II. В мире победившего

социализма

 

 

 

 

1. Стенограмма
экстренного заседания правления МОССХ

от 23/1–35 года

Председатель — тов. ВОЛЬТЕР А. А.

 

Тов. Вольтер^[1]. Товарищи, сегодняшнее экстренное заседание Правления созвано по одному весьма важному вопросу, который должен встряхнуть и мобилизовать решительно всех советских художников.

Я предлагаю обратить внимание на работу художника Михайлова^[2]. По этой работе мы можем уже совершенно определенно судить о том, что в рядах советских художников не все обстоит благополучно, что в наши ряды проникли явно контрреволюционные силы, которые делают свое подлое дело. Мы очень радовались тому отклику, тому энтузиазму, с которым члены МОССХ отвечали на огромное политической важности событие, на огромную скорбь всей страны, павшую на наши плечи в связи с убийством тов. Кирова. Негодяй Николаев пустил в тов. Кирова контрреволюционную пулю, это гнусное преступление всколыхнуло всю страну. Мы мобилизовались для того, чтобы запечатлеть великую скорбь пролетарских масс о лучшем борце за революцию. И несмотря на то, что не все товарищи могли попасть к гробу тов. Кирова, чтобы участвовать в зарисовке дорогого образа, все же они откликнулись на это и по своей инициативе создали эскизы, наброски, рисунки к будущей выставке, посвященной памяти тов. Кирова. Но, однако, мы все решительно оказались политически близоруки. Враг пробрался в нашу среду и использовал это очень умело, умно и тонко. Среди врагов контрреволюции [именно так. — Ред.] оказался и наш член МОССХ — художник Михайлов.

Если взять его прошлое, то оно представляется в следующем виде: он окончил казанскую школу, затем была длительная поездка в Сибирь, на Дальний Восток, где, по его словам, его застало восстание чехо-словаков. Но нам хорошо известно, что в то время, когда подготовлялось чехословацкое восстание, уже была усиленная тяга интеллигентной молодежи именно в ту сторону — в Сибирь, к белым; оказался вместе с этой молодежью и Михайлов. Я не берусь судить, случайно или не случайно, но факт тот, что он пробыл долго в окружении чехо-словаков, наблюдая все террористические акты, которые совершались над нашими красноармейцами, и это произвело на него, по его выражению, неизгладимое впечатление. Однако и сейчас он изображает только расстрел, разгром революционного движения и никаких побед пролетариата. Давайте припомним все его картины, как это мне пришлось теперь сделать, выставив их в одну шеренгу. Они связаны с разгромом или предстоящим разгромом революционного движения. В картине «Стачка» на падающей тени переднего плана дуло полицейского направлено на вождя революционного движения. Возьмите «Расстрел коммунаров» — и здесь вы видите между головой старого коммунара и этой девушки или женщины оскаленный череп ликующей смерти, впечатление такое, что она радуется, что их сейчас расстреляют. Затем, в картине, что была на юбилейной выставке «Советский художник за 15 лет», «Безработные на Западе» — изображено все бессилие пролетариата в борьбе с обнаглелым фашизмом.

Затем одна картина, кажется, новая (в его мастерской) — «Ведут на расстрел»: английские войска ведут на расстрел 2-х коммунистов. Как будто сначала кажется, что все симпатии зрителя должны быть на их стороне, но оказывается, наиболее симпатично изображены буржуазные фигуры обывателей, которые смотрят: «повели голубчиков».

Следующая картина — «Не поеду» — так тонко построена, что не придерешься, большевик­машинист стоит у паровоза и говорит: «Не поеду»,— а на него белобандиты навели дуло нагана. Опять гибель большевика неизбежна. Везде решительно красной нитью проходит расстрел, поражение пролетариата и кровь, ни одной победы пролетариата, ни одного радостного момента революционного движения художник Михайлов не запечатлел, и всюду только торжество угнетателя-белобандита. Болезненное это явление или нет? Человек мистически настроенный — это ясно. Мистика переходит в символизм, и символизм используется для контрреволюционных целей. И вот сейчас мы стоим перед картиной, которая ясно, со всей очевидностью, доказывает свою контрреволюционную сущность.

