Тезисы и выводы этой статьи могут многим показаться чересчур мрачными и пессимистичными, и потому мы хотели бы сделать на этот счет некоторые пояснения. Всякий человек, задумывающийся о судьбах страны, обязан ответить самому себе на тяжелый вопрос: готов ли он осознать и принять действительное положение дел или хочет пребывать в комфортных, греющих душу мифах. Большинство предпочитает мифы. Но идеи, которые мы высказываем, давно носятся в воздухе, и по-детски зажмуриваться и рассчитывать на то, что “авось пронесет”, — непростительная наивность. Наши суждения — не плод болезненного интеллигентского мазохизма или пуще того — злорадства. Отнюдь! Нами движет тревога за нашу страну, с которой мы связаны всей нашей жизнью и судьба которой нам глубоко небезразлична.

Общества не живут вечно в том виде, в каком родились, либо достигли пика могущества. Современный мир быстро меняется: он бурно развивается и одновременно входит в глобальный цивилизационный кризис. Остановить этот амбивалентный процесс невозможно, но судьбы тех или иных обществ могут существенно разниться. Одни быстро модернизируют свои культурные основания, развивают человеческое в человеке и добиваются поразительных социальных достижений. Другие, держась за традиции, захиревают, угасают, становятся сырьевыми придатками технологически развитых стран. Где находится Россия? Где корни ее проблем? Каковы ее перспективы? Как на эти вопросы отвечает президент РФ Д. Медведев (а его ответы это важнейший показатель способности правящей элиты эффективно управлять страной)? Осмыслить эти вопросы и ответы на них — такова задача нашей статьи.

И еще. В статье критически говорится о русскости. Говоря об этом, мы пытаемся объяснить нежизнеспособность ее мифо-идеологического ядра — приверженности так называемой русской системе.

 

О чем шумим?

Статья президента Российской Федерации Д. Медведева “Россия, вперед!” посвящена актуальным проблемам выживания нашей страны. Но главным образом иному: показать, что президент понимает эти проблемы правильно и благодаря его пониманию Россия будет уверенно двигаться — уже движется — вперед к светлому будущему.

На многих статья произвела впечатление. Например, Ольге Крыштановской хотелось бы усмотреть в тексте Медведева “еще один штрих в сторону заявленного им курса либерализации”. Распознать “желание переломить ситуацию”, а сам образ президента окончательно запечатлеть в своем сознании как “энергичного и либерального политика”. Другим читателям, например, Станиславу Белковскому, захотелось порадоваться тому, что наконец-то “президент разработал стратегию модернизации России” и “нашел смысл своего президентства” в том, что такую стратегию “в ближайшие восемь лет будет проводить он”.

Каждый видит то, что хотел бы видеть. Но если отвлечься от подобного “хотел бы” и соотнести слова медведевской статьи с реальной противоречивостью и глубинной слабостью, болезненностью России как исторического сообщества, как определенного типа культуры… Если сравнить, что было и что есть, и додумать до конца: как “короткое время” политики Ельцина — Путина — Медведева накладывается на “время большой продолжительности” России — СССР — России, — то оценки президента предстают удручающе беспомощными, а в качестве руководства к действию и для “практических планов развития нашего государства” — безнадежно опасными.

Нельзя избавиться от болезненности России, от ее смертельного общественного недуга, не называя даже собственно болезнь и, тем более, не вскрывая ее корни, хотя в наивность президента на сей счет поверить трудно. Возможны такие варианты: либо президент действительно не понимает глубинных причин печального положения дел, либо, понимая, умалчивает о них по соображениям политической конъюнктуры, либо статья вообще написана “не про то” и цель ее не имеет ничего общего с затронутыми проблемами как таковыми. Нам представляется, что истина лежит где-то между вторым и третьим вариантами, причем точное ее местоположение не вполне ясно самому автору.

Президент дает “оценку нынешнего положения дел” и называет некоторые реальные проблемы России: вековая хозяйственная отсталость, неэффективная, примитивная сырьевая экономика, вымирающее население, полусоветская социальная сфера, патерналистские настроения, отсутствие у людей желания “делать себя”, достигать шаг за шагом личных успехов, умственная и душевная лень, неизбывная коррупция, робкий бизнес, террористическая угроза на Северном Кавказе. Однако ту самую болезнь России Медведев так и не диагностирует, перечисляя всего лишь ее следствия и проявления.

Страусиная позиция российской политической “элиты”, ее нежелание и неумение видеть не одну себя, но и интересы людей в нашей стране только в ХХ веке обернулись двумя цивилизационными катастрофами — 1917 и 1991 годов.

1917. Мощная массовая крестьянская реакция на прогрессивные перемены в стране: урбанизацию, социальную дифференциацию, разложение общины в конце ХIХ — начале ХХ века. В России закономерным образом произошла глобальная инверсия. Средневековая православная монархия инвертировала свои базовые культурные атрибуты. Инверсионный скачок принял вид кровавого хаоса Гражданской войны, после которого система восстановила свои системные основания: православного монарха заменил обожествленный вождь, место “избранного” народа занял “избранный” класс, идеологию православной идеократии вытеснили “единственно правильное учение” и коммунистическая утопия. Вновь восстановилась гремучая имперская смесь изоляционизма и агрессии, расцвела мифология отторжения “чужих”, а главное двум основным диссистемным по отношению к старой самодержавно-феодальной традиции социальным группам — пролетариату и буржуазии — нашлось место в новой системе. Пролетариат занял место проводника в рай, а буржуазия — место средневекового дьявола, средоточия мирового зла. Ресурса обновленной системы хватило на 70 лет.

