Гайдара инфляцию. В отличие от Гайдара, он, очевидно, лучше помнил слова Дж. М. Кейнса о том, что инфляция — самое эффективное средство по свержению правительства. И пользовался он этим инструментом, надо сказать, весьма умело.

Темпы прироста денежной массы, достигшие в июне 1992 года 25% в месяц, в течение четырех последующих месяцев уже не опускались ниже этого уровня. Но темпы инфляции были еще относительно невысокими — в июле они составили около 8%. Тогда в августе 1992 года Геращенко произвел долговой взаимозачет, неожиданно поддержанный Чубайсом, в результате которого в экономику влилась огромная сумма денег. Вследствие всего этого с сентября 1992 года ежемесячные темпы инфляции вышли на уровень 25% в месяц и в последующие восемь месяцев уже не опускались ниже 20%. Развязанная правительством Гайдара и поддержанная Геращенко инфляционная волна смела и самого Гайдара, и его правительство.

— А имело ли смысл спасать такое правительство?

— Гайдаровское правительство было далеким от совершенства, количество совершенных им ошибок было велико. Тем не менее в нем было немало людей, включая и самого Гайдара, кто не только понимал необходимость реформ, но и пытался их проводить. В отличие от тех, кто был уволен или ушел сам, А.Чубайс в правительстве остался.

Поддерживая инфляцию и подрывая политический ресурс гайдаровского правительства, Геращенко работал все же ради достижения своей главной цели — свержения Ельцина. Для Геращенко, его друзей и коллег Ельцин был абсолютным врагом. Они ненавидели Ельцина за все, что тот успел сделать, — за победу над КПСС, за “развал” СССР, за отлучение от власти спецслужб. Этой своей искренней, глубокой, всеохватывающей ненависти Геращенко никогда не скрывал, работая против Ельцина тщательно, неустанно и вдохновенно. (Должен сказать, забегая вперед, что после смерти Ельцина в апреле 2007 года Геращенко, как мне кажется, как-то потерял кураж.)

А потом наступил октябрь 93-го года. Ельцин выпустил указ 1400 “О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации”, прекращающий деятельность Верховного Совета и Съезда народных депутатов. Но Геращенко успел все же поучаствовать в финансировании оппозиции: свежеотпечатанная наличность на нескольких грузовиках успела доехать до Белого дома и была роздана белодомовским формированиям.

 

Федоров

Когда Геращенко проводил денежную реформу, министром финансов был Борис Григорьевич Федоров. Финансовая стабилизация — борьба за снижение инфляции была одной из главных тем 1993 года. Роль Федорова в приближении финансовой стабилизации в стране трудно переоценить. За первые полгода 1993 года он смог сделать невероятно много — сокращение государственных расходов, снижение субсидий, уменьшение масштабов коррупции, повышение процентной ставки. И тут — денежная реформа! Это был такой удар по всему, что им делалось! Причем с практически нескрываемым расчетом на соответствующие политические последствия.

В день объявления денежной реформы Федорова не было в Москве — он был в отпуске. Узнав о реформе, он гнал машину несколько сот миль до ближайшего аэропорта, чтобы первым же самолетом прилететь в Москву. Прилетев, он тут же созвал пресс-конференцию, которую при небывалом стечении журналистов начал с простой и емкой фразы: “Виновным в денежной реформе является только и исключительно Виктор Владимирович Геращенко! — Потом подождал немного и продолжил: — Для тех, кто не услышал, повторяю еще раз: Виктор Владимирович Геращенко! — Выждал паузу и еще раз: — Для тех, кто не расслышал или не понял, повторяю еще раз: Виктор Владимирович Геращенко!”

За тот год, что Борис Федоров был министром финансов, против него работали практически все — Геращенко, отраслевые министры, Черномырдин, Верховный Совет; фактически не было большой поддержки и со стороны Ельцина. С возвращением в правительство на пост первого вице-премьера в сентябре 1993 года против Федорова начал работать и Гайдар. То, что Федорову удалось сделать, вообще-то немыслимо не только для одного человека, но и для правительства, пользующегося значительной политической поддержкой. Но он смог это сделать практически в одиночку.

После октябрьских событий — штурма и расстрела Белого дома — политическая ситуация значительно изменилась. Борис Федоров смог использовать ее, и в октябре — декабре 1993 года ему удалось продолжить радикальное сокращение бюджетных субсидий и ликвидацию излишних государственных расходов. За 1993 год Федоров сделал совершенно невероятную вещь: сократив государственные расходы на 22% ВВП за один год, он практически полностью ликвидировал чудовищный развал государственных финансов, спровоцированный крахом СССР в 1991 году и усугубленный Гайдаром в 1992 году. Бюджетный дефицит был сокращен до 10% ВВП, выйдя, таким образом, на догайдаровский и даже допавловский уровень.

Темпы денежной эмиссии стали медленно снижаться, а за ними — с постепенно увеличивавшимся лагом — и темпы инфляции. В декабре 1993 года инфляция упала до 13%. После январского скачка в 18% в феврале 1994 года она опустилась до 11% в месяц. В течение почти всего следующего года она уже не выходили за десятипроцентную отметку. Но для Федорова это было уже поздно — он смог увидеть плоды трудов своих только со стороны — 20 января 1994 года он был вынужден уйти в отставку.

Дело в том, что в декабре 1993-го прошли выборы в Государственную думу, на которых с огромным перевесом победила ЛДПР Жириновского. На “встрече нового политического года”, транслировавшегося по телевидению, прозвучали ставшие знаменитыми слова: “Россия, ты одурела”. Воспользовавшись новой политической ситуацией, Черномырдин развернул полномасштабное бюрократическое наступление: 5 января 1994 года в отставку ушел Гайдар, 20 января — Федоров, 8 февраля в отставку ушел и я.

Геращенко остался в Центробанке еще на 9 месяцев — чтобы успеть нанести еще один удар по Ельцину, организовав не без помощи А. Чубайса “черный вторник” 11 октября 1994 года — падение за одну торговую сессию курса рубля более чем на 30%. Однако, похоже, запас терпения Ельцина к тому времени иссяк, защищать Геращенко в правительстве было больше некому, и Геращенко был уволен из Центробанка. Однако, как показали дальнейшие события, история его борьбы против Ельцина на этом не закончилась.

 

Отставка

Восьмого февраля 1994 года я ушел из правительства. За предыдущие полгода мы с Виктором Степановичем Черномырдиным встречались всего трижды — сразу же после денежной реформы 26 июля 1993 года, в ночь перед штурмом Белого дома с 3 на 4 октября 1993 года, в ночь после парламентских выборов 13 декабря 1993 года. Только в кризисных ситуациях у премьера обнаруживались время и желание общаться со своим советником. В мирной, спокойной ситуации времени у него для этого не было.

Как-то раз мне надо было срочно обсудить с ним какой-то вопрос по экономической политике. Неоднократные мои попытки получить аудиенцию наталкивались на глухую стену сопротивления сотрудников приемной. Тогда, не полностью исключая обычные бюрократические интриги, я решил поставить эксперимент — дай, думаю, подожду встречи непосредственно в приемной. Дай, думаю, проверим, сколько времени советнику премьера нужно подождать в приемной, чтобы встретиться со своим непосредственным начальником для обсуждения срочного вопроса. Я рассуждал так: во-первых, если я буду сидеть в приемной, Черномырдину не смогут не сообщить, кто его ждет; во-вторых, он сам может выйти в приемную и увидеть меня. А увидев, не сможет не спросить, в чем причина моего появления здесь. Узнав же, в чем причина, он не сможет отказаться от обсуждения проблемы.

И каким же наивным я продолжал оставаться после почти двух лет работы в бюрократическом аппарате! В приемной я провел около пяти часов. Тысячу раз говорил себе: все, больше не могу, надо уходить, оставаться в приемной и видеть все, что там происходит, совершенно невозможно. Но внутренний голос все же твердил: давай все-таки эксперимент доведем до конца. В кабинет входили и из него выходили десятки человек — большинство людей мне незнакомых, то есть это были и не министры, не сотрудники аппарата правительства. Многие явно выглядели приезжими. Заносили свертки, коробки, какие-то пакеты. Несколько раз выходил Черномырдин. Увидев меня, сказал только: “Потом”. И вправду — мои дела (то есть вопросы экономической политики) были в тот момент для премьера гораздо менее срочными и несопоставимо менее важными.

В тот момент к премьеру приехала группа товарищей с Ижевского оружейного завода и привезла Черномырдину большую коллекцию охотничьего и спортивного оружия. Для осмотра и отбора приглянувшихся экземпляров Черномырдин проследовал в соседнюю комнату, и часа два оттуда раздавались шум, хохот, звон посуды... В общем, в тот раз встреча с премьером так и не состоялась. Не состоялась она ни на следующий день, ни в последующие недели и месяцы. Государственные дела, очевидно, не пускали.

— Но три-то раза он Вас все-таки принял?..

— Да, и каждая из трех встреч, происходивших в кризисные моменты российской истории, памятна по-особому. Каждая из них давала новые подтверждения тому, что события, происходящие в политической и экономической жизни страны, мы оцениваем весьма по-разному. Порой обмен мнениями между нами был достаточно эмоциональным. На каждой из этих встреч речь заходила в том числе и о Геращенко, и о его бесценном вкладе в дестабилизацию положения в стране. И каждый раз было видно, что вот именно это Черномырдина совершенно не интересует.

В общем, делать в правительстве Черномырдина мне было нечего. Никакого спроса на советы не было. Никакого интереса в проведении разумной экономической политики не было. Тягомотное состояние стало быстро проясняться после декабрьских парламентских выборов, на которых наибольшее количество голосов получила ЛДПР (23%). Хотя “Выбор России” во главе с действовавшими в правительстве вице-премьерами и министрами Гайдаром, Федоровым, Чубайсом (15% голосов), ПРЕС во главе с Шахраем (4%) и другие центристские партии набирали достаточное количество голосов для того, чтобы сформировать проправительственную коалицию в парламенте с большинством голосов, Черномырдину это явно было не нужно. Резко отмежевавшись от коллег по кабинету, Черномырдин заявил сразу же: “Кто у нас там победил? Жириновский? Вот с ним и будем работать”.

Под бюрократическим давлением 5 января 1994 года с поста первого вице-премьера ушел Гайдар, 20 января — с поста вице-премьера и министра финансов — Федоров. 6 февраля подал заявление об отставке и я. Виктор Степанович решил сделать мне на память что-нибудь приятное, и через два дня в моей трудовой книжке появилась запись: “Уволен за нарушение трудовой дисциплины”.

Институт

Надо было решать, что делать дальше. В принципе больших сомнений не было: надо ехать учиться. И я вновь стал собираться в Англию. Но учебный год начинается в сентябре, и приходилось ждать еще больше полугода. Было обидно за потерянное время. Были пропущены уже три года — 1991, 1992, 1993-й. Я решил больше времени не терять и начал оформлять документы на 1994 год.

Но тут появился Джеффри Сакс. Сакс был профессором Гарварда и весьма активным консультантом по проведению экономических реформ во многих странах мира — от Боливии до Польши. В декабре 1991 года наряду с четырьмя другими зарубежными экономистами он в течение часа встречался с Б. Ельциным, что позволило ему впоследствии в течение ряда лет утверждать, что он является советником российского президента.

Сакс со своими студентами и аспирантами оказал существенную помощь в экономическом образовании российских чиновников на раннем этапе проведения реформ. Одной из организаций, созданных с его помощью для анализа текущей ситуации и подготовки экономических решений, была Группа макроэкономического и финансового анализа, работавшая при Минфине. После ухода Б. Федорова из правительства группа потеряла заказчика, сотрудники начали ее покидать. Сакс, бывший научным координатором группы, предложил мне ее возглавить.

Я подумал и ответил: “Группу при Минфине возглавлять не буду. Надо создавать институт. Независимый институт, который будет заниматься экономическим анализом. Сотрудники, работающие в группе, могут прийти в него”. Он подумал и говорит: “Интересно”. В общем, с помощью Сакса, существенно помогшего в организации и получении первых денег, в июле 1994 года был создан Институт экономического анализа. Мы начали работать, сделали несколько неплохих публикаций.

Через год Саксу не понравилось направление научных исследований, и он решил заменить директора института на другого человека — Михаила Дмитриева, приглашенного мною ранее на пост моего заместителя. Сакс поставил условие: раз он обеспечил финансирование, значит, он и будет командовать. Михаил проявил в этом деле большую заинтересованность и активность. Так как по Уставу назначение директора находится в ведении наблюдательного совета института, я ответил: “Как решит наблюдательный совет, так и будет”. Сакс стал шантажировать: “Если не будет назначен Дмитриев, фонд Форда потребует возвращения денег”. — “На каком основании?”, — спрашиваю. “А потому что я так считаю правильным”. И действительно, фонд Форда написал мне, что я должен уйти с поста, иначе они заберут деньги. Тут же они прислали и своего представителя — наблюдать за процессом.

На внеочередное заседание собрался наблюдательный совет института. Накануне Чубайс, бывший также членом наблюдательного совета, разослал всем коллегам письмо, в котором заявил, что политика ликвидации бюджетного дефицита, рекомендуемая мной, является коммунистической и фашистской. Коллеги ознакомились с ситуацией. Поинтересовались, что я собираюсь делать. Я сказал, что полагаю важным, чтобы институт продолжал работать, чтобы институт был российским, что к пожеланиям наших зарубежных коллег отношусь хорошо, к шантажу — плохо. Проголосовали по кадровому вопросу. За исключением Чубайса коллеги единодушно проголосовали за сохранение на посту прежнего директора.

Фонд Форда потребовал возвращения выделенного на два года гранта. Институт вернул ему все неиспользованные к тому времени деньги. Возвращенных денег было немногим меньше миллиона долларов. Так прекратились наши отношения с Саксом и фондом Форда. Когда это произошло, сотрудники фонда Форда были в шоке — ни в истории этого фонда, ни в истории других подобного рода фондов не было случая, чтобы организация, получившая деньги, по каким бы то ни было причинам возвращала их обратно.

А дальше началась наша самостоятельная жизнь. Честно говоря, она была очень непростой. С деньгами было трудно. В течение какого-то времени институт жил на мои собственные средства. Через некоторое время у меня закончились мои деньги, и месяца два или три мы жили вообще без денег, на одном доверии: я прошу — люди делают.

— Это какой год — 95-й?

— Это был уже 1996 год. В какой-то момент сотрудники стали говорить: “Мы тебя уважаем, работать интересно, но семьи кормить тоже надо”... Я попросил еще месяц подождать. К этому времени удалось найти деньги, сначала — небольшие, потом — побольше. Через какое-то время финансирование более или менее нормализовалось. Потом постепенно выплатили людям задолженность по зарплате...

Основной работой института были комментарии по текущей экономической политике. Выпустили три книги. В 1997–1998 годах институт стал практически единственным публичным голосом в России, предупреждавшим страну о неизбежности валютного кризиса. Развязка наступила в августе 1998 года.

 

В августе 1998-го

До 10 часов утра 17 августа 1998 года, когда на экранах российских телевизоров со словами “об изменении границ валютного коридора” появились премьер-министр Сергей Кириенко и глава Центрального банка Сергей Дубинин, слова “девальвация” официальные комментаторы старались избегать. Но поскольку страна была тогда еще достаточно демократической, некоторые граждане все же позволяли себе такую смелость.

То, что Россия не избежит финансового кризиса, стало ясно осенью 1997 года. Развитие валютных кризисов в азиатских странах показало, что в России есть похожие условия, но, кроме того, есть и кое-что еще, чего в азиатских странах не было. За зиму 1997–1998 года ситуация заметно ухудшилась. Процентные ставки по обслуживанию государственного долга постоянно росли, достигая совершенно невероятных величин — 50–60% годовых при 10% инфляции. Реальная ставка в 40% годовых — может ли быть аргумент, более убедительно свидетельствующий о тяжелом нездоровье финансов? Однако для тех, кто занимался инсайдерской игрой с государственными облигациями с гарантированной ставкой получения дохода, такая ситуация была просто сказочной.

Двадцать третьего марта 1998 года Б. Ельцин отправил в отставку правительство Черномырдина и предложил на пост премьера Сергея Кириенко. Ему рекомендовали меня в качестве кандидата в экономические советники, и в тот же день мы встретились в Белом доме.

В качестве первого шага на посту премьера я предложил Кириенко девальвировать рубль. “Рубль будет девальвирован, — говорил ему я, — рано или поздно. И это бесспорно. Что подлежит обсуждению — сроки, когда он будет девальвирован. И масштабы. Если девальвацию отложить, то она все равно состоится. Но только глубина ее будет больше. А политические последствия — серьезнее. Сергей Владиленович, — убеждал я, — у вас сейчас есть исторический шанс. Если вы девальвируете рубль сразу, как станете премьером, аккуратно и без паники, то вы не только спасете страну, но и не несете политической ответственности за это. Все же понимают, что в создании нынешней экономической ситуации, при которой девальвация стала неизбежной, виноваты не вы, а политика предыдущего кабинета. Девальвация никоим образом не бросает тени лично на вас — вы лишь разгребаете завалы, оставленные вашим предшественником. Но если вы не проведете девальвацию немедленно и отложите ее, если вы ее проведете хотя бы через полгода, то это несомненно будет уже ваша вина, и в качестве платы за нее в отставку уйдете и вы и ваше правительство. Если вы не хотите быть сметены грядущим кризисом, делайте девальвацию немедленно”. Мы разговаривали с Кириенко примерно час, и, казалось, он явно стал проникаться пониманием ситуации.

Тут приехали Гайдар с Чубайсом и, прямо скажем, сильно не обрадовались, увидав меня. Они потребовали разговора с Кириенко наедине. Цель их разговора была очевидной, да и подтверждения долго ждать не пришлось: Кириенко так и не решился на контролируемую девальвацию. Его советником я тоже не стал.

— Что же такое наговорили они премьеру?

— Не знаю, но думаю, они объясняли Кириенко, что никакой девальвации проводить не надо, что ее не будет, что необходимые средства для стабилизации финансовой ситуации будут получены в МВФ. Как известно, многое потом так и получилось. Правда, не все. После утверждения Кириенко премьером и в результате олигархического лоббирования Чубайс был назначен специальным полномочным представителем Российского правительства по переговорам с международными организациями. В конце июня 1998 года он действительно договорился со Стенли Фишером, первым заместителем МВФ, о получении кредитного пакета размером в 24 млрд долларов.

Первые 4,8 млрд долларов поступили в Россию в начале июля 1998 года. Как выяснилось, впервые за всю историю взаимоотношений МВФ с Россией (да и, кажется, с большинством других стран-реципиентов) эти средства были переданы не в Минфин, а в Центральный банк. Спросите — какая разница?

— Спросим...

— Большая. Партнерами МВФ являются правительства, представителями которых являются министерства финансов. Центральные банки не являются представителями национальных правительств, они имеют специальный статус, по закону независимы от национальных правительств, не обязаны выполнять правительственные поручения и не несут ответственности по правительственным обязательствам. Таким образом, представитель Российского правительства договорился о передаче со стороны МВФ средств Центробанку, строго говоря, перед Российским правительством не отвечающему. Причем это было сделано в разгар финансового кризиса, когда у Российского правительства не хватало средств для обслуживания своего собственного долга! Спрашивается: для кого и на кого работал этот полномочный представитель Российского правительства?

Ситуация становится еще более невероятной, когда выясняется, что полученные средства Центробанк под руководством Дубинина не использовал для интервенций на валютном рынке, чтобы сдерживать атаки на рубль. Спрашивается: а на что же пошли средства? Оказывается, государственные средства (средства МВФ, полученные путем увеличения российского государственного долга) были розданы некоторым крупным российским банкам для того, чтобы закрыть провалы в их балансах. Иными словами, за счет средств российского государства Чубайс с Дубининым просубсидировали самых “слабых” и “нищих” в России — своих друзей-олигархов.

Из первого транша в 4,8 млрд долларов именно такой оказалась судьба 3,8 млрд. В конечном счете попал в Минфин лишь один, последний, миллиард долларов — да и то только в августе. И произошло это вовсе не потому, что спохватилось Российское правительство. Нет, спохватился Стенли Фишер, сорванный из своего отпуска где-то на Карибах, прилетевший в начале августа в пустую Москву и буквально в ультимативном порядке потребовавший передачи этого миллиарда от Центробанка в Минфин. Спохватился Джордж Сорос, опубликовавший в “Файненшел Таймс” статью, в которой только что не кричал, что Россия летит в тартарары и ее надо спасать, формируя дополнительный кредитный пакет, на первых порах хотя бы в размере еще 15 млрд долларов. О России в том августе беспокоились лишь Джордж Сорос и Стенли Фишер. Именно они бросились разыскивать российское руководство в августе 1998 года.

Но это было непросто. Чубайс в это время отдыхал, кажется, в Ирландии, Гайдара в Москве не было, министра финансов Задорнова к решениям не допускали. Дубинин сопротивлялся изо всех сил, пытаясь не отдавать Минфину МВФовский миллиард.

Мои призывы к Кириенко провести контролируемую девальвацию были связаны прежде всего с тем, чтобы минимизировать ее неизбежный экономический ущерб для людей. Но не только с этим. Кроме этого, я имел в виду и минимизацию ожидавшегося политического ущерба. В том числе путем спасения правительства. Надо прямо сказать, правительство Кириенко было малокомпетентным. Однако последствия смены этого правительства в результате девальвации могли быть неприятными не только для членов правительства.

Что в принципе могло произойти в условиях неконтролируемой девальвации национальной валюты, только что продемонстрировал пример Индонезии, в которой обвал рупии сопровождался падением в мае 1998 года правительства и свержением президента Сухарто. В Джакарте начались нападения на предпринимателей, банки, магазины, рестораны; пошли грабежи, поджоги и, наконец, резня, в которой погибло более трех тысяч человек. О том, что могло произойти в России в случае повторения в какой-либо степени индонезийского сценария, не хотелось даже думать. То, что судьба правительства и руководства Центробанка предрешена, было совершенно ясно. Честно говоря, и большого сочувствия они не вызывали. Серьезные опасения вызывали последствия возможного свержения Ельцина.

За пять лет октябрьские события 1993 года не забылись, красно-коричневый реванш в случае неизбежного политического кризиса обещал стране хорошую кровавую баню. А по известному российскому опыту, на трех тысячах жертв, как в Джакарте, могли и не остановиться. Тут уж никому бы мало не показалось. И кто какую роль играл или не играл — большого значения уже не имело бы.

— Да уж, тогда бы и Вас не обошли: а ты-то куда глядел? Почему страну не спас?

— В те весенние и летние месяцы я безуспешно пытался убедить в необходимости срочных действий и правительство и сотрудников МВФ. Не раз обсуждал проблему со Стенли Фишером, одним из авторов концепции финансовой стабилизации с помощью фиксации валютного курса, одного из вдохновителей политики “валютного коридора” в России в 1995–1998 годах, приведшей к краху 17 августа. Попытки в течение четырех лет объяснить порочность политики “валютного коридора”, поддерживавшейся фондом, оказались тщетными.

В начале июня 1998 года, оказавшись на семинаре в Киеве, организованном Мировым банком, пытался убедить в принятии срочных мер Джона Одлинга-Сми, руководителя Второго Европейского департамента МВФ, занимавшегося Россией. Если не считать Фишера, Одлинг-Сми был фактически главным человеком МВФ по России, формировавшим и формулировавшим позицию фонда относительно нашей страны. В споре о возможной девальвации наши позиции оказались противоположными. Я говорю: “У нас будет девальвация”. Одлинг: “Нет, девальвации не будет”. Я снова: “Джон, будет девальвация”. Он: “Нет, не будет”. Я ему тогда: “Давайте поспорим. Я не могу назвать точной даты, но до конца 1998 года кризис точно произойдет. Причем чем дольше он откладывается, тем более глубоким будет”. Мы поспорили — на ящик коньяка. После кризиса Джон сделал вид, что спора не было.

А вот Стенли Фишер свою ошибку постарался исправить. В апреле следующего, 1999 года, выступая на весеннем заседании членов совета директоров МВФ, он мягко признал непригодность своей собственной концепции, МВФ снял соответствующий пункт из пакета своих рекомендаций и больше к нему не возвращался.

Я продолжал говорить, что девальвация неизбежна. И возникало такое странное ощущение: пытаешься что-то сделать, объяснить властям предержащим, как спасти страну, как спасти даже правительство это, и — ничего, никакого результата. Правда, недели через две после того, как меня попросили рассказать о кризисе в президентской администрации, один из знакомых банкиров сказал мне: “А вы знаете, что сделали такой-то, такой-то и такой-то? — и называет фамилии участников той встречи со мной в администрации. — Они, — говорит, — все свои рублевые сбережения перевели в доллары”. Вот как! То есть и стране и мне они говорили, что девальвации не будет, что они не допустят ее. А сами, лично, в это же самое время к ней очень хорошо готовились!

— То есть на всякий случай они к Вам все-таки прислушались?

— Получается, что да. Для себя! Гайдар, помнится, тоже просил меня: только журналистам об этом не говори! Но как только я узнал, что эти деятели по-тихому свои средства в доллары переводят, сказал: “Нет! Вот теперь я точно буду говорить об этом как можно громче и везде, где только возможно, — чтобы услышало как можно больше людей!”

— Вы говорите, что Гайдар просил Вас не говорить журналистам об угрозе дефолта?..

— История была такой. Это было 25 июня 1998 года на заседании клуба “Взаимодействие”. Клуб “Взаимодействие” был создан Гайдаром и Чубайсом в 1992 году для развития отношений между реформаторским правительством и российской бизнес-элитой, журналистами, аналитиками. Его членами было немало очень достойных людей, президентом-организатором был Михаил Матыцин. Клуб регулярно — примерно раз в месяц — проводил встречи с кем-то из представителей власти. Поскольку летом 1998 года в воздухе явно носилось ощущение чего-то надвигающегося (правда, про катастрофу не говорили), то на заседание клуба был приглашен Гайдар, чтобы рассказать правду о том, что происходит, и дать ответ на вопрос, будет ли кризис или нет. На заседании был аншлаг — пришло, наверное, человек 150 — сливки либеральной общественности, бизнеса, журналистики.

Гайдар выступал в течение минут сорока, сказав примерно следующее: да, ситуация не совсем простая, но кризиса не будет. Мы все держим под контролем, инфляция снижается, вот сейчас Чубайс съездил в МВФ, получил большой кредит, так что все в порядке, не беспокойтесь. Переживем. Трудно было не поверить Гайдару. Не то чтобы полностью исчезли все сомнения, но уровень напряженности стал постепенно снижаться.

Вторым в прениях слово дали мне. Хотя по регламенту надо было задавать вопрос, вместо него я сделал небольшое собственное выступление — такой содоклад минут на пятнадцать — двадцать. Я сказал, что слова Гайдара не соответствуют действительности. Ни один из факторов, названных им и якобы препятствующих кризису, не работает. Зато работают другие факторы, о которых он ничего не сказал. Кредиты МВФ не помогут, в лучшем случае оттянут начало кризиса, но увеличат его масштаб. Будет кризис. Будет девальвация рубля. Хотя точные сроки предсказать невозможно, но кризис произойдет до конца 1998 года. Если, говорю, девальвацию проводить в июле, то курс рубля упадет раза в два с половиной — рублей до 15 за доллар (в июне курс был чуть больше 6 рублей за доллар). Если оттягивать девальвацию, то курс может упасть вчетверо — до 24–25 рублей за доллар. В то время как экономические последствия девальвации будут обещающими — возрастет экспорт, улучшится платежный баланс, возрастет занятость, упадет безработица, начнется экономический рост, политические ее последствия могут оказаться очень тяжелыми. Гайдар не стал дожидаться завершения моего выступления, собрал свои бумаги и ушел.

На следующий день, 26 июня, у меня была встреча в отеле “Балчуг”. У моего визави зазвонил мобильный телефон (у меня мобильного телефона тогда не было, он был еще достаточно редкой и весьма дорогой вещью. По крайней мере, для меня). Такое бывает, наверное, в фильмах, подумалось мне, потому что оказалось, что по телефону моего собеседника спрашивали меня. Как? Каким образом? Кто узнал, с кем я встречаюсь? И где нашли номер телефона? Ничего особенного не придумав, я взял трубку. В трубке я услышал голос Гайдара: “Андрей, ты знаешь, я тебя мало о чем просил. У меня к тебе есть просьба”. Я сказал: “Да, я слушаю тебя” — “Я тебя прошу: все, что ты рассказывал вчера на клубе, не говори, пожалуйста, журналистам”. Я был потрясен: “Почему?” — “Ну, знаешь, бывают вещи, которые говорить публично нельзя”. Я говорю: “Я таких вещей не знаю”. Он повторяет: “Ты знаешь, я тебя мало о чем просил. А сейчас я действительно прошу: не говори, пожалуйста, ничего об этом журналистам”. Тогда я ему сказал: “Знаешь, Егор, я не могу выполнить твою просьбу. Я считаю, что то, что происходит сейчас в экономике и финансах, не просто важно, а чрезвычайно важно, жизненно важно. Для всей страны. И я просто обязан об этом говорить. Это первое, почему я не могу выполнить твою просьбу. А второе — твоя просьба запоздала. Я уже рассказал все это журналистам”.

Это было сущей правдой, потому что утром того же дня у меня прошла пресс-конференция, на которой я довольно подробно рассказывал о природе надвигающегося кризиса, о его механизме, о сроках и возможных масштабах девальвации. Поскольку заседание клуба было закрытым, то, по сути, я повторял свое выступление на клубе. О том, что утром прошла пресс-конференция, Гайдар не знал. Тогда он сказал: “А-а, ну тогда ладно”.

На следующий день в газетах был короткий рассказ о моем прогнозе с детальными комментариями со стороны представителей власти, что никакой девальвации не будет.

В начале июля я оказался на встрече Чубайса с “его командой”. Там собралось человек тридцать-сорок, относившихся к его группе, обсуждали текущую экономическую и политическую ситуацию. Дошла очередь до меня, я говорю Чубайсу: “Слушай, какие бы ни были отношения лично между нами, но кризис, который предстоит, сметет всех. Он сметет всех — и тебя тоже. И если кого вешать будут, то тебя не забудут. Если о стране не хочешь позаботиться, о себе подумай”. Он выслушал и ответил мне примерно вот так: “Сейчас мы (“команда”. — А. И.) как никогда сильны. У нас — более половины правительства. Мы полностью держим страну в своих руках. И те, кто говорит о всяких кризисах и девальвациях, несут полную чушь”. Я тогда сказал что-то примерно такое: “Гляжу я на вас и изумляюсь: пройдет всего лишь несколько недель или несколько месяцев, и ни вас здесь, ни вашей половины правительства не будет — ни в правительстве, а, возможно, и нигде”. Ну, они там посмеялись, похихикали и разошлись...

Июль 1998 года проходил в таких вот интересных дискуссиях. А 2 августа председатель Центробанка Дубинин собрал в Белом доме пресс-конференцию для российских и иностранных журналистов по поводу ситуации на рынках. Слова “кризис” старались избегать, но ставки по госдолгу уже подскочили до астрономических 160%, каждый новый выпуск ГКО сопровождался горячими обсуждениями — сможет ли правительство профинансировать его обслуживание или нет?

Поскольку память об азиатском кризисе была свежей, пресса волновались: будет ли в России продолжение — или не будет? На конференцию пришло свыше трехсот человек. В большом зале для встреч с журналистами на Краснопресненской набережной выступил Дубинин, сказавший, что все в порядке, ситуация под контролем и никакого кризиса не будет. Кто-то из журналистов спросил его: “А как же, вот Илларионов говорит, что будет девальвация”. И тогда Дубинин ответил: “Господин Илларионов лжет. Он нарочно пытается обрушить рубль для того, чтобы его жена, работающая в инвестиционном банке, смогла заработать на падении российской валюты на Чикагской бирже. Он нарочно валит рубль, чтоб заработать на этом”.

Позже Ирина Ясина рассказала мне, что решение оклеветать меня было принято накануне той пресс-конференции на совещании руководства Центробанка четырьмя людьми: Дубининым, тогда председателем Центробанка, Алексашенко, первым заместителем руководителя ЦБ, самой Ириной Ясиной, работавшей тогда начальником департамента по работе с прессой и пресс-секретарем Центрального банка, и Денисом Киселевым, руководителем департамента по работе с крупнейшими банками. Семь лет спустя Ясина, единственная из четверки, попросила у меня за это прощения...

То, о чем на пресс-конференции сказал Дубинин, я узнал на следующий день. Тут же сделал заявление, что подаю на господина Дубинина в суд за клевету и нанесение ущерба деловой репутации. Конечно, понадобилось некоторое время, чтобы собрать все материалы, публикации, получить аудио- и видеозаписи. За две недели все материалы были собраны, я договорился с адвокатом и собрался в понедельник подавать заявление в суд. Наступивший понедельник оказался 17 августа 1998 года. В 10 часов утра Дубинин с Кириенко появились на телеэкранах и сообщили об изменении курсовой политики, об отмене обслуживания государственного долга, о запрете на свободу капитальных операций. Иными словами, получалась не только девальвация. К ней прибавились и дефолт, и введение контроля на движение капитала.

— А разве они сами не понимали, что будет девальвация? Почему они не хотели с Вами соглашаться? Или они просто выигрывали время, чтобы соблюсти свои интересы?

— Кто-то понимал. Кто-то не понимал. Кто-то выполнял поручения. Но как бы то ни было, ни один из них даже не пытался подумать о стране, о людях. О своих интересах — другое дело.

— Но говорят, что умные люди все-таки постарались тогда от ГКО поскорее избавиться. Почему же этого не сделали банки?