Как это было вскрыто? Вскрыто это было тем, что с этой картины снята фотография с самыми благими намерениями — мы хотели в журнале «Искусство» поместить статью, мобилизующую нашу художественную общественность, чтоб выставку, посвященную памяти тов. Кирова мы подготовили с большим революционным энтузиазмом. Фактически фотография вскрыла образ смерти, увлекающий за собой вождей мирового пролетариата тов. Сталина и тов. Ворошилова. <...>

Вот, что получается по фотографии. А посмотрите, как скомпонована картина. Тов. Сталин, видимо, со всей скорбью прощается со своим другом. Стоит тов. Ворошилов — по намекам. Стоит тов. Каганович. Между ними четко обрисован скелет, череп. Здесь видите плечи, дальше рука. И эта костлявая рука захватывает тов. Сталина, затем этот блик — рука, которая захватывает за шею тов. Ворошилова. Дальше идет очень подозрительная линия складок, но если приглядеться внимательно к этим пятнам, то получается точно абрис ноги скелета. Вы видите в этом месте утолщение, здесь коленная чашечка, а дальше пяточная кость и нога. На фотографии вы ясно видите то, что было задумано автором. Тут может быть очень хитрая механика. Может быть, живопись в общем построена в расчете на то, что когда сфотографируется, то красный цвет перейдет в серый, и тогда совершенно ясно видна пляска смерти, увлекающая двух наших любимейших вождей. Прямо исключительно благоприятная пища для зарубежной контрреволюции, и там это несомненно было бы использовано в своих интересах.

Поэтому я прошу сейчас к этому моменту разоблачения работы художника Михайлова и ко всей его творческой деятельности, которая протекала в течение многих лет и воспринималась нами как работа, направленная исключительно на советскую тематику,— внимательно приглянуться, обсудить и вынести определенное организационное решение.

Худ. Михайлов. Тут, товарищи, получилась такая штука, что просто трудно говорить. Он меня в таком виде обрисовал, что единственный выход остался — пулю в лоб пустить. Ужасное положение получилось у меня. Эту вещь я делал, у меня даже не было намека на те фразы, о которых говорил Вольтер. Если получилось мистически, — согласен с этим, это просто объясняется тем, что я хотел как­то передать всю трагедию потери Кирова. Я хотел изобразить так, что Киров — это ближайший друг, соратник Сталина, который наиболее остро это чувствует. Я хотел сгустить краски и передать настроение драматизма. Если т. Вольтер нашел целый скелет — это абсурд. Если это получилось, я же сам себе не представляю. (С места: Между Сталиным и Ворошиловым, что это за скелет?) Это намек на толпу. Если бы я знал, что так будут строго к этому эскизу относиться, я бы довел это до конца. Я делал эскиз ровно один день, даже не делал предварительных набросков.

Тов. Перельман^[3]: Карандашного наброска не было?

Худ. Михайлов. Нет, я углем намечал на холсте. Если на фото так получилось, то ведь может получиться композиция такая.

Тов. Вольтер. У вас получилась эта самая нога (показывает образец скелета в книге).

Худ. Михайлов. Я от всей души говорю. Как может человек объяснить такую штуку? Я старался дать складки, объем их. А почему дал прямые линии — я хотел, чтобы было острее, а не бесформенное. В смысле фона вдали. У меня получился из-за этого фона по колориту и по пустоте мистический эскиз, и это я сам вижу. <…> Такая вещь получилась, что жуткая штука, из слов Вольтера. Он меня обвинял в том, что у меня нет радостных вещей. Согласен с Вольтером, но это не потому, что я не вижу в жизни радостного, а потому, что меня мучает все эти годы одна тематика — интервенция. Почему я все эти годы ее повторяю. <…>

Перельман. Что означало в замысле эскиза это движение руки?

Михайлов. Это не рука, это головы, уходящие в перспективу. Сделано это намеками. Это для композиции.

Нюренберг^[4]. А то, что складки идут не в ту сторону, а в эту сторону, — это тоже для композиции?

Михайлов. Было бы скучно, если бы я так сделал.