1991. Здесь мы имеем в виду не путинскую “величайшую геополитическую катастрофу”, в которой прочитывается его, Путина, боль утраты и тоска по былой советскости и имперском величии России. (Впрочем, и здесь чувствуется немалый привкус лицемерия: кем бы был лично Путин при советской системе?) Речь о том, что вековечное существование русской культуры вне права превратило крушение СССР в особенно глубокий обвал всего российского социума и государственности. Россия снова, второй раз за одно столетие обрушилась в архаику патриархальности и ветхозаветности. Жизнь опростилась иногда вплоть до первобытности, отношения между людьми примитивизировались, стали еще более жестокими, агрессивными, античеловечными.

Выполняя глобальный исторический императив — историко-диалектического оппонирования Западу, — система к моменту своего распада в 1991 году полностью исчерпала не только внутренний ресурс, но и свой общеисторический смысл. Оттого и распад произошел столь легко и относительно бескровно, будто движимый невидимой рукой, поверх интересов и устремлений огромных масс людей, даже не вполне понимающих, что собственно происходит. Мы стали свидетелями того самого случая, когда дух истории оказался умнее воплощающих его социальных сил.

Нынешняя реставрация имперскости идет под руководством “дуумвирата” в условиях, когда идеократические империи представляют собой отчаянный анахронизм. Они не просто нежизнеспособны сами по себе. Они не нужны истории даже в качестве нежизнеспособных образований, каковым был СССР. Имя им — симулякр. Тень, фантом, фикция. Однако андерсеновская тень, как известно, оказалась довольно вредным и живучим созданием. (Кстати, О. Даль в роли Тени из старого доброго фильма вам никого не напоминает?..) Трагедия в том, что крикнуть: “Тень, знай свое место!” — увы, некому.

Теперь собственно о нашей национальной болезни.

 

Диагноз

Говоря о ней, выдающиеся деятели нашей культуры использовали такие нелестные определения, как “пародия человека”, “мертвые души”, “свиные рыла”, “человек ни то ни се”, “отверженные”, “уроды”, “бесы”, люди “недоделанные” (понимаемые через обломовщину, карамазовщину, шариковщину), “гамлетики”, “кисляи”, не способные принять никакого решения, то есть живущие “навозопроизводителями”, “навозошаротолкателями”, “слипшимся комом” и т. п. Попробуем ответить на основной вопрос о болезни русского человека, который поставили великие русские писатели и на который не ответил президент Медведев.

Исторически сложившаяся Россия — так же, как при царях и при большевиках, — остается культурой, застрявшей в “состоянии между”: между старым и новым, между засильем русской архаики и актуальными потребностями современной либеральной модернизации. Наше перманентное патологическое застревание на протяжении нескольких веков в “состоянии между” и углубляющийся в связи с ним тотальный социокультурный раскол и есть историческая болезнь России. Такой раскол стал за последние два десятилетия еще более глубоким, всеохватывающим и превратился сегодня из наиболее значимой характеристики общества как элемента его самобытности в очевидный признак его умирания. Попытки не преодолевать раскол, а приспосабливаться к нему, как попытка больного приспособиться к своей хронической смертельной болезни, превратили раскол в способ угасания русской культуры1.

“Положение между” чрезвычайно болезненно. Чтобы адекватно реагировать на вызовы времени, чтобы выжить, надо и самим изменяться в соответствии с подобными вызовами. А для этого надо взять из мирового опыта, в том числе из отечественного, те ценности, на основе которых только и можно измениться. Но мы не хотим менять привычные для нас ценностные идеалы, потому что мы и сами не хотим меняться. Известно, что надо делать свою культуру личностной, гражданской, правовой, но мы не можем, да и не хотим изменять и ее, потому что для нас отказаться от своих имперских, соборно-авторитарных, патерналистских культурных стереотипов — все равно что верующему христианину выбросить свой нательный крест.

Поэтому взнуздывать расколотую, больную Россию возгласом “Вперед!”, обращаясь неизвестно к кому, — это хуже, чем демагогия. Это недомыслие.

Исторически сложившийся русский тип культуры, русскость как неэффективный способ мыслить, принимать решения и действовать уходит с исторической сцены.

Мучительная неизбывность и непреодолимая тотальность российского манихейского раскола, когда одна часть общества все время стремится уничтожить, подавить другую, уходит своими основаниями в имперское русское сознание и, прежде всего, в его сердцевину — глобальный теократический проект с идеей провиденциалистской избранности и мировой миссии России.

Теократическая идея избранности Святой Руси для воплощения Царствия Божьего на земле, изжив со временем свою православную семантику, трансформировалась в ХХ веке в идею светской религиозности: великодержавие и сверхдержавность России/СССР для построения коммунизма, а потом — России для обеспечения баланса в межконтинентальных стратегических отношениях. Образ власти при этом, в смысле ее космической недосягаемости и всемирной предназначенности, остался нетрансформируемым. Отсюда у всех на глазах в последние годы — апокалипсический страх перед возможной сменой власти и вызванные им причудливые кульбиты: то Ельцин — Путин, то Путин — Медведев. Однако в соответствии с инверсионной логикой произошла перекодировка образа власти: из посланника Божьего первое лицо превратилось в советское время в Генсека, а в постсоветское — в Президента. Но перекодировка никак не затронула сами парадигмические основания имперского сознания. Оно остается, как и прежде, по-манихейски дуалистичным: и в плане противостояния власти и подвластного, и в плане оппозиции Богоизбранной империи и ее варварского (бесовского) окружения.