— Если говорить о тогдашних банкирах, то уровень их некомпетентности был удивительным. Если бы они понимали хотя бы половину того, что им говорили, результаты для них были бы совсем другими, вряд ли бы так пострадали крупнейшие банки. Это же поразительный факт — из 6–7 крупнейших банков лета 1998 года волна кризиса смыла всех, кроме Альфа-банка. И причина проста — единственным человеком, который не поверил тогда Дубинину, Кириенко, Гайдару, Чубайсу, был Авен, президент Альфабанка. Авен, кстати, был на том историческом заседании клуба “Взаимодействие”. Из крупнейших российских банков Альфа-банк оказался единственным, кто летом 1998 года не только перестал покупать новые выпуски ГКО, но и постарался большую часть своего пакета ГКО продать, а вырученные средства поместить в доллары.

Кому верили банкиры? Вот этой компании — Дубинину, Чубайсу, Гайдару, Кириенко, убедившим Ельцина дать свое знаменитое опровержение девальвации в Великом Новгороде. Когда он садился в самолет, его спросили: будет ли кризис? “Нет, — ответил Ельцин, — кризиса не будет. Все решено. Никакой девальвации не будет”. Это было в пятницу 14 августа, а в понедельник 17-го на экранах появились Дубинин и Кириенко... Эта компания обманула всех: и либеральную общественность, и бизнес, и Ельцина, и всех граждан страны.

— Что ж, выходит, Ваш прогноз блестяще подтвердился...

— Это так. Но никакого триумфального настроения 17 августа у меня не было. У меня было чувство огромной опустошенности. Невероятное чувство сожаления. Я вспоминал свой разговор с Кириенко в самый первый его день появления в Белом доме 23 марта. Тогда он предложил мне работать у него советником, и я согласился — но лишь с единственным условием: если советы мои будут приниматься. Как известно, после приезда Гайдара с Чубайсом вопрос решился сам собой и больше уже не поднимался. И я думал, конечно, о том, что сейчас произойдет в стране и со страной.

А через пять дней сбылся и мой политический прогноз: 22 августа 1998 года Ельцин уволил и Кириенко и Дубинина. После нескольких недель безуспешных попыток снова отдать пост премьера Черномырдину Ельцин был вынужден назначить премьером Примакова, а Геращенко в третий раз занял пост руководителя Центрального банка. Опытные сотрудники спецслужб заняли оба ключевых поста в стране. Незанятым оставался только пост президента. Вклад моих коллег Гайдара и Чубайса в полученный результат переоценить было невозможно.

Деятельностью Дубинина и его друзей заинтересовалась Генеральная прокуратура. Выяснилось, что некоторые сотрудники Центрального банка, включая и Дубинина и Алексашенко, активно участвовали и в покупках ГКО и в валютных операциях на Чикагской бирже. В общем, выяснилось, что Дубинин был неплохо информирован о том, о чем говорил журналистам 2 августа.

В общем, когда у меня были подготовлены документы, чтобы подавать в суд иск о защите чести, достоинства и деловой репутации, прокуратурой уже было заведено уголовное дело на Дубинина, и ему вместе с его коллегами грозили вполне реальные уголовные сроки. И хотя эти люди объективно много чего заслуживали, я решил тогда в суд не подавать. Крови Дубинина я не хотел и просто оставил это дело.

Как часто бывает, ни один хороший поступок не остается безнаказанным. Четыре года спустя в Бостоне на инвестиционном форуме Дубинин, уже оправившийся от прежних страхов и вдохновленный работой вице-президента в чубайсовском РАО ЕЭС, в очередной раз принялся за свое любимое дело — клевету. Горбатого, как известно, только могила исправит...

В каком-то смысле этих четверых, наверное, можно было понять. В самом деле, налицо было драматическое противостояние: с одной стороны, миллиарды долларов и власть — правительство, Центральный банк, Министерство финансов, администрация президента, сам президент, Международный валютный фонд, — и все говорят одно: девальвации не будет. С другой — один человек, директор какого-то маленького института, который упрямо повторяет: нет, девальвация будет! И кому тут прикажете верить?

Удивительно, но после краха 17 августа все-таки обнаружилось немало людей, не забывших, кто что и когда говорил. И потом еще в течение нескольких лет незнакомые люди подходили ко мне на улице, жали руку и говорили: “Спасибо, благодаря вам я спас свои 7 тысяч долларов...” Или: “Я спас свой бизнес...” Или: “Хорошо, что я вам поверил...”

 

Путин

Августовский кризис сказался и на судьбе страны, и на моей судьбе. В частности, он познакомил меня с Путиным. Первая моя встреча с ним произошла 9 августа 1998 года, в день, когда Путин был назначен руководителем ФСБ.

В тот день я в очередной раз пытался убедить финансовое руководство страны в принятии срочных мер по предотвращению кризиса. Вначале около часа говорил с первым заместителем министра финансов Алексеем Кудриным. Затем вместе с ним отправились к министру финансов Михаилу Задорнову. Повторилась схема, многократно проявившаяся на прежних встречах. Я говорил о том, что кризис неизбежен, о том, почему он неизбежен, и о том, что, с моей точки зрения, надо делать. Мой собеседник вначале говорил, что этого не может быть. Затем соглашался, что что-то в этом есть. Наконец, завершалась встреча практически полным согласием. С Задорновым эта схема в очередной раз повторилась: вначале он советовал не говорить ерунды, потом начал сомневаться, в конце согласился: “Да, может быть” — и спросил, сколько времени осталось до кризиса.

По завершении встречи с Задорновым вместе с Кудриным мы вышли из кабинета в большую приемную, где задержались буквально на минуту-другую. В этот момент в комнату вошел невысокого роста весьма неприметного вида гражданин в немного странном костюме светло-салатного цвета. Когда он появился, Кудрин и еще кто-то, кто был в приемной, стали энергично поздравлять его с его новым назначением. Человек был мне незнаком, но через некоторое время по характеру реплик стало ясно, что это Владимир Путин, которого утром того же дня Ельцин назначил директором ФСБ. Раньше я его никогда не видел. С Кудриным они работали вместе лет пять в петербургской мэрии: Кудрин был заместителем Собчака по экономике и финансам, Путин — по административным и внешним делам.

Меня попросили еще раз — уже для Путина — поведать свои соображения по поводу наступающего кризиса, и я в течение трех или четырех минут опять повторил то, что уже многократно говорил. Путин на это ничего не сказал, не задал ни одного вопроса, вообще никак не прореагировал. На этом мы и расстались.

Второй раз мы встретились 28 февраля 2000 года. За полгода до этого Путина назначили премьером. Началась вторая война в Чечне. В атмосфере сильно запахло серым. Ощущение проводимой спецоперации становилось все явственнее. Но потом стали появляться некоторые обнадеживающие нотки.

В ноябре 1999 года появился Центр стратегических разработок под руководством заместителя Госкомитета по имуществу Германа Грефа, демонстрировавшего свои особые связи с Путиным. Поскольку к этому времени Путин уже был практически гарантированным наследником Ельцина, работа с ЦСР становилась весьма престижной. ЦСР занялся обсуждением практически всех сколько-нибудь значимых вопросов национальной повестки дня. Делал он это, надо отдать должное, на весьма приличном уровне. Эксперты в любых областях считали за честь быть приглашенными на семинары в Александр-хаусе, где размещался ЦСР. На эти семинары Греф стал регулярно звать и меня. Поначалу я отреагировал на эту работу с энтузиазмом. Однако быстро выяснились принципиальные различия с Грефом, откровенно поддерживавшим экспертов, ориентировавшихся на Гайдара и Чубайса. Такая деятельность была неинтересной, и я почти перестал участвовать в работе ЦСР.

Двадцать восьмого февраля 2000 года у меня на работе зазвонил телефон, и человек, позвонивший мне, сказал, что со мной хочет встретиться Путин. К тому времени Путин был уже исполняющим обязанности президента. Тогда ходили слухи, что он ищет советника по экономическим вопросам, что на этот пост рассматриваются разные кандидатуры, в частности Е. Ясин. Меня, честно говоря, это не сильно интересовало. Во-первых, я уже был сыт по горло как работой советника, так и вообще работой в госаппарате. А, во-вторых, в институте мы развернули очень интересную исследовательскую программу, работы над которой хватило бы на несколько лет.

И вот звонит этот человек и говорит, что Путин хочет со мной встретиться. “Когда?” — спрашиваю. “Сегодня”, — отвечает. Ну ладно, сегодня так сегодня. Приехали мы в Ново-Огарево, встретились с Путиным. Он спрашивает: “Вы знаете — впереди президентские выборы. Результаты, конечно, никто предсказать не может. Но, если допустить, что удастся победить, какими, на ваш взгляд, должны быть мои первые решения?” Честно говоря, мне понравилась его сдержанность, отсутствие шапкозакидательства. Вместо ответа я его спросил: “А вы чего сами хотите?” Стали мы с ним говорить и проговорили по разным вопросам в общей сложности, наверное, часа три.

Вскоре после начала разговора подходит к нему офицер и передает бумагу. Путин пробежал ее глазами и провозглашает торжествующе: “Только что взяли Шатой! Раскатали их там!” Я не выдержал и сказал то, что думаю по поводу Чечни и по поводу чеченской войны. Что считаю войну неправильной, незаконной, разрушительной, что то, что там делается, является преступлением. Что Чечня должна стать независимой от России, а Россия — от Чечни. Что войной такие вопросы все равно не решишь. Что Чечня все равно уйдет из России, но жертвы уже никогда не вернешь. Я, наверное, не открою большой тайны, если скажу, что у Путина по этому вопросу были и есть другие взгляды. По поводу Чечни и чеченской войны мы спорили больше часа. Глаза Путина стали жесткими, в голосе зазвенел металл, в нем стала чувствоваться ненависть. Терять мне было нечего — я продолжал свое. И тогда Путин вдруг оборвал разговор: “Так, все — больше на эту тему не говорим”.

Вернулись к экономике. Время было уже позднее, стали собираться домой. Уже когда надевали куртки, Путин говорит: “Ну что, завтра встречаемся?” Такого поворота я совсем не ожидал и говорю: “Нет, завтра не получится”. Он несколько так изумленно: “Почему?” Я отвечаю: “Завтра я не могу”.

— Андрей Николаевич, но ведь с властью так не разговаривают...

— Да, вообще с властью так не разговаривают. Особенно в нашей стране. Власть не любит слова “нет”. И не хочет его знать. К тому же так не разговаривают с президентами. А в том, что Путин станет президентом, и станет им надолго, ни у кого сомнений не было. И вот без пяти минут президент предлагает встретиться еще раз, а я ему говорю: “Нет”. Он спрашивает: “Как — нет?!” И тогда я говорю: “Хорошо, тогда я вам сам скажу, пока другие еще не успели рассказать. У меня завтра особый день, который я обещал провести вместе с женой. Завтра — 29 февраля, это годовщина ее приезда в Россию. Так получилось, что она приехала сюда 29 февраля 1992 года. Поскольку год — високосный, то отметить это событие можно только раз в четыре года. Поэтому, извините, эту дату я пропустить не могу, я обещал жене, что этот день мы проводим вместе. А чтоб уж завершить эту тему, скажу: моя жена — американка, гражданка США”. Путин на это ничего не сказал, только зрачки его, как мне показалось, немного расширились. А так он виду не подал. На этом наша встреча закончилась, мы пожали друг другу руки и расстались.

По поводу дальнейшего развития событий у меня никаких иллюзий не было. Я был совершенно спокоен — было ясно, что больше встреч не будет, такие шансы выпадают раз в жизни. Во-первых, взять и наплевать на приглашение фактически будущего президента. Во-вторых, мы же в России живем — не где-нибудь. Президент — сотрудник КГБ, бывший ли, нынешний — какая разница. А у меня жена — гражданка другой страны, причем не Украины и не Финляндии даже, на худой конец, а США... Ну что ж, мы ж понимаем ситуацию — не вчера родились. Ну и взгляды по чеченскому вопросу тоже, очевидно, не способствуют продолжению контактов.

Поэтому с супругой мы замечательно отметили годовщину ее приезда в Россию, причем отметили на “Седьмом небе” в Останкино, где я до этого ни разу не был. А на следующий день на работе я уже совершенно забыл про позавчерашнюю историю. И вот часа в 4 вечера звонит у меня телефон, и тот же человек, что звонил в прошлый раз, говорит, что Путин спрашивает, могу ли я встретиться с ним сегодня.

Честно говоря, такого поворота я совершенно не ожидал. Новых годовщин на тот вечер у меня не планировалось. Поэтому сказал, что могу. Мы встретились и в тот вечер, и на следующий день, и еще через пару дней. И далее пошло. Говорили на разные темы, в основном, конечно, об экономике. В какой-то момент он говорит: “Я хотел бы пригласить вас на пост моего советника”. Я говорю: “Спасибо за доверие, но у меня другая работа, я не пойду”. Он говорит: “А так встречаться мы можем?” — “Встречаться — пожалуйста”.

 

Советник

Разговоры по поводу необходимой политики, по поводу экономических реформ у нас продолжались. Путин вникал и в новую проблематику, и в необычную для него терминологию. Накануне восьмого марта он поехал в Иваново и выступил там перед женщинами, с праздником их поздравил. Но как-то по-особому. Показывают его встречи по телевизору — я не вполне верю своим ушам: Путин ткачихам рассказывает про экономическую свободу, про либеральную экономическую политику, про ответственность. Видно, что наши беседы даром не прошли. Но — ткачихам! Но на 8 Марта!

В президентской администрации — некоторое замешательство, таких текстов про свободу ему там явно никто не писал. Народ там к словам начальника очень чуткий, начали соображать, откуда такие веяния занесло. А поскольку в стране тех, кто про либерализм публично говорит, в общем немного, то вычислили меня грамотные люди довольно быстро. Начинают звонить, приглашать, спрашивать, что такое экономическая свобода, как об этом надо писать, как говорить, что еще можно упомянуть. Так я начал консультировать коллег в администрации.

Путин стал меня приглашать в поездки с собой по стране в рамках предвыборной кампании. Было любопытно. Вел он себя прилично — не торопился высказываться, слушал, записывал, знакомился с людьми.

Двадцать шестого марта 2000 года Путин был избран президентом. Через несколько дней, кажется это было 30 марта, Путин пригласил меня на экономическое совещание в Белый дом. Совещание происходило в кабинете премьера. Надо отдать Путину должное: он был скрупулезен, бюрократических правил не нарушал и президентским кабинетом в Белом доме, даже будучи уже избранным, но еще не приведенным к присяге, не пользовался. В кабинете премьера собралось семь человек: исполняющий обязанности президента Путин, исполняющий обязанности премьера Касьянов, исполняющий обязанности руководителя аппарата правительства Козак, исполняющий обязанности руководителя администрации президента Волошин, исполняющий обязанности министра финансов Кудрин, руководитель ЦСР Греф и я.

Обсуждали, какую экономическую политику проводить. Путин дал слово Грефу, Греф рассказал про работу над программой, которую уже начинали называть “программой Грефа”. Потом Путин дал слово мне. Я рассказывал про то, в чем с Грефом согласен, в чем — нет. Когда прошел, наверное, уже час обсуждения, Путин вдруг спохватился и говорит: “Да, коллеги, я тут не объяснил, кто у нас — кто, потому что мы все тут уже не раз встречались. Только Андрей Николаевич у нас появился впервые. Я хочу сказать, что Андрей Николаевич будет моим экономическим советником”.

И вот так, очевидно, наступает момент истины. Дело в том, что предложение стать советником он мне делал, но согласия-то я не давал. С другой стороны, опровергать его, приглашающего меня на такой пост, да еще на глазах у его коллег — дело совершенно неслыханное. Но и промолчать совершенно невозможно. Во-первых, потому что это не так. И в принципе этого уже достаточно. А, во-вторых, потому что во власть я совсем не рвался. Поэтому очень осторожно, тщательно стараясь подбирать приличествующие такой ситуации и как можно более аккуратные слова, медленно проговариваю: “Уважаемый Владимир Владимирович, я очень признателен вам за ваше приглашение на это совещание, за то, что вы предоставили мне возможность высказать свое мнение, за ваше предложение стать вашим советником. Однако, к большому сожалению, такого решения я пока еще не принял. Приношу свои извинения”. Повисла тишина...

Описать выражения лиц участников совещания я не берусь. Сказать, что ситуация дико неудобная, — ничего не сказать. Она совершенно неприемлема в бюрократической культуре. Одно дело — отказать руководителю на частной встрече. Другое — на глазах у его коллег и подчиненных, да еще в такой форме. В общем, в очередной раз я подумал, что это последнее совещание, на которое меня пригласили. Но я ошибся.

В Москве продолжались экономические дискуссии — в ЦСР, в правительстве, в администрации. Так получилось, что главным оппонентом у меня все время оказывался Греф. Почти по каждому вопросу у нас обнаруживались разногласия. Очередное обсуждение экономической программы нового президента было запланировано на 11 апреля в первом корпусе Кремля, в президентской библиотеке, в замечательном круглом зале. Совещание было задумано как решающее по определению пути, каким предстоит идти стране. Греф, чувствуя, что ему не удается полностью убедить Путина в своей правоте, потребовал, чтобы на это совещание были приглашены и другие участники подготовки правительственной программы, способные оказать поддержку своему руководителю. Путин был против: “Зачем тебе все эти люди, если ты сам все будешь рассказывать?”

Но Грефу все же удалось уломать службу протокола, и он все же привел с собой пять человек. И вот с одной стороны сидят в качестве рефери: Путин, Волошин, Касьянов, Кудрин, Козак. Напротив них — Герман Греф и еще человек пять, среди которых Евгений Гавриленков, Олег Вьюгин, Михаил Дмитриев, а также я. Путин дал слово Грефу. Тот выступил, а затем попросил заслушать его экспертов: “А сейчас за мной продолжат специалисты, которые разрабатывали соответствующие разделы”. И передает слово, кажется, Гавриленкову. Тут Путин говорит: “Нет, сейчас будет Андрей Николаевич”. Греф начал спорить: “Ну, хоть Михаила Дмитриева заслушайте”. Дмитриев начал говорить. Но Путин отрезал: “Я сказал: нет!” И приглашенные эксперты так и просидели все совещание молча. Путин дал слово мне, после чего сказал, что ему все понятно, и совещание закончилось.

И вот когда после совещания мы выходили из библиотеки, Путин спрашивает меня, не надумал ли я чего-нибудь новенького относительно его предложения. То есть в очередной, третий, раз делает предложение стать его советником. К этому времени я понял, что предложение его действительно является серьезным и продуманным. Мы общаемся с ним уже полтора месяца; я регулярно участвую в обсуждении вопросов экономической политики, формально не занимая никаких постов; Путин явно демонстрирует и искреннюю заинтересованность, и определенное расположение. Более того, я понимаю, что четвертого приглашения уже точно не будет. И, кроме того, ситуация объективно складывается исторически уникальной — видно невооруженным глазом, что власти серьезно настроены делать реформы. И тогда я говорю: “Хорошо, я согласен. Только у меня есть три условия. Если они будут выполнены, тогда я принимаю ваше предложение. А если они выполняться не будут, то не обессудьте — я уйду”. Он говорит: “Хорошо” — и дает распоряжение Волошину готовить указ.

Так, на следующий день, 12 апреля 2000 года, в День космонавтики, и состоялось мое назначение. Первое назначение после избрания Путина президентом. Оно вызвало и известный шок, и некоторую эйфорию: взгляды мои в стране были уже достаточно известными. Когда на пост советника президента назначают человека с нескрываемой либеральной позицией, то это, конечно, не может не восприниматься совершенно особенно. Тем более что, несмотря на всякие разговоры про реформы, существовали все же большие опасения, какую политику может проводить сотрудник спецслужб, ставший президентом. В тот же день, 12 апреля, я улетал в Белоруссию на конференцию. В Шереметьево при вылете меня атаковали журналисты с вопросами о том, что произошло и как это понимать. Через два дня по возвращении ситуация повторилась.

Так началась моя работа в качестве советника президента.

— Андрей Николаевич, а почему же Вы так настойчиво отказывались от предложения Путина?

— Поначалу — даже встречаясь с Путиным — я не собирался работать во власти. Больших иллюзий по поводу происходившего в стране осенью 1999 года у меня не было. Конечно, деталей я не знал — большой ясности со взрывами домов тогда не было. Хотя, не буду скрывать, подозрения по поводу того, что на самом деле произошло, были с самого начала. По поводу чеченской войны ясности было гораздо больше. Я считал невозможным помогать людям, ведущим эту войну. Недаром практически первой темой, с какой начались разговоры с Путиным 28 февраля 2000 года, была тема чеченской войны.

С другой стороны, понятно, что работа во власти давала уникальную возможность по осуществлению назревших, перезревших, многократно обещанных, но так и не осуществленных в течение 1990-х годов реформ, прекращению десятилетнего экономического кризиса, восстановлению экономического роста. И вот эта власть, новая власть, собирается теперь осуществлять те самые реформы, о необходимости которых так много говорилось в течение 15 лет, о которых я сам говорил в течение полутора десятилетий. И именно теперь, когда предоставляется возможность что-то сделать, складывать ручки и уходить в сторону? Не буду скрывать — решение идти в советники давалось мне непросто.

Кроме того, в то время я разделял теорию, согласно которой экономический рост, повышение уровня экономического развития страны способствуют укреплению либеральных и демократических институтов. Поэтому получалось, что, работая на экономический рост, в конечном счете работаешь и на развитие и укрепление и современного общества, и современного государства в своей стране.

Наконец, непосредственное общение с Путиным показывало, что с ним можно работать, что он действительно заинтересован в проведении разумной экономической политики. Ну а что касается других сторон... — идеальных людей, как известно, в природе не бывает. Да и кто без греха — пусть первый бросит камень...

— А о каких условиях шла речь, когда Вы принимали назначение? Это были какие-то политические условия?

— Нет, условия были такими. Первое — я нахожусь в советниках до тех пор, пока выполняется программа по осуществлению либеральных реформ, моя программа. Конечно, я хорошо понимал, что реальная политика не обходится без компромиссов, отклонения неизбежны. Тем не менее, если выдерживается в целом либеральный курс, то можно работать. Второе условие — в любое время дня и ночи у меня должен быть доступ к президенту. Если я считаю нужным с ним встретиться или переговорить, то такая связь мне должна быть обеспечена всегда. И третье — у меня не будет никаких ограничений на поездки внутри страны и за рубеж. Если я работаю советником президента России, значит, у меня должен быть открыт доступ к любым данным, к любому знанию, к любой информации, какую я могу и должен получать отовсюду, из всех возможных источников. Советник — это не простой чиновник, это специальный чиновник, часто даже не чиновник. Советник президента — это не соглашатель с президентом, не поддакиватель ему и не безропотный исполнитель любых его поручений. Советник — это в какой-то степени и аналитик и ученый, для которого неотъемлемым условием деятельности является общение с коллегами, в том числе и с зарубежными — на конференциях, семинарах, встречах.

Когда через несколько лет стало ясно, что условия контракта не выполняются, то вопроса уходить — не уходить не было. И я ушел. Причем к концу 2005 года дело было уже не только в том, что либеральная экономическая программа не проводится, не только в том, что возникли проблемы с “доступом к телу”, не только в том, что мелкая административная шушера начала бюрократическую войну по поводу того, что я должен или не должен делать, что могу или не могу говорить, куда могу или должен ездить. Главной проблемой было то, во что стала превращаться страна, при полной невозможности противодействия этому из президентской администрации. Единственный остававшийся ресурс — слово — становился все более ограниченным. С лета 2004 года меня занесли в черный список двух главных государственных телеканалов. Забавно, да, — советник президента, которому запрещено выступать на государственном телевидении?

Но даже выступления, какими бы критическими они ни были, уже фактически ничего не меняли. Более того, они начинали посылать ложный сигнал обществу: если на критику нет никакой реакции, а власть продолжает делать то, что делала, то возникают вопросы: а, может быть, это такая договоренность у них во власти, такое разделение труда между добрым и злым полицейскими, может быть, это такая игра у них? По сути дела, получалось довольно циничное использование моего положения и моего имени.

Одно дело — критиковать власть и добиваться того, чтобы она менялась, пусть не во всем, пусть не всегда, пусть медленно, но менялась — в лучшую сторону. Тогда, как бы ни было трудно, во власти можно оставаться. Если же, находясь во власти, критикуешь ее, пытаешься добиться изменений, а ситуация лишь ухудшается, то вопрос встает ребром — надо либо замолчать и “получать удовольствие” от пребывания во власти, либо уходить. Пока была возможность хоть каким-то образом влиять на то, что происходит в стране, пока сохранялся пусть ничтожный, но шанс для помощи людям, в том числе даже и не непосредственно по экономическим вопросам, можно было оставаться. Когда таких возможностей не стало, то оставаться во власти, изображая из себя важную фигуру и решая свои личные вопросы, — это занятие не для меня.

 

Шерпа

В бюрократической жизни критически важно иметь ресурс, с помощью которого можно что-то делать, проводить решения, осуществлять политику. Размер бюрократического ресурса зависит от должности, статуса, близости к начальнику. Политику можно проводить самому или с помощью соратников, союзников, коллег. У советника по определению нет прямого управленческого ресурса. Его успех в бюрократической жизни зависит от того, будет ли кто-нибудь осуществлять его предложения, и если будет, то кто именно. Если же статус у него есть, но нет бюрократического ресурса, то можно готовить какие угодно интересные советы, делать какие угодно важные предложения, но гарантий осуществления таких советов и предложений нет.

Позиция советника является весьма весомой, но в ней есть свое “но”. В административно-бюрократическом плане она значима лишь в той степени, в какой у советника де-факто складываются персональные отношения с тем, кому он советует. В силу сложившихся обстоятельств мой статус, особенно во время первого президентского срока Путина, был достаточно высоким. Ключевые решения по экономическим вопросам принимались с участием членов так называемого экономического совещания. В него входили 6–7 человек — президент, премьер, руководитель администрации, министр финансов, министр экономики, советник по экономическим вопросам и иногда руководитель Центрального банка.

В отличие от своих коллег, советник был единственным членом этого круга, не имевшим непосредственного управленческого ресурса. У министра финансов есть Министерство финансов, у министра экономики есть свое министерство, у руководителя Центрального банка есть Центральный банк, у руководителя администрации есть администрация, у председателя правительства есть правительство, у президента есть всё. У советника, кроме девушек-секретарей в офисе и двух помощников, других ресурсов не было.

В мае 2000 года этот недостаток был частично восполнен назначением меня на должность шерпы, т. е. личного представителя президента в “Большой семерке”, клубной организации наиболее развитых и богатых стран планеты. Позиция шерпы была бюрократически уже вполне весомой, поскольку предусматривала исполнение координирующих функций по отношению к министерствам, ведомствам, службам, организациям исполнительной власти в их деятельности по отношению к “семерке”.

Россия тогда не являлась полноценным членом этого клуба, в течение предшествовавшего десятилетия никак не желавшего превращаться в “Большую восьмерку”. Она находилась на своеобразном “приставном стуле”, а встречи клуба проводились по схеме “семь плюс один”. Иными словами, в течение полутора-двух суток проходила традиционная встреча представителей семи государств, и лишь на заключительное мероприятие (на ужин или на обед) приглашался представитель Российской Федерации.

Это правило работало во всех семерочно-восьмерочных структурах — на встречах министров финансов, министров иностранных дел, других министров, их заместителей, специалистов, помощников и т. д. Естественно, оно распространялось и на шерпов. Шерпы семи стран встречались, совещались, обсуждали содержательные вопросы и лишь на самое последнее мероприятие программы приглашали своего коллегу — российского шерпу. И вот тогда заслушивался доклад российского представителя о том, что происходит в России, ему задавались вопросы по российской ситуации, уточнялись детали. После чего российского представителя вежливо благодарили, и на этом работа уважаемого клуба по схеме “семь плюс один” завершалась.

Взаимоотношения в клубе лидеров государств были того же плана — вначале происходила содержательная работа “семерки”, готовилось и принималось большинство важнейших документов. На заключительный прием пищи приглашался российский президент, коллеги заслушивали его информацию по состоянию реформ в стране, задавали вопросы, и встреча торжественно завершалась. По такой схеме происходили встречи “семерки” с Борисом Ельциным. Эта же процедура была распространена и на Владимира Путина. Так прошла и первая встреча клуба с участием Путина на Окинаве в Японии в июле 2000 года. Участия в совместном обсуждении общих для “семерки” проблем представители России не принимали.

Став шерпой и познакомившись с этой ситуацией на деле, я определил для себя, что продолжение сидения на том “приставном стуле”, на котором Россия находилась в течение десяти предшествующих лет, является делом неприемлемым и совершенно нетерпимым. Решил, что стране надо получать полноправное членство в “восьмерке”.

Причин для этого было несколько. Во-первых, в 1990-е годы было невероятно стыдно наблюдать, как очередной российский представитель, возвращаясь с международной встречи, рассказывает отечественным журналистам о том, что “вот теперь, наконец, мы полностью вошли в “восьмерку””. Знакомство же с мировой прессой никаких иллюзией не оставляло — слова российского представителя были дешевой пропагандой для внутреннего потребления, за рубежом все без исключения продолжали называть клуб “семеркой” — G7 (Group of Seven). Во-вторых, я считал, что участие в работе клуба на условиях “приставного стула” было унизительно и для нашей страны. В-третьих, был уверен, что по многим содержательным вопросам, обсуждаемым “семеркой”, Россия способна внести содержательный вклад. В-четвертых, расценивал полноценное участие в работе “восьмерки” как дополнительный прорыв “железного занавеса”, унаследованного от прежней эпохи, как ликвидацию многолетней международной изоляции России, как обучение работе российских представителей и специалистов в рамках международного общежития.

Наконец, был еще один набор соображений. Дело в том, что успех перехода в 1990-е годы целого ряда посткоммунистических стран Центральной и Восточной Европы от централизованной экономики и политического авторитаризма к рыночной экономике и демократии многими наблюдателями объяснялся в том числе и участием этих стран в таких мобилизующих процедурах, как потенциальное членство в Европейском союзе и НАТО. То есть обе эти организации выступали для этих стран в качестве своеобразного маяка, на который следовало ориентироваться, в качестве важных институциональных образцов высокоразвитых западных стран, к стандартам которых следовало приближаться.

В начале переходного периода в России дискуссия о возможности присоединения России к Европейскому союзу и НАТО шла постоянно. В 1990-е годы вопрос этот обсуждался регулярно. Правда, понятно было, что, учитывая дистанцию России от этих организаций по всем возможным параметрам, это не вопрос ближайшего времени, не завтрашнего и не послезавтрашнего дня. Но в разумной перспективе — через 15–20 лет — полномасштабное членство России в обеих организациях воспринималось совершенно естественным.

Однако к концу 1990-х годов стало ясно, что институциональное отставание России от европейских стран оказалось гораздо больше, чем ее экономическое отставание, гораздо серьезнее, чем это представлялось в начале десятилетия. В то же время скорость сокращения этого институционального отставания от Запада оказывалась гораздо ниже, чем хотелось. А по некоторым направлениям заметного сокращения институционального отставания не наблюдалось вовсе. Поэтому представлялось, что членство России в международных организациях западного мира могло бы быть весьма полезным и для сокращения российского отставания, и для облегчения процесса наших перемен. К концу 1990-х годов стало совершенно ясно, что по целому ряду причин полноценное членство ни в Евросоюзе, ни в НАТО России не грозит ни в ближайшем, ни даже, возможно, в весьма отдаленном будущем.

Поэтому в списке наиболее важных организаций западного мира, в принципе способных включить Россию в свой состав и, следовательно, оказать позитивное воздействие на институциональную эволюцию самой России, остались лишь ВТО, ОЭСР, МЭА, политическая “семерка” и финансовая “семерка”. Считая членство России в этих организациях чрезвычайно важным для развития нашей страны, своеобразным мобилизующим и дисциплинирующим фактором для российских властей, рассматривая процедуры и правила, принятые в этих организациях, в качестве определенных маяков-ориентиров, я принялся за работу.

Подготовленный мной соответствующий доклад по этому поводу был принят, взят на вооружение и начал осуществляться. Поскольку масштаб предстоящей работы был значительным, обязанности разделили. За вступление в ВТО взялся министр экономики, создавший для этого специальный департамент и назначивший полномочного представителя в рамках многосторонних торговых переговоров. Работу по продвижению к членству страны в финансовой “восьмерке” взял в свои руки министр финансов. Вступление в МЭА было поручено Министерству энергетики. Членство в ОЭСР было решено сделать совместным делом для министерств экономики и финансов. Наконец, членство в политической “восьмерке” стало делом шерпы.

Помимо общего плана интеграции России в мировое сообщество, мною был подготовлен отдельный план по вступлению страны в “восьмерку” и обеспечению полномасштабного членства в ней. После первых встреч с коллегами-шерпами мною был проведен анализ наших слабых мест. Выяснилось, что можно сделать, что нельзя, что допустимо, что недопустимо, что нужно делать обязательно. Был составлен план, и в течение двух лет его осуществление стало одним из важнейших приоритетов в моей работе. Ее самая трудная часть оказалась не вне страны, а внутри — обеспечивать приближение российской исполнительной власти к критериям, стандартам, принципам “восьмерки”. За два года межведомственной команде, с которой я работал, удалось выполнить практически всю программу, за исключением нескольких мелочей.

Российское присутствие в “восьмерке” расширялось практически с каждым шагом: от одного ужина — к совместной программе на полдня. Затем перешли к программе на целый день, то есть один день “семерка” заседала сама по себе, другой день — вместе с Россией. Затем перешли к практически полной совместной программе, за исключением одного эксклюзивного заседания в рамках “семерки”. И, наконец, в июне 2002 года в курортном канадском городке Кананаскисе произошел переход к полному формату участия России в “восьмерке”.