Перельман. Изломал складку, чтобы оживить композицию?

Михайлов. Да, если бы я сделал складку так, было бы большое пустое место и нечем было бы его заполнить.

Тов. Лентулов^[5]. Вопрос, который обсуждается, требует большого внимания и честности. Скажите, что за смысл этих теней в вашей картине, явно изображенных с символической тенденцией? Это повторяется у вас в каждой картине такого мистического содержания, болезненного умирания, пессимизма и пр. <…>

Тов. Кацман^[6]. Меня интересует, почему вы за все это время пребывания в наших рядах никогда не участвовали в общественной работе. Чем вы это объясните?

Худ. Михайлов. Участвовал. Все эти годы я работал в стенгазете, и когда я бросил, у вас вот уже два года нет стенгазеты.

Теперь ответ Лентулову. Эти тени от кино. Это было увлечением кино. Я был под сильным влиянием кино. И когда они там пользовались такими трюками тени, мне это страшно понравилось. Сейчас я сам это жестоко осудил. <…>

Тов. Моор^[7]. Почему вы изобразили здесь затылок?

Худ. Михайлов. Это лицо.

Тов. Моор. Это лицо? Почему? Это кость,— почему блик, который лежит здесь, лежит в таком ощущении этого шара? Это может быть только на ясно отражающем предмете. Скажите, откуда появились эти блики и каким образом разбилось это место на такие составные части? Затем складки я бы не разбил на такие сложные составные части. Потом, почему здесь нет ни волос, ни мяса, ничего нет, а есть блик, который определяет совершенно ясно отражающий блестящий шар?

Худ. Михайлов. Теперь я понимаю: делая эскиз на такие темы, нужно со всей ответственностью относиться и показывать общественности. Это колоссальный урок, и в будущем вещей недоделанных не буду выпускать. Я делал себе эскиз, и здесь был просмотр кулуарный, закрытый, я показывал художникам и не обязан рассказывать все, а мне важна была идея, настроение, момент передать, и когда я давал это пятно, я дал блик — уходящие люди. Если бы я не дал блика, у меня все провалилось бы и все было в одной полосе. Я этим самым отделил это от самой стены. А потом мне хотелось дать свет. Я увлекаюсь Рембрандтом, может быть, здесь я и напакостил. (Вольтер: Рембрандт никогда не напакостит.) Не в портретах, а в композициях в смысле света дает какое­то состояние такое... Я этот блик дал для того, чтобы дать ощущение света именно с этой стороны (показывает).

Насчет складки — трудно объяснить. То, что я делаю скелет, так это просто у меня в мыслях не было этого, и я это говорю вам со всей искренностью. <…>

Тов. Юон^[8]. Будьте добры сказать, почему над головой тов. Сталина красной краской сделано сияние?

Михайлов. Это колонна. Это пробел между колоннами. Почему я это сделал? Потому, что выгоднее дать на темном фоне, рельефнее выделяется. Почему красный цвет? Этот красный цвет остался случайно.

Тов. Юон. Почему, где идет нога и пятка на красном фоне, сделаны черные линии, а на черном — красные?

Михайлов. Это теперь я тоже вижу. Если это стереть маслом, этого не будет. Я работаю мастихином, и бывает масса случайных мазков.

Тов. Юон. Вы говорите, что здесь показана не рука, не ключевой шарик у скелета, а головы людей. Значит, это перспектива линии удаляющихся голов. Где же, вы считаете, в таком случае ваш горизонт?

Михайлов. Вот.

Тов. Юон. Почему же покойник в гробу ниже? Вы не видите противоречий?

Михайлов. Он сначала был так, но тогда он не был бы виден.

Тов. Юон. Значит, покойник выше перспективы удаляющихся голов? Ведь это неверно.

Михайлов. У меня вообще в смысле перспективы по отношению к людям наврано здорово. Но я уже как­то на это внимания не обращал, мне важно было дать настроение. Мне важно было дать эскиз, соотношение цветовых пятен, чтобы самому была зарядка для будущей картины. Если сделаешь строгий эскиз — будет меньше импульса.