Народ для власти из богоносца, каким он был по православной семантике, стал всего лишь населением — к которому у власти осталось традиционное отношение как к Другому: иному, чужому. В последнее время добавилось еще “управленческое” отношение к населению как к одному из ресурсов: людскому ресурсу, наряду с материальными, административными или финансовыми. Словом — “человеческий материал”, из которого власть-моносубъект по своему усмотрению и на свой вкус делает манекены, завершает строительство в масштабах всей России не виданного в мировой практике имитационного общества. В 1948 году Оруэлл думал, что пишет утопию.

В постсоветское время русская власть, уже не стесняясь, позиционирует себя не только как демиурга, но и как корпорацию частных собственников. При непосредственном участии первых лиц государства, с опорой на властный потенциал всех силовых структур, судебной системы и административных органов всех уровней идет грандиозное расхищение всего национального достояния и оформление в частную собственность физических лиц земли, ее недр, возведенных на ней предприятий. Происходят раздел, переделы, рейдерские захваты и квазиюридическое оформление фактической приватизации целых отраслей промышленности, транспортных коммуникаций и энергетических сетей. Все перечисленное по своей социальной сущности — средневековые территориальные захваты без малейшего раздумья о дальнейшей судьбе и эффективном предназначении захваченного. А с моральных и нравственных позиций — это волчье пиршество в овчарне, торжество алчности и звериной ненасытности диких людей. По отношению же к праву русская власть показывает себя откровенно нелегитимной и криминальной.

Итак: античеловечная власть, научившаяся расширять и “модернизировать” свое ордынское насилие, и подданное ей население, приученное и умеющее адаптироваться и к такому насилию, позволяющее делать из себя манекены и имитационную общественность. Всеохватывающий социальный раскол, расщепленность духа и неспособность к самокритике, к самоорганизации и к саморазвитию. Криминальная власть у криминализированного, равнодушного населения.

Все это вместе взятое и есть наша неизбывная русская болезнь.

Как же соотносится с такой драматической исторической реальностью, переполненной предчувствием очередной катастрофы, медведевский выкрик “Россия, вперед!”?

Да ровно так и соотносится, как пустопорожнее словоговорение с реальными проблемами России. А реальные проблемы определяются следующими вопросами.

— Надо ли пытаться спасти именно этот социум, застрявший в “состоянии между” двумя типами цивилизаций и умирающий из-за русско-системной неспособности преодолеть внутренний раскол?

— Надо ли стремиться удержать на исторической сцене данный тип русской культуры, основанный на манихейской инверсионной парадигме?

Честный ответ на оба эти вопроса может быть только один: нет, не надо. Россию в ее нынешнем имперском виде не сохранить. Умирающую русскую культуру бессмысленно пришпоривать. Под руководством царей, большевиков и Ельцина-Путина-Медведева русская империя уверенно идет по пути распада.

Призывать вперед протестную Россию, то есть ту, в которой есть точки личностного роста, тоже, пожалуй, бесполезно. Точек роста недостаточно для того, чтобы придать архаичному массовому сознанию и коррумпированному государственному управлению мощное ускорение модернистского развития. Россию можно было бы удержать в нынешних границах на либеральных культурных основаниях, на основе развития гражданского общества, где основным центростремительным принципом был бы принцип добровольности и выгодности. Но время упущено, для этого нужно два-три-четыре десятилетия. А этих десятилетий у нас уже нет.

Менять надо не только правительство Путина и даже не только путинский режим, а вместе с ними надо преодолевать глубинные социокультурные основания российской цивилизации, менять надо ее парадигму.

Тогда естественны и следующие вопросы: возможно ли, реалистично ли такое? И, если да, то как это сделать? Как к этому подступиться, или, хотя бы, каким бы мог быть самый первый шаг в таком направлении?

Размышляя о реалистичности, о самой возможности конструктивного решения, вкратце выскажем следующие тезисы. Их признание в качестве исходной позиции и могло бы, на наш взгляд, стать адекватным сложившейся ситуации первым шагом.

1. Россия упустила ВСЕ исторические шансы модернизации.

2. Теоретическая возможность модернизации обусловлена тектоническими социальными трансформациями последних двадцати лет, сопоставимыми по масштабам с последствиями событий 1917 года. То есть на семидесятилетие советской социальной и духовной деградации общества накладывается двадцатилетие ельцинско-путинского его доведения по существу до биологического, животного состояния.

3. Социальной силы, способной противостоять такой лавине обрушения и осуществить поворот к подлинной модернизации, в современной России нет, и появление ее не предвидится.

4. Фундаментальным тормозом возможной модернизации выступает сохраняющийся на протяжении веков разрыв между властью и подвластным. Архаическому или постархаическому по своим ментальным основаниям подвластному может соответствовать лишь диковатая феодальная, общинно-самодержавная “нашистская” власть. Путинская эпоха, сбросив маски внешней “цивилизованности”, обнажила подобные качества со всей их пугающей определенности. Пока такой зазор не преодолен, ни о каком социальном прогрессе нечего и мечтать, ибо здесь кроется один из ключевых алгоритмов самовоспроизводства “русской системы”.

5. Как социокультурное и геополитическое целое Россия не трансформируема и, соответственно, не модернизируема. Страна представляет собой рыхлый конгломерат совершенно разных в этно-культурном отношении территорий, утрачивающих последние формальные интеграторы в виде административных и макроэкономических регуляторов. Идеократический проект и его идеологические суррогаты даже в самых удачных своих редакциях (которые уже, впрочем, совершенно невозможны) в любом случае не могут быть интегрирующим началом.

6. В общественных настроениях господствует опасное нарастание энтропии. Мы не поклонники толпы фанатиков с горящими глазами, но… Нажравшийся колбасы обыватель, вяло подворовывающий все, что плохо лежит, и безразличный к судьбе даже собственных детей — это “тепловая смерть” общества. Да, есть основания поиздеваться над теми, кто знает, “как надо”. Но когда никто не знает, как надо и знать не хочет, — это даже не смешно.