Когда после краткого совещания в ограниченном формате к лидерам “семерки” присоединился Владимир Путин, премьер-министр Канады Жан Кретьен выступил почти как в фильме: “Мы тут посовещались, и я уполномочен сделать вам, господин президент, официальное предложение стать полноправным членом “восьмерки”. Если у вас нет возражений, то в дальнейшем наша работа будет проходить в полном формате”. Путин возражать не стал. Встреча в Кананаскисе стала последней, проведенной не в полном формате.

Следует обратить внимание на разницу между политической “восьмеркой” и финансовой “семеркой”. Членами политического клуба являются политические лидеры государств — президенты и премьер-министры. Полномочными членами финансовой “семерки” являются министры финансов и часто — по договоренности с минфинами — руководители центральных банков. Политическим лидерам помогают шерпы. Министрам финансов помогают финансовые сушерпы. Повестка дня обсуждений в политическом и финансовом клубах существенно различается. Есть некоторые различия и в процедурах. Финансовая “семерка” не является подразделением или департаментом политического клуба, это отдельная организация. Политические лидеры могут попросить членов финансового клуба рассмотреть тот или иной вопрос, и члены финансового клуба, как правило, уважительно отвечают политическим лидерам. Но, строго говоря, не обязаны. Политические лидеры не могут заставить финансистов принять то или иное решение, в особенности они не могут заставить их изменить членство своего финансового клуба.

Различия между двумя организациями заметны по различиям между документами, принимаемыми в рамках политического клуба “восьмерки” — например, политическими лидерами (президентами, премьерами) или министрами иностранных дел, — и документами, принимаемыми в рамках финансового клуба — финансовыми представителями (министрами финансов и руководителями центральных банков).

Для превращения финансовой “семерки” в “восьмерку” была составлена развернутая программа мер и в финансово-экономической области. Однако решения в этой сфере принимает не шерпа, а министр финансов. В 2000–2002 годах мои предложения им не были восприняты. Позже — в рамках подготовки к саммиту в Санкт-Петербурге в июле 2006 года — большая часть моих предложений была реализована, в том числе и тогда, когда я ушел из администрации. Однако время было упущено, политическая ситуация изменилась, и отношение к России в мире стало уже другим. Россия так и не стала полномочным членом финансового клуба.

В последние годы финансовая “семерка” стала регулярно приглашать на свои встречи представителей Китая, Индии, Бразилии, Южной Африки, некоторых других стран. На некоторые заседания их приглашают вместе с российскими представителями, так что теперь получается уже немного другая организация — G13. Судя по тому, что экономический и финансовый потенциалы Китая и Индии, уже сейчас значительно превышающие российский, продолжают расти гораздо быстрее, чем наш, не исключено, что исторический шанс вхождения России в финансовый клуб развитых государств и превращение “семерки” в “восьмерку” с участием России упущен навсегда. Россия имеет все шансы стать полномочным членом других организаций — “Группы тринадцати”, “двадцатки”, но это уже не “восьмерка”, это другие организации.

Оглядываясь на прошедшие за восемь лет события, можно подвести промежуточные итоги. Россия стала членом политической “восьмерки” в июне 2002 года. К 2008 году Россия по-прежнему не является полномочным членом ни ВТО, ни ОЭСР, ни МЭА, ни финансовой “восьмерки”.

“Голландская болезнь”

Работа шерпой была важным, но все же лишь одним из направлений моей деятельности. Главным же делом была подготовка и аналитическое сопровождение тех решений, которые принимала исполнительная власть по экономическим вопросам. Таких вопросов было много, и обо всех говорить, конечно, невозможно. Из самых крупных — это, конечно, формирование макроэкономической политики.

Одним из ее центральных вопросов с самого начала стала “голландская болезнь” и противодействие ей. В конце апреля 2000 года, практически сразу же после назначения на должность советника, я вынес на обсуждение коллег предложения по мерам противодействия “голландской болезни” — сдерживанию государственных расходов, формированию стабилизационного фонда, опережающей выплате государственного долга. Для их обсуждения Путин созвал экономическое совещание — это было уже после его инаугурации и вступления в должность 7 мая 2000 года. Когда на совещании, на котором были Путин, Касьянов, Волошин, Кудрин, Греф, Козак, я впервые стал говорить о “голландской болезни” и тех вызовах, которые она ставит перед страной, меня никто не понял.

— Объясните, пожалуйста, и нам, непосвященным, о каких угрозах идет речь.

— “Голландской болезнью” называется существенное изменение макроэкономических пропорций, вызываемое массированным притоком иностранной валюты в страну в силу резкого изменения (повышения) уровня цен на товары ее традиционного экспорта. В российском случае такими товарами являются прежде всего нефть и газ. Повышение цен на них приводит к тому, что при сохраняющихся (или незначительно растущих) объемах их физического экспорта в страну начинает притекать огромное количество валюты, полученной от их продажи, обусловленное повышением цен. Приобретение иностранной валюты Центральным банком за рубли увеличивает объем рублевой денежной массы, которая, в свою очередь, приводит к повышению инфляции и росту реального курса национальной валюты. Иными словами, внутренние цены и зарплаты в долларовом измерении быстро возрастают, что делает издержки производства в стране более высокими, а продукцию национальной экономики — менее конкурентоспособной или же совсем неконкурентоспособной как внутри страны, так и за рубежом.

— Надо же, а ведь, казалось бы, от повышения цен на нефть и газ Россия должна только богатеть...

— Увы, неизбежным результатом “голландской болезни” становится общее замедление темпов роста экономики по сравнению с ее потенциалом. Если “голландская болезнь” не лечится, если она становится запущенной, то другие отрасли (кроме отраслей, вовлеченных в производство товаров, цены на которые заметно возросли) становятся неконкурентоспособными. Такие отрасли или не растут, или снижают объемы производства, или же увеличивают их, но темпами более низкими, чем их потенциальные темпы роста. Поскольку уровень национальных и отраслевых издержек становится неприемлемо высоким, многие предприятия становятся банкротами. Структура экономики приобретает уродливо гипертрофированную форму с искажением в пользу, например, энергетики. Сворачивание производства в других — обрабатывающих — отраслях приводит к сокращению в них занятости, росту безработицы, увеличению давления на государство в целях получения прямого или косвенного социального вспомоществования. А это, с одной стороны, приводит к росту нагрузки на бюджет, с другой — разрушает трудовые навыки, деловую этику, общественную мораль.

Болезнь впервые была описана детально на примере Голландии, на североморском шельфе которой в 1960–1970-е годы началась масштабная эксплуатация месторождений газа. В течение довольно короткого времени доходы от его экспорта привели к развитию перечисленных выше симптомов.

— И что же делать?

— Из описанных и достаточно хорошо известных мировой экономической науке фактов следует ряд выводов, фактически предопределяющих программу действий. Делать нужно вот что.

Во-первых, не допускать роста государственных расходов, соответствующего росту ВВП. Иными словами, государственные расходы в реальном измерении не должны расти не только быстрее ВВП, но даже наравне с ВВП, — надо сокращать удельный вес государственных расходов в ВВП. Во-вторых, надо увеличивать бюджетный профицит (положительную разницу между государственными доходами и государственными расходами). В-третьих, получаемые дополнительные средства следует накапливать в специальном (стабилизационном) фонде, находящемся за пределами обычного государственного бюджета. В-четвертых, средства такого фонда нельзя использовать внутри страны, так как в противном случае они вносят дополнительный вклад в инфляцию.

Следовательно, перед властями возникает непростая дилемма. С одной стороны, стране приходится нелегко, когда не хватает свободных финансовых ресурсов. С другой — когда их приходит слишком много, то использовать их внутри страны оказывается слишком опасным — и для инвестиций и для социальной поддержки. То есть, конечно, использовать их можно, но только использование этих средств внутри страны не только не решает национальных проблем, но и усугубляет их. Поэтому использовать такие средства можно только за пределами страны.

— Но на что же, спрашивается, их можно использовать за пределами страны?

— Прежде всего на погашение государственного внешнего долга. Российский внешний долг состоит из двух частей — советского, унаследованного от СССР, и российского, накопленного в 1990-е годы, — как в результате реструктуризации советского долга, так и в результате получения новых кредитов, в том числе от МВФ, Мирового банка, частных банков. После кризиса 1998 года государственный внешний долг достиг величины 156 млрд долларов, а отношение внешнего долга к ВВП в 1999 году достигло 77 % от валового внутреннего продукта России. Так что в данном случае — не было бы счастья, да несчастье помогло — появление дополнительных средств компенсировалось уже наличием того, на что тратить эти средства было можно и нужно — на погашение внешнего долга.

Поэтому программа лечения “голландской болезни” состояла из нескольких важнейших элементов: увеличение бюджетного профицита за счет относительного сокращения государственных расходов, создание стабилизационного фонда, в котором должны были накапливаться дополнительные средства, использование средств стабилизационного фонда на погашение внешнего долга, причем не только в согласованные сроки, но и досрочно. Это был особенно важный элемент программы, поскольку в 1990-е годы российские правительства не погашали госдолг, не оплачивали его, а реструктурировали, то есть получали новые кредиты. Накопленные же проценты “капитализировались” — то есть переоформлялись в основное тело долга. Естественно, такие операции реструктуризации были небесплатными — и российский государственный долг возрастал еще и за счет платы за реструктуризацию.

Процесс реструктуризации государственного долга был увлекательным, он оброс бойкими посредниками, консультантами, советниками, юристами, переговоры по реструктуризации долга были, естественно, непубличными и, следовательно, невероятно лакомыми для участников со всех сторон. А российский государственный долг тем временем продолжал расти. Проценты увеличивались, и Россия, как показали наши расчеты, на одних только процентах и платах за реструктуризацию в 1990-е годы заплатила около 100 млрд долларов, то есть сумму, превышавшую все новые российские заимствования того времени, вместе взятые. Иными словами, получалось так, что небогатая страна, не становившаяся, мягко скажем, более богатой, вынуждена была платить вовне больше, чем она получала из-за рубежа, причем в результате этих операций ее долг только увеличивался. Этот порочный круг надо было разорвать. Став советником президента, я попытался воспользоваться своим новым положением, чтобы покончить с такой практикой. Но не тут-то было!

Спор по поводу российских внешних заимствований начался, конечно же, не в 2000 году. В течение всех 1990-х годов мне приходилось регулярно выступать против увеличения внешнего долга. Однако силы были неравны — у независимого аналитика не так много веса по сравнению с проводящими политику властями. Одним из главных идеологов и авторов наращивания государственного долга в те годы выступал Чубайс, занимавший в 1990-е годы ключевые посты в российском руководстве, — первого вице-премьера, министра финансов, руководителя президентской администрации, специального представителя Российского правительства по переговорам с международными финансовыми организациями. В те времена в обиход вошла полушутка о медали “За взятие кредита”. За время действия любимого детища Чубайса — “валютного коридора” — государственный внешний долг России вырос на 33 млрд долларов. До конца 1998 года он вырос бы еще минимум на 20 млрд долларов, если бы не августовский кризис, освободивший страну и от этого неизбежного дополнительного бремени, и — временно — от услуг Чубайса.

Став советником, я попытался убедить своих коллег в том, что политику увеличения государственного долга необходимо прекратить, а также в необходимости выплаты, в том числе и досрочной, внешнего долга. В качестве аргументов я приводил и макроэкономическую логику, и бюджетные расчеты, и моральные принципы, пытался показать, насколько выиграет страна, если начнет выплачивать долги прямо сейчас. Но тогда меня никто не поддержал. Позиция правительства (и Касьянова, и Кудрина, и Грефа) тогда была единой: такие предложения — нонсенс. Более того, правильный подход должен быть прямо противоположным — платить не надо, наоборот, рациональное поведение — отказ от платежей. Весь 2000 год прошел в тщетных попытках убедить коллег изменить правительственную политику.

Один из острых кризисов по этому поводу развернулся во время подготовки к саммиту “семерки” на Окинаве в июле 2000 года. Касьянов, бывший в 1999 году министром финансов и успешно проведший тогда переговоры с Лондонским клубом кредиторов по поводу сокращения российской задолженности, попытался повторить свой успех в переговорах с Парижским клубом кредиторов в 2000 году. Он говорил о том, что разрушенная экономическим кризисом Россия платить по своему долгу не может, и требовал сокращения российской задолженности по аналогии с Лондонским клубом.

С моей точки зрения, позиция Касьянова была слабой — и по экономическим аргументам и по политическим обстоятельствам. Парижский клуб — не Лондонский. Официальные кредиторы, правительства, — это не частные банки, у них другие правила по учету кредитов. Парижский клуб пошел на снижение абсолютной задолженности только по отношению к самым бедным странам мира, отягощенным огромной внешней задолженностью (так называемым HIPC — heavily indebted poor countries). Ни по одному критерию, применявшемуся в этом случае, Россия и близко не приближалась к странам HIPC. Даже в самые тяжелые экономические времена Россия и беднейшие страны относились к разным мирам. Более того, прежде чем привести хоть к какому-то результату, переговоры относительно снижения задолженности стран HIPC заняли почти два десятилетия.

За короткое время изменилась ситуация и в России. К лету 2000 года вместо больного, часто отсутствовавшего на работе Б. Ельцина в Кремле появился молодой, энергичный В. Путин. На смену неустойчивым, часто сменяемым правительствам пришло правительство, твердо поддержанное Госдумой. На смену экономическому кризису пришел впечатляющий экономический рост, к лету 2000 года завершавший уже второй свой год. Кроме того, пошли вверх цены на нефть, существенно облегчив бюджетную ситуацию. В 2000 году дефицит бюджета сменился профицитом. Валютные резервы страны, составлявшие в августе 1998 года 6,5 млрд долларов, к июлю 2000 года почти утроились, достигнув 17,5 млрд долларов. По мере продвижения экономических реформ, осуществленных и объявленных, экономическая ситуация в России обещала только улучшаться. Ни одно из этих событий не оставалось незамеченным нашими партнерами. В этих условиях требовать списания российского государственного долга означало, прямо скажем, требовать невозможного.

Наконец, одностороннее и необоснованное требование пересмотра своих обязательств находилось в кричащем противоречии с правилами поведения в цивилизованном сообществе. И оно уж точно было несовместимо с интеграцией страны в систему международных организаций, включая “семерку-восьмерку”. Такие действия прямо подрывали возможность достижения страной ее стратегических целей.

 

Экономический рост

В 2000 году экономическая ситуация в России уже радикально отличалась от ситуации 1998–1999 годов, когда Россия находилась в состоянии тяжелого кризиса. В стране уже в течение двух лет шел впечатляющий экономический роста.

— Это из-за нефти?

— Экономический рост начался еще до начала повышения цен на нефть. В среднем в 1990-е годы цена барреля экспортной российской нефти составляла около 17 долларов. К августу 1998 года она снизилась до 10 долларов за баррель. В начале 1999 года она упала до 7,5–8 долларов. Весной 1999 года цена нефти пошла вверх, преодолев в апреле 11-долларовый рубеж. В сентябре 1999 года она уже превысила 18 долларов, а с ноября 1999-го уже не опускалась ниже 20 долларов.

Экономический же рост в России начался не в 2000 году, когда президентом стал Путин (или когда у него появился советник по экономике). Он начался и не в 1999 году, когда цена на нефть пошла вверх. Настоящий, реальный, устойчивый, или, как говорят на экономическом жаргоне, genuine, экономический рост в России начался в октябре 1998 года. Одним из важнейших факторов, обеспечившим начало экономического роста, стала девальвация рубля.

Напомню, что произошло именно то, что наш институт, Институт экономического анализа, предсказывал весной–летом 1998 года, выступая за отказ от политики “валютного коридора”. Тогда наш институт выпустил несколько оперативных бюллетеней, специально посвященных проблеме валютного кризиса и детально обсуждавших неизбежную девальвацию. В отличие от наших оппонентов в правительстве и Центральном банке, в отличие от Гайдара и Чубайса, утверждавших, что девальвация валюты приведет к инфляции и гиперинфляции, к разрушению той эфемерной финансовой стабилизации, которая якобы была достигнута к лету 1998 года, мы утверждали другое.

Мы говорили, что динамика валютного курса и темпы инфляции, хотя и связаны между собой, но не столь прямо. Если нет массированной денежной эмиссии, то не будет и инфляции, хотя снижение валютного курса (девальвация) возможно. Более того, такое снижение курса рубля приведет к увеличению торгового баланса, снижению импорта, росту экспорта, прекращению экономического спада, началу экономического роста, увеличению занятости, повышению зарплат. На самом деле больших открытий тут мы не делали, мы лишь воспроизводили описание механизма действия экономических законов, известных в течение длительного времени и единых для всех экономик. То, о чем говорили мы, хорошо знает любой экономист среднего уровня подготовки, знакомый с основами денежной экономики. Помнится, наша позиция тогда подверглась осмеянию.

А в октябре 1998 года, сразу же после девальвации рубля, в России началось именно то, что было хорошо известно экономистам, то, что было детально описано в учебниках, и то, что предсказывалось в наших бюллетенях. Девальвация рубля произошла, а массированной денежной эмиссии не случилось. За это надо отдать должное правительству Евгения Примакова и новому (старому) председателю Центрального банка Виктору Геращенко.

— Как — Геращенко?!.

— Да, Геращенко. С ним произошло удивительное превращение. Из активного сторонника и организатора денежной эмиссии и инфляции образца 1992–1994 годов в 1998–1999 годах он превратился в некое подобие монетаристского ястреба. Никакой излишней денежной эмиссии, умеренность, аккуратность, сдержанность — вот ведущие принципы политики, проводившейся им теперь.

Причину невероятной метаморфозы, случившейся с Геращенко, следует, видимо, искать в изменении политической обстановки в стране. Одно дело — работать председателем ЦБ при враждебном для него правительстве Гайдара, при президенте Ельцине, бывшем для него воплощением абсолютного зла. И совсем другое дело — работать председателем ЦБ бок о бок с Примаковым, своим многолетним коллегой по спецслужбам. В 1998 году было ясно, что Ельцину на своем посту оставалось уже немного времени и, следовательно, сообществу спецслужб необходимо было после его ухода обеспечить передачу высшей государственной власти в правильные руки. Примаков тогда рассматривался в качестве наиболее успешной кандидатуры Корпорации с высокими шансами быть избранным президентом России. Следовательно, экономическая и политическая поддержка правительства Евгения Примакова для Виктора Геращенко становилась делом чести, доблести и геройства.

Как бы то ни было, новое (старое) руководство ЦБ в лице Геращенко в этот раз отличалось удивительной приверженностью монетаристским принципам, а правительство Примакова — проведением адекватной экономической политики. Контраст в поведении Геращенко в 1998–1999 годах по сравнению с его же действиями в 1992–1994 годах был таким, что провалились все прогнозы, сделанные Гайдаром, Чубайсом, Улюкаевым сразу же после назначения Примакова и Геращенко в сентябре 1998 года. Тогда они предсказывали к концу 1998 года и гиперинфляцию и падение валютного курса до 50 рублей за доллар. Ничего подобного в стране, как известно, не произошло.

Массированной денежной эмиссии Геращенко осуществлять не стал, и инфляция после вспышки в августе — сентябре достаточно быстро пошла вниз. Не случилось и падения курса рубля. После падения его до 20 рублей за доллар к декабрю 1998 года и 24 рублей к лету 1999-го — то есть примерно до того уровня, что наш институт предсказывал летом 1998 года, изменения валютного курса стали незначительными. Курс доллара преодолел 30-рублевую отметку лишь в декабре 2001 года и приблизился к 32 рублям за доллар год спустя. После этого под натиском растущих валютных поступлений он двинулся в обратном направлении, что и продолжает делать вплоть до сего дня.

В силу значительной девальвации рубля с октября 1998 года в России начался экономический рост. Причем следует обратить внимание на то, что наилучшие показатели экономического роста в России отмечались в течение года — с ноября 1998 года по август 1999 года. Тогда темпы роста ВВП оказались самыми высокими как минимум за последнюю треть века. Темпы прироста промышленного производства в среднегодовом исчислении тогда устойчиво держались выше 12%, в течение одного зимнего квартала — с декабря 1998 года по февраль 1999 года — они превысили даже 20%. Темпы прироста продукции обрабатывающих отраслей в течение полугода составляли 25%, машиностроения — 30–40%, легкой промышленности в течение года — 40–50%, производства электрооборудования — 50–60%. Это был по-настоящему экономический бум. Реальный бум. Бум на уровне азиатских “тигров” (Гонконга, Сингапура, Кореи, Тайваня). Бум, происходивший в условиях отчасти сходной с проводившейся в них экономической политики — бюджетной, денежной, валютной.

Подчеркиваю, блестящий экономический рост в России начался еще до моего прихода в администрацию. И до избрания президентом Владимира Путина. Более того, любопытно, что именно с августа 1999 года, с того времени, когда Путин был назначен премьер-министром России, темпы экономического роста заметно пошли на спад. Понятно, что само такое назначение вряд ли могло иметь столь оперативное воздействие на темпы экономического роста. Но факт остается фактом.

Если кто-то и что-то заслуживает признания за эти впечатляющие результаты, то это политика, проводившаяся, мягко говоря, розовым, если не сказать красным, правительством Е. Примакова с Ю. Маслюковым в качестве первого вице-премьера, М. Задорновым в качестве министра финансов, а также с В. Геращенко в качестве руководителя Центрального банка. Конечно, можно сказать, что они оказались счастливыми баловнями судьбы, не вполне понимавшими ни того, что происходит в экономике, ни того, что надо делать. Но, мне кажется, это не вполне справедливо. По крайней мере испортить, остановить, прекратить можно было какой угодно экономический бум. И советчиков, как это сделать, было немало. Да, в общем, и взгляды самих руководителей больших надежд не оставляли. Но — не остановили, не прекратили и не испортили!

Лица, оказывающиеся на руководящих постах, играют исключительно важную роль. В российском случае — в особенности. Политический характер проводившейся экономической политики впечатляет. Еще в середине 1990-х годов, наблюдая за цикличностью экономической политики в других странах с переходной экономикой, я допускал вариант развития, в соответствии с которым восстановление экономического роста происходит во время нахождения во власти как раз левых политиков. Однако, честно говоря, не предполагал такого радикального поворота, таких впечатляющих изменений за столь короткий срок. Удивительно, каких результатов удается добиваться, если граждане, в том числе и во власти, работают на себя, на свою политическую силу, на свою организацию, на свою власть. Когда они знают, для чего и для кого они действуют, то работают, как говорится, не за страх, а за совесть. И совсем другое дело — если они оказываются в ситуации борьбы против власти, являющейся для них чужой, если приходится работать против чужой политической силы, против чужой власти. Тогда кризисы и катастрофы практически гарантированы. Жертвой такой борьбы становится национальная экономика и, естественно, граждане страны.

Одним из наиболее важных наблюдений для меня тогда стало осознание того, что грамотная экономическая политика в принципе может проводиться и в нашей стране. Причем она может проводиться и коммунистами и представителями спецслужб, — если, конечно, им это будет надо. И де-факто именно такая политика проводилась в течение девяти месяцев — с сентября 1998-го по май 1999 года. Именно она способствовала получению наилучших, наиболее впечатляющих экономических результатов. Во многом именно потому я говорил, что по качеству экономической политики правительство Примакова оказалось гораздо более либеральным, чем правительства Гайдара, Черномырдина с Чубайсом, Кириенко. Насколько можно было видеть, самому Примакову лично слышать это было неприятно, он как будто ежился каждый раз, когда это слышал. Конечно, в части либерала, не в части похвалы. Сам он никогда такого термина не использовал, свою политику такой не признавал. Но и возражать — тоже, кажется, никогда не возражал.

 

Долг чести

С октября 1998 года в России начался устойчивый экономический рост. Он продолжался последний квартал 1998 года, весь 1999 год, весь 2000 год. К лету 2000 года за плечами страны оказалось более полутора лет бурного экономического роста. Настоящего бума. А с весны 1999 года в экономическую копилку начинает добавляться фактор роста цен на нефть. В таких условиях настаивать на списании внешнего долга было совершенно нелепо. Это примерно так же, как прийти в бар, позвякивая монетами в кармане, заказать пива, выпить его, а потом отказаться платить за выпитое.

Тем не менее Касьянов продолжал настаивать. В дополнение к разнообразным действиям в бюрократическом поле он вышел и в публичное пространство. Российские власти начали весьма агрессивную пропагандистскую кампанию, а за день до саммита на Окинаве Касьянов опубликовал в “Файненшел Таймс” свою статью с требованием к “семерке” списать часть российского долга. Соответствующие рекомендации он, естественно, накануне дал и Путину.

“Семерка” тоже не дремала и готовилась дать отпор зарвавшемуся парвеню. По шерповским каналам было передано, что если только Путин на встрече с лидерами семи стран заикнется о списании долга, то ему быстро и в очень доходчивой форме пояснят правила поведения в эксклюзивном клубе.

Когда на саммите на Окинаве Путину было предоставлено слово, он спокойно и довольно подробно рассказал о том, что его администрация уже сделала и что собирается сделать в экономической сфере, какие реформы уже проведены, какие намечены. Слушатели ждали, когда Путин станет говорить про внешний долг. Мне показалось даже, что у некоторых участников встречи как будто бы даже начали сжиматься кулаки и они даже как-то немного подались вперед, принимая что-то вроде боевой стойки и готовясь к словесному удару. Путин закончил свое выступление, про внешний долг не проронив ни слова. Как будто эта тема его совершенно не интересовала. Как будто внешнего долга у России вообще не было.

Когда он закончил, в зале повисла тишина. Через некоторое время председательствовавший на встрече премьер-министр Японии Е. Мори недоуменно спросил: “И это все?” Путин пожал плечами. Опять воцарилась тишина. Лидеры “семерки” недоуменно и как-то даже немного разочарованно стали рассматривать Путина. Через несколько секунд Мори снова спрашивает: “Вы закончили ваше выступление?” Путин говорит: “Да”. Опять пауза. Лидеры “семерки” смотрят на Путина, переглядываются, явно не понимая, что происходит. Наконец, в третий раз: “Я вас правильно понимаю, что вы завершили ваше выступление и вы ничего больше не хотите сообщить нам дополнительно?” — говорит Мори с ударением на “больше” и “дополнительно” и так пристально-пристально всматривается в Путина. Надо сказать, что и все остальные прямо впились глазами в Путина. А тот сидит совершенно невозмутимо и снова плечами пожимает: “Да нет, говорит, ничего”. После этого Мори помолчал, медленно повернулся и так раздумчиво говорит: “Ну что ж, давайте переходить к следующему вопросу”.

Так удалось избежать крайне неприятной ситуации, непродуктивной склоки и одновременно заложить фундамент будущего решения “семерки” в Кананаскисе.

Но проблема внешнего долга, естественно, никуда не делась. Поскольку она уже была вынесена в публичное пространство, то осенью 2000 года общественность была подробно проинформирована о концепции противодействия “голландской болезни” — я дал пресс-конференцию, ряд интервью, комментарии по отдельным аспектам этой проблемы. В журнале “Эксперт” была опубликована моя колонка “Долг чести”. Чуть позже в журнале “Вопросы экономики” вышли статьи “Экономическая политика в условиях открытой экономики со значительным сырьевым сектором” и “Платить или не платить?”.

Многие комментарии на мои выступления были однотипными: они в основном сводились к выражению недоумения различной степени эмоциональности. Предложения о выплате долга вообще, а к тому же и о выплате долга с опережением сроков казались тогда настолько невероятными, настолько странными и абсурдными, что некоторые авторы выражали сомнение в интеллектуальной и психической адекватности президентского советника: “Это же надо додуматься до того, чтобы бедная страна платила внешние долги, да еще и досрочно! Только ненормального на посту экономического советника президента нам и не хватало!”

Справедливости ради надо сказать, что не все отклики были такого рода. Помню, был развернутый комментарий на Полит. ру “Андрей Илларионов: мировая рента, внешние долги и экономический рост — власти не сумели сложить этот пазл”, порадовавший зрелостью авторов, к которым, как я узнал позже, относился и Кирилл Рогов.

Осенью 2000-го — зимой 2000/01 года ситуация заметно обострилась. Касьянов, не добившийся успехов на переговорах с Парижским клубом, пошел на весьма рискованную игру — на фактический шантаж кредиторов с односторонним — со стороны России — прекращением платежей. Это привело к эскалации угроз и обвинений с обеих сторон. С 1 января 2001 года Российская Федерация официально отказалась от обслуживания и выплаты внешнего долга. Касьянов официально заявил, что РФ сделать этого сейчас не может, потому что — цитирую близко к тексту: в нескольких регионах страны случились большие морозы, где-то полопались трубы. Поэтому Россия не может позволить себе в таких условиях роскоши выплаты долга и прекращает платежи по Парижскому клубу.

Шантаж со стороны Российского правительства был не только грубым и бездарным по форме, но и безосновательным по сути и, конечно, совершенно бесперспективным. В западных правительствах тоже экономические сводки читали, причем неплохо читали. Оснований для списания долга в той макроэкономической ситуации не было никаких. Кроме того, по правилам Парижского клуба списание долга вообще юридически невозможно. И наши западные коллеги неоднократно нас предупреждали, что в случае отказа России от выплаты внешнего долга страны-кредиторы вынуждены будут предпринять соответствующие действия, связанные с выходом России за пределы цивилизованного круга народов. И заплатить все равно придется. Иными словами, хозяева пивбара совместно с другими его завсегдатаями хорошенько проучат наглеца, отказывающегося платить, после чего он, утираясь, конечно, заплатит за свою кружку. А вот в бар его больше уже не пустят.

Тем не менее заявление о прекращении платежей в начале января 2001 года премьером Касьяновым было сделано. Министр финансов Кудрин также подтвердил, что Россия платить не будет. И 1 января Россия прекратила платежи. На Западе начались интенсивные консультации по поводу того, что делать с Россией. В начале января прошло несколько совещаний, в том числе на уровне финансовых шерп “семерки”. Было принято решение: если по истечении нескольких недель Россия не возобновит платежи по внешнему долгу, то она превращает себя в изгоя международного финансового сообщества и исключается из работы клуба даже в формате “семерка плюс один”. Если будет недостаточно, последуют и другие санкции.

Оснований полагать, что “семерка” блефует, не было. Опять я пытался убедить моих коллег пересмотреть свою позицию, чтобы не доводить дело до внешнеполитической катастрофы. Увы, мои усилия не увенчались успехом — правительство решило самостоятельно и в инициативном порядке затопить свой “Титаник”. 17 января финансовый сушерпа Германии и первый заместитель министра финансов Германии Кох-Везер по поручению своих коллег выступил на страницах “Файненшел Таймс Дойчланд” с публичным предупреждением о готовящихся санкциях в отношении России.

Я узнал об этой статье после того, как вернулся с пресс-конференции по вопросам долговой политики в агентстве Интерфакс. Позицию Российского правительства я, скажем мягко, раскритиковал. Центральными стали три тезиса: “Платить можно. Платить нужно. Платить выгодно”. В конце добавил, что позиция Российского правительства об отказе от обслуживания внешних долгов подобна мелкому хулиганству — обрыванию телефонных трубок в будках и отправлению естественных нужд в подъездах.

Надо сказать, что народу на пресс-конференции было много, и такое заявление и по сути и по некоторой недипломатичности формулировок, конечно, имело соответствующее воздействие. Не буду скрывать, средствам массовой информации и у нас и за рубежом некоторые образы понравились, и они не преминули широко их воспроизвести. Однако каким бы ни было внимание СМИ, какими бы ни были мои заявления, это была лишь позиция одного человека — пусть и советника президента. Позиция правительства осталась неизменной.

— Какой прекрасный повод обвинить Вас в продажности и заявить, что Вы вражескй шпион!

— Так оно, в общем, и получилось. На следующий день газеты заполнились разнообразными комментариями, включая, естественно, и констатациями того, как высоко в российскую власть пробрались агенты ЦРУ.

Еще через день президент собрал чрезвычайное экономическое совещание по обсуждению долговой политики. На совещании первое слово было предоставлено Касьянову. Он начал споро — обвинил меня в предательстве, в измене, в работе на западные спецслужбы, в разоблачении секретных правительственных планов, в нанесении удара в спину правительству, напомнил присутствовавшим о гражданстве моей жены, продемонстрировал знакомство с весьма специальной информацией о допуске к секретным материалам. В конце он потребовал от всех и прежде всего от Путина прекратить предоставление мне каких-либо официальных документов: предоставлять информацию изменнику недопустимо!

Совещание шло примерно два часа, и выступавшие в разной, но уже более мягкой, форме поддержали Касьянова. Изменнические шаги советника президента были дружно осуждены. Чуть позже я узнал, что накануне Путин разговаривал с Гайдаром и Гайдар якобы сказал, что в общем и целом мое поведение недопустимо: надо выдерживать единую политику власти. Когда очередь дошла до меня и я попытался начать говорить, Путин меня прервал: “Андрей Николаевич, а вам говорить уже не надо. Вы уже все сказали”...

Совещание продолжалось. Президент внимательно слушал. Когда все выступили, Путин сказал: “Хорошо. Все понятно. Теперь я объявляю решение: Россия возобновляет выплаты по внешнему долгу”. Никакой аргументации ни “за”, ни “против” он не привел, просто сказал: “Решение принято, выполняйте”. Касьянов стал малиновым, для него это было как гром среди ясного неба, он не мог такого даже представить и попытался возражать. Но Путин обрезал: “Дискуссия закончена. Решение принято”.