Тов. Юон. У вас точно от черепа идет вниз опускающаяся полоска света на том месте, где надлежит быть спинному хребту.

Михайлов. Вы все так уж настроены против этой вещи, что за каждой мелочью вам кажется: что­то есть. Это у меня просвечивает холст. Почему я это оставил? Я это имел в виду, чтобы выделить это отношение темного к светлому.

Тов. Кацман. Вы ведь, тов. Михайлов, были у белых.

Михайлов. То есть, как так у белых? Я там жил, попал туда.

Тов. Кацман. Меня интересует — вы там рисовали?

Михайлов. Нет, я работал по декоративному искусству во Владивостоке и Харбине.

Тов. Перельман. Может быть, вы расскажете подробно весь этот период, что вы делали, где и как?

Михайлов. Когда я окончил школу в 1918 г., казанскую, то мы с тов. Поповым Вас. Никитичем поехали на Дальний Восток. Это была поездка чисто романтического порядка: мы влюбились оба в девушку и, чтобы избавиться от такого чувства, решили хотя бы на край света уехать, и мы с ним поехали на Дальний Восток. По дороге нас застало Чешское восстание, и мы с товарищем решили всеми силами от этой штуки — от мобилизации колчаковщины — освободиться. Скрывались в бараках переселенческих, потом, когда достигли Владивостока, то как­то было трудно, и, чтобы избавиться от этой мобилизации, я поступил учителем рисования. В школе я был полтора года. Там имеются все документы. В это время Владивосток был у белых. (Вольтер: Значит вы служили у белых?) Там часто это менялось. Потом, когда стало труднее, стали мобилизовывать и преподавателей, тогда я решил бежать в Китай, и вот тут мне в этом отношении помог наш товарищ Шабль-Табулевич, который дал мне польский паспорт, и я по этому паспорту уехал. (С места: Кто был Шабль-Табулевич?) Тоже работал. (С места: Как же он дал паспорт?) Я с этим паспортом жил и работал в театре в Харбине. (С места: Паспорт был подложный?) Я не знаю, это был польский паспорт, и я с ним скрывался. По этим вопросам меня неоднократно в ГПУ вызывали, справки наводили, и все совпадает, как я говорил. Этот товарищ сейчас занимает одно из видных мест на Камчатке. Он работник ГПУ. Организатор партизанского отряда. Он может подтвердить весь наш путь. Сведения эти достаточно известны в ГПУ. А затем, когда красные вошли во Владивосток, я сразу приехал во Владивосток и там работал в театре, оформлял первомайские дни <…>, потом приехал специально учиться в Москву. У меня даже имеется специальная выписка, что мне был устроен бенефис в театре для отъезда в Москву. В Москве я поступил во ВХУТЕМАС, но там получилась такая история: меня приняли не на живописный факультет, а на текстильный, поэтому я проучился год не по своей специальности, вышел и стал работать в АХРРе.

Тов. Кацман. Ведь у белых вы были год­два, почему вы ничего там не рисовали, что, у вас не было потребности? <…>

Михайлов. Я там чувствовал себя беспомощным. Я даже думал, что я брошу живопись и неспособен к работе <…> кому там картины нужны были, абсолютно никому, там об этом и не думали. Я только окончил школу и о картинах думать не мог, я только думал об этюдах.

Тов. Перельман. Сейчас, когда мы расспрашиваем вас, угадываете вы, что это скелет?

Михайлов (смотрит и молчит).

Тов. Вольтер. Больше вопросов нет. Кто желает выступить?