Стремительная деградация общественного сознания, на отдельные проявления которой указывает в своей статье президент, — явление куда более страшное, чем любые экономические показатели, ибо такая деградация — сама страшная эпитафия нации. Это, как показывает история, в отличие от экономических проблем, не исправляется. Такая болезнь проходит только вместе с пациентом… Добавьте к президентским наблюдениям тотальный цинизм, паническую боязнь будущего (заметим, все пропагандистские мифы — только о прошлом!), всепроникающее равнодушие, прогрессирующую и нахраписто насаждаемую тупость, детскую внушаемость, неспособность к простейшим логическим умозаключениям, убийственное неумение разобраться в элементарных вещах, психологию пира во время чумы и т. д., и т. п. Все это — симптоматика умирающего общества, держащегося на двух вещах: исторической инерции и сильно действующих наркотиках, запас которых похоже, исчерпывается. (Под наркотиками мы понимаем не только пресловутую нефтегазовую “подушку”, но и различные способы взбадривать общество — путем “маленьких победоносных войн” и т. п.)

Но, тем не менее, Россия, как бы ни менялись ее геополитические контуры, не провалится сквозь землю, а потому вопрос о ее модернизации при всех историко-политических обстоятельствах остается на повестке дня. Только с учетом этих проблем и на основе отыскания реальных способов их разрешения можно, на наш взгляд, сформировать подлинную стратегию модернизации России.

 

Корни болезни

Одновременно возникает вопрос: если диагноз болезни более или менее ясен — социокультурный раскол, — то в чем корни болезни? В чем причина патологического раздвоения между старым и новым, культурной статикой и социальной динамикой, общинно-самодержавной традицией и личностно-гражданской модернизацией России? Почему русскому человеку не удалось в своем менталитете создать некую диалогичную срединную богочеловеческую смысловую сферу между тем, что философы называют всеобщим и единичным, а религиозные деятели — божественным и человеческим?

Одна из основных причин — в способе веры, который принят в православии, в историческом воспитании населения, в православно-языческой культурной традиции. Эта церковная традиция за тысячелетие перенесла из ветхозаветности в Россию пропасть между божественным и человеческим, узурпировала богочеловеческое смысловое пространство между богом и человеком и создала современного русского человека, творчество и права которого так до сих пор и не получили сакрального статуса.

Тема роли Русской православной церкви в расколе российского общества весьма обширна и многоаспектна. Можно было бы назвать следующие бесспорные, как нам кажется, ее приметы.

1. Антропологический минимализм как имманентное свойство (сущность) восточного христианства и православия, в частности.

2. Идущая от Византии историческая традиция цезарепапизма.

3. Церковная доктрина под сенью мифа “русской системы” (фактически власть настолько космически недосягаема и беспредельно всемогуща, что получается уже не власть от бога, а бог от Власти).

4. Неспособность РПЦ адаптировать человека к буржуазной городской жизни (что смог сделать на исходе средневековья католицизм, не говоря уже о протестантизме).

5. Можно было бы, разумеется, еще добавить и о сервилизме РПЦ.

Одной из важнейших причин раскола русского сознания по всей глубине и по всем направлениям социокультурного пространства стало, среди прочего, отсутствие катехизации, просвещения народа, во многом принявшего христианство как обрядоверие, но так и не узнавшего его евангельского духа (согласно известной формуле Лескова, Русь была крещена, но не просвещена2). Нам кажется, это задевает не просто глубинные основания РПЦ, но и объясняет отсутствие конструктивного начала в них, а, следовательно, затрагивает и основания самого русского православия. А отсюда и вопрос: может ли эта или такая РПЦ, стоящая на ветхозаветных основаниях веры, отвергающая новозаветность и гуманизм, стать тем новозаветно-гуманистическим центром общения, вокруг которого будет собираться и формироваться современный человек, создаваться новая культура (т. к. старую, языческо-православную, обрядовую, формирующую патрон-клиентские отношения, возродить, действительно, не удастся)? Готова ли РПЦ к внутрицерковному общению и диалогу как с обществом, так и с каждым живым человеком, обратившимся к ней? Готова ли она, говоря словами преподобного Сергия Радонежского, взиранием на Святую Троицу преодолевать страх перед ненавистной рознью мира сего?

А между тем именно это — нескончаемое сильнейшее духовное напряжение — и являет нам христианская Европа на протяжении всей своей истории: взирая на Святую Троицу, христианин вместе с тем стремится постигать сущее в себе самом и в окружающем мире. Духовные коллизии, столкновения полярных смыслов, конфликтность как принцип, лишь постепенно переходящая в диалог взаимодополнений, — вот стратегия смыслообразования, из которой родились и европейский гуманизм, и европейский рационализм, и европейская диалектика, и, в широком смысле, вся европейская гуманистическая антропология.

Человек как творческое начало в Европе изначально посредине. Иное дело в России, где он постоянно между двумя противоположными полюсами и смыслообразования, и социальной практики, и психологического напряжения. Российскому сознанию, в отличие от западного, присуще метание между крайностями, неразработанность срединного поля и т. д и т. п. Отринутый на словах гностическо-манихейский дуализм был унаследован от Византии и глубоко пропитал православную культуру на всех уровнях. Он проник во все ее поры и клеточки, бесчисленно размножился, спроецировался во все срезы культурного пространства и стал источником бесчисленных конфликтов и коллизий. Здесь и неснимаемый дуализм веры и разума, мира должного и мира сущего, и — прежде всего — добра и зла. Здесь же дуализм власти и подвластного, оппозиция богоизбранной империи и ее варварского (бесовского) окружения и т. д. и т. п. Для византийца вселенная распадалась на два резко обособленных мира: мир чувственный и мир духовный. Первичным и подлинно сущим было духовное. Аналогичная двойственность проявлялась и в человеке, тоже распадавшемся на духовное и материальное начало. Чувственная природа человека трактовалась как нечто вторичное; при соприкосновении с нею душа была подвергнута осквернению. Бог был далеко отнесен от мира, мир же представлялся тупиком, из которого нет выхода.