Официальных публичных заявлений по итогам совещания никто не сделал. Лишь через несколько дней было выпущено специальное заявление Министерства финансов о том, что Россия возобновляет выплаты по внешнему долгу. Но ни у нас, ни на Западе его поначалу всерьез не приняли. Заявление об отказе платежей было сделано на одном уровне — премьером, а заявление о возобновлении платежей было другого уровня — Министерства финансов. К тому же и сам министр финансов молчал, заявление было подписано лишь министерской пресс-службой. Так что обстановка сохранялась напряженной.

В конце января российская делегация отправилась в Давос на Всемирный экономический форум. На сессии, посвященной России, огромное количество вопросов было посвящено именно этой теме: все считали, что Россия по-прежнему упорствует. Министр финансов Кудрин детально и подробно объяснял, что не надо беспокоиться, что Россия возобновит платежи, надо лишь уточнить бюджетную роспись. Я сидел рядом и не возражал. Участники сессии, кажется, так до конца и не поверили.

Тем не менее к началу апреля 2001 года задолженность по обслуживанию российского внешнего долга, накопленная с начала года, Минфином была полностью ликвидирована, и Россия вернулась в нормальный график платежей.

— А что со стабилизационным фондом?

— Борьба за создание стабилизационного фонда заняла еще несколько лет. Поначалу против него возражали все. Потом ситуация стала понемногу меняться. Примерно через год Кудрин согласился, что, пожалуй, это действительно правильно. Через два года в своем послании президент заявил о разделении бюджета на две части. После этого в качестве прототипа стабфонда был создан резервный фонд. Одновременно Минфин заказал Институту экономических проблем переходного периода (институту Егора Гайдара) подготовить законодательство о формировании этого фонда.

С начала 2004 года резервный фонд был преобразован в стабилизационный фонд, основные принципы которого были сформулированы весной 2000 года. С тех пор стабилизационный фонд представляет собой один из центральных элементов современной макроэкономической политики Российского правительства. Строго говоря, уже трех российских правительств — Касьянова, Фрадкова и Зубкова.

Любопытно, что сам Касьянов, выступая в начале 2007 года с одной из своих предвыборных речей, долго перечислял, что делается российскими властями неверно. А затем назвал то, что делается правильно, — сохранение стабилизационного фонда и погашение внешнего долга...

Что касается внешнего долга, то мое предложение о досрочном его погашении тоже было через некоторое время принято на вооружение и затем активно исполнялось. Россия перестала брать новые кредиты, довольно быстро расплатилась с МВФ и затем приступила к погашению долга перед членами Парижского клуба. Общие размеры государственного внешнего долга были сокращены радикально: если на конец 1999 года он составлял 77% ВВП, то на конец 2007 года — уже менее 4% ВВП. К 2008 году основная часть внешнего долга, как унаследованного с советских времен, так и полученная в российские годы, уже погашена. Таким образом, оказалось практически выполненным еще одно мое предсказание — о том, что внешний долг можно полностью выплатить в течение 8 лет. В 2000 году такие слова многими воспринимались как бред.

Как видите, у нас уже не первый раз получается своеобразное закольцовывание — возвращение через годы к темам, которые появлялись раньше. Что делать — с течением времени нормальные люди корректируют свои позиции, а то и меняют их на противоположные. Так было с моей учительницей обществоведения. Так произошло позже и на совершенно другом — правительственном — уровне. И теперь российские правительства гордятся и работой стабилизационного фонда, и погашением внешнего долга. Не пропустил удачной возможности промолчать и Чубайс, только что расхваливший Кудрина за создание и отстаивание стабилизационного фонда и, очевидно, полагающий, что его требования трехлетней давности о выделении средств стабфонда для РАО ЕЭС уже забыты.

Забавно видеть, как авторы книжонки “Враги Путина” (меня туда тоже включили) расхваливают работу стабфонда. Смешно видеть “нашистов”, носящихся по Москве с листовками, призывающими громить врагов Путина, и называющих в тех же листовках в числе заслуг и саммит “восьмерки”, проведенный в Петербурге в 2006 году, и погашение внешнего долга.

Как известно, в России ни одно хорошее дело не остается безнаказанным.

 

Удвоение ВВП

Главным направлением моей работы было формирование макроэкономической политики. Какой? Оптимальной для сохранения, поддержания и ускорения приличных темпов экономического роста. Экономический рост — это одна из наиболее дорогих мне тем. В течение почти двух десятилетий до прихода в администрацию я занимался проблемами экономического роста. Придя же в администрацию, постарался воплотить в практической деятельности хотя бы часть своих теоретических наработок.

Проведенные исследования показали, что одним из ключевых (хотя и не единственным) факторов экономического роста являются так называемые размеры государства. Под этим термином в экономической науке понимается не величина территории страны, не численность ее населения, не параметры иных государственных символов — дворца правителя, главной имперской крепости, танковой или броненосной армады на полигонах и морях. Размеры государства в экономическом смысле — это удельный вес государственных расходов в национальной экономике, в ВВП. Причем для большей части стран мира (с населением более 1 миллиона человек) в последние десятилетия характерна четко выраженная отрицательная связь между размерами государства и темпами экономического роста. Иными словами, большие размеры государства — высокий удельный вес государственных расходов в ВВП — препятствуют экономическому росту. Существует так называемая кривая экономического роста, весьма похожая на известную кривую Лаффера, с помощью которой можно определить оптимальные размеры государства для стран с разной численностью населения, находящихся на разных уровнях экономического развития.

Соответствующий анализ показал, что оптимальными размерами государства для современной России является полоса значений в пределах 15–20% ВВП. Именно при таком уровне государственных расходов в ВВП достижимы, при прочих равных условиях, максимальные темпы роста российской экономики. Размеры государства в 38% ВВП являются критическими — при превышении этого уровня экономический рост в стране становится невозможным. При более значительных размерах государства часто начинается экономический спад.

В 1992 году, во время деятельности правительства Гайдара, удельный вес государственных расходов в ВВП был увеличен до 72 % ВВП. Неудивительно, что страна погрузилась в жесточайший экономический кризис, более жестокий даже по сравнению с последними годами существования советского режима. Российский ВВП тогда упал на 14,5%. Будучи министром финансов и вице-премьером Борис Федоров сумел в 1993 году сократить размеры Российского государства до 45% ВВП. Экономический спад продолжился, но темпы его снизились до 8,7%. В 1994 году, избавившись от Федорова, Черномырдин увеличил государственные расходы до 48% ВВП. Темпы экономического спада возросли, и российский ВВП рухнул еще на 13%.

В 1995–1998 годах размеры государства удерживались на уровне около 42% ВВП. Экономический спад продолжался, но темпы его были уже меньше — около 3% в среднем в год. Августовский кризис 1998 года оказался одним из наиболее радикальных экономических хирургов, лишив власть свободных финансовых ресурсов и не позволивших правительству Примакова тратить более 35% национальных экономических ресурсов. Как известно, именно тогда и начался современный экономический рост в России.

Понимая, что устойчивый экономический рост возможен только в условиях разумной государственной нагрузки на экономику, на посту советника я старался добиться институционального закрепления изменения размеров государства, достигнутого в поставгустовские полтора года. Для начала были сформулированы целевые ориентиры экономической политики на первый и второй четырехлетние периоды президентства Путина. Наметившееся отступление — удельный вес государственных расходов по итогам 1999 года поднялся до 37% ВВП (по данным, имевшимся на то время) — означало неизбежное возвращение к экономической стагнации в лучшем случае, к возобновлению экономического спада — в худшем. Поэтому задачей номер один в экономической политике стало сокращение размеров государства.

Хотя оптимальным (с точки зрения максимизации экономического роста) значением удельного веса государственных расходов в национальной экономике оказалась величина в 17% ВВП, было ясно, что в обозримом будущем достижение ее маловероятно. Цифра в 20–22% ВВП выглядела более реалистичной. Именно она и была выдвинута в качестве ориентира для достижения в течение 10–15-летней перспективы. В качестве ближайшей цели была поставлена задача сокращения размеров государства до 30% ВВП к 2004 году с дальнейшим их сокращением до 25% ВВП к 2008 году. Под эти целевые ориентиры была разработана всеобъемлющая программа реорганизации не только государственного бюджета, но всей бюджетной системы страны.

Сейчас я оставляю в стороне нашу долгую и малопродуктивную дискуссию с представителями экономических властей, начавшуюся еще во времена Центра стратегических разработок. И Греф, и Касьянов практически по всем вопросам экономической политики выступали против. Кудрин демонстрировал симпатию к некоторым идеям, но поначалу действовал иначе. Если в 2000 году госрасходы были еще на уровне 32% ВВП, то в 2001-м они поднялись уже до 34%, а в 2002-м — до 38% ВВП. Темпы прироста ВВП, достигавшие в 2000 году 10%, в 2001-м упали до 5,1%, а в 2002-м — до 4,7%.

Постепенно проникаясь идеями сокращения размеров государства и чувствуя заметное замедление экономического роста, Кудрин решился реализовать свой административно-бюрократический потенциал и инициировал создание в 2002 году специальной правительственной комиссии по уточнению государственных обязательств и сокращению государственных расходов. Наряду с сотнями специалистов из всех министерств и ведомств в этой работе участвовал и я. Должен сказать, что это была, пожалуй, наиболее значительная, наиболее продуманная и наиболее подготовленная реформа российских государственных финансов за последние два десятилетия.

Во многом опираясь на теоретическую базу, выдвинутую мной, и на практическую работу, осуществлявшуюся под руководством Кудрина, Путин в своем послании Федеральному собранию 2003 года выдвинул лозунг удвоения ВВП — удвоение экономических ресурсов на душу населения за десятилетие. 25 июня 2003 года на пресс-конференции в Александр-хаусе я познакомил общественность с материалами своего доклада “Как удвоить ВВП? Первый шаг к российскому экономическому чуду”.

На лозунг удвоения экономического потенциала страны откликнулись и профессиональные экономисты, и руководители ведомств, и губернаторы. Как часто бывает в России, лозунг стал приобретать черты кампании. Из разных мест стали доноситься рапорты о том, как там все удваивается. Отчасти кампания, отчасти лозунг, отчасти содержательная программа подверглись и критике — в частности, со стороны заместителя директора гайдаровского института Владимира Мау. Тем не менее идея ускоренного экономического роста, российского экономического чуда, оказалась все же весьма популярной. Настолько, что была полностью воспроизведена в президентском послании следующего, 2004 года.

Реализация программы уменьшения размеров государства стала приносить свои результаты. Уже в 2003 году размеры государства были сокращены до 35% ВВП. Далее сокращение продолжилось: в 2004 году государственные расходы были снижены до 32,1% ВВП, в 2005 году — до 31,6%, в 2006-м — до 31,3% ВВП. В 2007 году их удельный вес в ВВП составил около 33% ВВП. Результатом чувствительного снижения государственной нагрузки на экономику стало заметное ускорение экономического роста и его выход на траекторию около 7% ежегодно в 2003–2007 годах. Вне всякого сомнения, российскому экономическому росту очень помогли и продолжают помогать сильно возросшие мировые цены на энергоносители. Но и вклад снижения государственной нагрузки является тоже весомым.

К сформулированному в 2000 году целевому ориентиру размеров государства на 2004 год — 30% ВВП — российские власти так и не пришли, но тем не менее существенно приблизились. Причем забавно, что максимальное приближение — около 31% ВВП — было достигнуто тогда, когда я уже ушел из администрации — в 2006 году. Платой за верность курсу (только в этой части, естественно) стал приличный экономический рост. Конечно, он мог быть и гораздо выше, темпы роста в России могли быть и двузначными, реализуй власти сформулированную в 2000 году программу полностью. Но даже то, что было сделано, дает основания испытывать известное удовлетворение.

Из всего того, что было сделано мною на посту советника президента, более всего, наверное, я горжусь именно этим. Это ведь весьма нечастая ситуация, когда экономист оказывается в государственной власти, причем в положении, когда он действительно может либо принимать существенные решения, либо влиять на их принятие. И тем большая редкость, если он может реализовать программу действий, базируясь на результатах собственных исследований. Еще реже случаются ситуации, когда в итоге получаются предсказанные результаты. И уж совсем почти невероятным выглядит продолжение той же самой политики после ухода ее автора из власти, соблюдение ее принципов теми же людьми, кто теперь публично возражает, критикует ее автора и даже называет его своим врагом. Причем независимо от всего этого результаты политики остаются теми же — устойчивый рост национальной экономики.

— А что относится к госрасходам?

— Очень многое. Расходы на оборону, образование, медицину, погашение внешнего долга, административные расходы, социальные расходы. Принципиальный вопрос экономического развития: кто тратит деньги — частник или государство? Если государство, то надо понимать, что в большинстве случаев оно тратит их менее эффективно, чем частник.

— И те самые льготы, которые подверглись монетизации, — это тоже государственные расходы?

— Это тоже государственные расходы. Я считал тогда и считаю сейчас, что в том виде и в тех размерах, в каких они существовали, наши социальные расходы были абсолютно неподъемными и непосильными для страны. То, что их надо было сокращать, — вне всякого сомнения. Другой вопрос — как сокращать. Ситуация, в которой значительная часть социальных расходов достается людям зажиточным, а не бедным, нелепа. Она не только экономически неэффективна, она социально несправедлива. С другой стороны, я считаю, что лучший способ получения денег — их зарабатывание. Нет большего экономического вреда, наносимого бедным людям, чем не давать им возможности самим зарабатывать деньги, глушить их предприимчивость и инициативу раздачей государственных субсидий.

Социальные расходы были и, кстати, остаются весьма неэффективными и коррупционногенными. Причем размеры воровства в социальной сфере явно не меньше, а возможно, и больше, чем во многих других сферах. Такую ситуацию сохранять было нельзя. Другое дело, что сокращать любые расходы, а особенно социальные, нельзя чисто командным методом. Любое изменение устойчивого, повторяющегося поведения весьма чувствительно, болезненно. Такие изменения не могут быть осуществлены без детальных, долгих, часто очень трудных обсуждений и согласований со всеми заинтересованными лицами — от общественности до политических партий в парламенте. Как это делать, каким образом — очень важная и очень интересная тема. Но — другая.

Чтобы завершить тему “удвоения”, позволю обратить Ваше внимание на итоговые результаты развития экономики страны за последние 9 лет. Со времени августовского кризиса 1998 году душевой ВВП в России вырос на 89%. В случае если экономический рост в 2008 году будет не ниже 5,5% (что весьма вероятно), то увеличение этого показателя за 10 лет составит 100%. Или удвоение за десятилетие. То есть произойдет то, что было выдвинуто в 2003 году в качестве лозунга, подкреплено теоретическими расчетами и поддержано практическими действиями. Вот так у нас получилось и еще одно любопытное “кольцевание”.

 

— Андрей Николаевич, в прошлый раз мы завершили нашу беседу на теме социальных расходов. Вы говорили и о необходимости их сокращения, и о том, что это нельзя делать командными методами. Но это были общие Ваши соображения, а ведь конкретно тема эта возникла, напоминаем, применительно к закону о монетизации льгот. Так что же все-таки было сделано правильного и неправильного, с Вашей точки зрения, именно с этим законом?

 

Деньги и мораль

— Что было сделано с законом о монетизации? Многие идеи в нем были правильными, но осуществление его оказалось совершенно неприемлемым. Этот закон, по сути дела, никто серьезно не обсуждал ни в рамках правительства, ни в Думе, ни в Совете Федерации. В свое время Грызлов сказал, что Госдума — это не место для дискуссий. Но нельзя просто отменить обсуждение значимых для страны вопросов. Люди все равно будут их обсуждать, — только место обсуждения поменяется. Когда значимые для общества вопросы не обсуждаются в тех местах, где они должны обсуждаться, — в Думе, в правительстве, в средствах массовой информации, — они начинают обсуждаться на улице. И люди, обманутые и оскорбленные теми решениями, которые были приняты без их участия, естественно, выходят на улицы.

С рядом положений закона о монетизации, так называемого Федерального закона № 122, действительно невозможно согласиться. Например, в соответствии с предложением Минфина поддержка гражданам, репрессированным коммунистическим режимом, и их родственникам, осуществлявшаяся в 1990-х годах на федеральном уровне (пусть нерегулярно и в незначительном объеме), теперь была переведена на местный уровень. То есть средства по этой статье теперь должны были изыскивать региональные органы власти в зависимости от состояния своих бюджетов: тот, кто найдет деньги, платит; тот, у кого их меньше, платит меньше; тот, у кого их нет, — не платит совсем.

С таким порядком согласиться было нельзя. Во-первых, в общем объеме социальных расходов средства на социальную поддержку репрессированным просто ничтожны. По сравнению с другими категориями граждан, получающих социальную помощь, число репрессированных и лиц, приравненных к репрессированным, включая их непосредственных родственников (почти исключительно детей, потерявших родителей в лагерях ГУЛАГа) в стране, незначительно. Расходы по этой статье были ничтожными — около пяти миллиардов рублей. Это настолько несопоставимо с социальными расходами по другим направлениям, с расходами по другим статьям, со всем государственным бюджетом, что говорить о том, что сокращение этой статьи даст какую-то экономию, — изощренное издевательство над фактами. Для сравнения: для внесения в уставный капитал Ростехнологий осенью 2007 года власти выделили сумму в 150 млрд рублей. Суммарно же на все госкомпании из Стабилизационного фонда направлено свыше 600 млрд рублей. Только дополнительные (по сравнению с утвержденными законом) бюджетные доходы в 2008 году превысят 900 млрд рублей.

Во-вторых, отказ от поддержки репрессированным неверен по сути и глубоко аморален. Репрессии осуществлялись не региональными властями, — федеральным правительством, советским государством. Закон о компенсации — не только финансовый и в первую очередь не финансовый. Это базовый закон человеческой жизни: ответственность за совершенные действия несет тот, кто эти действия совершает, или его правопреемник. Поэтому компенсации за акции центрального правительства — репрессии, ликвидацию аварий на Маяке, в Чернобыле — должны осуществляться на федеральном уровне. Наконец, никакие финансовые компенсации в этом деле совершенно несопоставимы с понесенными людьми потерями, утратой жизни, здоровья, близких.

Вопрос перевода компенсаций репрессированным с федерального уровня на региональный обсуждался у президента. Выступив на совещании против предложения А. Кудрина, я оказался в абсолютном одиночестве. С моим предложением сохранить компенсации на федеральном уровне не согласился никто. Против в довольно резкой форме выступили и А. Жуков, и Д. Медведев, и В. Путин. Все они высказались за то, чтобы финансирование по этой статье перевести на региональный уровень и поставить в зависимость от финансовых возможностей и политической зрелости региональных властей.

Повторю, что речь шла о сумме, составлявшей тогда около одной десятой процента от всех расходов федерального бюджета...

 

— Андрей Николаевич, но здесь, если мы правильно Вас понимаем, Вы выдвигаете на первый план критерии уже не столько собственно экономического, сколько нравственного порядка, не так ли?

 

— А почему, собственно, экономическая политика, да и политика вообще, не должна быть нравственной? Можно ли применить критерий нравственности, например, к накоплению и использованию средств Стабилизационного фонда? В течение нескольких лет дополнительные средства, накапливаемые в результате благоприятной внешнеэкономической конъюнктуры, из Стабфонда не расходовались. Благодаря этому темпы инфляции пусть медленно, но снижались. В 2006 году они опустились до 9% годовых. В 2007 году, увы, не без участия Е. Гайдара, были приняты решения о вскрытии Стабилизационного фонда. Львиная доля этих средств была отдана госкомпаниям. Результат не заставил себя ждать: темпы инфляции к маю 2008 года подскочили до 15% годовых, по продовольственным товарам — до 20%, а по стоимости минимального потребительского набора — до 30%. И что является более нравственным по отношению к большинству российских граждан: сохранять Стабфонд и снижать темпы роста цен или отдавать десятки миллиардов долларов государственным олигархам и разжигать инфляцию?

 

— Ну тут ответ очевиден. А как, Вы полагаете, следовало бы поступить со Стабфондом? И какие решения относительно расходования его средств можно оценивать как нравственные?

 

— Прежде всего — погашение государственного внешнего долга (сейчас он выплачен еще не полностью, но его осталось уже немного — меньше 4% ВВП). После же полного погашения внешнего долга средства Стабфонда можно использовать по-разному. В случае регулярных значительных колебаний внешнеэкономической конъюнктуры Стабилизационный фонд нужен в качестве резерва на черный день — на случай падения цен на нефть, газ и другие экспортные товары. Если же цены на нефть только растут, устанавливая рекорд за рекордом и оставаясь на высоком уровне в течение длительного времени, то тогда ясно, что они из циклического фактора превратились в структурный. В таком случае сохранение Стабилизационного фонда в прежнем виде бессмысленно. Тогда его объемы надо сокращать, а сам фонд в конце концов ликвидировать. Лучшим способом его ликвидации было бы сокращение налогов. Устойчивый уровень профицита бюджета в 8% ВВП в течение каждого из последних трех лет означает, что фактический уровень налогов в стране завышен как минимум на 8% ВВП. Следовательно, налоговая нагрузка завышена и ее надо снижать, оставляя больше средств частным субъектам национальной экономики. Спрашивается, что является более нравственным: завышение налоговой нагрузки на граждан? Или ее снижение? Однако на такое решение власти не идут, а околовластные эксперты этого не предлагают.

Наконец, если власти не хотят сокращать налоги, а хотят раздавать средства Стабфонда, то тогда уж вместо раздачи немногим друзьям лучше раздать их всем гражданам — без исключения. Ведь это государственные средства, они должны принадлежать всем гражданам страны. Можно выбрать принцип, по которому эти средства разделить: поровну, в зависимости от возраста гражданина или как-то иначе. В таком случае тоже можно говорить о нравственном подходе в экономической политике. Такое решение было бы более нравственным, чем то, которое в итоге оказалось принятым. Ведь, как известно, ни по первому, ни по второму пути власти не пошли. Накануне так называемых парламентских выборов они раздали своим друзьям порядка 25 млрд долларов. Рост инфляции стал подтверждением того, что российские граждане заплатили за этот трюк: во-первых, у них отобрали потенциально им принадлежащие средства, а, во-вторых, их еще и заставили оплатить это похищение повышенной инфляцией.

Этот пример показывает, какие различия могут иметь форма и содержание проводимой политики. Даже если по форме экономическая политика выглядит правильной, по своей сути она может укреплять политический режим, наносящий непоправимый ущерб своим гражданам. Например, по формальным критериям бюджетная политика, проводившаяся в СССР министром финансов А. Г. Зверевым, была весьма приличной. Зверев оставался министром финансов дольше, чем кто бы то ни было в истории страны, — больше двадцати лет: начинал наркомом при Сталине в 1938 году, завершил министром при Хрущеве в 1960-м. С чисто профессиональной точки зрения, Зверев был одним из лучших финансистов страны. Темпы инфляции при нем даже в нерегулируемой части экономики — на колхозном рынке — были относительно умеренными даже во время войны. После же нее в течение ряда лет цены, как известно, снижались. Какой бы ни была пропагандистская составляющая этой кампании, она не смогла бы быть реализована, если бы под нее не было подведено серьезного финансового фундамента. Насколько та ситуация отличается от ситуации последних двух десятилетий, показывают различия в темпах инфляции тогда и в конце 1980-х–1990-х годах. Если же мы примем во внимание, что на его руководство Минфином пришлось почти полтора десятилетия военных конфликтов разной степени интенсивности, в которых находилась страна, то профессиональный успех Зверева будет еще более зримым.

Зверев проводил классическую консервативную фискальную политику, обеспечивавшую относительную ценовую стабильность на внутреннем рынке и способствовавшую относительно устойчивому экономическому росту, — насколько последний вообще мог быть устойчивым в условиях советской власти и плановой экономики, — а также пусть медленному, но все-таки последовательному повышению уровня жизни граждан. И профессионализму Зверева можно и нужно отдать должное. Но это не меняло сути сталинского режима, не меняло рабовладельческого характера политической системы страны, не отменяло гибели миллионов репрессированных и страданий миллионов узников Гулага. Наоборот, эффективность действий Зверева помогала выживанию античеловеческой системы, легитимизировала ее в глазах и части собственных граждан, и некоторых зарубежных наблюдателей.

Бюджетная политика последних лет, 2000–2008 годов, является, несомненно, более ответственной и более профессиональной, чем безответственная финансовая политика 1990-х. Но сегодняшний политический режим несравним с политическим режимом 1990-х. К Б. Ельцину можно предъявить немало претензий. Многие и предъявлялись, в том числе и несправедливые. Но за все время его президентства за нападки на Ельцина ни один журналист федеральной властью не преследовался...

Для многих людей гипотетический выбор между провальной экономической политикой в условиях несовершенной демократии и приличной экономической политикой в условиях политической диктатуры совершается против первого и в пользу второго варианта — выбор так называемой колбасы против свободы. Это объяснимый, но ошибочный выбор. Такой выбор находит оправдание ровно до того момента, когда собственные дети «любителя колбасы» не оказываются в бесланской школе, его близкие — на представлении Норд-Оста, а сам гражданин, сторонник «колбасы» и политической «стабильности» и противник «несистемной» оппозиции не окажется ночью в своей постели в доме на какой-нибудь условной улице Гурьянова или во время учений ФСБ с гексогеном в какой-нибудь условной Рязани.

 

— А в обсуждении каких еще проектов Вы принимали участие в последние годы своей работы в должности советника президента?

 

Реформа РАО

— Был еще один проект, привлекший мое внимание во время моей работы советником президента, — реформирование электроэнергетики. Поначалу я не был в него вовлечен. Не стал я заниматься этим проектом даже после нескольких настойчивых приглашений со стороны руководителя РАО ЕЭС А. Чубайса весной–летом 2000 года «вникнуть в проблему» и «поспособствовать» в ее «сопровождении». Я отказался: мало ли кто хочет получить поддержку государственной власти для проталкивания своих интересов.

Однако по прошествии некоторого времени мое внимание обратила на себя одна совершенно четко проявившаяся тенденция: акции РАО ЕЭС постоянно падали в цене. Со своего локального пика 24 марта 2000 года, — сразу после президентских выборов, на которых победил В. Путин, — цена акций электрокомпании стала падать. Она снижалась в апреле, в мае, июне, июле, августе, сентябре, октябре, ноябре... Это было очень необычно. Акции разных компаний двигались по-разному, в разные стороны: какие-то дорожали, потом дешевели, какие-то дешевели, потом дорожали. Но не было ни одной российской компании, акции которой в 2000 году последовательно дешевели в течение восьми месяцев подряд. Кроме РАО ЕЭС.

Если бы еще это была небольшая или даже средняя по размерам компания, то тогда вряд ли ситуация с ее акциями заслуживала бы пристального внимания с моей стороны. Однако РАО ЕЭС — одна из крупнейших компаний России, в то время крупнейшая компания страны по численности занятого персонала (около 600 тысяч человек), компания, удельный вес которой в российских фондовых индексах тогда превышал четверть. Иными словами, динамика ее акций оказывала заметное воздействие на поведение всего российского фондового рынка, а следовательно, и в целом на то, что происходило в экономике страны. Пришлось разбираться с динамикой цен на акции РАО.

Выяснилось, что своего пика цена акций компании достигла в день, когда Чубайс публично заявил о планах реорганизации компании. После этого цена пошла вниз. И каждое новое заявление Чубайса о реформировании РАО сопровождалось новой волной сброса акций и соответствующими потерями в их цене. Вот это уже действительно становилось любопытным. Дело в том, что на планы по реорганизации компании инвесторы обычно реагируют положительно. Они рассматривают реформу как способ отказаться от излишних управленческих звеньев, ненужных производств, неэффективных затрат — как способ повышения конкурентоспособности реформируемого организма и как путь к улучшению его финансовых показателей. Именно поэтому при объявлении о планах реорганизации компании они, как правило, начинают интенсивно покупать ее акции, обещающие повышенный доход в будущем, провоцируя рост цен на них.

Падение же цен как реакция на реформу компании в такую логику не укладывалось. Инвесторы явно голосовали против программы реформирования РАО ЕЭС. Почему? Пришлось разбираться. И вот тогда стали постепенно проясняться причины массового сброса акций компании и падения цен. Сейчас нет возможности, да и необходимости детально излагать открывшийся главный замысел предложенной реформы. Тем более что я неоднократно и подробно об этом говорил.

Но, если говорить коротко, то в целом план Чубайса заключался в одновременном достижении двух его главных целей — приватизации и монополизации. Во-первых, хотелось поучаствовать в приватизации последнего значительного куска государственной собственности, остававшегося еще не приватизированным, причем в качестве явного бенефициара.

Во-вторых, хотелось экономически и политически воспользоваться уникальным положением электроэнергетики в сегодняшнем мире. Современная цивилизация базируется на использовании электричества. До 98% энергии, потребляемой в современном мире, — это электроэнергия. Лишь 2% потребляемой конечной энергии представляет собой энергия, вырабатываемая двигателями внутреннего сгорания автомобилей, двигателями самолетов и кораблей, мускульная энергия человека и животных. Без электроэнергии нет современного общества. Следовательно, тот, кто контролирует поставки электричества, электрическую сеть — от электростанции до последнего провода, ведущего к выключателю в квартире, к компьютеру в офисе, к рубильнику на заводе, — тот контролирует нашу жизнь. В свое время весьма популярным был фантастический роман «Продавец воздуха». Если бы кто-то смог стать хозяином, собственником воздуха планеты, то власть такого монополиста над всем человечеством оказалась бы совершенно невероятной! Тот роман был фантастикой, а вот попытка монополизации поставок электричества, попытка монополизации электросетей страны в руках одного лица стала реальностью.

Грандиозная операция по приватизации активов в электроэнергетике, с одной стороны, и установлению монопольного контроля над электросетями, с другой, нуждалась в масштабной операции прикрытия. В качестве таковой была избрана шумно провозглашенная, шумно сопровождавшаяся и по-прежнему изрядным шумом сопровождаемая программа реформирования электроэнергетики. Не без изящества с самого начала была осуществлена подмена понятий: программа реорганизации компании, пусть и крупной и крупнейшей, но все же одной из целого ряда в этой отрасли, была представлена в качестве программы реформирования всей отрасли.

Как только Чубайсу стало ясно, что я не в восторге от его плана, против меня была развязана грязная пиаровская кампания. Началась борьба, тяжелая, нудная, длительная, с подключением огромных материальных и людских ресурсов со стороны крупнейшей российской компании, со стороны ряда министерств, прежде всего МЭРТа и Минфина, со стороны правительственного аппарата, со стороны премьера Касьянова.

Для меня итоги этой борьбы — борьбы против реформы электроэнергетики по-Чубайсу — оказались смешанными. Она не увенчалась таким успехом, как это было с выплатой государственного долга, с созданием Стабилизационного фонда, с вхождением страны в «восьмерку», с сокращением государственных расходов, с переходом к конвертируемости рубля по капитальным операциям, с поддержанием экономического роста и обеспечением удвоения ВВП на душу населения за десятилетие. Хотя на промежуточных этапах в ней были достигнуты отдельные успехи, в целом она была проиграна.

Окончательная версия постановления правительства по реформированию электроэнергетики, утвержденного Касьяновым, занявшим в этом споре сторону Чубайса, в основном отражала интересы последнего. Некоторые пункты постановления в итоге удалось совместить с более разумной точкой зрения, отстаивавшейся комиссией Госсовета. Но в целом, конечно же, это была чубайсовская программа, подкрепленная законами, принятыми Госдумой. То, что в итоге оказалось принято, конечно же, никакой либеральной программой реформирования электроэнергетики не являлось. В дальнейшем в процессе осуществления этой программы Чубайс вынужден был принять некоторые из тех положений, которые мы с коллегами из комиссии Госсовета отстаивали в 2001 году: отказ от монополизации всех электросетей, сохранение вертикальной интеграции на Дальнем Востоке, применение «зеркального» метода разделения акций компании РАО ЕЭС, увеличение инвестиций в расшивку «узких мест» в электросетях. Естественно, пропагандисты из РАО предпочли не привлекать общественное внимание к тому, что именно Чубайс так яростно боролся против всех этих предложений в 2001 году.

Временами проливается некоторый свет на масштабы изменения благосостояния Чубайса и членов его «команды». Совсем недавно, в ноябре 2007 года, один из верных его соратников и один из главных функционеров СПС Леонид Гозман был обвинен в числе прочего в предоставлении искаженной информации в Центральную избирательную комиссию относительно владения им недвижимостью, а также в получении полумиллиарда рублей незадекларированных доходов. Комментарии сторонников Гозмана поначалу сводились к политической подоплеке нападок со стороны ЦИК и низкой компетенции ее сотрудников. Однако все сомнения рассеял сам Леонид Яковлевич, публично подтвердивший, что его месячный доход в РАО ЕЭС составляет не меньше одного миллиона рублей, и решительно заявивший, что, будучи членом команды Чубайса, «не стыдится того, что зарабатывает эти деньги».

Я не только не возражаю ни против больших зарплат, получаемых в частном секторе, ни против владения российскими гражданами недвижимостью, заработанной собственным трудом на свободном рынке. Я — обеими руками «за». Но, признаюсь, у меня нет аргументов для защиты немыслимых для подавляющего большинства населения России зарплат, получаемых в государственных компаниях за счет устанавливаемых государством тарифов. Я считаю это грабежом. Мне трудно объяснить миллионам российских пенсионеров, получающих в среднем пенсию в четыре тысячи рублей (в 250 раз меньшую, чем зарплата Гозмана), да и любому гражданину страны, оплачивающему ежемесячно электроэнергию по государственным тарифам, предпринимателям, вынужденным платить за подключение к сети тысячи долларов за киловатт, почему они из своих пенсий и заработков должны финансировать такого размера зарплаты, а также всякие иные бонусы, премии, опционы, акции, земельные участки и прочие маленькие радости этих членов команды Чубайса.