Тов. Перельман. Да, случай тяжелый, и он тем тяжелее, что случай этот с Михайловым, за творческим развитием которого мы очень внимательно следили все эти годы, и вот видите, плохо следили. <…> Михайлов здесь уверяет, клянется — не нарочно он делал, нет ничего здесь намеренного, и только после вопроса нашего в упор, вот после всего того, что здесь говорилось <…> я заметил колебание. По­моему, он и сам увидел. И для нас всех вопрос, искренно это или нет, фальшив он сегодня, перед нами выступая, нарочито маскируясь, или с ним произошел казус, что он дал очертанием скелета определенную трактовку персонажей, соотношений, и все это получилось случайно. Вообще могут ли быть такие случайные вещи? Я сейчас пока не отвечу на вопрос, намеренно ли сделал Михайлов. Для меня делается абсолютно ясным, что если взять внутреннюю структуру его пути, то это не случайно. Для всех для нас имеет громадное значение то, что происходит, что на закрытом просмотре единодушно у всех художников был положительный отзыв о картине, в том числе и у меня. Правда, когда она висела там на стене, может быть, было труднее разглядеть, а когда вниз взяли, и еще больше, когда фото смотришь, то все это обнаруживается и делается ясно. Я вспоминаю, когда мы обменивались мнением между собой, то никому из нас, включая и меня, в голову такая мысль не пришла. (Т. Кацман: Это неверно.) Правда, мы говорили, что это все в сниженном тонусе, нота пессимизма, но одно дело сниженный тонус и нота пессимизма, а другое дело простая явная контрреволюция, которую мы проглядели.

Я задаю вопрос в присутствии товарищей и в присутствии Михайлова: может ли быть такой момент и такое положение, что художник не намеренно, сам того не желая, мог дать такую контрреволюционную вещь? Я отвечу просто: не может быть, не допускаю этого. <…> Тяжело мне это говорить, так как я много лет следил за Михайловым, но сейчас, когда я продумываю все это, гляжу на этот холст Михайлова, — голая контрреволюция. <…>

Ну, хорошо, может быть, случайно намек только на голову, на череп или на отдельный штрих, но ведь тут как эта случайность располагается, она начинается здесь (показывает). Она начинается здесь, определенно напоминая череп, и точно нарочно продолжается скелетом!.. Все-таки можно разобраться в случайности. По одной линии идут эти головы, как раз приближенные к фигуре Сталина. Вот почему я начинаю внимательно разглядывать холст. <…> Почему для меня лично это особенно важный случай? Я никогда не скрывал, что я был мистик, идеалист, и в моем творческом пути, как у каждого из нас, над этим надо очень серьезно задуматься,— а что если эти проклятые хвостики высунутся при абсолютно полной искренности? Поэтому постоянно проверять себя на этом ответственнейшем пути — первейшая обязанность каждого советского художника. Нам нужно этот случай вскрыть в полной мере, а выводы уж будут сами собой разуметься. Тогда мы придем к выводу, что это не случайно, что это контрреволюция, и мы все это проморгали потому, что были политически не бдительны. И вот тут, когда я смотрю, умом я отвечаю: не может быть такой случайности. Но я от вас не скрою, что у меня шевелится и такое, — а вдруг это ошибка? — не знаю. И опять, когда я смотрю на скелет между Сталиным и Ворошиловым, я думаю, что не может быть такой случайности. Михайлов не дал нам на это ясного ответа. И в вашем выступлении, когда вы пытаетесь нас убедить в том, что это явное недоразумение, которое вы объясняете условиями композиции эскиза и целым рядом других моментов,— не твердо это. Нет в этом уверенности. Бывает так, что выступает человек, и чувствуешь, что он говорит искренно, а у вас этой откровенности, этой искренности не почувствовал. <…>

Я сейчас вместе с делегацией вернулся из Киева, и в наших руках ужасающий материал. Мы наблюдали, как формализм смыкается с прямым контрреволюционным фашизмом, с зиновьевскими подонками, с национальной контрреволюцией. Мы наблюдали пример, как контрреволюция в зрительном искусстве пыталась организовать свой лагерь и была разгромлена вдребезги. И после того, что мы пережили, этот ужасный случай с картиной Михайлова. Это должно заставить нас творчески и всячески просмот­реть наши ряды, потому что мы должны делать честно и чистыми руками то гигантское дело, которое на нас возложено. Не должно быть ни малейшей фальши. Ведь страшная вещь, если сейчас, на этом случае, вы понимаете ли, мы не сделаем определенных уроков. Вот почему меня это волнует.