Вот как писал об этом С. Аверинцев: Католическое мировоззрение делит бытие не надвое (“свет и тьма”) — а натрое: между горней областью сверхъестественного, благодатного, и преисподней областью противоестественного до поры до времени живет по своим законам, хотя и под властью Бога, область естественного <…> Русская духовность делит мир не на три, а на два — удел света и удел мрака; и ни в чем это не ощущается так резко, как в вопросе о власти. Божье и Антихристово подходят друг к другу вплотную, без всякой буферной территории между ними; все, что кажется землей и земным, — на самом деле или Рай, или Ад3...

Двух- и трехзонная структуры культурного космоса — вот где кроется принципиальное различие восточного и западного христианства (и здесь и там, разумеется, речь идет не более, чем о доминантах). На этом основании выкристализовывались две альтернативные модели мира в рамках внешне единой христианской доктрины. А результатом воплощения этого сценария явилось складывание двух систем мироощущения, двух альтернативных картин мира, двух культурно-цивилизационных ареалов с отчетливо выраженным и устойчиво воспроизводимым системным качеством.

Что же касается самых глубинных оснований этих принципиальных различий, то среди них, на наш взгляд, можно было бы выделить несколько основополагающих и в то же время взаимосвязанных аспектов. Это, в первую очередь, различный подход и принципиально иные трактовки filioque4, что напрямую связано с разным отношением у восточных и западных христиан к Богу-Отцу и к Богу-Сыну. В чем состоит культурологический смысл filioque? В том, что церковь признает, что Святой Дух исходит не только от божественного, но и от человеческого в лице Иисуса-богочеловека. Это частичное низведение божественного с церковных небес в творческое человеческое получило подтверждение и развитие в гуманистических движениях Ренессанса, Реформации и Просвещения. В России иное. В конституируемом культурой автопортрете православного космоса область “естественного” в отдельных срезах как бы вовсе отсутствует. В других — сжата до исчезающе узкой грани между вплотную подходящими друг к другу трансцендентными полюсами. Реальный земной мир как бы не подлинен, не онтологичен. Мир здесь — временное попущение, не достойное обживания и цивилизаторского обустройства. Его нельзя улучшить путем постепенной цивилизационной работы, но можно одномоментно пресуществить в царство Божье. Отсюда и практически не известный на Западе феномен юродства, и крестьянская утопия, и пугачевская вольница, русский нигилизм и русский космизм, коммунистический проект и бесконечные рассуждения о пресловутой “духовности”.

Отсюда же неспособность православия вдохновить русского человека на то, чтобы он почувствовал себя личностью, неспособность сформулировать роль личности в самоформировании общества, культуры, деятельности государства как принципиально нового для России культурного основания. Отсюда вечное упование на бога, государство и авось. Отсюда нацеленность исторического воспитания русского человека в духе вечного холопства и патрон-клиентских отношений с церковными и государственными чиновниками.

Вся история России — история на основе теократического имперского проекта с его центральной идеей избранничества. Это можно отчетливо проследить начиная от Рюриков, через Екатерину и Николая II, через Сталина и вплоть до Путина. Именно такая наша история и стала, в конечном счете, главной причиной ухода с исторической сцены русского типа культуры. Поэтому когда мы анализируем проблемы России, мы должны начинать с анализа ее культурных оснований — анализа того, чего в президентской статье нет.

 

В трех соснах

А из медведевских ухищрений уйти от подлинных проблем как раз и получилось то, что получилось, — словесная шелуха. В подтверждение приведем лишь наиболее яркие несуразицы из президентского текста. Это, к сожалению, приходится делать, чтобы показать: да, мы дожили до вот такой жизни, да, нами правят такие вот “мыслители”.

В подтверждение успешной модернизации России в прошлом приводятся три случая: петровский, александровско-николаевский и ленинско-сталинский большевистский. Причем все три случая сопровождаются прямо противоположным их органике словом “инновационный”: Элементы инновационной системы создавались, и небезуспешно, Петром Великим, и последними царями, и большевиками. И в другом месте: Впечатляющие показатели двух величайших в истории страны модернизаций — петровской (имперской) и советской — оплачены разорением, унижением и уничтожением миллионов наших соотечественников (подчеркнуто нами).

Тот факт, что президент признает “издержки” — уже прогресс. Но во всех случаях это были самодержавные, авторитарные, диктаторские действия во имя укрепления, сохранения, спасения существующих режимов, во имя их имперскости и во всех случаях — за счет (путем) усиления несвободы личности, а в случае с большевиками — еще и за счет прямого уничтожения самой социальности, всего оставшегося к тому времени животворного гумуса российского общества. То есть все три случая — это и есть попытки воспроизводства на основе сохранения старого, на основе недопущения обновления общественного устройства. Поэтому, видимо, не случайно, что именно впечатляющая модернизация, проведенная последними царями, завершилась 1917 годом, а величайшая, проведенная большевиками, — 1991-м. Именно постоянными действиями, подобными впечатляющим модернизациям, и воздвигнут умирающий ныне тип русской культуры.