Да, очевидного успеха в деле реформирования электроэнергетики мне добиться не удалось. Были некоторые подвижки, но в целом Чубайс с поддержкой Касьянова и при фактическом нейтралитете Путина осуществил ту «реформу», какую и хотел. И все-таки кое-чего сумел достичь и я. Самое главное, что удалось сделать, по крайней мере, на том этапе, — это не допустить, во-первых, очередного этапа разворовывания государственной собственности в масштабах сопоставимых, а, возможно, и превосходящих «залоговые аукционы», а, во-вторых, установления монопольного контроля над всеми электросетями страны.

Тем не менее Чубайсу удалось многое. Приведу только два примера. Первый — это так называемая чешская операция, воспетая в свое время в панегирике Александра Беккера в газете «Ведомости» под названием «Шедевр Чубайса». Опуская сложные схемы расчетов и переводов, перейду к ее сути. Государственный долг Российской Федерации перед Чешской Республикой в 3,5 млрд долларов был списан таким образом, что российский Минфин в итоге расстался с примерно 1,5 млрд долларов. Однако из этой суммы около 700 млн долларов, если мне не изменяет память, в конечном счете оказались на счетах Чехии, а 800 млн — осели в РАО ЕЭС.

 

— Подождите, а какое отношение к государственному долгу имеет РАО ЕЭС?

— Вопрос абсолютно справедливый, потому что никакого отношения ни к междгосударственным расчетам, ни к государственному долгу РАО ЕЭС не имеет. Точнее не имело. РАО даже формально не поставляло электроэнергию в Чехию. Но факт остается фактом: 800 млн долларов перекочевало из российского бюджета на счета РАО ЕЭС.

Как так получилось? Какое отношение РАО ЕЭС имеет хоть к межгосударственным расчетам, хоть к государственному долгу? Наверное, примерно такое же, как и Росукрэнерго — к расчетам между Россией и Украиной за газ. С той только разницей, что Росукрэнерго в нынешнем виде появилось позже. А «шедевр Чубайса» — раньше. Что же касается того, насколько российский Минфин занижал налоги, взимаемые с РАО ЕЭС, как регулярно списывал накопленную электрокомпанией налоговую задолженность, даже говорить не буду. Эту систему даже коррупцией нельзя назвать. Из-за возможного нанесения оскорбления слову «коррупция».

Еще одна операция, какая была позволена нынешним режимом Чубайсу, — это проведение IPO (Initial Public Offering), то есть первоначального размещения акций, для электрокомпаний, выделенных из РАО ЕЭС, с зачислением средств, полученных от размещения этих акций, на счета самих компаний. Поясняю: если что-то продается, любой актив, то независимо от того, кто именно продает этот актив, выручка, получаемая от продажи, поступает собственнику продаваемого имущества, а не организатору продажи. Поскольку собственником государственных компаний является государство, то, естественно, при продаже акций государственных компаний полученные средства должны были бы поступать в государственный бюджет. Собственно, так это и происходит во всем мире. Так это происходит и в России по отношению ко всем иным компаниям, кроме двух: РАО ЕЭС и Роснефти. Суммарные средства, полученные от продажи энергоактивов РАО ЕЭС, достигли 700 млрд рублей, или около 30 млрд долларов. При том, что государству принадлежит чуть более половины акций РАО ЕЭС, за проданные активы оно должно было бы получить не менее 15 млрд долларов. Государство не получило ничего. Можно интересоваться технической схемой осу­ществления такой операции, а можно задуматься о том, какими должны были быть заслуги Чубайса перед режимом силовиков, если ему было позволено осуществить «сокращение» государственных активов на миллиарды долларов — то, чего не было позволено в стране в последние годы никому, — за исключением лишь Роснефти, Ростехнологий и некоторых других компаний, в руководстве которых находятся сотрудники спецслужб.

 

— Вы сказали, что такие IPO проводились и в пользу Роснефти?

 

Роснефть

— Да, и впервые это оригинальное изобретение было применено 12 июля 2006 года при проведении на лондонской фондовой бирже IPO как раз акций государственной компании Роснефть. При продаже около 10% акций компании Роснефть, принадлежащей российскому государству, полученные двенадцать с лишним миллиардов долларов поступили не в государственный бюджет страны, а на счета компании Роснефть. С чем можно сравнить эту замечательную операцию?

Можно сравнить с действиями сторожа, продавшего на рынке то имущество, которое охранял, и положившего деньги в собственный карман. Или, например, с действиями директора государственного музея, который продал хранящиеся в фондах музея картины, статуи и гобелены где-нибудь на Сотбис и направил эти деньги себе и своим сотрудникам на зарплату, премии или даже ремонт залов, обновление экспозиций и т. д.

Аналогов подобным операциям в мире нет. Когда готовились IPO Роснефти и РАО ЕЭС, я консультировался со специалистами, проводившими подобные IPO в разных странах. И когда я спрашивал, возможно ли такое зачисление средств на счета продаваемых компаний, мои зарубежные коллеги долго не понимали вопроса. Многие люди с уважением относятся к представителям власти. Поэтому когда с просьбой обращается советник президента, ему, как правило, стараются помочь. Когда я спрашивал: «Возможно ли в вашей стране такое, чтобы полученные средства от продажи акций государственных компаний оказались бы не в госбюджете, а на счетах самих компаний?» — на другом конце провода (или во время личной встречи) воцарялось молчание. Затем меня просили задать вопрос еще раз. Затем еще раз его уточнить. Затем извинялись, что, наверное, неправильно поняли. После неоднократного повторения одного и то же вопроса раздавался встречный вопрос: «Вы что, нас разыгрываете?» Коллеги обижались, они были просто не в состоянии представить, не только, что такое возможно, но и что такие странные вопросы вообще могут задаваться.

Самый холодный душ я получил от коллеги из Экономического отдела ЦК КПК. Как Вы знаете, в Китае в последнее время проводилось немало продаж акций государственных компаний, так что китайские власти наработали приличный опыт в организации соответствующих IPO. После неоднократной формулировки традиционного вопроса я получил кинжальный ответ на аккуратном английском языке: «Вы откуда звоните? Вы, наверное, вводите нас в заблуждение. Не может быть, что Вы работаете в администрации российского президента. Чтобы средства от продажи акций государственных компаний не зачислялись в государственный бюджет, такого быть не может. Пожалуйста, не отвлекайте нас больше». И теперь каждый раз, когда я снова слышу утверждения о том, что политические и экономические модели современных России и Китая очень похожи, я с грустью вспоминаю эту и еще несколько подобного рода историй.

Так вот, IPO с зачислением средств от продажи государственного имущества самим компаниям нынешняя власть разрешила только двум компаниям: Роснефти во главе с И. Сечиным и РАО ЕЭС во главе с А. Чубайсом. Можно выяснять различия между указанными господами. А можно задуматься и о том, что их объединяет, каково реальное отношение режима к Чубайсу, Чубайса — к режиму, какую роль он играл все эти годы и какую он продолжает играть.

 

— А в обсуждении каких еще проектов Вы принимали участие в последние годы своей работы в должности советника президента?

Контракт с властью

— Было еще немало разных тем. Была борьба против ратификации Россией Киотского протокола. Три с лишним года удавалось удерживать страну от ратификации этого безумного документа. К сожалению, российские власти не захотели сыграть роль спасителя человечества от киотизма — зеленой разновидности тоталитаризма. Если бы Россия не ратифицировала Киотский протокол в 2004 году, сегодня он был бы мертв. Увы, эта киотская истерия продолжается и уже обходится человечеству в десятки миллиардов долларов, оборачивается ростом цен на продовольствие во всем мире, сопровождается беспорядками, в ходе которых погибают десятки и сотни людей. Кстати, и в истории с ратификацией Россией Киотского протокола роль Чубайса оказалась не последней.

Была и история с ЮКОСом. С моей стороны тогда не было такой публичной борьбы, как с расхищением российской электроэнергетики или с ратификацией Киотского протокола.

В политической жизни далеко не всегда все получается, в ней не обходится и без компромиссов. Были бои, которые я выигрывал, были битвы, которые проигрывал, была борьба, которую удавалось сводить вничью. И в 2000, и в 2001 и в 2002 годах далеко не все получалось. Но до 2003 года исход любой новой схватки не был предопределен. Поэтому были все основания бороться. 2003 год стал переломным. В июле 2003 года, сразу после ареста Лебедева и еще до ареста Ходорковского, стало ясно, что ситуация радикально изменилась. Прежние правила и обычаи перестали работать. В течение какого-то времени еще сохранялась призрачная надежда, что это случайность, что это ошибка, что все еще можно исправить. Тем более что на мои вопросы о ЮКОСе и судьбе Ходорковского мне неоднократно было сказано, что будет суд, что суд у нас независимый, что на суде все проблемы и прояснятся и решатся, и потому, если никто не виноват, то, конечно же, никто невинного человека в тюрьму и не отправит.

Не то, чтобы я особенно в эти слова поверил, но их запомнил. И суда над Ходорковским ждал терпеливо. Когда же в 2004 году началась работа Басманного суда, то я пришел на его заседание. Мне было чрезвычайно важно проверить действенность данных мне обещаний о независимости, беспристрастности и объективности суда. Мне было важно присутствовать там, видеть и чувствовать, что происходит на суде, — не только по сообщениям прессы, не только по репортажам журналистов и словам достойных людей, мнение которых ценю и уважаю. Мне было важно увидеть процесс собственными глазами. И я увидел его сам. Поэтому к тем ста мнениям, которые я по этому поводу услышал и о которых прочел до того, как я туда пришел, добавилось еще одно — мое собственное мнение. Поэтому никаких иллюзий по поводу того, что, как и кем было сделано, у меня не осталось. Как, кстати, и по поводу данных мне обещаний.

События 2003 года стали переломными. Тогда, — помню это очень хорошо, — было огромное количество вопросов со стороны наших зарубежных коллег: что все это означает? Надо сказать, что за рубежом отношение к российскому руководству тогда было очень хорошим, почти дружеским. Никто не мог поверить, что то, что происходило с ЮКОСом и Ходорков­ским, может происходить в цивилизованной стране, какой, казалось, уже начала становиться Россия. Практически все полагали, что это невероятная ошибка, которая вот-вот будет исправлена, что это трагическое недоразумение. На встречах «шерп», на двусторонних, на многосторонних встречах коллеги постоянно спрашивали и никак не могли поверить. Казалось, что это дурной сон, который вот-вот должен прекратиться — через неделю, две, три. 2003 год еще сохранял надежду, что многое можно исправить.

Следующий, 2004-й, год расставил точки над i. Хотя ответы на поставленные вопросы так и не были даны в словесном виде, но они были даны в действиях власти. Действия оказались красноречивыми и убедительными. Стало ясно, что даже та ограниченная кампания либерализации, — пусть только экономической, конечно, не политической, — уже закончилась, и страна идет семимильными шагами (точнее, несется со скоростью паровоза) в совершенно другую сторону. Поэтому на своей пресс-конференции по итогам уходившего 2004 года я назвал его «годом великого перелома», а операцию по захвату Юганскнефтегаза Роснефтью — «аферой года».

2005 год уже стал вторым годом подряд, когда по рейтингам Freedom House Россия признавалась недемократической, несвободной страной. Если в предшествовавшие годы она была частично политически свободной, каждый год опускаясь все ниже и ниже, то в 2004 году она пересекла границу, отделяющую­ частично политически свободные страны от политически несвободных.

После убийства российскими военными заложников в бесланской школе для меня стало абсолютно неприемлемым оставаться российским «шерпой» в «группе восьми», то есть быть представителем недемократической страны и ее лидера в клубе демократических стран. По условиям клуба («восьмерки», а раньше «пятерки» и «шестерки») в него входят только демократические страны. Если члены этого клуба по-прежнему считают возможным встречаться с представителями России, то это их выбор. Я же попросил президента освободить меня от обязанностей «шерпы».

 

— И он освободил Вас?

 

— Нет, не освободил. В течение какого-то времени все делали вид, будто бы ничего не изменилось, и эта моя «блажь» пройдет. Какое-то время казалось, что проблема как-то «утрясется». Однако я повторил несколько раз, что работать больше не буду, — так, как мы и договаривались с самого начала. И я перестал работать.

И это принесло свои результаты. Очевидно, помог и мой визит в Басманный суд.

Через три месяца после моего заявления о прекращении исполнения мной функций «шерпы» и после фактического их прекращения был обнародован Указ Президента РФ об освобождении меня от обязанностей «шерпы». По хорошей бюрократической традиции он был опубликован 3 января, когда страна находилась в объятиях новогоднего отпуска. В Указе не было упомянуто, что освобождение произошло по моей просьбе, что ухожу я по собственному желанию. Просто говорилось, что я освобожден и назначен новый человек.

— А Вы понимали, что уйдете и из советников президента?

 

Да, конечно. Наступил новый, 2005 год. Но большого рассказа о нем, очевидно, пока не будет. Год ознаменовался быстрой деградацией качества экономической политики, деградацией институциональной структуры государства. Страна споро погружалась в авторитаризм. Мои попытки что-либо сделать оказались безуспешными. В администрации разворачивалась бюрократическая склока, жизнь в ней становилась все более «веселой»... Условия, на которых в 2000 году мы договаривались с Путиным, не выполнялись. Оставаться во власти не имело никакого смысла.

В декабре 2005 года события пошли уже вскачь. Началась подготовка «га­зовой» войны против Украины, развернувшейся уже в следующем, 2006-м, году. Было понятно, что готовится что-то безумное, но то, что операция станет дымовой завесой, под прикрытием которой будут организованы эксклюзивные условия для Росукрэнерго, при которых от российского налогообложения освобождаются поставки газа на миллиарды долларов, выяснилось позже.

Прошло совещание по предоставлению налоговых льгот при разработке нефтяных месторождений Восточной Сибири — месторождений, по совершенно случайному совпадению незадолго до этого доставшихся почти исключительно Роснефти и Газпрому.

Произошло обсуждение предстоящего IPO Роснефти. Поначалу я полагал, что инициаторами аферы является руководство Роснефти, пытавшееся присвоить государственных средств на сумму реализации акций (ожидалось получение 10 млрд долларов, в итоге получилось 12 млрд долларов). Выяснилось однако, что автором схемы является Дмитрий Анатольевич Медведев. Обсуждение в присутствии высших должностных лиц государства показало, что все в курсе проводимой операции, что она со всеми согласована и все понимают, кто что и зачем тут делает. Обнаружилась лишь одна небольшая нестыковочка: Игорь Сечин, председатель наблюдательного совета Роснефти, запланировал направить из ожидавшихся к получению 10 млрд долларов от IPO сущую мелочь — какие-то 1,5 млрд долларов — на «материальное стимулирование руководства компании». Поскольку «нестыковочка» оказалась несогласована с коллегами и коллеги лишь случайно узнали о ней на совещании, вскочивший со своего места, как школьник перед строгим учителем, и мгновенно ставший малиновым «серый кардинал Кремля» был подвергнут безжалостной моральной экзекуции: «Что же это такое, Игорь Иванович?» — не мог остановиться президент. Мне же досталась редкостная похвала: «Большое спасибо Вам, Андрей Николаевич! Большое вам спасибо!» На следующий день после стирания со всех компьютеров компании информации об этом предложении Сечин позвонил мне по «кремлевской связи» и строгим голосом потребовал от меня предоставить информацию, на основе которой я «осмелился так грубо подставлять его перед президентом».

Каждый день приносил мне новые и новые свидетельства об усугубляющемся «празднике жизни». Делать мне там было абсолютно нечего. Желающие же изображать «либерально-гуманистическо-профессиональное» лицо режима обязательно найдутся. Очередное заявление об освобождении с поста советника было подано мной 20 декабря 2005 года. Президент попросил подождать: «Вы понимаете, так не уходят. По этому поводу мы должны еще отдельно поговорить». Прошла неделя. Наступил конец декабря, приближался отпускной январь. Нарастала вероятность годичной давности истории об освобождении с поста «шерпы». Ждать дольше не имело смысла. 27 декабря 2005 года я официально объявил, что подал заявление и ухожу в отставку.

Я вернулся в Институт экономического анализа, где продолжаю работать и сейчас. Через некоторое время получил приглашение в Институт Катона в Вашингтоне, где с октября 2006 года работаю старшим научным сотрудником.

 

 

Часть вторая. «Столетняя война»

— Спасибо Вам большое, Андрей Николаевич, за этот откровенный и содержательный рассказ. Вы дали читателям «Континента» возможность не просто познакомиться с Вашими взглядами на то, что происходило в России и с Россией за последние четверть века, но и увидеть ее историю пропущенной через Ваш личный человеческий опыт — глазами непосредственного участника и свидетеля многих важнейших событий, определивших ее рисунок. А это особенно ценно, и это дает нам теперь возможность попросить Вас именно в этом же русле одновременно личностно-биографического и научно-аналитического подходов, — а значит, и как бы в продолжение предыдущего Вашего рассказа, — ответить и на несколько более предметных наших вопросов.

И первый наш вопрос будет такой. Всем памятно то Ваше шоковое определение характера режима, упрочающегося в последнее время в России, которое Вы дали после Вашего ухода из советников президента, — «корпоративистский режим». Определение, которая вся вменяемая страна перевела практически как «бандитски-корпоративистский». Мы помним и тот системный анализ, который Вы дали, раскрывая содержание этого определения в сравнительном сопоставлении нынешнего российского режима с теми моделями, которые в истории уже существовали. В частности, нам показалось очень убедительным — во всяком случае для людей нашего уровня непрофессионализма в экономике и в политике, — отличие, проведенное Вами между этим режимом и уже существовавшими в истории режимами партийных диктатур. А в этой связи — и отличие «Единой России» от тех партий, которые создавали режимы партийных диктатур, хотя и нынешняя партия власти тоже старается, как и они когда-то, выработать себе определенную идеологию. Потому что, понятно, без этого инструмента работать с народом нельзя. Но соотношение тут все же иное: там, в тоталитарных партиях, осуществлявших режим партийной диктатуры, идеология была первична, практика же была результатом идеологии (хотя постепенно это соотношение изменялось, и к концу советского режима идеология на самом деле почти не имела уже никакого значения). А для «Единой России» идеология изначально вторична как всего лишь один из подсобных инструментов ее функционирования, потому что она и сама является, с Вашей точки зрения (если мы правильно ее понимаем), всего лишь рабочим инструментом некоей сложившейся в последние годы корпоративистской институционально-государственной структуры преступно-мафиозного характера. Так вот, если принять это Ваше определение и Вашу характеристику нынешнего режима (а мы с ней согласны, Вы нас убедили, подтвердив и наши собственные внутренние интуиции), то тогда возникает такой вопрос. Скажите, а на первом этапе, когда Вы стали советником президента и когда режим не приобрел еще столь отчетливо выраженного преступно-мафиозного корпоративистского характера, у Вас что, была уверенность, что власть живет и озабочена интересами страны? Или Вы и с самого начала чувствовали, что все движется именно в сторону мафиозной структуры? Если же нет, если тогда было все-таки ощущение, что эти люди всерьез думают о стране, о ее благосостоянии и развитии, то в какой момент произошел перелом в сторону мафиозности? И почему? Это же, в общем-то, должно было, наверное, как-то почувствоваться даже на самом простом, интуитивном нравственно-психологическом уровне восприятия окружавшей Вас властной среды — что что-то не то делается, что что-то назревает опасное, темное. Короче говоря, то, что произошло, — это, с Вашей точки зрения, результат постепенного изменения характера власти или результат постепенного выявления того, что было заложено в ней с самого начала, ее истинных подспудных стремлений и целей?

 

Эволюция или заговор?

— Вы задали один из самых интересных вопросов, касающихся нынешнего политического режима. В течение последних лет этот вопрос был, наверное, наиболее часто обсуждаемым. Было ли запланировано получение такого результата с самого начала? Или же полученный итог есть результат внутреннего развития? Что это было: эволюция или заговор?

Есть два ответа на этот вопрос. Согласно одному, таков был изначальный план, так было задумано с самого начала. Согласно другому, так не было задумано, но так получилось в результате эволюции. С моей точки зрения, отчасти верны оба подхода. Элементы осуществления некоего плана можно проследить практически с самого начала — и с мая 2000 года, и с января 2000 года, и с августа 1999 года, и даже с августа 1998 года. Но кое-что появилось позже, в том числе и как реакция на изменение ситуации.

В чем-то это похоже на судьбу новорожденного ребенка: кем ему предстоит стать? Кто-то станет нобелевским лауреатом, кто-то — бандитом. Вечный вопрос: являются ли судьбы людей, общественных групп, целых стран заранее предопределенными? В чем-то — да, в чем-то — нет.

Некоторое время назад я написал статью «Фридман и Россия», посвященную выдающемуся американскому экономисту Милтону Фридману, которого мне посчастливилось знать в течение десяти лет. У Фридмана было особое отношение к России, хотя он никогда в ней не бывал. Фридман часто, подолгу и с большим интересом расспрашивал меня, что происходило в нашей стране. Каждый раз, когда мы с ним встречались, у меня возникал один и тот же вопрос: а что было бы в том случае, если бы, например, он и его супруга Роза оказались бы не в Америке, а в СССР? С одной стороны, наличие гения на территории своей страны, — это невероятный вклад в ее развитие. С другой стороны, представить Фридманов в 1930-е — 1950-е годы в СССР мне даже гипотетически никак не удавалось. Однажды я спросил их об этом обоих: смогли бы они стать теми, кем стали, если бы оказались не в США, а в СССР? Они помолчали полминуты и потом дружно и очень серьезно ответили: нет.

Почему я вспомнил о Фридманах? Потому что в их истории звучит своего рода попытка ответа на вопрос, который только что был сформулирован: в какой степени предопределена судьба отдельного человека, человеческого сообщества, всей страны? В какой-то степени это разговор о том, а что было бы, если... В жизни всегда есть альтернативы. Оставаясь на почве реальности, нельзя заранее предсказать, что произошло бы, если бы история повернулась другой своей стороной. Так что думаю, интерес к ответам на этот вопрос обеспечен надолго.

Одни аналитики объясняют происходящее сегодня в России институциональной природой спецслужб, сотрудники которых оказались у власти. Другие ссылаются на разницу в людях независимо от принадлежности к спецслужбам, включая КГБ. Среди сотрудников спецслужб мне встречались и недостойные люди, и люди весьма порядочные. С моей точки зрения, принадлежность человека к той или иной организации, к той или иной службе, к той или иной партии, к той или иной идеологии не является единственным фактором, исключительно предопределяющим характер его поведения. Каждый человек — в большой степени хозяин своей судьбы. В схожих ситуациях похожие люди делают разные шаги. Борис Ельцин тоже был первым секретарем обкома КПСС. А в свое время он отдал распоряжение о сносе Ипатьевского дома.

 

— Он первым секретарем и остался...

 

— В чем-то остался. А в чем-то... Ельцин оказался уникальным первым секретарем обкома. Кого среди таких секретарей обкомов 1980-х — 1990-х годов можно поставить рядом с ним? Лобова? Скокова? Романова? Гришина? Зайкова? Лигачева? Кто среди них — первых и вторых секретарей обкомов и горкомов — по масштабу понимания происходившего был сопоставим с Ельциным? Конечно, учитывая уровень его образования, он вряд ли мог стать, так сказать, Милтоном Фридманом. Но, принимая во внимание его фактический background, нельзя не отметить, что Ельцин оказался совершенно необычной личностью. Условия для формирования взглядов Михаила Горбачева были более благоприятными: Московский университет, юридический факультет. Но, объективно говоря, понимание ситуации у Ельцина оказалось более глубоким. Хотя не было у него ни юридического образования, ни университетов. Какую эволюцию он прошел, будучи по образованию строителем, проведя большую часть жизни в Свердловске, не имея особых возможностей для интеллектуального общения...

— Вы очень хорошо сказали, что экономическая политика может быть в чем-то даже и верной, но это не имеет отношения к сути режима.

 

Гарвенсазимит и корпоративизм

— Для описания политического режима неприменим традиционный экономический инструментарий. Он годится для анализа качества экономической политики. На фоне политики, проводившейся в нашей стране в 1990-е годы, на фоне распространенной мировой практики качество текущей макроэкономической политики остается пока еще приличным. Тем не менее голландская болезнь начинает ощущаться все сильнее, а расходные аппетиты государственной власти в последнее время заметно растут.

Что касается структурной политики, то она характеризуется термином «аргентинская болезнь». Аргентинская болезнь — это неутолимая страсть властей перемещать ресурсы из одной отрасли в другую, от одного сектора к другому. Этот атавизм социалистического подхода в условиях в целом рыночной экономики смог разрушить Аргентину, бывшую в начале ХХ века одной из богатейших стран мира.

Кампанию квазинационализации экономических активов, проводимую сегодня в России, имеет смысл именовать «венесуэльской болезнью», с тем отличием от страны, давшей имя этой болезни, что в российском случае государство является инструментом в целях приватизации активов «правильными» людьми.

Начало экономических войн против соседей — Украины, Молдавии, Литвы, Грузии, Эстонии — с использованием энергетического оружия, с использованием торговых и транспортных блокад — это своего рода «саудовская болезнь» (в 1973 году саудовские власти ввели эмбарго на поставки нефти против стран, поддерживавших Израиль).

Наконец, последняя и наиболее опасная в долгосрочном плане экономическая болезнь России — это «зимбабвийская болезнь»: разрушение институтов современного общества и государства по типу того, которое осуществляет в Зимбабве Роберт Мугабе. По индикаторам институционального развития нынешняя Россия занимает пока еще более высокие позиции, чем современная Зимбабве. Но уже ненамного. Надо отдать должное российским властям: разрушение современных государственных и общественных институтов у нас в последние годы происходит с более высокой скоростью, чем в Зимбабве.

Если взять все болезни вместе, то получим общий диагноз современной российской экономики — гарвенсазимит (голландско-аргентинско-венесуэльско-саудовско-зимбабвийская болезнь). Когда во время публичных выступлений я произношу этот замечательный термин, внимание аудитории, как правило, гарантировано.

 

— Снова — как пять источников и пять составных частей?

 

— Немножко иначе: пять хворей, пять болезней. Экономический анализ дает необходимый инструментарий для понимания этих болезней. А вот для понимания причин, по которым один общественный организм оказывается подвержен той или иной болезни, а другой — нет, экономического инструментария недостаточно. Тут уже необходимо понимание того, что происходит с государством, какие решения и почему принимают лица, обладающие политической властью.

Анализом поведения государств и общественных групп в государстве занимается наука political science, название которой на русский язык пока крайне неудачно переводится как «политология». Применение политического анализа и соответствующего терминологического аппарата к нынешнему российскому феномену привело к появлению работ, посвященных анализу корпоративистского государства. Нынешнему российскому государству далеко до критериев современного государства демократического типа, примеры которого есть в странах Европы и Северной Америки и зародыш которого возник в России в 1990-е годы. Нынешнее корпоративистское государство отчасти напоминает корпоративные государства Германии, Италии, Португалии, Испании середины ХХ века.

Приемлемость термина «корпоративистское государство», не являющегося синонимом понятия «корпоративное государство», активно обсуждалась несколько лет назад. Сейчас термин «корпоративистское государство», кажется, уже вошел в русский общественно-политический язык.

Однако для анализа нынешнего российского режима инструментария political science тоже недостаточно, тут уже необходим социологический анализ, а он неизбежно приводит к рассмотрению не только партийных структур, но и силовых структур, общественных групп, специализирующихся на применении насилия, среди которых государство является лишь одним из примеров — наряду с армией, частными охранными предприятиями, организованными преступными группировками разного типа. Одни имеют большую полноту власти на подконтрольной территории, другие — меньшую, одни более конкурентны, другие — более монопольны. Сложившийся в России силовой политический режим по свое природе и методам своих действий занимает промежуточное положение между ЧОПом и ОПГ.

 

— Иными словами современный политический режим в России напоминает мафию?

 

— Да, группировка мафиозного типа может служить своего рода образцом. Классический пример для таких режимов — мафиозные организации в Италии, в том числе в Сицилии. Видимо, не случайно некоторые итальянские политики оказались весьма близкими по духу, а сардинские поместья — одними из наиболее посещаемых мест. Правда, деинституциализация в России приводит к такому уровню разложения институтов, который не вполне характерен даже для мафии. Похожими на нынешний режим являются группировки уличной шпаны — менее стабильные, менее устойчивые, менее институциализированные.

Конечно, полного аналога политического режима тому или иному неполитическому феномену нет и быть не может. Например, предвыборная кампания, проводившаяся накануне 2 декабря 2007 года, — явление для городской шпаны не совсем характерное. Такого рода кампания была более характерной для партийных режимов, проводивших аналогичные кампании в 1932–1933 годах в Германии и в 1937 году в СССР. Такого рода аналогии позволили некоторым наблюдателям проводить сравнения нынешнего российского силового режима со сталинским и нацистским. Что-то в этих режимах оказалось похожим, в чем-то есть различия. Так что анализ фашизма, начатый мной три десятилетия назад, неожиданно получил новую пищу.

 

— Есть еще одна параллель... Знаете ли Вы, что одна из последних публицистических статей Владимира Максимова о России называлась «Шпана у власти»? Забавное терминологическое совпадение, не правда ли? Хотя до сегодняшнего дня он не дожил и эта его квалификация относилась к тому, что делала правительственная команда Гайдара... Вы рассказывали о московско-ленинградском кружке ученых. Кто входил в него? Там ведь как будто были едва ли не все члены будущего правительства Гайдара?

 

Портрет Дориана Грея

— Этот вопрос достоин того, чтобы обсудить его более детально. Сквозь призму действий команды Гайдара и судеб ее участников становится более понятным и история страны, и судьба реформ, и судьба надежд начала 1990-х годов, объединявших многих людей демократических и либеральных взглядов. Судьба самой команды и ее членов показательна.

Надо сказать, одно дело — быть исследователями, непосредственно не вовлеченными в процесс принятия политических решений. Другое дело — эти решения принимать. Поначалу, при вхождении во власть, интересы общего дела среди членов команды Гайдара, казалось, явно превалировали. Однако вовлечение в процесс принятия политических решений привело к неизбежному перерождению группы исследователей в другую группу. Это отразилось даже в ее названии: из так называемой команды Гайдара (группы исследователей и аналитиков) она превратилась в то, что сейчас часто называют командой Чубайса (то есть группу управленцев). Хотя эта команда Чубайса имеет некоторые исторические корни в первоначальной группе исследователей, собравшейся двадцать лет назад на первый семинар в «Змеинке», по своим политическим, идеологическим и моральным взглядам она имеет с ними мало общего. Одних уже нет, те же, кто остался, изменились до неузнаваемости.

 

— В том числе и сам Чубайс?

 

— Естественно. Пожалуй, ни в ком прошедшая эволюция не оказалась столь драматической и столь наглядной, как в личности Анатолия Чубайса. Причем даже во внешнем облике этого человека. Те, кто знал его в 1980-х годах, глядя на сегодняшнего Чубайса, с трудом могут поверить, каким этот человек был раньше.

Судьба команды Гайдара действительно уникальна, а ее детство и юность вспоминаются с душевной теплотой практически всеми ее участниками. Наверное, не случайно история ее создания уже эксплуатировалась в околополитических целях — начиная с первой попытки написания истории этой группы в середине 1990-х годов.

В августе 2006 года сайт ПОЛИТ.РУ начал проект, посвященный двадцатилетию семинара в «Змеинке». Серия открывалась интервью Егора Гайдара, продолжилась рядом интервью других участников команды и, по логике вещей, должна была бы завершиться материалом с участием Анатолия Чубайса. Собственно говоря, авторы проекта этого и не скрывали. Трудно было отделаться от впечатления, что кроме благородного мемуарного запала преследуется и политическая цель — своего рода теоретическая подготовка СПС к парламентским выборам 2007 года. Но у политического процесса есть свои законы. К тому времени, когда наступил момент для интервью с Чубайсом, он как действующий государственный чиновник и один из крупнейших государственных олигархов, очевидно, понял, что сделать такое интервью, какое он планировал дать вначале, он уже не сможет.

Так и остался этот проект оборванным. Опубликованные материалы представляют двоякий интерес. С одной стороны, они содержат любопытную историческую информацию. С другой, они, увы, сохраняют следы чистки прошлого с точки зрения идеологических и практических потребностей сегодняшнего дня. Как «уточняется» история, как затушевывается роль одних лиц и выпячиваются действия других, как создаются партийные легенды и мифы, теперь, увы, можно видеть на примере не только «Краткого курса ВКП(б)». Несколько человек, стоявших у истоков этой группы, сыгравших важнейшую роль в ее создании и становлении, в материалах этого проекта практически не были упомянуты. Например, Юрий Ярмагаев — один из трех отцов-основателей группы экономистов в Ленинградском инженерно-экономическом институте. Или же Петр Сергеевич Филиппов, сыгравший исключительную роль в формировании и сплочении этой группы, душа компании. Однако в силу расхождений во взглядах с Чубайсом оба оказались фактически «вычеркнуты» из истории команды, точнее, из ее «краткого курса». Про другие искажения даже не хочу говорить.

 

Три источника и три потока

Настоящая история этой группы экономистов началась в 1979 году, а фактически закончилась в начале 1992 года — после формирования нового правительства в ноябре 1991 года и начала экономических реформ. Именно тогда прояснились принципиальные различия во взглядах на экономическую политику, на политические предпочтения и, не побоюсь этого слова, на моральные принципы, приемлемые в политике. Тогда произошло разделение первоначальной команды Гайдара на три группы.