И Михайлов не один, за ним шла целая группа: Мирецкий, Люшин и др., за которой укрепилось определенное мнение большинства как о серьезно работающей группе. Поэтому этот один небольшой холст, в котором контр­революция выражена в этом скелете, поднимает такой вихрь вопросов, так заостряет вопрос о нашей политической бдительности, четких непререкаемых форм нашей борьбы с формализмом, что решение, которое мы должны принять в отношении Михайлова, мы должны специально обсудить.

Тов. Ряжский^[9]. По­моему, у большинства глядевших на эту вещь будет одно и то же впечатление, что между фигурой т. Сталина и т. Ворошилова и т. Кагановича явно замаскированный скелет. Все детали этого скелета налицо, а вывод отсюда, за что эта картина может агитировать. Помимо того, что она по существу своему контрреволюционная, здесь двух мнений быть не может, она может только агитировать за дальнейшие террористические акты над нашими вождями. Только такое содержание картины и только такую трактовку можно увидеть в ней. Я не берусь и вряд ли кто возьмется за разбор этого вопроса, случайно это или не случайно, потому что я, например, думаю, что если это факт, случайно таких вещей не бывает, а если это не факт, то не о чем говорить. Давайте вопрос ставить прямо. Факт? Факт. Значит, вопрос о случайности и не случайности, по существу, отпадает.

И второй вопрос, о котором здесь говорил Перельман, относительно нашей бдительности, что картина была выставлена, она не была обнародована, эскиз был выставлен здесь, и все, по крайней мере, сидящие здесь, видели его и отмечали как положительную вещь. Говорили, что есть элементы мистики и т. д., говорили, но эти элементы как раз больше идут по линии дальнейшего теперешнего нашего представления об этой вещи, а по сути дела считали эту композицию лучшей по отношению, содержанию и т. д., и это мы должны признать все. Все члены Правления МОССХ и художники не могли вовремя заметить этого явления. Значит, вопрос о бдительности остается в более суровом для нас значении таким, что мы уже не можем смотреть теперь на вещи, которые делают художники, только по линии качества его выполнения и т. д., ибо ясное дело, что если в области искусства и может быть контрреволюция, она не может быть явной, в наших условиях она может быть только в скрытом виде, и из всего этого, по-моему, нам сегодня надо вынести совершенно определенное суждение и об этой вещи и об авторе, который ее сделал.

Тов. Кацман. Конечно, каждый из нас, из членов Правления, должен сегодня начать с одного, что глаз наш недостаточно прозорлив, и за это, конечно, каждому из нас должно быть стыдно. Но я должен сказать, что это не у всех. Среди нас здесь присутствует член партии т. Иванов, который тогда же настороженно отнесся к этому и почти приблизился к истине. Евгений Парфирович — зам. председ. Всекохудожника подозвал меня и сказал: «Посмотрите, разве вам не кажется, что Киров убит, большевики разгромлены, власть сломлена, скрылись в подвал, наскоро хоронят Кирова, чтобы или удачно бежать или приготовиться к защите». Вот что было сказано Ивановым. Надо сказать, что я с этим согласился, но согласился бесхребетно и без достаточной жесткости, не сделав отсюда соответствующего правильного вывода. Я это сообщил, чтобы отметить одну черту, что в этой работе независимо от скелета все что­то отталкивает. <…>

Тов. Перельман говорил, что он внимательно за Михайловым следил. Я вспоминаю, я никогда не чувствовал сердечного отношения к нему, всегда у меня был к нему какой­то холодок. Не тянуло нас друг к другу. А я придаю громадное значение радиоприемочной и радиопосылочной работе мозга и сердца.