Статья изобилует многочисленными красивостями типа: Политическая система России также будет предельно открытой, гибкой и внутренне сложной. Она будет адекватна динамичной, подвижной, прозрачной и многомерной социальной структуре. Отвечать политической культуре свободных, обеспеченных, критически мыслящих, уверенных в себе людей. <…> В этом году мы начали движение к созданию такой политической системы.

И в том же духе: Демократические институты в целом сформированы и стабилизированы, но их качество весьма далеко от идеала. Гражданское общество слабо, уровень самоорганизации и самоуправления невысоки.

Иначе, кроме как красивостями, подобное словоблудие не назовешь. Если соотнести его с тем, что делалось и продолжает делаться до сих пор при участии, а то и под непосредственным руководством президента, пришлось бы дать совсем уж неподобающие по отношению к столь высокому рангу определения. Поэтому ограничимся лишь очередным недоумением в отношении этой президентской стратегии модернизации.

Если политическая система и демократические институты и впрямь призваны быть такими пышно цветущими и плодотворными, то зачем они целенаправленно, методично и настойчиво истребляются все эти годы — до такого состояния, что теперь вообще уже нет не только этих институтов, но нет уже ни самой политики, ни даже малейших признаков демократии? Как нет уже фактически и свободных выборов, независимой судебной системы (о которой тоже много красивых слов в статье), свободных СМИ, неправительственных общественных организаций. Конечно, можно было бы все эти зачистки политического пространства и гражданственности в России списать на совсем уж авторитарного Путина, ведь он уже всего-навсего премьер-министр. А теперь, дескать: Мы будем действовать. Терпеливо, прагматично, последовательно, взвешенно. Действовать прямо сейчас.

Но как быть с теми многочисленными (исчисляемыми десятками) принятыми антидемократическими законами, на основании которых протекали все эти двадцать лет бурных преобразований? И как быть с самим автором “России, вперед!”, когда у него на глазах, прямо сейчас в подведомственном ему хозяйстве творится настоящее вероломство с регистрацией кандидатов в Мосгордуму и продолжается умопомрачительный второй процесс по делу ЮКОСа? Как быть с главнокомандующим России, под непосредственным руководством которого осуществлена агрессия против суверенной Грузии и ее оккупация? Наконец, как быть с тем, что и сам-то он как президент — продукт “подковерного” сговора?

И, наконец, самое главное по данной несуразице — о соотношении политики и экономики. Автор “России, вперед!” ни на йоту не сомневается и считает технологическое развитие приоритетной общественной и государственной задачей. Поскольку чем “умнее”, интеллектуальнее, эффективнее будет наша экономика, тем выше будет уровень благосостояния наших граждан. Тем свободнее, справедливее, гуманнее будет наша политическая система. Общество в целом.

Распространение современных информационных технологий, которому мы будем всячески содействовать, — сказано в статье, — дает беспрецедентные возможности для реализации таких фундаментальных политических свобод, как свобода слова и собраний.

Если допустить хотя бы в качестве обоснованной гипотезы, что вековая хозяйственная отсталость России, ее примитивная сырьевая экономика, и т. д., и т. п. уходят своими основаниями в имперское русское сознание, то самоуверенность автора статьи, говорящего, где здесь лошадь, а где телега, приобретает реальную опасность. Поскольку в подобной самоуверенности — не просто необразованность, но и по-настоящему ленинско-сталинская готовность к действию на основе заблуждения.

Особенно кричащие несуразицы — из-за авторского непонимания, куда, в каком направлении, с кем идти и на что, на кого опираться, что должно было бы стать основанием движения. Такой синкретизм, когда всё во всем, когда чересполосица из добра и зла при отсутствии права может меняться как угодно по произволу сочинителя, — очередное возвращение в первобытность, ужасающее до оторопи, когда на дворе признаваемая самим же автором эпоха современных информационных технологий.

Следующий пассаж нельзя воспринимать иначе, кроме как “Огонь по штабам!”: Нашей работе будут пытаться мешать. Влиятельные группы продажных чиновников и ничего не предпринимающих “предпринимателей”. Они хорошо устроились. У них “все есть”. Их все устраивает. Они собираются до скончания века выжимать доходы из остатков советской промышленности и разбазаривать природные богатства, принадлежащие всем нам. Они не создают ничего нового, не хотят развития и боятся его.

Однако во главе всех этих влиятельных, у которых “все есть”, стоят Медведев с Путиным. Они именно таких паразитов и выращивали, возглавляя “разбазаривание” природных богатств и создавая все условия для “выжимания доходов” на основе размывания ценностей и ликвидации права. И правительство Путина устранит тех, которые “нашей работе будут пытаться мешать”? При том, что таких нынче не тысячи и даже не сотни тысяч, а уже миллионы? И все они, к тому же, не каждый сам по себе, все они прочно вмонтированы в главную гордость, в основное и единственное достижение нашего “национального лидера” — во властную “вертикаль”…

То же самое, в том же ключе можно сказать и про вековую коррупцию, с незапамятных времен истощавшую Россию. И до сих пор разъедающую ее по причине чрезмерного присутствия государства во всех сколько-нибудь заметных сферах экономической и иной общественной деятельности.

Нельзя, когда взялся писать про стратегию модернизации, бездумно сорить словами, даже и правильными. Ведь не только отдельные посвященные прекрасно знают, что коррумпированы не “некоторые” чиновники и бизнесмены, а именно вся российская власть во главе с Медведевым и Путиным. Известны доклады Немцова о Путине, о “Газпроме”, о Лужкове, известны публикации о личной причастности первых лиц государства к символам кремлевской коррупции — “Гунвору” и “Миллхаузу”, к скупке земли в центре Москвы.