К первой группе относятся представители интервенционистских взглядов, считающие необходимым государственное вмешательство в рыночную экономику (в московско-ленинградском экономическом кружке всех объединяло признание необходимости рынка и понимание того, что советская плановая экономика нежизнеспособна). Наиболее заметным из них был Сергей Юрьевич Глазьев, один из активных участников семинаров 1980-х годов, по-своему очень яркий человек, весьма работоспособный, автор нескольких книг, создатель концепции научно-технологического развития, недавно избранный членом РАН. В 1991 году Глазьев был назначен на пост заместителя министра внешнеэкономических связей. В декабре 1992 года после ухода Петра Авена он стал министром и был им до октября 1993 года, когда, присоединившись к Р. Хасбулатову и А. Руцкому, покинул российское правительство. К этому же направлению я бы отнес Оксану Генриховну Дмитриеву. В правительстве Е. Примакова в 1998 — 1999 годах она была министром по социальной политике. В настоящее время в качестве депутата Государственной думы от «Справедливой России» она помогает С. Миронову.

Второе направление в терминах современной мировой экономической мысли я назвал бы кейнсианством, а в терминах политической классификации — правым консерватизмом. Наиболее заметные представители этого направления — Егор Гайдар и Анатолий Чубайс, а также присоединившийся к ним позднее Евгений Ясин. Суть этого подхода — создание привилегированной рыночной экономики для немногих избранных.

 

— Но в чем в таком случае отличие от позиции Глазьева?

 

— Глазьев выступал (и, видимо, продолжает выступать) за более экстремальные формы государственного вмешательства в пользу многих, Гайдар и Чубайс — за более камуфлированные способы вмешательства в пользу немногих. Условно говоря, Глазьев — за французский социализм миттерановского типа, Гайдар и Чубайс — за правый консерватизм латиноамериканского типа. Хотя последние двое предпочитали позиционировать себя в качестве либералов, с точки зрения общепринятой международной системы координат, их позиция, строго говоря, практически совпадает с правым консерватизмом.

Третье направление представляли экономисты, придерживавшиеся позиций классического либерализма. В команде Гайдара они были представлены прежде всего Сергеем Васильевым, Борисом Львиным и мной. Никто из нас не занимал позиций в исполнительной власти, позволявших принимать самостоятельные решения. Иногда эти позиции бывали достаточно высокими как для аппаратной работы (Васильев был первым заместителем министра экономики и первым заместителем руководителя аппарата правительства), так и для общественной дискуссии (в частности, моя позиция как советника президента). Но такой статус практически не давал полномочий на принятие самостоятельных решений в сфере экономической политики, что отличало нас как от Глазьева и Дмитриевой, работавших министрами, так и от Гайдара, Чубайса и Ясина, занимавших посты министров, вице-премьеров, первых вице-премьеров, и. о. премьера, руководителя президентской администрации, менеджера крупнейшей государственной компании.

Таким образом, в команде Гайдара были представлены три экономических и политических направления.

 

— Три источника и три составные части...

— Три источника и три потока, три школы экономической мысли и три направления экономической политики...

Как только рубеж 1991 — 1992 годов был преодолен, как только от вопросов, что и как делать, члены команды перешли к осуществлению политики, разногласия, казавшиеся ранее незначительными, «вдруг» проявились в полный рост. С того времени начинается и размежевание прежних сторонников по различным политическим предпочтениям.

Сменив целый ряд партнеров — бывшего вице-президента Руцкого, Конгресс русских общин, КПРФ, Сергей Глазьев стал одним из основателей и организаторов партии «Родина», избирался от этой партии депутатом Государственной думы и даже выдвигался от нее кандидатом в президенты.

Егор Гайдар и Анатолий Чубайс стали создателями партии «Демократический выбор России», который через ряд этапов превратился в СПС. Эта организация тоже прошла свою эволюцию, закономерными ступеньками которой стали ее лозунги про возрождение российской армии в Чечне и либеральную империю, действия по уничтожению старого НТВ и монополизации российской электроэнергетики.

Сторонники либерального пути развития России недавно также создали свою политическую организацию — Союз «Либеральная Хартия».

 

— То есть Вы хотите сказать, что разногласия в московско-ленинградском кружке начались только после 91-го года?

 

Теоретические споры

— Споры по разным вопросам у нас были с самого начала. Но поскольку принятие решений на государственном уровне нам тогда не грозило, то спорить можно было о чем угодно: разногласия не приводили к расколу. Хотя дискуссии были острейшими.

В 1987 году, к примеру, на одной из встреч развернулся энергичный спор по поводу того, можно или нельзя сотрудничать с коммунистической властью. Насколько я помню, П. Филиппов, а также несколько представителей юного поколения из клуба «Синтез» настаивали на том, что сотрудничать с коммунистической властью нельзя, что все произошедшее в стране в течение семидесяти лет сделало такое сотрудничество невозможным. Чубайс придерживался противоположной точки зрения, считая, что сотрудничать с властью не только можно, но и нужно, причем не только с КПСС, но и с КГБ, поскольку там, мол, «есть продвинутые ребята».

В 1988 году на один из семинаров в Ленинград из Москвы приехал Виталий Найшуль и познакомил нас со своей книгой «Другая жизнь», в которой была изложена его концепция ваучерной приватизации. Дискуссия по поводу приватизации была очень бурной. Под конец большинство собравшихся в той или иной степени концепцию Найшуля приняли, — кроме одного человека. По иронии судьбы этим человеком оказался Чубайс, утверждавший, что ваучерной приватизации в нашей стране никогда не будет. Забавно, что судьбе угодно было провести ваучерную приватизацию в России руками именно Чубайса. (Справедливости ради следует сказать, что к тому времени, когда в 1992 году Чубайс, будучи уже руководителем Государственного комитета по имуществу, не только принял, но и стал осуществлять эту концепцию, ее непосредственный автор, В. Найшуль, от нее уже отказался. Он пояснял, что ситуация, в какой он считал такую приватизацию возможной, безвозвратно ушла в прошлое. Виталий Аркадьевич отказался тогда и от поста советника Чубайса.)

Другой темой, вызвавшей весьма энергичные споры, стал грядущий распад СССР. Дело было в июле 1988 года на семинаре, проводившемся около деревни Черное на южном берегу Ладожского озера. Нас было человек двадцать — двадцать пять, жили мы неделю в палатках на берегу озера, днем проводили семинары, слушали доклады, участвовали в обсуждениях, а вечером сидели у костра, пели, устраивали прогулки на катамаране по Ладоге. Обсуждавшиеся вопросы не ограничивались исключительно экономикой: говорили мы о том, каким видится будущее страны с разных точек зрения. На одном из таких семинаров выступил Борис Львин со своим прогнозом распада Советского Союза. На протяжении предшествующих лет Борис неоднократно говорил на эту тему на заседаниях клуба «Синтез», но на «взрослые» заседания команды эту тему еще не выносили. Борис Михайлович выступил, как всегда, блестяще. После чего состоялось обсуждение.

Следует напомнить, что на дворе стоял июль 88-го года. «Поющих революций» в республиках Прибалтики еще не произошло, народные фронты только-только начали формироваться, в неизбежный распад советской империи поверить было непросто. Можно было, конечно, ссылаться на эссе Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?». Но 1984 год к тому времени уже прошел. И ничего похожего на осуществление прогноза, относившегося, как тогда казалось, к разряду ненаучной фантастики, не случилось. В то время многим казалось, что СССР стоит неколебимо.

Однако после доклада Бориса большинство участников семинара с ним согласились, кроме опять же Чубайса. Он говорил, что не может представить себе распад Советского Союза: «Мы даже четыре Курильских острова не можем отдать! И не отдадим! Калининград не отдадим! А ты говоришь: Украина, Белоруссия, Прибалтика, Закавказье!.. Это не-воз-мож-но!» Помню, как Львин спокойно так заметил: «Курилы не отдадим, а Прибалтику — отдадим. И Украину. И Крым». И вот тогда, во время этой дискуссии, его спросили: «А когда все это произойдет?» У меня так и запечатлелась эта картина в памяти — мы сидели вокруг костра, Борис Михайлович покачал головой и так негромко произнес: «Да думаю, больше трех лет Союз не проживет». Повторю еще раз: это был июль 1988 года.

Так что споры у нас существовали и тогда, но тогда они были сугубо теоретическими.

 

Практические разногласия

Шестого ноября 1991 года Гайдар был назначен вице-премьером. Поскольку премьером стал Ельцин, то Гайдар de facto оказался руководителем правительства. Чуть позже были назначены министрами и другие члены команды: Чубайс, Авен, Нечаев, Мащиц. Некоторые стали советниками, помощниками, руководителями подразделений в правительстве.

Если не ошибаюсь, 18 января 1992 года, по результатам переговоров с бастовавшими шахтерами, Гайдар принял решение, во многом предрешившее судьбу и своего правительства, и экономических реформ, а возможно, и всей страны на десятилетия. Правительство приняло на себя финансовые обязательства по поддержке шахтеров на сумму, эквивалентную 8% валового внутреннего продукта. В это невозможно было поверить. Восемь процентов ВВП — это совершенно фантастическая сумма! Сумма, которая никогда — ни до, ни после — ни на какие иные цели одноразово не выделялась. Бюджетная политика в России и сегодня далека от образцовой. И сегодня государственные средства растаскиваются на разные сомнительные проекты, в том числе и на популистские, и на силовые. Тем не менее ни одна из этих трат не сопоставима по масштабам с решением января 1992 года. Так, к примеру, совокупные расходы на оборону (закупки вооружения, денежное довольствие армии, пенсии военнослужащим и т. д.) составляют сегодня около 3% ВВП, совокупные расходы на МВД, органы безопасности, прокуратуру — чуть более 2% ВВП. Вся социальная сфера сегодня поглощает около 8% ВВП. Это огромные суммы. Они идут на финансирование секторов, где заняты сотни тысяч и миллионы людей. В январе же 1992 года для одной только подотрасли топливной промышленности — на зарплату, на поддержку шахт, на субсидии — были выделены средства в размере 8% ВВП. История даже нашей страны иных таких примеров, кажется, не знает.

Когда это решение было принято, стало ясно, что первое условие успешного экономического реформирования — макроэкономическая стабилизация — уже разрушено: при таком уровне бюджетных расходов добиться ее было невозможно. Решение же по шахтерам оказалось, увы, не единственным. В результате последующих решений совокупные государственные расходы, в советское время составлявшие чуть более 50% ВВП, в течение 1992 года подскочили до 70% ВВП. Просела и доходная часть бюджета. В результате появился гигантский бюджетный дефицит размером почти в 30% ВВП. Неиз­бежным результатом во многом искусственно спровоцированного бюджетного­ кризиса стала массированная денежная эмиссия, приведшая к инфляции и гиперинфляции, а затем и к политической смерти гайдаровского правительства,­ к дискредитации экономических реформ, как будто бы в насмешку названных «либеральными» и «радикальными»... Впрочем, мы уже говорили об этом.

 

— Вы начинали такой, казалось бы, единой группой. И все были как будто бы примерно одного профессионального уровня, все доверяли друг другу. Но тот искусственный кризис, который создал потом Гайдар, Вы, насколько можно понять, охарактеризовали, в общем-то, как результат очевидной некомпетентности. А разве эта некомпетентность Гайдара в финансовых вопросах не была очевидна Вам с самого начала?

 

— В 1987 году, когда я присоединился к этому кружку, вопросы бюджетного дефицита и макроэкономической стабилизации только-только начали активно обсуждаться. Дефицит государственного бюджета СССР был еще относительно скромным, но быстро рос. В 1985 году он был еще около 2% ВВП, а в 1986 году превысил 6% ВВП. Расходные аппетиты продолжали расти, и в повестке обсуждений нашей группы появились вопросы стабилизации бюджета. Стали появляться и обсуждаться доклады по теме финансовой стабилизации. В 1989 году в журнале «Коммунист», где Гайдар был зам. редактора экономического отдела, была опубликована статья одного из членов команды Константина Кагаловского с говорящим названием «Поджаться». В 1991 году до дыр была зачитана и чуть ли не наизусть выучена статья Руди Дорнбуша «Макроэкономический популизм», посвященная финансовой дестабилизации, осуществленной правительствами С. Альенде в Чили и А. Гарсиа в Перу. Так что нельзя сказать, что для Гайдара в 1992 году эта тема была совершенно неизвестна: она неоднократно и детально обсуждалась в течение нескольких лет.

К 1991 году стало ясно, что бюджетная система страны идет вразнос. Ситуация усугубилась, когда обострилась конкуренция российских и союзных властей за то, в чей бюджет предприятия могут платить налоги. В результате в союзном бюджете стали образовываться огромные дыры. В 1990 году дефицит бюджета вырос до 8% ВВП, а в 1991-м — очевидно до 15% ВВП. В 1992 году он подскочил почти до 30% ВВП. На одной из встреч, произошедшей уже в 1993 году, Егор Тимурович поделился своими впечатлениями о тогдашней работе в качестве министра финансов и фактического руководителя правительства. Тогда он сказал примерно следующее: «Если к вам приходит один человек и просит у вас денег, вы можете отказать. Если приходит пятый человек и просит у вас денег, вы можете отказать. А вот когда приходит двадцатый человек, вы отказать не можете...»

Наверное, это наилучшая иллюстрация к тому, как не может и не должен вести себя министр финансов, руководитель правительства. Государственные чиновники независимо от ранга не вправе единолично определять, кому и сколько выдавать государственных денег. Руководитель исполнительной власти является представителем всей страны, всего общества, всей государственной власти. Его обязанность — соблюдение процедур, в том числе процедур принятия бюджетных решений. Это не только не вопрос компетенции одного человека. Это вообще не вопрос исполнительной власти. Бюджетные вопросы — это вопросы законодательной власти. Правительство лишь готовит соответствующие предложения, а рассматривает их парламент.

Так что отказ от применения демократических процедур в бюджетном процессе по-своему тоже способствовал финансовому кризису и гиперинфляции в России.

В последующие годы члены команды Гайдара неоднократно обращались и к нему и к Чубайсу с просьбой о проведении анализа проводившейся политики: что было сделано правильно, что — неверно, почему. Увы, ни разу такой встречи не произошло, ни разу такого анализа не проводилось. Игнорирование коллег после рубежа 1991–1992 годов стало вопиющим нарушением неписанных традиций, сложившихся в команде в предшествующие годы.

В декабре 1992 года Гайдар был вынужден уйти из правительства, премьером был назначен Черномырдин. Несмотря на довольно грустную атмосферу, не было ощущения бесповоротного поражения. Наоборот, было ощущение, что это лишь временное отступление, что через некоторое время Гайдара вновь призовут во власть, потому что проблемы страны никуда не делись, а людей, способных сделать необходимое, по-прежнему не хватало. Поэтому было ощущение, что Гайдар уходит, но обязательно вернется. Работа продолжится, ошибки будут проанализированы, уроки будут извлечены. Увы, анализа ошибок так и не было сделано, а ответы на поднятые вопросы так и не были даны.

Вы спрашивали меня по поводу понимания — непонимания, компетентности — некомпетентности. Думаю, что отказ от обсуждения очевидных провалов говорит о том, что, видимо, имело место понимание того, что ошибки были. Если же говорить с высоты нынешнего времени, то произошедшее является, очевидно, свидетельством не только личной слабости, но и институциональных провалов, главными из которых стала монополизация исполнительной властью полномочий по проведению экономической политики.

Как бы то ни было, прекращение работы правительства Гайдара в декабре 1992 года следует признать закономерным. Если бы Гайдар остался на своем посту и на пост вице-премьера и министра финансов в конце 1992 года не пришел Борис Федоров, то инфляция в России в 1993 году скорее всего не замедлилась, а ускорилась бы. Ничего похожего на план финансовой стабилизации, который немедленно стал воплощать Федоров, у Гайдара не было. Если в первые пять месяцев 1992 года у него еще наблюдалась определенная реформаторская активность, то начиная с июня 1992-го (когда Гайдар был назначен исполняющим обязанности премьера) правительство охватил фактический паралич: невозможно назвать ни одного решения, которое можно было бы считать реформаторским. В июле 1992 года на смену уволенному Матюхину на пост руководителя Центрального банка был назначен В. Геращенко. В августе 1992 года Геращенко организовал денежный взаимозачет, энергично поддержанный и Гайдаром и Чубайсом и вызвавший новый прилив денег в экономику и дополнительную инфляционную волну. Денежной системе страны был нанесен новый удар.

 

— Теперь мы снова попросили бы Вас отдать дань установившейся уже у нас традиции как бы закольцовывать некоторые из обсуждаемых сюжетов. Давайте попробуем закольцевать весь тот большой период жизни страны, который был охвачен Вашим рассказом и ответом на предыдущие наши вопросы. Прежде чем вернуться снова к нынешнему времени, не можете ли Вы очень коротко, очень тезисно, ничего не аргументируя, просто еще раз обозначить главные вехи и итоги этого периода? Что бы Вы отнесли к плюсам, а что — к минусам Перестройки? Что было сделано не так, а что — так? Что было в Ельцинский период? И так далее. Что называется — по пунктам, чтобы нарисовалась как бы некая итоговая стержневая схема...

Фаталист

— Я попробую ответить на этот вопрос, начиная с другого конца — с сегодняшнего дня.

Для многих людей, живущих в современной России, каждый день наблюдающих (и, к сожалению, на себе испытывающих), во что превратились суды, как практически ликвидированы свободные средства массовой информации, в какие бандитские группировки вырождаются ОМОНы, УБОПы, другие государственные силовые структуры, вполне очевиден тяжелейший кризис, поразивший политическую и правовую систему России, институты современного государства и общества. Даже если сравнивать происходящее в нашей стране не с эталонными образцами либеральной демократии, а хотя бы с элементарными правилами поведения, соблюдаемыми большинством государств современного мира по отношению к собственным гражданам, трудно назвать происходящее иначе, чем катастрофа. То, что происходит в последние годы в России, — это то, чего не было в ельцинские годы, это то, чего не было, по крайней мере, в таких масштабах, в последние годы советской власти. Тогда не было такого демонстративного, циничного, масштабного применения силы против граждан страны. Не было и такого тотального разрушения основ правового порядка. Естественно, возникает закономерный вопрос: когда и почему произошел этот перелом? Какие события можно назвать переломными?

Для меня переломным событием, сделавшим невозможным работу с этой властью, стало уничтожение силовыми подразделениями бесланских заложников 3 сентября 2004 года. Если задаться вопросом, как именно российская власть пришла к Беслану, необходимо признать, что Беслан стал неизбежным следствием Норд-Оста, Чернокозова, похищения Андрея Бабицкого, второй чеченской войны, взрывов домов осенью 1999 года.

Немалое количество людей в нашей стране и за ее пределами переломными называют события 2003 года — атаку на ЮКОС, аресты Лебедева и Ходорковского. Если согласиться с таким подходом, то следует задать вопрос, почему это произошло именно в 2003 году. Можно ли было этого избежать? Ответ будет неутешительным: события 2003 года были практически предопределены. Учитывая характер людей, оказавшихся в российской власти, их background, принимая во внимание их целевые ориентиры и понимая, что к 2003 году в их руках оказалась фактически неограниченная государственная власть, трудно было ожидать, что они могли бы поступить с ЮКОСом, Лебедевым и Ходорковским иначе. Наверное, могли поступить и хуже. Но вряд ли могли не атаковать.

Тогда многие события последнего десятилетия — от спецопераций 2 марта 2008 года и 2 декабря 2007 года, от отравлений Александра Литвиненко и Юрия Щекочихина, от убийств Анны Политковской и Сергея Юшенкова до разгрома «старого НТВ», захвата ОРТ, похищения Андрея Бабицкого — оказываются практически неизбежными после появления этих людей в российской власти.

Если осенью 1999 года — весной 2000 года у кого-то еще могли быть сомнения относительно природы наступавшего политического режима, то к 2003 году, а уж тем более к сегодняшнему дню никаких оснований для таких сомнений не осталось. Природа этого режима очевидна.

Признав предопределенность его действий, в том числе исходя из внутренней природы людей, пришедших к власти, мы не можем не обратиться к 9 августа 1999 года. В тот день, как известно, Борис Ельцин назначил Владимира Путина премьер-министром России и назвал его своим преемником. Если мы попытаемся понять, что повлияло на решение Ельцина, то после анализа всех факторов нельзя не признать, что это решение было во многом предопределено. Решение Ельцина остановить свой выбор на Путине было вызвано провалом других кандидатов в кастинге, который Ельцин проводил в течение предшествовавшего года среди силовиков.

С августа 1998-го по август 1999 года Ельцин искал преемника, последовательно рассматривая кандидатуры среди выходцев из силовых ведомств. В качестве кандидатов на наследование президентской власти последовательно рассматривались Николай Бордюжа, Андрей Николаев, Сергей Степашин, Владимир Путин. Последовательно рассматривая и последовательно отвергая кандидатуру за кандидатурой, Ельцин остановил свой выбор на Путине.

Годы спустя, увидев, что делает с его любимой Россией выбранный им преемник и не имея возможности ни повлиять на его действия, ни изменить свое собственное решение, Ельцин переживал невероятно. Истории не удастся заново провести эксперимент по отбору ельцинского преемника, и мы, очевидно, можем лишь догадываться, каким могло бы быть решение Ельцина в 1999 году, знай он тогда то, что узнал в последние годы своей жизни. Однако даже сегодня у меня по-прежнему нет полной уверенности в том, что и с сегодняшним знанием Ельцин принял бы другое решение.

При отборе преемника Ельцин руководствовался рядом требований к будущему президенту. Среди них, конечно же, была способность преемника обеспечить безопасность самому Ельцину и его близким. Однако важную роль играла способность преемника сохранить главное в ельцинском политическом наследстве — ликвидацию монополии КПСС, мирный роспуск СССР, создание в России рыночной экономики. С точки зрения таких критериев (одного персонального и трех политических) вряд ли кто-либо другой из рассматривавшихся кандидатов смог бы, по мнению Ельцина, справиться с этими задачами лучше, чем Путин. Тогда назначение Путина 9 августа 1999 года следует признать во многом неизбежным.

Если это верно, то нужно искать другую дату, предшествовавшую 9 августа 1999 года, когда поворот на исторической развилке был еще возможен. Кастинг преемников среди силовиков начался в августе 1998 года. До августа 1998-го Ельцин и его окружение искали преемника среди другой когорты претендентов — среди тех, кого было принято называть реформаторами, либералами, демократами. Последний кандидат на пост преемника из этой группы, Сергей Кириенко, в августе 1998 года занимал ключевой пост на кратчайшем пути к президентству — пост премьер-министра.

Августовский кризис 1998 года похоронил не только мнимую финансовую стабильность, не только правительство Кириенко, не только надежды самого Сергея Владиленовича на приобретение президентской власти в России. Августовский финансовый кризис похоронил саму идею выбора президентских преемников среди гражданских лиц. Удар финансового и политического кризиса 1998 года оказался столь мощным, а неспособность так называемых либералов справиться с экономическими катаклизмами, порождаемыми во многом их собственной деятельностью, — столь очевидной, что они не оставили Борису Ельцину шанса на продолжение поиска преемника среди гражданских лиц. Защищать завоевания ельцинской революции, по его мнению, теперь мог только человек в погонах.

Переход к поиску среди силовиков стал неизбежным результатом очередного болезненного экономического удара. Весь российский экономический кризис 1990-х годов оказался невероятно длительным. Страна провела семь кризисных лет в условиях рыночной экономики — с 1992 по 1998 годы. С учетом же двух лет спада в условиях плановой экономики в 1990–1991 годах получилось девять лет кризиса. Это почти абсолютный рекорд по длительности кризиса среди стран с переходной экономикой. По любым историческим меркам это невероятно долго для любой страны. Какими бы терпеливыми ни были граждане страны, депутаты парламента, президент, семь лет экономического кризиса — слишком большой срок для проверки правильности экономической политики и выставления политической оценки ее авторам. Даже более короткий — двух-трехлетний — экономический спад во многих странах Центральной Европы и Балтии, нанесший много меньший ущерб этим странам, привел везде к смене правительств. Однако спад двух-трехлетней длительности можно если не принять, то хотя бы в какой-то степени понять. Ни одна страна, осуществившая переход от плановой экономики к рыночной, не смогла избежать падения производства в течение двух-трех лет. Оно было везде — от Польши до Болгарии, от Восточной Германии до Монголии, от Эстонии до Таджикистана (за исключением Китая и Вьетнама).

Если спад производства в России в 1992-м, 1993-м, в первой половине 1994 года, очевидно, был неизбежным, то для экономического кризиса длительностью в семь лет не было ни объективных оснований, ни оправдания. За дополнительные четыре года искусственно организованного экономического спада в 1995–1998 годы страна может «поблагодарить» политику «валютного коридора», наращивания государственного долга и сохранения неподъемного налогового бремени, проводившуюся в эти годы Анатолием Чубайсом и его коллегами.

В течение первых семи лет своего президентства Ельцин искал себе преемника среди других кандидатов. В его шорт-листе тогда были другие имена — молодых гражданских политиков, способных, с его точки зрения, вывести Россию из исторического тупика семи советских десятилетий. В разные времена в этом списке были имена Григория Явлинского, Егора Гайдара, Анатолия Чубайса, Бориса Немцова, Сергея Кириенко. Предлагая этим людям разные позиции и проверяя их на разных должностях, Борис Ельцин раз за разом приходил к неутешительным для себя выводам. Увы, эти кандидаты не выдерживали испытаний делом, не способны были сохранить публичную поддержку в кислотно-щелочном растворе российской политики, не способны были нести ответственность не только за всю страну, но даже и за ее экономику. Тестирование Ельциным и Россией они пройти не смогли.

Каждую крупную ошибку в их действиях, каждый пропущенный (или организованный) ими экономический катаклизм Ельцин был вынужден закрывать собой, прикрывать своим авторитетом, расходуя свой политический капитал для того, чтобы дать им возможность продолжать работу, которая, по мнению Ельцина, вела Россию в лучшее будущее. Лишь после исчерпания почти всего собственного капитала в условиях острейшего политического цейтнота гражданский список преемников был закрыт. Лишь после августовского кризиса 1998 года, слизавшего с политической сцены руководство правительства и Центробанка, лишь тогда, когда под реальной угрозой оказались не только сам Ельцин и его близкие, но и главные результаты его политической революции, президент переключился на поиски преемника среди силовиков.

Решение 9 августа 1999 года стало неизбежным результатом кризиса 17 августа 1998 года. А был ли предопределен кризис 1998 года? С чисто экономической точки зрения, конечно, никакой предопределенности в нем не было. Если власти не проводили бы политику «валютного коридора», не раздували бы бюджетный дефицит, не создавали бы пирамиду ГКО, не повышали бы налоги, то августовского кризиса бы не было. Поразительно, но все это властям многократно советовали. Ничто из этого списка не было секретом для властей. И ничто из этого не было сделано. Почему?

Если винить в этом конкретные лица, находившиеся во власти, то следует признать, что август 1998 года был фактически предопределен в ноябре 1991 года тем решением Ельцина, которым Егор Гайдар назначался «экономическим царем». Тогда надо вернуться в осень 1991-го и, представив себя на месте Бориса Ельцина, за него попытаться принять главное кадровое решение того времени. Важнейшим вопросом тогдашней повестки дня было проведение экономических реформ. Страна буквально погибала от тотального дефицита, наступавшего голода, развала рынка, многочасовых очередей буквально за всем.

Если взглянуть глазами Ельцина на те группы экономистов, среди которых проходил выбор будущего кабинета, то и с высоты сегодняшнего знания следует признать, что команда Гайдара в 1991 году была наиболее подготовленной. При всем уважении к другим командам (и отдельным их представителям), нельзя не отметить, что ни одна из них не обладала таким интеллектуальным и организационным потенциалом, ни одна не имела такого понимания стоявших перед страной задач, как тогдашняя команда Гайдара. Так что упомянутое выше решение Ельцина, похоже, было лучшим из возможных.

Если это так, то следует обратиться к следующей исторической развилке — 19–21 августа 1991 года, к августовскому путчу. И если вновь по шагам проанализировать то, что делал тогда Ельцин, то нетрудно увидеть, что решения, принимавшиеся им в те дни, были наиболее рациональными (а часто и единственно возможными) для него, для сотен тысяч людей, вышедших к Белому дому в Москве, к Мариинскому дворцу в Петербурге, на площади и улицы в других городах страны, для большинства российских граждан, проголосовавших за Ельцина за два месяца до этого.

Но эти шаги Ельцина и его сторонников, в свою очередь, стали неизбежной реакцией на действия тех, кто организовал августовский путч.

Если же проанализировать действия путчистов, то в известной степени у них тоже не оставалось большого выбора. Путч 19 августа был фактически предопределен результатами президентских выборов в России 12 июня 1991 года, ускорявшими и закреплявшими утрату государственной власти союзными органами. В результате победы Бориса Ельцина на российских президентских выборах у сторонников сохранения СССР фактически не оставалось иных инструментов противодействия Ельцину, кроме силовых. После того как 57% голосов избирателей было отдано Ельцину на выборах, кстати говоря, несопоставимо более справедливых и честных по сравнению со спецоперациями 2 декабря 2007 года и 2 марта 2008 года, возникновение ГКЧП было практически предопределено. У тех, кто находился у власти в СССР и видел, как эта власть уходит от них, уже не оставалось иных способов удержать ее, кроме насилия.

Если же проанализировать события, предшествовавшие голосованию 12 июня 1991 года, то его итоги также выглядят в большой степени закономерными. Обращаясь к годам перестройки, ускорения и гласности, возвращаясь в 1985 год, трудно избавиться от ощущения, что эти события тоже были во многом предопределены предшествовавшей историей страны.

 

Альтернативная история

Конечно же, по отношению практически к каждому упомянутому событию можно предложить иные варианты развития, которые могли бы повернуть ход истории. Попробуем, например, представить вариант развития страны при проведении иной экономической политики. Например, если бы Гайдар и Чубайс, получившие власть в России осенью 1991 года, стали бы делать не то, что они на самом деле сделали, а то, что обсуждалось и планировалось к осуществлению в течение двенадцати лет в рамках московско-ленинградского кружка экономистов. Наконец, если бы они повторили то, что делали до них и одновременно с ними другие реформаторы плановой экономики — такие как, например, Лешек Бальцерович в Польше, Вацлав Клаус в Чехии, Март Лаар в Эстонии.

Что произошло бы в России в этом случае? Тогда никакой бюджетной катастрофы в 1992 году не случилось бы, и хотя бюджетный дефицит сразу бы, наверное, ликвидировать не удалось, его размер вместо 30% ВВП был бы сокращен до пристойных 1–2% ВВП. Тогда цены в 1992 году выросли бы, конечно, не втрое, как это было обещано накануне либерализации, но и не в 26 раз, как это произошло на самом деле. Цены за год выросли бы, наверное, раз в 5–8. Тогда уже в следующем 1993 году рост цен вряд ли был бы более, чем двукратным, а не 10-кратным, как это было в действительности. Тогда уже начиная с 1994 года была бы достигнута финансовая стабилизация с темпами инфляции не более 10–15% годовых. Тогда цены за последние 16 лет выросли бы кумулятивно, возможно, в 30–40 раз, а не в 100 тысяч раз, как получилось на самом деле. Тогда не было бы ни пирамиды ГКО, ни «валютного коридора», ни внешних заимствований, ни бесконечных программ МВФ, ни необходимости расплачиваться с огромным внешним долгом. Никакого кризиса в 1998 году не произошло бы. Вполне возможно, что уже с 1994 года или, в крайнем случае, с 1995 года в России начался бы экономический рост. К 1998 году он шел бы в стране уже четвертый или пятый год подряд. Совокупные экономические, социальные и демографические потери в результате перехода к новой экономической системе были бы меньшими, чем то, что получилось в реальности. Люди начали бы повышать свое благосостояние не с 1999–2000, а с 1994–1995 годов — как минимум на 4 года раньше. Тогда экономический спад в условиях рыночной экономики занял бы не семь лет, а два-три года (и в целом не девять, а максимум пять лет) и закончился бы он, скорее всего, в 1994 году.

Предложенный в качестве гипотетического вариант развития на самом деле вовсе не так фантастичен, как может показаться. Именно такой оказалась траектория роста во многих странах с переходной экономикой. На такую же траекторию начала выходить и российская экономика. Помесячный анализ динамики промышленного производства показывает, что во второй половине 1994 года спад промышленного производства прекратился и начался его рост — на уровне 6% в годовом измерении. Увы, он продлился лишь несколько месяцев и был сломан начавшейся политикой повышения реального курса рубля, получившей затем наименование «валютного коридора». 6% в год — это весьма приличные темпы роста. Если бы этот рост не был искусственно прерван, то в годовом измерении он стал бы очевидным по итогам 1995 года. За ростом производства последовал бы рост заработной платы, занятости, благосостояния — то, что происходило в других странах, то, что в конце концов произошло в России в 1999 году.

Через пару лет после своего начала экономическое оздоровление стало бы осязаемым и осознаваемым. К 1995–1996 годам многие люди в России смогли бы убедиться, что несмотря на все трудности, страдания и потери страна действительно восстанавливается на фундаменте рыночной экономики, возвращается на естественный путь своего развития. Тогда бы и социально-психологическая и политическая ситуация в обществе была бы другой. И тогда альтернативы, стоявшие перед политическими силами, могли быть немного иными, да и сами политические силы могли бы измениться. Тогда, возможно, не было бы ожесточенности в обществе, тогда не возникла бы та угроза, какую Ельцину пришлось почувствовать в августе 1998-го, тогда, возможно, не было бы попытки его импичмента коммунистами весной 1999 года. Тогда у Ельцина, возможно, не возникло бы самой потребности искать преемника среди силовиков, и он либо продолжил бы его поиск среди гражданских, либо же вообще отказался бы от института преемничества, доверив свою жизнь и судьбу своих реформ пусть несовершенным, но демократическим институтам российского государства.

Социально-политическое напряжение в стране хотя и не исчезло бы полностью, но было бы существенно меньше. И хотя правительство, наверное, перешло бы от правых к левым и от левых к правым (как в Центральной Европе и странах Балтии), признание обществом заслуг реформаторов, приведших страну к экономическому процветанию и политической стабильности, было бы искренним и достаточно широким. Кто знает, может быть, в условиях постепенной экономической и социально-политической нормализации не поддался бы Ельцин ни на первую, ни на вторую чеченские войны. Сотни тысяч российских граждан — русские и чеченцы, представители других­ народов — остались бы живы, не были бы изуродованы ни физически, ни морально. Многих террористических актов тогда бы не было. Ельцину не по­надобилось бы обращаться к помощи силовиков. Сами же российские реформаторы — так же, как и их коллеги в Европе Бальцерович, Лаар, Клаус, — возможно, еще не раз вернулись бы в правительство, а один из них, как и раздумывал Ельцин, мог бы стать российским президентом.

Вот что могло произойти, сделай Гайдар и Чубайс то, что они должны были сделать. Если бы они смогли стать настоящими реформаторами. Но они не стали. Почему? Не захотели? Не смогли?

 

— Вы говорили о начале экономического роста в 1994-м году и его искусственном прерывании Чубайсом. Напомните, пожалуйста, что тогда произошло.

 

«Валютный коридор»

— Есть важная закономерность — связь между реальным курсом национальной валюты и экономическим ростом. Попробую пояснить. Условием естественного экономического роста является возможность продавать товары, производимые в стране. Если товары не могут быть проданы, то ни одно производство не выживет. Чтобы товары продавались, они должны обладать приемлемым качеством, а издержки по их производству должны быть ниже цен их реализации. Если товар невозможно продать по цене, превышающей издержки его производства, то производитель не сможет вернуть себе затраты и обанкротится. Тогда будет экономический спад, а не экономический рост.

Поэтому для устойчивого роста важно, чтобы издержки по производству товаров были ниже цен, по которым эти товары продаются. Например, многие знают, насколько высоки цены в Швейцарии, Норвегии, Исландии, Финляндии, Дании, Великобритании. В некоторых других странах — Турции, Египте, ОАЭ, Таиланде — цены гораздо ниже. Если в Эфиопии товары продавать по «швейцарским» ценам, то экономика Эфиопии встанет. В бедных странах устойчивого платежного спроса на товары и услуги по высоким ценам нет.

Для того, чтобы обеспечить устойчивый экономический рост, цены продаваемых товаров должны быть приемлемыми для значительной части потенциальных покупателей. В открытой экономике товары продаются по мировым ценам или по ценам, близким к мировым. Главным регулятором издержек является валютный курс — отношение, в соответствие с которым отечественная валюта обменивается на иностранную. Если курс отечественной валюты повышается, то с ним повышаются и все внутренние цены, измеренные в иностранной валюте. Тогда наши товары дорожают, а спрос на них падает. Тогда покупатели наших товаров перестают их у нас покупать и переходят на приобретение заменителей, либо на закупки у нашего соседа, цены у которого ниже. Спрос на товары падает, экономический рост останавливается.

Что же было сделано осенью 1994 года? Экономический спад в России начался в конце 1989 года. Он шел четыре года подряд — 1990, 1991, 1992, 1993 годы. В 1994 году темпы промышленного спада стали сокращаться. Помню, среди специалистов, следивших за данными ежемесячного мониторинга, возникло ожидание чего-то, похожего на ожидание чуда: неужели спад действительно прекратится? Неужели возобновится рост? И вот в сентябре 1994 года был впервые зафиксирован положительный прирост промышленного производства — на уровне 0,2% (по отношению к августу). В октябре рост продолжился — уже на 0,7%. В ноябре прирост повысился до 1% (в годовом измерении это более 12%). Появилось ощущение, что страна наконец выходит из многолетнего провала, что наконец-то начался настоящий экономический рост. Причины для эйфории тогда были посерьезнее, чем некоторые нынешние победы.

Тогда, осенью 1994 года, успели появиться несколько сдержанных заметок, посвященных возобновлению экономического роста, — в частности, Владимира Бессонова из Центра экономической конъюнктуры и моя. Конечно, экономический рост был неравномерным. В черной металлургии он начался в мае 1994 года и продолжался больше года — до июня 1995 года, за это время объем производства в отрасли увеличился на 16%. В химии и нефтехимии за время роста выпуск увеличился более чем на 12%, в нефтепереработке — почти на 13%, в машиностроении — на 7%, в лесной и деревообрабатывающей промышленности — на 5%, в цветной металлургии — на 3%. Было ясно, что двигатель экономического роста, заработавший в отдельных отраслях, начинает воздействовать на смежников, захватывая новые сферы и постепенно вытаскивая страну на подъем...

И вот в ноябре 1994 года, в тот самый момент, когда машина промышленного роста начала, немного почихивая, потихонечку набирать обороты, Чубайс, бывший тогда первым вице-премьером в правительстве Черномырдина, начал кампанию по повышению реального курса рубля. В своем официальном виде политика «валютного коридора» была объявлена 5 июля 1995 года и продолжалась до своей безоговорочной капитуляции 17 августа 1998 года.

В конце января 1995 года газета «Известия» опубликовала мою статью — предупреждение о том, что выбранный правительством способ достижения финансовой стабилизации убьет начавшийся экономический рост, а следовательно, сделает невозможной и устойчивую финансовую стабилизацию. К сожалению, прогноз оказался верным: экономический рост, начавшийся в 1994 году, был прерван; возобновился спад, продлившийся еще долгих четыре года — до сентября 1998-го. Вместо практически гарантированного роста на уровне около 6% ежегодно (что обеспечило бы кумулятивный прирост производства за четыре года на четверть) страна была вновь брошена в кризис с кумулятивными потерями промышленного выпуска в 22,3% и ВВП в 11,3%.

— А какой тогда был курс доллара?

 

— В апреле 1995 года среднемесячный номинальный валютный курс составлял 5060 рублей за один доллар, в мае — 5049 рублей, в июне — 4743 рубля, в июле — 4510 рублей за один доллар. Валютный курс рубля рос при сохранении ежемесячной инфляции на уровне 5–9%. Это означало рост реального курса рубля, т. е. совокупных производственных издержек в стране, на 7–14% ежемесячно. За год к октябрю 1995 года реальный курс рубля вырос на 52%. Неудивительно, что российские предприятия в массовом порядке теряли свою конкурентоспособность и быстро сокращали объемы производства.

1 января 1998 года была произведена деноминация рубля с ликвидацией трех нулей. Курс, составлявший накануне 5540 рублей, превратился в 5 рублей 54 копейки за доллар. В 1998 году номинальный валютный курс вышел на уровень чуть более 6 рублей за доллар. 17 августа 1998 года он составлял 6 рублей 22 копейки.

Следует пояснить, что такое значение валютного курса не соответствовало экономическим возможностям страны, его невозможно было обеспечить естественным образом. Курс искусственно поддерживался с помощью центробанковского регулирования и массовых заимствований за рубежом. С каждым годом эти заимствования возрастали. Если в 1995 году внешние займы составили 7 млрд долларов, что по тем временам было огромной величиной, то в первой половине 1998 года они выросли до 20 с лишним миллиардов. Однако и этого было уже недостаточно. В конце июня Чубайс договорился с МВФ относительно нового пакета финансирования в размере свыше 24 млрд долларов, а в августе Джордж Сорос стал говорить о выделении еще 15 млрд долларов. Иными словами, в течение четырех лет проводилась политика по быстрому увеличению внешней задолженности страны для поддержания искусственно завышенного курса рубля, одним из последствий которого было подавление национальной экономики. Трудно найти другой пример более последовательной и эффективной политики по нанесению максимального ущерба собственной стране.

Сложилось бы неверное впечатление, если сказать, что никто против этой политики не возражал. Все эти четыре года шли жесткие споры по поводу того, является ли политика «валютного коридора» благом или несчастьем для российской экономики. И, естественно, в этих спорах обнаружились два лагеря. В лагере сторонников «валютного коридора» были А. Чубайс, С. Дубинин, С. Алексашенко, Я. Уринсон, Е. Ясин, Е. Гайдар. Я был среди противников. Неудивительно, что при таком соотношении сил борьба против политики «валютного коридора» в краткосрочном плане не привела к успеху. Но в августе 1998 года ее банкротство стало очевидным.

Новые кредиты, полученные Россией за четыре года, превысили 50 млрд долларов, с учетом же осуществленных Россией платежей прирост внешней задолженности составил свыше 30 млрд долларов. За это время производство ВВП на душу населения было сокращено на 11%, промышленное производство — на 20%, частное потребление граждан — на 7%. По сравнению с уровнем 1994 года к 1998 году располагаемые денежные доходы граждан упали на 24%, средняя зарплата — на 31%, средняя пенсия — на 21%, потребительские расходы сократились на 9%. Численность безработных по методологии МОТ выросла с 7,4 до 11,9%, или более чем на 3 млн человек. Про неизбежные социальные и политические последствия такого кризиса, некоторые из них мы по-прежнему наблюдаем, мы уже говорили.

Итак, с настойчивостью, достойной лучшего применения, в течение четырех лет в стране искусственно поддерживался экономический кризис. Если спад в течение двух — трех лет, с 1992 до середины 1994 года, можно еще признать практически неизбежным (отдельный вопрос — какой могла быть глубина такого спада), то экономический кризис с 1995 по 1998 год является искусственной добавкой и личной заслугой Анатолия Чубайса. Именно эти четыре года закономерно и неизбежно привели страну к августу 1998, сделавшего кастинг преемника среди силовиков неизбежным.

Иными словами, если искать переломные точки в недавней российской истории, открывавшие реальные возможности для того, чтобы страна избежала нынешней тупиковой девиации в своей эволюции и пошла бы, например, по «центрально-европейскому» пути развития переходных экономик, то кандидатами могут служить, по меньшей мере, два события. Первое — это проведение политики финансовой стабилизации в том виде, как она осуществлялась А.Чубайсом в 1994–1998 годах, и тогда, следовательно, назначение его в сентябре 1994 года первым вице-премьером российского правительства. Второе — это фактическое осуществление экономической политики как минимум с января 1992 года, и, следовательно, назначение гайдаровского правительства в ноябре 1991 года.

Конечно, сейчас можно утверждать, что если Чубайса осенью 1994-го, а Гайдара в январе 1992 года удалось бы убедить в необходимости проведения иной политики, то и исторические результаты их действий могли бы быть другими. Но тогда возникает вопрос: если опыт Бальцеровича, Клауса, Лаара оказался для них недостаточно убедительным, если их собственная, минимум десятилетняя, подготовка в рамках, возможно, лучшего экономического кружка в стране оказалась недостаточной, если общение в течение нескольких лет с экономической элитой современного мира оказалось для них непродуктивным, то какие события, какие советы, какие рекомендации могли бы стать для них более весомыми?

Не только события 1992 или 1994 годов, но и многочисленные события последующих лет показали: иного, очевидно, и быть не могло. Можно обсуждать, в чем причина этого — во внутренней неспособности воспринимать взгляды других людей, в сути их собственных представлений и убеждений или в чем-то другом. Но как бы то ни было, а несмотря на прошедшие шестнадцать лет, несмотря на чудовищный ущерб, нанесенный стране, ее экономике, либеральному и демократическому движению, с которыми они долгое время ассоциировались, несмотря на ущерб их персональному имиджу в глазах своих сторонников и многих российских граждан, эти люди продолжают демонстрировать удивительное отношение к своей стране и своим гражданам, поразительное умение повторять и усугублять ошибки. Речь идет не только о катастрофах в экономической политике в 1992, 1993, 1994–1998 годах, но и провалах на парламентских выборах в 1993, 1995, 2003, 2007 годах, бесконечных скандалах — от залоговых аукционов до ненаписанной книги про приватизацию. Речь — о бесчисленных аферах с РАО ЕЭС и реформой электроэнергетики, публичных апологиях Лугового и Кастро, о воспевании колониальной войны и империи, о нападках на свободу слова и свободные выборы, об участии в пропагандистских кампаниях нынешнего режима против Британии и ПРО, о демонстрации неутолимой жажды быть во власти, при власти, рядом с властью, какой бы эта власть ни была.

В течение всех этих лет не было ни одной искренней попытки разобраться в собственных ошибках, ни одной попытки честного разговора со своими сторонниками, да и с самими собой. Вместо этого шли пропагандистские кампании по прославлению самих себя, кампании информационного террора против своих противников. Кто бы ни оказывался в рядах их оппонентов — политические ли лидеры либерального направления, как, например, лидер блока «Вперед, Россия!» Борис Федоров, руководитель «Яблока» Григорий Явлинский, Михаил Ходорковский, поддерживавший СПС, миноритарные ли акционеры РАО ЕЭС, губернаторы ли российских регионов, профессиональные ли энергетики, — против каждого из таких людей и каждой такой группы разворачивались грязные информационные кампании. Какой травле Гайдаром и Чубайсом были подвергнуты Галина Васильевна Старовойтова, пытавшаяся создать демократическую коалицию в 1997–1998 годах, один из создателей «Демократического выбора России» и СПС Сергей Николаевич Юшенков, по моральным причинам вышедший из рядов СПС и начавший создание партии «Либеральная Россия»...

Казалось бы, время может научить исправлять ошибки. Можно было бы хотя бы сейчас, по прошествии лет, позволить себе объективный анализ прошлого. Увы, оказывается, и это не получается. Достаточно красноречивый пример тому — цикл «1990-е — годы надежд» на «Эхе Москвы» с участием Евгения Ясина и Егора Гайдара. Вместо честного разговора со слушателями, передачи эти оказались, увы, еще одной кампанией пропаганды, передергиваний и искажений. Видимо, то, что произошло за эти годы, все же не было случайными ошибками и неосторожными заблуждениями. Таковы были их собственные взгляды, такой была и остается их последовательная позиция. Поэтому то, что произошло в 1992 году и в последующие годы, очевидно, было закономерным.

 

— Поясните, пожалуйста, о какой травле идет речь? То, что делают нынешние охранники власти, достаточно очевидно, но о травле кого-то со стороны СПС слышать прежде как-то не приходилось.

 

— Травля, или, как теперь говорят, «информационное сопровождение» осуществляется профессионалами, находящимися как в штате РАО ЕЭС и СПС, так и фрилансерами. Для собственной пропаганды и травли противников используются солидные бюджеты. Есть несколько правил чубайсовско-гозмановской PR школы: создание позитивного имиджа Чубайсу и Гайдару и их действиям, создание негативного имиджа лицам, подвергаемым травле, — от пренебрежительно-оскорбительных комментариев до публикации проплаченных материалов. Острие таких кампаний направлено не против нынешнего политического режима, не против Путина или Медведева, Сечина или Устинова, Патрушева или Бортникова, Зюганова или Жириновского, но против заметных фигур на либеральном и демократическом фланге политического спектра, представляющих наибольшую опасность монополизму их дуэта. Кампании проводились и против Бориса Немцова, Ирины Хакамады, Никиты Белыха.

Возвращаюсь к вашему главному вопросу: была ли у России историческая альтернатива? Альтернативное развитие неизбежно связано с другими людьми. Оно осуществляется другими людьми — людьми, имеющими иные представления, преследующими другие цели, придерживающимися других моральных принципов.

 

— Хорошо, а если бы Ельцин назначил тогда своим преемником не Путина, а, скажем, Андрея Илларионова, были ли у Илларионова шансы повернуть Россию на путь демократии и прогресса?

 

Личности и институты

— Это было бы плохое решение. Уверен, впрочем, что плохим в этом случае оказалось бы любое решение — независимо от того, на кого пал бы выбор. Опыт российского развития в течение длительного времени и уж точно в течение последних шестнадцати лет убеждает, что в случае использования института преемничества плохим решением оказывается абсолютно любой персональный выбор, выбор любого преемника. Ни одна, пусть даже самая способная, личность не в состоянии компенсировать дефицит в стране эффективных и ответственных перед гражданами институтов.

Роль личности в истории огромна. Жизнь полна примеров личностей, вносивших огромный вклад в истории своих стран, в судьбы других личностей — в том числе и в их избиение, ломку, уничтожение. Вот как получается: для того, чтобы разрушать судьбы людей, стран и народов, достаточно иметь сильные личности. А вот для того, чтобы защищать людей и создавать благоприятные условия для их жизни, необходимы не только сильные личности, нужны мощные институты. Нужны воспроизводимые, устойчивые, не подверженные легкому и быстрому уничтожению институты защиты человека, его жизни, здоровья, прав, свобод, интересов. В нашей стране наблюдается острый дефицит таких институтов.

Если какое-то лицо оказывается во власти, то для осуществления своей программы, своего плана, своей «мечты» оно нуждается в силовых инструментах. Каким бы замечательным, талантливым и многообещающим такое лицо поначалу ни было, оно начинает концентрировать, монополизировать и абсолютизировать эту власть в своих руках. Поначалу — почти исключительно для осуществления своей программы. В дальнейшем — почти исключительно для персональной защиты. В истории стран со слабыми политическими институтами не так много политических деятелей, вырвавшихся из этого почти заколдованного круга.

При концентрации власти практически неизбежно происходит эволюция не только политического режима, но и личности на его вершине, в том числе ее поведения и интересов. В результате усиливается ее изоляция от общества и ее зависимость от узкого круга советников, помощников, охранников. Тогда возрастают частота и масштаб совершаемых ошибок. В стране с сильными демократическими институтами наказание лидеров за ошибки наносится избирателями на регулярных выборах. В стране со слабыми институтами у лидеров возникает искушение (а также и возможность) ослаблять и разрушать политические институты, что приводит к умножению регулярности и масштабов совершаемых ошибок.

За последнюю четверть века мы стали свидетелями ряда таких циклов. Поначалу отношение довольно широкого круга людей к Михаилу Горбачеву было весьма теплым. Начатые им политические кампании пользовались широкой поддержкой. В течение относительно короткого времени произошла драматическая эволюция личности, и тот же самый человек, еще недавно совершавший шаги, пользовавшиеся почти всеобщей поддержкой, начал делать одну ошибку за другой. Масштаб ошибок возрастал, они стали приводить к гибели людей.

Похожая история повторилась с Борисом Ельциным, потом с Владимиром Путиным. Все трое — очень разные люди, пришедшие во власть из разных частей российского общества, с разной подготовкой, с разным background’ом, с разными мировоззрениями и мироощущениями. Но история во многом повторяется. Вначале — широкая поддержка. Затем — сомнения и разочарования. Наконец — почти тотальное неприятие, переходящее в осуждение и ненависть.

Что происходит? И с кем? С лидером во власти? Или со страной? И почему? Переход от эйфории к проклятиям выглядит подозрительно закономерным. Понятно, что утверждения о нынешней 60-70-80-процентной поддержке Путина не могут восприниматься серьезно. Масштабы политической поддержки, определяемые с помощью социологических опросов, могут быть относительно точно определены в демократических обществах. В авторитарных и тоталитарных обществах такие методы не работают. Реальная общественная поддержка Путина неизвестна. Она, конечно, не нулевая. Но и ничего общего с 80% она тоже не имеет. А результаты недавно проведенных и чудовищно фальсифицированных голосований показывают, что, несмотря на все усилия нынешнего режима, его реальная поддержка все равно падает.

 

— Сколько же, получается, проголосовали за Путина — процентов сорок от общего числа избирателей? Кажется, получается что-то в этом роде: «за» проголосовало шестьдесят процентов от тех, кто пришел на выборы, но на выборы-то пришло шестьдесят процентов от тех, кто имеет на это право...

 

— Прежде всего, в обоих последних случаях голосовали все-таки не совсем за Путина. Во-вторых, свободными, конкурентными, честными выборами эти голосования точно не были. В-третьих, результаты, полученные даже с такими огромными фальсификациями, свидетельствуют об изменении тренда и снижении публичной поддержки. В 2000 году за Путина, по официальным данным, проголосовали 39,7 млн человек, в 2004 году — 49,6 млн человек. 2 декабря 2007 года за возглавлявшуюся им партию отдали голоса 44,7 млн человек. По результатам 2 марта 2008 года ЦИК объявил, что за ставленника Путина проголосовало 52,5 млн человек.

Однако, как показал в своем блестящем докладе Сергей Шпилькин, Медведеву было добавлено по меньшей мере 14,8 млн дополнительных голосов. Таким образом, даже с учетом невиданной кампании подкупа, шантажа и угроз, путинский преемник получил не более 37,7 млн голосов из 109 млн российских избирателей, что меньше 35%. Это немного. А если бы выборы были действительно свободными, с участием всех реальных кандидатов — от Игоря Сечина, Анатолия Чубайса, Владимира Устинова, Сергея Иванова до Владимира Буковского, Гарри Каспарова, Бориса Немцова и Михаила Касьянова, сколько голосов набрал бы Дмитрий Медведев? Так что реальная, а не фальсифицированная поддержка представителей режима сегодня много ниже той, что Путин получил в 2000 году. И он как неглупый человек это не может не понимать.

Вернемся к историческим повторам в отношении общества к трем, в общем, незаурядным людям, находившимся у руля российской власти. Почему происходят такие циклы? С моей точки зрения, это происходит не из-за личных особенностей этих весьма разных людей и не из-за личных особенностей российских (и советских) граждан. Это происходит, по моему глубокому убеждению, из-за того, что работу политических институтов пытаются заменять деятельностью личностей.

Поэтому когда некоторое время тому назад началась подготовка к очередным президентским выборам, когда посыпались вопросы, кто будет в них участвовать и за кого следует голосовать, я предложил отменить их совсем. Проблема не столько в той или иной личности во главе страны. Проблема в самом президентском режиме, в монополизации государственной власти, являющейся одной из важнейших причин регулярно создаваемых кризисов и катастроф. Авторитарный президентский режим порождает их с угрюмой неизбежностью, независимо от того, каким бы замечательным ни был гражданин, оказывающийся на этом посту. Парламентская демократия, как известно, тоже не сахар. Но, как говаривал Черчилль, все остальное еще хуже.

 

— А что если Вас послушают и отменят президентские выборы — оставят нам национального лидера, а должность президента упразднят?..

 

— Да ведь наличие демократических политических институтов как раз и исключает такое явление, как национальный лидер. Речь идет об институтах парламентской демократии, наличие которых и позволяет отражать разные интересы, существующие в обществе, обсуждать проблемы, выдвигаемые разными группами, формулировать различные подходы к решению значимых для общества проблем, причем делать это способом, сопровождающимся наименьшими общественными издержками.

Речь идет о создании, выращивании, совершенствовании институтов, обеспечивающих формулирование различных политических, идеологических, философских позиций, группирование граждан вокруг этих позиций, конкуренцию групп, разделяющих эти позиции, по ясным, понятным и неизменным правилам без применения насилия друг к другу. Причем эти правила должны соблюдаться независимо от того, какая позиция, какая точка зрения, какие взгляды в данный момент получают наибольшую поддержку в обществе. Поскольку трудно ожидать того, что какая-то одна специфическая позиция — либеральная, левая, националистическая или какая-то другая — получит абсолютную поддержку в обществе, значит, необходимы договоренности разных политических групп друг с другом, значит, неизбежны компромиссные решения, следовательно, не обойтись без формирования политических коалиций.

То есть речь идет, в частности, и о том, что при всех проблемах и трудностях происходит последние годы на Украине. Правда, у Украины, страны, во многих отношениях очень похожей на Россию, есть и существенное отличие — несколько иной институциональный фундамент. Как известно, украинский президент не обладает такими полномочиями, как российский, Рада является реальным органом представительной, а правительство — самостоятельным органом исполнительной власти. Украинская институциональная структура еще далека от совершенства. Но она позволяет, как это мы видим в последние годы, нарабатывать «мышечную массу» демократической политической культуры, разрешая многочисленные политические кризисы не путем насилия, а с помощью договоренностей и политических компромиссов. В этом — в совершенствуемых институтах и нарабатываемой культуре — и лежит залог долгосрочного успеха того или иного общества.

Частично этот успех уже начинает проявляться. Украина и Россия — две страны, только что вышедшие из одной советской «шинели», близкие по уровню экономического развития (с некоторым отставанием Украины от России), с населением, большинство которого по своим образовательным, профессиональным, культурным характеристикам мало чем отличается друг от друга. В то же время уровень институционального развития Украины оказывается сегодня выше, чем в России, причем разнонаправленность тенденций усиливается: в Украине — рост, в России — падение.

И каковы результаты? Оказывается, более высокий уровень развития государственных и общественных институтов обеспечивает не только более высокий темп экономического роста. По темпам роста ВВП на душу населения нынешняя Украина, являющаяся не экспортером, а импортером нефти и газа, уже опережает Россию. Еще более важно, что более высокий уровень развития демократических институтов обеспечивает более высокий уровень безопасности граждан.

 

— Поясните, пожалуйста, какая связь между демократическими институтами и безопасностью граждан. Что тут может быть общего?

 

Институциональные катастрофы

— А связь между ними самая прямая. Ярким примером, подтверждающим это, стали последствия урагана в Керченском проливе в ноябре 2007 года. Вне всякого сомнения, шторм — стихийное бедствие, предупреждать и полностью избегать которое современное человечество пока не умеет. Но защищаться и минимизировать ущерб от буйства стихии человечество уже научилось, причем разные общества делают это по-разному. Природа не различает государственных границ, и шторм с равной силой ударил по Керченскому проливу и по прилегающим к нему территориям в России и Украине: по российскому порту Кавказ и по украинскому порту Керчь. В результате потерпели кораблекрушение пять судов, восемь кораблей были выброшены на берег. Согласно обнародованным (и, скорее всего, неполным) данным, погибли шесть моряков. Предварительная оценка ущерба — полтора миллиарда долларов.

Давайте теперь посмотрим, как этот ущерб распределен между Украиной и Россией.

Что касается недвижимости — портовых сооружений и коммуникаций, то ущерб, нанесенный двум странам, оказался примерно одинаков. Что касается движимого имущества, то все пять погибших кораблей оказались из российского порта Кавказ, все восемь кораблей, выброшенных на берег, — оттуда же. Все погибшие моряки — с кораблей, стоявших на рейде российского порта. На украинском берегу не произошло ничего подобного: там не погиб ни один человек и не затонул ни один корабль. Как будто сама природа поставила эксперимент, создав фактически равные условия для двух очень близких во многих отношениях стран. А результаты оказались столь различными. Спрашивается — почему?

Потому что в отличие от Украины в России есть не столько вертикаль власти, сколько безответственность власти перед гражданами, ее ненаказуемость за ошибки перед обществом, ее несменяемость независимо от цены, которую страна платит за ее провалы. Поэтому начальник порта Кавказ, не несущий ответственности за свои ошибки ни перед вышестоящей властью, ни перед обществом, ни перед капитанами судов, находившимися на рейде и просившими, требовавшими, умолявшими разрешить им вывести корабли из опасной зоны накануне шторма, не дал им соответствующего разрешения. Потому что в условиях «вертикали власти», то есть абсолютизации личной безответственности, государственный чиновник не отвечает ни перед погибшими моряками и их близкими, ни перед капитанами, ни перед компаниями, которым принадлежат суда, ни перед государственной властью — исполнительной ли, судебной ли, представительной ли.

Потому что в авторитарных странах двух последних ветвей власти фактически не существует, а первая занята совсем другими делами. Поэтому государственный чиновник в авторитарных и тоталитарных странах остается безнаказанным. Поэтому в таких странах люди гибнут чаще, чем в других, пусть более бедных и менее экономически развитых, но более институционально продвинутых странах. Потому что лучшим защитником людей оказываются не деньги, не власть, не изобилие природных ресурсов и даже не более совершенное оборудование и современные технологические решения. Лучшим защитником человека, его жизни, здоровья, прав, свобод и интересов является разветвленная инфраструктура горизонтально устроенных общественных институтов с максимально ограниченной государственной властью.

Именно в этом заключается принципиальное отличие демократических политических режимов от авторитарных. В демократиях, какими бы бедными они ни были, не бывает массового голода. В авторитарных режимах, в тоталитарных диктатурах, независимо от того, какими бы богатыми они ни были, массовый голод не исключен. По ВВП на душу населения СССР в 1930-е годы и в 1947 году, Северная Корея в 1980–1990-е годы были много богаче, чем Индия в 1960-е годы. Но в отличие от бедной, весьма несовершенной, но демократической Индии, в СССР и Северной Корее от голода умерли миллионы людей.

Да, и в Индии люди умирали от массового голода, — но тогда, когда она была британской колонией. Когда же Индия стала демократической республикой, она в течение длительного времени по-прежнему оставалась невероятно бедной страной. От голода в ней по-прежнему умирали. Однако массового голода, бывшего во времена колониализма, уже не было. Советский Союз в 1930-х и 1940-х годах был среднеразвитой страной, но это не спасло десятки миллионов людей от массового голода и миллионы — от голодной смерти. Китай по уровню развития в послевоенные годы был близок к Индии, но там массовый голод продолжался до конца 1970-х годов — на три десятилетия дольше, чем в Индии.

Принципиальное отличие демократических режимов от авторитарных и тоталитарных — это обеспечение более высокого уровня безопасности своим гражданам. В самых несовершенных демократиях развивается и укрепляется ответственность власти перед людьми. В самых совершенных авторитарных и тоталитарных режимах такой ответственности нет, институты подменяются людьми, что увеличивает риск и цену ошибок, провалов и кризисов.

Примеров институциональных катастроф в истории нашей страны, в особенности в ХХ веке, немало. Это и коллективизация, и голод 1930-х годов, и Большой террор, и предательский удар в сентябре 1939 года в спину Польше, подвергшейся нападению гитлеровской Германии, и финская война, и оккупация Прибалтики в 1940 году, и военная катастрофа 1941 года. Сейчас, когда появляются уточненные данные о потерях Советского Союза в ходе Второй мировой войны, выясняется, что в мире нет ни одной страны, которая была бы сопоставима со сталинским СССР по абсолютному и относительному числу человеческих жертв. Отсутствие ответственности военного руководства перед собственной армией и собственным народом привело к массовой, невероятной по масштабам, чудовищной гибели людей, невиданной в мировой истории. И, похоже, главная вина за размеры этих потерь, — так же как и в Норд-Осте и Беслане, — лежит не только на нападавшей стороне, но и на своей власти.

Более бедный и менее технически оснащенный в военном отношении Китай понес от японской оккупации и гражданской войны меньшие потери,­ чем СССР. Военные потери (не гражданского населения) Германии, Австрии, Финляндии, Венгрии, любой другой авторитарной державы Европы оказались в процентном отношении к численности всего населения, к числен­ности мужского населения, к численности мужского населения призывного возраста несопоставимо меньше, чем у Советского Союза. С военными потерями демократических стран — Великобритании и США — советская ситуация совершенно несопоставима. В СССР относительные военные потери были на порядки выше, чем в этих странах. Такую цену за отсутствие институтов ответственности власти вынужденно платят не режимы — народы.

Поэтому на вопрос, что сделал бы я, если бы мне представилась возможность использования значительного властного ресурса, я ответил бы так: постарался бы сделать все возможное для построения в нашей стране системы парламентской демократии с предоставлением возможности различным политическим силам, какими бы они ни были, конкурировать в честной политической борьбе по стабильным правилам и отстаивать свои позиции перед гражданами России с единственным, но важнейшим условием — неприменения в этой борьбе насилия.

 

— Как кажется, именно потому что Россия всегда развивалась по принципу выстраивания и укрепления вертикали власти и отсутствия институтов гражданского общества (эти особенности ее истории Ключевский обозначал как алгоритм «догоняющего развития»), у российской власти — особенно большая ответственность перед тем, как будет развиваться страна. На власти лежит ответственность определять путь развития страны, и главная задача здесь заключается в том, чтобы развивать то, что называется институтами государства, или институтами гражданского общества.

 

— Это институты и государства и гражданского общества. Они взаимно дополняют друг друга.

 

— Андрей Николаевич, теперь вот какой вопрос. Снижается рейтинг, снижается поддержка Путина, но все-таки она существует и довольно значительная. Идеологически-психологические истоки этой поддержки, в общем, понятны. Это, во-первых, психология и идеология реванша, чрезвычайно искусительная сегодня для русского народа, который привык себя считать народом великим и для которого трудно переносимым унижением было, конечно, чувствовать и сознавать то, что отчасти действительно было реальностью, но еще больше ему внушалось — что с Россией перестали считаться, что русскими можно помыкать и т. п. Зато теперь, как нам говорят, мы «поднимаемся с колен»! На этих струнах можно играть, на жажде национального реванша, которая взрастила когда-то нацизм, действительно очень многое можно сделать: недаром же сейчас так энергично — и, согласимся, достаточно успешно — разыгрывается карта врагов, со всех сторон окружающих Россию... Второе — это относительный порядок. Тоже, конечно, в огромной степени миф, но недаром в него верят даже на Западе, где выбрали же Путина человеком года. И недаром даже Солженицыну изменили его зоркость и трезвость и он решился подтвердить, что Путин укрепил государственную стабильность, хотя уровень преступности у нас повысился, а с безопасностью, как мы только что говорили, дело обстоит куда хуже, чем в той ж, например, соседней Украине. Однако есть и третий фактор, которым режим обеспечивает себе поддержку, — фактор очевидного экономического роста и относительного благополучия населения. И в какой-то мере это как раз реальность, непосредственно страной ощущаемая. Но — в какой? Насколько прочна и надежна эта нынешняя опора режима? И какова все-таки сегодня реальная структура нашего общества — каков реальный уровень средних доходов населения, как меняется соотношение его социальных слоев, уменьшается или увеличивается разрыв между самыми богатыми и беднейшими? Какие перспективы всех нас в этом отношении ожидают?