Но в связи с этим выкриком — “За родину, за Сталина!” (то есть “Россия, вперед!”) — спрашивается: а что именно стало известным в связи с всеобъемлющей коррупцией? Ведь не только же замешанность в ней первых лиц государства? С этим все-таки можно было бы, наверное, как-то справиться. А вот коррупция как показатель снова наступившей архаизации всего российского общества, как очередной цикл обрушения отношений между людьми по существу в первобытность, когда такие отношения сводятся к прямому обмену и ничем, кроме натурального обмена и насилия, не регулируются, — это и есть свидетельство нежизненности русского типа культуры. Коррупция, ставшая основным и единственным способом человеческого общения, показывает не только глубину падения, допустимой примитивизации, но еще и тот минимальный уровень, опускаясь на который российский социум способен тем не менее существовать. И в данном смысле для преодоления коррупции, а вместе с ней и для преодоления самой цикличности обрушения нужна совсем другая стратегия. Нужна собственно стратегия.

 

“…Ни бог, ни царь и ни герой”

Но бог с ними, с несуразицами. Много ли мы видели державных текстов, лишенных несуразиц? Либеральная модернизация вообще в российской истории просматривается не более чем в виде вялого пунктира. Зато “пышно зеленеет” модернизация имперская: взять у Запада все, что поможет противостоять этому самому Западу. Прежде всего, разумеется, в военно-техническом отношении. Ну а если кое-где у нас порой… просачивается вместе с военными технологиями что-то чуждое, постороннее, но без чего пушки почему-то начинают плохо стрелять, подлодки тонуть, а самолеты падать, то что уж поделать: издержки модернизации!

Но есть еще один сакраментальный аспект темы, который мы, ввиду его сложности и щекотливости, затронем здесь лишь вскользь. Когда адекватный читатель опусов, подобных обсуждаемому, задает само собой напрашивающийся вопрос: “А кто будет все это делать?”, — то такая ехидно-скептическая поза скрывает глубинный подсознательный страх перед появлением того, кто мог бы действительно это сделать. Можно иронизировать над тем, что стенания высокого начальства о разгуле коррупции напоминают жалобу одной головы Змея Горыныча на другую, но сама мысль о настоящей борьбе с коррупцией, равно как и с другими “свинцовыми мерзостями”, вызывает не только у обывателя, но и у большей части просвещенной либеральной общественности мистический ужас. Ибо всем понятно: никакие серьезные результаты здесь невозможны без насилия. Но тема социального насилия прочно табуирована еще с горбачевских времен, и потому приходится довольствоваться прекраснодушными грезами или фигурами умолчания. Единственный допустимый контекст — жупел “бессмысленного и беспощадного”, которым невротичная интеллигенция под довольные ухмылки сверху пугает читающую публику.

Пушкин был неправ: бунт не бывает бессмысленным. Таковыми бывают лишь отдельные действия его участников. Но дело даже не в этом. Хотя все прекрасно понимают, что паразитические слои и группы общества никогда не расстанутся с награбленным по-хорошему, бунта не предвидится. Общество в целом утратило волю к осмысленному и целенаправленному действию вообще, и к насилию, хотя бы на основе права, в частности. Все друг на друга шипят, все друг друга ненавидят, цена человеческой жизни соразмерна с ценой патрона, но политически осмысленного и организованного насилия нет и следа. И не только потому, что никто не знает “как надо”.

У общества нет цели. А когда цели нет, то вместе с волей к насилию, к отстаиванию общих интересов иссякает и воля к жизни. Пока, да и то лишь у небольшой части общества, энергии хватает разве что отстаивать личные интересы. Не более. Остальные же предались унылому фатализму и вымирают. Предпочтение смерти от безысходности борьбе за общие интересы — это ли не самый страшный диагноз?

 

* * *

И в заключение — о медведевском понимании традиций: Для меня традиции — это только неоспоримые ценности, которые надо беречь. Это межнациональный и межконфессиональный мир, воинская доблесть, верность долгу, гостеприимство и доброта, свойственные нашему народу. А взяточничество, воровство, умственная и душевная лень, пьянство — пороки, оскорбляющие наши традиции. От них следует избавляться самым решительным образом.

Это, пожалуй, одно из самых устрашающих положений всего этого “Россия, вперед!”. Откровенное признание автора, что традиции для него — пасьянс, который он может раскладывать по своим собственным правилам и для достижения им же самим поставленных целей: отобрал, как смог, из всех традиций, что ему вздумалось, разложил все произвольно попавшее в его колоду по кучкам на “хорошие” и “плохие” и решил, какие беречь, а с какими — “решительным образом”. Ладно бы, если бы за всем просматривалось лишь элементарное невежество обыкновенного человека. Но ведь в данном случае за автором — огромная государственная машина и его уверенная готовность определять стратегию модернизации.

Даже малейшего намека нет, что за таким, например, понятием, как “русский тип культуры”, стоит сложнейшая совокупность формировавшихся в веках самых разнообразных традиций из самых разных сфер российского и даже задолго еще до-российского общежития. Причем эта совокупность никогда не оставалась статичной, традиции постоянно эволюционировали, взаимодействовали между собой, создавая напряжение в индивидуальных судьбах, в социальной и духовной жизни. Они, эти традиции, — не повод ни для гордости, ни для стыда. Их можно и нужно постигать и на такой основе познавать себя и окружающий мир. Можно при этом испытывать сострадание к соотечественникам, можно чувствовать боль в себе самом, понимая, что ты и сам замешан на тех же традициях. Можно углубляться в их постижение, чтобы отыскивать способы преодолеть их и в себе и, если возможно, в окружающем тебя мире.

Но чтобы “решительным образом” и на основе “мне нравится — не нравится”…

И это уже, надо заметить, было в отношениях русской власти с подведомственным населением и отложилось в нашей истории как явление под названием “большевизм-сталинизм”. И результат этого былого тоже известен.

Статья Медведева беспомощна, потому что в ней не говорится, какая Россия должна рвануться вперед. На территории страны сегодня две России. Они обе одинаково почвенны, но совершенно по-разному реальны. Их наличие — результат непреодоленного раскола.

Одна — господствующая, хотя и умирающая, но все еще торжествующая и утопающая в самообожании. Она несет в себе святорусскую архаику, засилие традиции, имперско-вечевое сознание толпы, соборно-авторитарные культурные стереотипы, самодержавно-общинные ценности, деление людей на “мы” и “они”, насилие, алчную погоню за властью, великодержавность, вождизм. Это — имперская лошадь, на которой “мы-русские” едем начиная с Рюриков. Но последние триста лет такая культура не выдерживает конкуренции на мировом рынке культур и все более выглядит как полудохлая кляча. Ее пытались лечить великие русские писатели. Пытались на нее опереться большевики с помощью “солнечной” сталинской конституции, закрепощения крестьянства, сверхцентрализации управления и массовых репрессий. Не для России, а за счет России для реализации ими по-своему понимаемой исторической миссии России. Но ремонт на ходу не оживил отживающий организм. Еще в 1880 году в преддверии катастрофы 1917-го русский историк В. О. Ключевский писал, что традиционную Россию невозможно реанимировать: “Ничего сделать нельзя и не нужно делать”5. Призыв к этой России “Вперед!” бессмыслен, потому что она услышит его как “Ни с места!” либо “Назад!”.

Но на территории России есть и другая Россия. Все еще слабая, проявляющаяся лишь кое-где, часто не ведающая, что творит. Но отнюдь не обреченная ходом истории на неизбежную смерть. Это Россия протестная и самокритичная, изнывающая под гнетом традиционной статики и взыскующая динамики и новизны, разгоняемая ОМОНом и сидящая по приговорам зависимых от власти судов, Россия, которой затыкают рот чиновники и продажные СМИ. Это Россия личности. Россия независимости русского человека от всех исторически сложившихся социальных ролей и смыслов. Россия прав человека и индивидуальных социальных отношений. Россия гражданского самоуправляющегося общества и равенства всех перед правом.

Нет, либеральный тип культуры не победил в нашем обществе, — слишком велика толща архаики, — но и не погиб. В российской социально-экономической практике его почти нет, и отсюда — умирание нашей культуры как преобладающая тенденция. Но как фактор общественного сознания он существует, и отсюда — тонкий ручеек надежды для творческого человека. Призыв “Вперед!” к личностно-гражданской России может быть услышан ею в его истинном значении. Он действительно мог бы оживить эту столь необходимую стране социальную тенденцию и начать модернизацию.

А теперь наш вопрос Медведеву: ваше “вперед!” какой России адресовано, и что оно реально означает — вперед или назад? Или, может быть, гораздо более мудреную комбинацию: “вперед нельзя назад”?

Сноски:

 

1 Здесь необходимо особо оговорить, что употребляя слово “культура”, авторы имеют в виду не русскую мысль, литературу, искусство и иные специфические области человеческой деятельности, которыми ведает Министерство культуры, а некий способ бытия нации, строй ее жизни (ред.).

2 Можно привести здесь также слова П. Н. Милюкова: Самый высокий, самый совершенный религиозный принцип, чтобы оказывать все возможное для него влияние на жизнь, должен быть воспринят этой жизнью более или менее полно и сознательно. Между тем уже сами славянофилы, в лице одного из самых умных своих представителей — и наиболее компетентного в богословских вопросах — Хомякова, признали, что представлять себе древнюю Русь истинно христианской — значит сильно идеализировать русское прошлое. Древняя Русь восприняла, по справедливому мнению Хомякова, только внешнюю форму, обряд, а не дух и сущность христианской религии. <...>… сознательное отношение к вопросам нравственности и религии было редким исключением среди мирян. Люди вроде Владимира Мономаха, приведшие в известную своеобразную гармонию требования житейской морали и христианской нравственности, встречались только на самых верхах русского общества. Относительно же остальной огромной массы народной нельзя даже сказать, чтобы она усвоила один обряд, внешность христианской жизни, как склонен был признать Хомяков. Нужно согласится с мнением проф. Е. Е. Голубинского, что народная масса древней Руси не успела еще ничего усвоить в домонгольский период — ни внешности, ни внутреннего смысла, ни обряда, ни сущности христианской религии. Масса оставалась по прежнему языческой. // Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Т. 2. М. 1994.

И другой известный историк русского православия Г. П. Федотов о синтезе и динамической доминанте послемонгольской Московии: Закрепощается народ к земле, все население к службе и тяглу. Гибнут остатки мирского самоуправления. Грубеет и тяжелеет быт, оплотневает, словно, действительно, пропитавшись татарской, степной стихией. Само православие начинает ощущаться как стояние на уставе, как быт, как “обрядовое исповедничество”. // Федотов Г. Россия и свобода. Нью-Йорк. 1981.

3 Аверинцев С. Византия и Русь: два типа духовности. Ст. вторая. Закон и милость // Новый мир. 1988. № 9.

4 Filioque — сделанное Западной (Римской) Церковью добавление об исхождении Святого Духа от Бога-Сына в догмате Троицы в Никео-Цареградский Символ веры, IV века.

5 Ключевский В. Памяти А. С. Пушкина // В кн.: Ключевский В. Сочинения в девяти томах. М., 1990. Т. IX.