 

Беспрецедентная халява

— Вы задали немало вопросов, и на них будет непросто ответить. Что касается первого вопроса — описания российского общества, — это огромная задача, простите великодушно, я даже не буду за это браться. Что же касается ответа на вопрос об источниках поддержки Путина, то попытаюсь ответить.

Первый и самый важный фактор — это экономический рост и вызванное им повышение благосостояния людей. Это не миф, это неоспоримый факт. Рост благосостояния происходит в основных группах и слоях российского населения, в большинстве регионов страны. При этом важно понять, рост за чей счет, за счет каких факторов. По оценкам Института экономического анализа, рост в течение последних пяти лет в значительной мере, а возможно, и полностью был обусловлен исключительно благоприятной внешнеэкономической конъюнктурой. За последние восемь лет доходы от продажи российских нефти и газа превысили триллион долларов. Если бы цены оставались на уровне ельцинских 1990-х годов, доходы от продажи энергоносителей вряд ли бы превысили двести млрд долларов. Иными словами, страна получила гигантский windfall profit — своего рода внешнеэкономический грант, подарок внешнеэкономической конъюнктуры, или то, что на новоязе называется халява.

Размер этого гранта составил 800 млрд долларов. Цифра огромная. Она лишь немногим уступает суммарному российскому ВВП за три года — в 2000, 2001 и 2002 годах. В 2007 году внешнеэкономический грант превысил 20% ВВП этого года. Это чистый подарок стране от зарубежных покупателей наших ресурсов, на эти деньги мы купили немало потребительских товаров, машин, оборудования, потратили их на услуги. Эти средства можно сравнить с библейской манной небесной, только в гораздо больших масштабах. Не только в истории России, но и в экономической истории мира, кажется, нет примеров столь масштабного межстранового перераспределения общественного богатства.

Подарок таких масштабов перевешивает потенциальные результаты всех мыслимых вариантов продуктивной экономической политики. Политики, способной в течение года увеличить ВВП на 20%, не существует. Для сравнения: при обсуждении эффективности той или иной экономической политики, успешной обычной считается такая, при которой темпы экономического роста повышаются хотя бы на пол-процентного пункта ВВП. Экономическая политика, способная привести к 20%-ному росту в течение одного года, науке неизвестна.

Не только для обывателей, но и для многих подготовленных специалистов такой подарок ассоциируется с действующим политическим режимом, действующим правительством, действующим лидером. Сколько ни объясняй различия между вкладом конъюнктуры и вкладом политики, сколько ни демонстрируй разрыв во времени между возобновлением экономического роста после завершения кризиса (октябрь 1998 года) и изменениями в руководстве страны (январь, март или май 2000 года), как ни показывай разницу в темпах роста в России и в других, сопоставимых с Россией, странах (например, в Казахстане и Азербайджане), — против законов социальной психологии практически ничего сделать невозможно. Многие люди по-прежнему полагают: если это произошло во времена руководства такого-то лица, значит, это произошло благодаря ему. Даже тот факт, что экономический рост в 1998–1999 годах при ценах вдесятеро ниже, чем сегодня, был более быстрым, чем сейчас, не в состоянии изменить такую картину мира. Это та психологическая реальность, в которой мы находимся. Это первое и, пожалуй, самое главное.

Второй фактор, способствующий определенной популярности Путина, — это, конечно же, монополизация информационного ресурса. Надо отдать должное пропагандистам этого режима, свои кампании сегодня они проводят более грамотно, чем в свое время коммунисты. Срабатывает накопленный опыт, учитываются сделанные ошибки, сказывается то, что заняты этим профессионалы, интеллектуалы, в том числе и некоторые бывшие диссиденты.

 

Российский парадокс. Норма и девиация

Еще один ваш вопрос касается наших перспектив. Ответ на него весьма непрост. То, что наблюдается в нашей стране последние восемь лет, почти нигде в мире больше не встречается. Речь идет об одновременном сочетании экономического роста и развала государственных и общественных институтов. Такое сочетание создает редкую дихотомию, глубоко противоречащую тому, что известно об общественной эволюции многих стран мира. Такую ситуацию я называю российским парадоксом.

Одним из важнейших достижений экономической и политической науки последних столетий стало выявление важнейшей закономерности мирового общественного развития. Экономически развитыми, богатыми, сильными, привлекательными становятся общества и страны, защищающие индивидуальные свободы и политические права своих граждан, развивающие и укрепляющие институты либеральной демократии — свободные, конкурентные и регулярные выборы органов власти, разделение властей, независимый суд, свободу средств массовой информации, правовой порядок, реальное равенство граждан перед законом. Страны, где соответствующие права не соблюдаются, институты не закрепляются, а правовой порядок отсутствует, по размерам дохода на душу населения сегодня находятся ниже уровня Голландии, Великобритании, Северной Италии трех-четырехвековой давности.

Результаты исследований многих специалистов в течение столетий позволили сформулировать эту закономерность: чтобы стать богатой страной, надо иметь демократическую систему, защищать индивидуальные права и свободы граждан, обеспечивать правовой порядок. Многие выдающиеся философы, экономисты, социологи, специалисты в области политических наук внесли свой вклад в формулирование, уточнение и практическое приложение этой закономерности. Среди них — Лао Цзы, Дж. Локк, Т. Пэйн, А. Смит, Д. Юм, Г. Гегель, Дж. Мэддисон, Т. Джефферсон, Ф. Бастиа, Г. Спенсер, М. Вебер, Л. фон Мизес, Ф. фон Хайек, И. Берлин.

Полвека тому назад выдающийся американский социолог Сеймур Липсет написал статью о «политическом человеке», в которой на большом статистическом материале продемонстрировал, как по мере повышения благосостояния своего населения страны становятся более демократическими. Эту же идею на новом и более полном материале в яркой и популярной форме изложил Френсис Фукуяма в своей ставшей классической работе «Конец истории». Каким бы ни был старт исторического пути, каким бы ни было его продолжение, но, похоже, что суть исторического развития заключается в постепенном движении стран мира в сторону экономической системы, базирующейся на рынке, и политической системе, основывающейся на либеральной демократии. Это то, что можно назвать нормой в общественной эволюции.

Такая мировая закономерность получила новое и, казалось, совершенно очевидное подтверждение в результате серии революций в Центральной Европе в 1989 году, в результате краха «железного занавеса», поражения августовского путча и роспуска СССР в 1991 году. Казалось бы, каждое новое событие работало в подтверждение этой закономерности. Однако то, что происходит последние восемь лет в России, очевидным образом опровергает эту закономерность. Налицо почти тотальное разрушение основных институтов либеральной демократии, насмешка над правовым порядком, подавление гражданских свобод и политических прав, уничтожение свободных СМИ, ликвидация независимой судебной системы, эскалация государственного насилия. И в то же время продолжается бесспорный экономический рост, увеличивается благосостояние населения. Почему? Может быть, мировая закономерность перестала работать?

Похоже, нет. В Украине и Эстонии и совершенствуются институты, и продолжается экономический рост. В Зимбабве уничтожаются институты, и страна погружается в тяжелейший экономический кризис. А в России разгром институтов и устойчивый экономический рост сохраняются, так сказать, «в одном флаконе». Может быть, для каких-то стран, например, для нашей, и в самом деле существует пресловутый «особый путь»? Неужели мировые закономерности, действующие для Америки, Швейцарии, Японии, перестают работать в случае России? То есть, например, для Финляндии, Эстонии, Украины, Грузии они действуют, а для России — уже нет? Иными словами, верно ли, что мировые закономерности общественного развития перестают действовать при пересечении российской государственной границы — из Котки в Выборг, из Нарвы в Ивангород, из Чернигова в Белгород, из Батуми в Сочи, из Хэйхэ в Благовещенск? В любом случае российский феномен — это зримая девиация (отклонение) в мировой общественной эволюции, требующая серьезного анализа. Российский парадокс привлекает публичное внимание и с практической стороны, поскольку пропагандисты нынешнего режима уже представляют нынешнюю т. н. суверенную демократию в качестве успешной альтернативы либеральной демократии.

 

— Хотелось бы еще спросить про Арабские Эмираты. Уже приходится слышать, что надо брать с них пример: вот ведь тоже сырьевая держава, а живут не в пример лучше нашего.

 

— Пример с ОАЭ удачен, поскольку подтверждает действие упомянутой выше мировой закономерности. Эмират Дубай, лишенный значительных запасов нефти, стал символом предприимчивости, экономической свободы, правового порядка как на Арабском Востоке, так и во всем мире. Соседний с ним эмират Абу-Даби существенно отстает по уровню благосостояния от своего ближайшего соседа — несмотря на обладание огромными запасами и экспорт большого количества нефти. Конечно, политической демократии в Дубае нет, власть находится в руках наследственного монарха, однако правовой порядок, экономическая свобода, гражданские свободы находятся в нем на весьма высоком уровне. Выше, чем в нынешней России.

Сказанное о Дубае во многом относится и к Сингапуру. Иногда можно услышать утверждение, будто бы Россия идет по сингапурскому пути. Ничего подобного: нынешняя правовая система в Сингапуре является одной из лучших в мире, по ключевым показателям защиты граждан и прав собственности Сингапур опережает и США и многие европейские страны. Сингапур смог стать мировым торговым и финансовым центром во многом благодаря тому, что нейтральное недискриминационное право жестко стоит на защите интересов собственности любого бизнеса, оперирующего в этой стране.

Более того, даже материковый Китай, который вместе с Россией иногда тоже относят к одной и той же группе стран, по показателям правового порядка оказывается заметно выше, чем наша страна. Для многих российских граждан этот факт может показаться шокирующим, поскольку Россия в целом по-прежнему богаче, чем нынешний Китай. Однако по уровню институционального развития — с пекинскими коммунистами и шанхайскими бюрократами — сегодняшний Китай оказывается более развитой в институциональном отношении страной, чем Россия. Китайские институты современного государства, судебной системы и гражданских прав по-прежнему далеки от совершенства, они по-прежнему сильно отстают от европейских, американских, японских или сингапурских образцов. Тем не менее сегодня они находятся на более высоком уровне, чем их российские аналоги. Таким образом, и Китай, и Сингапур, и Арабские Эмираты, и Эстония, и Украина, и Грузия, — все эти страны идут по тому же пути, что и Швейцария, Норвегия, Люксембург, США, Япония. Конечно, со своими особенностями. Однако столбовая дорога мировой цивилизации остается той же. И большинство стран современного мира движутся по ней. В отличие от России.

Понимание того, в каком тяжелом состоянии находятся российские институты современного государства и общества по сравнению даже с Эмиратами, Китаем, Монголией, Эстонией, Украиной, Грузией, заставляет задуматься о месте в мировой системе институциональных координат, в котором находится нынешняя Россия. Является ли и может ли являться такая модель существования альтернативой современному миру? Для объективности следует назвать страны, оказавшиеся по степени парадоксальности экономического и институционального развития в одной компании с нашей страной. Таких стран немного: помимо России это — Венесуэла, Беларусь, Туркменистан, Казахстан, Тринидад и Тобаго. Возникает вопрос, представляют ли эти страны, взятые вместе или по отдельности, реальную альтернативу столбовой дороге мировой цивилизации? Норме мировой эволюции? Ответ очевиден: нет. Ни одна из этих стран не является ни богатой, ни стабильной, ни успешной. Вопрос лишь во времени, когда выбор цивилизационного тупика в этих странах станет очевидным. В России для понимания пагубности политики «валютного коридора» потребовалось четыре года и августовский финансовый кризис. Для массового осознания институционального кризиса времени может потребоваться больше. Но и цена институциональной катастрофы несопоставима с ценой макроэкономического кризиса.

В силу сочетания особых обстоятельств последних восьми — десяти лет Россия действительно оказалась в такой специфической ситуации. У нас действительно есть большие ресурсы энергоносителей, продажа которых обеспечивает впечатляющий рост благосостояния граждан. Это случайность. Закономерности в этом немного. Закономерность связана с развитием институтов. То, что страна сейчас переживает, на языке социальных наук называется девиацией, отклонением в мировом общественном развитии. На языке медицины и биологии это явление носит название патологии. Можно обсуждать причины патологии, ставить диагноз и разрабатывать прогноз течения болезни. Но при этом необходимо понимать: это патология. Рано или поздно либо она приведет к тяжелейшему кризису российского общественного организма, либо же организм от нее избавится.

 

— А есть в этой патологии какие-то закономерности?

 

— В общественных, так же как и в биологических, патологиях есть определенные закономерности. И так же, как в медицине, в социальных науках патологические случаи расследуются, выясняются их причины, разрабатываются методы их лечения. Что касается того, как лечить, то такого рода знания пока ограничены. Сказывается то, что социальные науки моложе и менее развиты, чем биология или медицина. Тем не менее базовые технологии лечения известны — хирургические и терапевтические. В любом случае важно понимать, что нынешнее состояние российских институтов не является альтернативой для основной закономерности мирового общественного развития. Это не «особый путь», это отклонение от пути.

 

— Андрей Николаевич, Вы говорили о том, что в отличие от мафиозных структур классического типа, где все-таки действуют некоторые институты и правила, у нас все вообще непредсказуемо. Но как Вы думаете, — та структура, которая сейчас, похоже, намечается, — «Единая Россия» как ведущая партия в парламенте, которая сможет провести любые решения, — не будет ли эта структура обеспечивать более предсказуемое, а значит, и более устойчивое функционирование режима? Ведь если руководитель партии, от которой зависит любое парламентское решение, имеет полную возможность подвергнуть президента импичменту, буде тот вдруг начнет «рыпаться», и это всем заранее известно, не значит ли это, что тем самым, благодаря этой нашей новой мафиозной структуре, обладающей такими парламентскими возможностями, укрепляется именно устойчивость нынешнего мафиозно-корпоративистского государства, его прочность?

 

Пластилиновые институты

— Думаю, что нет. Не скажу, что такого быть не может. Но мне не кажется такой вариант развития вероятным. К тому же пока мы не видим этому каких-либо подтверждений. Наконец, даже в том случае, если бы это и произошло, это скорее вело бы к разрушению самого режима.

Дело в том, что государство по своей сути является достаточно консервативной структурой. Его, конечно, можно и иногда нужно реформировать. Но делать это лучше, имея для этого достаточно четкое идеологическое обоснование: зачем и для чего это делается. Реформирование такой сложной и инерционной структуры, как государственная машина, в целях удовлетворения индивидуальных интересов конкретной личности возможно, но чревато нанесением значительного ущерба самому государству. Ничто так не подрывает стабильность государства, его эффективность, уважение к нему, как бесконечные сюрпризы, творимые лицами, оказывающимися во главе его. Такие сюрпризы дискредитируют и государство, и тех, кто их преподносит.

В силу инерционности государственных институтов их изменения оказываются более успешными и приемлемыми при их длительной и тщательной подготовке. Даже в случае передачи власти, скажем, от Ельцина к Путину ее публичная стадия началась за восемь месяцев до президентских выборов, причем пять из них Путин действительно работал премьер-министром. Причем, следует отдать должное Ельцину,он сделал все возможное, чтобы помочь Путину: фактически ушел в тень даже на первые пять месяцев и выставил под лучи софитов нового премьера, с тем чтобы дать ему возможность действовать самостоятельно даже тогда, когда Ельцин еще оставался президентом. Ельцин создал Путину максимально благоприятную обстановку и для него самого, и для передачи ему власти. Но даже в этой ситуации мы слышали немало комментариев относительно неизвестности кандидата, нелепости сделанного выбора, несерьезности принятого решения.

В случае же с преемничеством Медведева позиции последнего выглядят много слабее. Он был выдвинут не за восемь месяцев до выборов, а менее чем за три. Он был выдвинут на пост президента, не будучи премьер-министром и оставаясь на посту вице-премьера. В своем бюрократическом возвышении он пропустил все важнейшие ступеньки, традиционно считающиеся обязательными для приобретения необходимого политического и административного опыта для руководства страной — депутата, сенатора, министра, губернатора, лидера политической партии. Результаты голосования в его поддержку были массово фальсифицированы, что сделало его назначение нелегитимным.

В отличие от Ельцина Путин не потеснился и не ушел в тень, он продолжал оставаться центром всех важнейших событий и во многом их создателем, сохраняя и укрепляя рычаги своей политической и административной власти, продолжая привлекать к себе и аккумулировать публичное внимание. За время, прошедшее после своего выдвижения, избрания и занятия президентского поста, Медведев так и не сделал и не сказал ничего самостоятельно, он не оставил ни одного запоминающегося жеста. Он так и остался в тени своего Хозяина.

В новом властном дуэте получила продолжение старая советская традиция сохранения всей государственной власти в стране в руках одного лица при выполнении презентационных функций на посту президента другим лицом. Примеры Сталина и Калинина, Хрущева и Булганина, Брежнева и Подгорного, Горбачева и Громыко дают немало пищи для исторических сопоставлений. С другой стороны, на сей раз эта традиция возобновлена в условиях формального действия совершенно другой, президентской, конституции страны. Такое преемничество, очевидно, является еще одной, хотя, возможно, и наиболее яркой иллюстрацией чрезвычайно изменчивого, гибкого, я бы сказал, пластилинового, характера правовых основ современного российского государственного устройства. Оно подтверждает масштабы институциональной девиации и патологии, которым оказалась подвергнута нынешняя Россия.

 

— Все это подтверждает ходящую сейчас шутку неведомого автора: «Пушкин — наше все, Церетели — наше везде, Путин — наше навсегда»... И в связи с этим хотелось бы задать Вам такой вопрос: как Вы считаете, есть ли у Путина личная заинтересованность в том, чтобы стоять во главе именно такого — корпоративистского — государства? Имеется в виду не просто понятная честолюбивая потребность быть у власти, а и некая личная материальная в этом заинтересованность.

 

Своизм во власти

— Гораздо более важной, чем материальная заинтересованность, мне кажется приверженность Владимира Путина своей корпорации и ее членам — сослуживцам по КГБ, представителям силовых органов в целом, соседям по участкам в дачном кооперативе, бизнес-партнерам в компаниях, зарегистрированных в питерской мэрии. Это качество, правильное название которому — своизм.

Путин никогда не считал нужным скрывать, что интересы членов своей корпорации для него важнее, чем любые иные интересы. Он регулярно это подчеркивает, иногда даже демонстративно. Достаточно вспомнить знаменитый комментарий времен Байкалфинансгруп о «хорошо ему известных физических лицах, давно работающих в области энергетики»,заслуживших, с его точки зрения, право на получение активов Юганскнефтегаза. Отвечая на вопросы журналистов в июне 2007 года он сказал: «Такое (а прозвучало нечто, вызвавшее у него недоумение или критику) представители правоохранительных органов сказать не могли. Это могли сказать лишь представители парламента или средств массовой информации». После бесланской катастрофы первых соболезнований удостоились погибшие бойцы «Альфы», а не убитые дети и их матери. В недавнем интервью газете «Монд» трудно провести более резкий контраст между характеристиками, данными «правильному», «своему» бизнесмену Олегу Дерипаске и «неправильному», «чужому» бизнесмену Михаилу Ходорковскому.

Эти и многие другие высказывания, а главным образом, действия демонстрируют не просто невыполнение фундаментального требования к современному государственному руководителю — его нейтральности, но и поразительную иерархию различных социальных и профессиональных групп в его сознании. Высшую позицию в этой иерархии занимают представители правоохранительных органов, в особенности спецслужб, а все остальные люди находятся на существенно более низких ступенях, в том числе и те, кто относится к представительной власти, а также журналисты. Причем такое отношение к обществу и социальным группам настолько глубоко и естественно укоренено в его сознании, что не видно даже признаков стеснения, когда он делится такими соображениями с журналистами — представителями, с его точки зрения, низшей общественной касты. Когда он комментировал смерть Анны Политковской, эта убежденность в незначительности роли журналиста в обществе в очередной раз вылезла не столько по отношению к самой убитой, сколько по отношению ко всем представителям журналистской профессии... Похоже, это совершенно естественное состояние сознания человека, согласно которому верхушку социальной иерархии занимают представители корпорации спецслужб, а все остальные граждане служат лишь материалом для удовлетворения интересов этой высшей корпорации.

 

— Сейчас хотелось бы вернуться к вопросу о Чечне. Основной аргумент, которым оперируют те, кто считает, что не надо предоставлять независимость Чечне: если это сделать, то начнется развал страны, из России выйдут Кавказ, Башкирия, Татарстан и т. д. и т. д. Насколько серьезна такая опасность для современной России? И в какой мере это вообще зависит от Чечни?

 

Завершение распада

— Мне кажется, важно правильно осознавать место сегодняшней России на отрезке исторической эволюции. Мы переживаем третий этап распада Российской империи. Острая фаза первого этапа пришлась на 1917–1922 годы, когда произошла вначале дезинтеграция Российской империи, а затем ее частичная реинтеграция, правда под другой «шапкой», другой идеологией и с потерей двух крупных территорий — Финляндии и Польши.

Второй этап распада империи, приведший к формированию на территории бывшего СССР более полутора десятков самостоятельных национально-территориальных образований, произошел в 1988–1993 годах.

Процесс этот еще не завершился. Совершенно ясно, что он будет продолжаться и далее. Это общемировая закономерность, и нам от нее никуда не деться. На территории нынешней России наиболее заметно этот процесс происходит в Чечне. В 1995 году вместе с Борисом Львиным мы написали статью «Россия должна признать независимость Чечни». В ней мы применили к чеченскому случаю более десяти критериев, традиционно используемых для определения возможности того или иного народа получить независимость от метрополии. Оказалось, что по всем возможным критериям существования независимых наций чеченцы имеют не меньшее право на отделение и формирование самостоятельного государства, чем, например, Эстония, Латвия или Литва. Поскольку независимость балтийских государств ответственными людьми сейчас не оспаривается, то при применении тех же самых критериев любой серьезный человек должен признать неизбежность, приемлемость и нормальность государственной независимости Чечни.

Очевидно, что в положении, подобном Чечне, находится еще ряд народов. Сам по себе вопрос, хотят ли народы жить совместно, в рамках одной страны, или предпочитают жить индивидуально, должен решаться не имперскими властями, а сами народами. С точки зрения опыта, накопленного как нашей страной, так и другими странами, с точки зрения долгосрочных интересов развития России и народов, ее населяющих, было бы гораздо лучше, чтобы завершение этого третьего этапа распада Российской империи произошло бы с наименьшими издержками, потерями и жертвами. Завершение распада империи произойдет в любом случае. Но для всех нас, российских граждан, исключительно важно, как пройдет развод — кроваво, по югославско-милошевичевскому варианту, или «бархатно», по чехословацко-гавеловскому.

Что касается нынешнего состояния, например, республик Северного Кавказа, то надо прямо сказать, что некоторые из них сегодня de facto более независимы, чем всего лишь десять лет тому назад. Чечня при Кадырове-младшем стала фактически гораздо более независимой от России, чем Чечня при Масхадове. Такова реальность, которой нельзя не видеть.

Для процессов автономизации и приобретения фактического суверенитета переломным оказался декабрь 2003 года, когда федеральные власти, выдвинувшие во время президентских выборов в Башкирии своего кандидата Веремеенко против кандидата Рахимова, в конце концов полностью сдали свои позиции. С тех пор ни в одном из национальных регионов с преобладающим населением титульной нации (например, Карелия или Ненецкий автономный округ к ним не относятся) федеральными властями не было предпринято ни одной существенной попытки установления кадрового контроля. Это говорит о том, что, несмотря на всю имперскую риторику, нынешний режим, похоже, признал de facto самостоятельность большинства национальных регионов в ключевых вопросах своего существования. Следовательно, это лишь вопрос времени, причем, очевидно, не слишком значительного, когда их самостоятельность de facto будет признана de jure.

 

— Печальная перспектива для русских имперских умов, да, пожалуй, и для некоторых национальных окраин...

— Для имперских умов — возможно, печальная, для русских умов, — возможно, оптимистическая. Но и для тех и для других — неизбежная. Скажем, тридцать лет назад для юнионистов в Северной Ирландии сама идея о том, что Ольстер когда-либо может присоединиться к Ирландской Республике, была абсолютно немыслимой. Сейчас она перестала быть таковой. Годы кровавого конфликта и цена, уплаченная в виде его жертв, помогают осознанию очевидного. До 1974 года не было света в конце конфликта между греками и турками-киприотами. Фактический раздел Кипра и расселение представителей обеих общин по разные стороны разделительной линии привели к фактическому прекращению кровавой междоусобицы. Обмен индуистским и мусульманским населением между Индией и Пакистаном вскоре после провозглашения независимости от Британии позволил если не ликвидировать, то существенно снизить межэтническое напряжение.

Арабо-еврейский конфликт в Палестине в течение длительного времени не позволял найти подходящую для обеих сторон формулу мирного сосуществования друг с другом. Сейчас, после многих войн, после интифады, после бесконечного числа террористических актов и у евреев и у арабов постепенно приходит понимание, что вместо того, чтобы пытаться жить в склоке вместе (то есть воевать), лучше жить раздельно и хотя бы в относительном мире. Об этом свидетельствует и драматическая эволюция видения Ариеля Шарона. После войны 1967 года он стал главным идеологом и организатором создания еврейских поселений на Западном берегу реки Иордан и в секторе Газа. Такая политика, полагал он тогда, должна была стать надежным способом обеспечения безопасности Израиля. Прошло тридцать с лишним лет, и не кто-нибудь, а именно Шарон, «отец» программы этих поселений, принял решение об эвакуации евреев и передаче территорий этих поселений арабам. Мы помним, какой взрыв эмоций и сопротивления это решение вызвало, но теперь уже не между Израилем и арабами, а внутри самого Израиля.

Несколько иной по форме, но близкий по сути подход выдвинул Авигдор Либерман, израильский политик, предложивший изменить границы Израиля в пользу арабов. Обеспечение территориальной консолидации еврейского населения, с одной стороны, и его физическое размежевание с арабским населением, с другой, рассматривается в качестве большей ценности и более эффективного способа обеспечения долгосрочной безопасности Израиля. Межэтническое размежевание в ряде случаев оказывается наиболее приемлемым и наименее дорогостоящим средством, способным обеспечить безопасность граждан. Оно еще раз подтверждает справедливость народной мудрости о привлекательности худого мира по сравнению с доброй ссорой.

Только информационный железный занавес, опущенный нынешним российским режимом, до поры до времени блокирует обсуждение в отечественном политическом сообществе чудовищного ущерба, нанесенного нашим народам в результате двух чеченских войн, а также гигантского дренажа финансовых ресурсов в пользу нынешнего чеченского режима. Но осознание невозможности совместного проживания русских и чеченцев все же постепенно начинает проникать в головы российских политиков.

— А вот то, что нынешняя власть «зачищает» всякое оппозиционное поле, закрывая независимые СМИ, разгоняя «марши несогласных», в которых и без того участвуют считанные единицы, препятствуя тому же Буковскому баллотироваться в президенты (ну сколько процентов избирателей проголосует за Буковского! — говорить же смешно), то есть чинит препятствия своим оппонентам где только можно и без всякой на это вроде бы нужды, — чем вот такое поведение нынешнего режима можно, на Ваш взгляд, объяснить? Зачем «мочить в сортире» оппозиционеров, когда народ и без того не хочет никаких «оранжевых революций», а мечтает только о том, чтобы хуже не стало? Потому что хуже уже столько раз бывало... Может быть, эта немотивированная агрессивность связана с тем, что положение нынешних властей вовсе не так прочно и втайне они испытывают какой-то страх?

 

— Мне кажется, это не страх. Это инстинкт, безусловный рефлекс, привычка, проявление не второй, а возможно, даже и первой натуры. Это синдром Шуры Балаганова, оказавшегося в трамвае. Они по природе своей к этому склонны, их этому учили, им это внушали. Многие люди во власти другого не умеют. Они живут в таком мире. К тому же они извлекли, как они полагают, главный урок из своего самого тяжелого и самого болезненного поражения — утраты власти в результате провала августовского путча 1991 года и крушения СССР. Власть — слишком серьезная вещь, чтобы в нее играть, чтобы позволить себе не законопатить все возможные дырочки на всякий случай, не закрыть все потенциальные каналы движения к власти несвоих.

В то же время, с точки зрения наиболее квалифицированных в их рядах специалистов, не следует закрывать абсолютно все щелочки. Оставлены — по крайней мере, пока — несколько информационных ресурсов, таких как радиостанция «Эхо Москвы», телевизионный канал Рен TV, «Новая газета», журналы «Нью Таймс» и «Континент», ряд интернет-ресурсов. Для чего? Чтобы предъявлять внешнему миру доказательство наличия в стране оппозиции? Отчасти да, но не только для этого. Необходимо время от времени выпускать пар общественного недовольства, — чтобы у политического котла не снесло крышку. Но главным образом — для мониторинга эволюции общественно-политических настроений, для фиксации изменения позиций инакомыслящих и несогласных. Традиционные методы слежки важны, но недостаточны. Должны существовать и такие площадки, где диссиденты могут высказывать свое мнение относительно свободно, чтобы можно было понимать, какая эволюция происходит в обществе, какие новые идеи предлагаются. Это важное отличие методов действия спецслужб при авторитаризме от методов действия КПСС при тоталитаризме. КПСС пыталась забетонировать все поле общественной дискуссии, превратив его в мертвое кладбище. Спецслужбы действуют умнее, они на собственных ошибках поняли, что полная зачистка информационного поля ведет к риску утраты важных источников информации и, следовательно, их контроля. Они знают, что информация управляет современным миром, и для ее извлечения годятся все средства — от радиостанции «Эхо Москвы» до интернет-ресурса «Одноклассники.Ru». И не надо никаких дорогостоящих разработок — только смотри и слушай...

Надо отдать им должное. В современном мире, кажется, нет примера другой страны, где абсолютная политическая власть находилась бы в руках корпорации сотрудников спецслужб. Есть немало примеров того, когда монополия на политическую власть оказывалась в руках отдельного лица, семьи, этноса, партии, военной хунты. Такие случаи с разной степенью детализации изучены, и в целом понятно, как такие политические модели работают. Спецслужбы в таких режимах играют важную, но все же вспомогательную, служебную роль. А вот примеров захвата власти и ее монополизации самими спецслужбами — такого, кажется, в истории еще не было. И в этом заключается особенность, известная уникальность нынешней российской общественно-политической девиации.

 

— Это похоже на то, как если бы борзую собаку пустили охотиться самостоятельно...

 

— Поначалу действительно имел место известный кризис позиционирования в новых условиях. Охотиться самостоятельно еще не привыкли — ждали приказа и инструкций. Тем не менее кризис длился недолго и оказался не слишком глубоким. Спецслужбы стали одной из немногих российских организаций, довольно быстро и весьма успешно адаптировавшейся к новым условиям. А уж захватив политическую власть в стране, они сами стали приспосабливать к своим интересам и нуждам другие организации и институты, российскую государственную машину, государственный и частный бизнес, масс-медиа, религиозные, неправительственные организации. Несогласных же и сопротивляющихся — в СМИ, в бизнесе, среди губернаторов, политических партий, общественных организаций, отдельных личностей — практически немедленно начали выдавливать, разрушать, уничтожать, на уголовном жаргоне О. Шварцмана, «нагибать и мучить». Сейчас у них нет проблем с определением своей стратегии, отданием приказов, созданием инструкций. А в последнее время вырабатывается, уточняется и совершенствуется новая идеология.

Восемь лет назад они получили страну. Сейчас они хотят сделать, чтобы так осталось навсегда.

 

— Как не выразить сожаления, что наша страна оказалась в положении столь специфической девиации в мире... Грустно, что наш разговор приходится заканчивать на такой ноте.

 

— Наиболее серьезный долгосрочный вызов нашей стране заключается не только в природе нынешнего политического режима, и даже не в цене, какую нашему народу, увы, очевидно, придется заплатить за освобождение от него. А то, что режим уйдет — раньше или позже, никаких сомнений не вызывает.

Наиболее серьезный вызов нашей стране заключается в преодолении политической культуры, характерной для гражданской войны, длящейся в нашем обществе последнее столетие. Практически все крупнейшие события в российской истории последнего века — три революции, гражданская война, коллективизация, индустриализация, уничтожение кулаков, духовенства, белого офицерства, купцов, голод, террор, ГУЛАГ, Вторая мировая война, борьба с вредителями, космополитами, врачами-отравителями, стилягами, художниками-абстракционистами, диссидентами, за Союз, против самостоятельности народов, за независимость республик, за создание рыночной экономики, против сепаратистов, «террористов», «олигархов», «оранжевых», «шпионов» — происходили в формате большой непрекращающейся гражданской войны. Весьма часто оказывавшейся «горячей», лишь изредка «холодной». Но всегда — войны.

Нам, гражданам нашей страны, неравнодушным к ее судьбе, публицистам, общественным активистам, политическим деятелям, патриотам нашей Родины и своего собственного народа надо найти, выработать, укрепить взаимопригодные способы выявления в нашем обществе разных точек зрения, мирного их обсуждения, ненасильственного выяснения отношений друг с другом. Только на пути преодоления неограниченного насилия, применявшегося и по-прежнему применяемого по отношению к своим гражданам различными группами, оказывавшимися и находящимися во власти — большевиками, правыми реформаторами, силовиками, — наша страна сможет вырваться из порочного круга и все-таки завершить нашу долгую бесконечную столетнюю гражданскую войну.