Любопытную черту я сегодня отмечаю и обращаю на это ваше внимание. По сути дела, если бы я, Е. Кацман, попал к белым и приехал потом сюда, на землю большевистскую, то первое, что я сделал бы, я начал бы с кошмаров и ужасов там, а Михайлов — ни звука. И драму советского художника он свел на роман с девушкой. Роман с девушкой у каждого человека мог быть, и не один. Я отмечаю это как психологическую черту. Я был генеральным секретарем АХРР несколько лет. В этот период Михайлов поступил к нам. И вот сердцем я никогда не сближался с ним. То, что Перельман назвал «строй мысли после того, как вы побывали у белых», — вы ни звука не сказали. А это самое главное. <…> На сегодня мучительный для меня вопрос в этом деле, что он АХРРовцем был. Я все­таки отвечу себе, что АХРРовцем он не был. Ведь Николаев, убивший Кирова, не был коммунистом. И еще одну черту, которую мне хотелось бы отметить,— он был в левом крыле в кавычках. Это тоже не случайно. Эта мистика, о которой все говорят, говорили и будут говорить, нам к ней нужно быть внимательным, потому что здесь ведь мы сталкиваемся с основным вопросом — с реализмом в искусстве, и когда человек отступает от реализма, он всегда падает. Помните, Белинский сказал: когда не служишь прогрессу, то валишься. Здесь в свете сегодняшнего дня каким­то особенным могучим светом светятся два Сталинские слова «социалистический реализм», реализм агитирующий за социализм. Тут гениальное содержание. Многие искусствоведы много пишут, что такое социалистический реализм, не удастся нам быть запутанными. Социалистический реализм агитирует за дело коммунизма. Это так же просто, как просты все слова Сталина и Ленина.

Перельман задал три вопроса. Первый вопрос о политической бдительности, я на него ответил. Второй вопрос — не случайно ли. Я это не признаю случайностью. <…> И третий вопрос, само собою разумеется, не мягко звучит, что его нужно убрать из нашей среды. (Михайлов: Это легче всего сделать.) Это не трудно будет сделать. Я думаю, что убрать нужно будет именно потому, что тогда он научится средствами настоящего искусства, настоящего реализма помогать делу революции. Так что я на 3-й вопрос отвечаю решительно: убрать его из нашей среды.

Тов. Коннов^[10]. Я не следил за Михайловым, но знаю его давно. Вот Каменев и Зиновьев тоже выступали на XVII съезде партии и как будто честно говорили, а что оказалось на самом деле? Они выступали как будто честно и говорили полным голосом, а через 6 – 7 месяцев мы узнали, что это была за честность. Так что какое бы значение имело то, что Михайлов говорил честно, бил себя в грудь и плакал? Лично его поведение в данный момент не может повлиять на ход рассмотрения данного факта. Меня интересует другое — есть ли здесь действительно контрреволюция или нет. Здесь сидит много народа, все это видят, значит, факт налицо. Меня не это смущает, смущает другое: здесь очень много коммунистов, и ни один коммунист, в том числе и я, не заметили этого, хотя эта картина висела на стене. Это действительно говорит о том, что мы с некоторых пор ослабили бдительность. Бдительность была, но недостаточная. Мне кажется, что нужно быть справедливым. Многие товарищи расценивали эту вещь как чужую, а мне она всегда казалась исключительно мистической. <…> Я считаю себя виновным в том, что, оценивая так эту вещь, я никому из МОССХовцев не сказал этого для того, чтобы эту вещь сняли.

Над этим нам нужно задуматься. Налицо здесь контрреволюционные, хотя и туманно нарисованные факты, что следующая очередь за Кировым — здесь у гроба стоящих. Это видно. Это открытая контрреволюция, поданная в очень замаскированной форме. Мне кажется, таким фактам не место не только у нас в МОССХ, не только в Союзе Советских художников, стоящих на платформе советской власти <…>, но мне кажется, что работникам, дающим такую продукцию, вряд ли место в нашей среде. Мне кажется, что мы это должны констатировать и такой вывод мы сегодня и должны сделать.

Тов. Машков^[11]. Товарищи, когда мы похоронили Грекова, то вечером мы собрались в ВОКСе с финляндскими художниками. <…> Кацман возвратился после разговора по телефону часов в 12 и сообщил мне печальную вещь — об убийстве Кирова. Понятно, сразу все настроение испортилось. Появилось какое­то состояние, которое трудно сейчас описать. Труп Кирова был еще в Ленинграде, а ощущение было такое, как будто он здесь, какой­то озноб был в теле. Я помню, я узнал, что из 40 человек выбрали 15, в том числе и меня. Я почувствовал гордость, честь и счастье, что я в числе 15 и могу рисовать.

(С места: А Михайлову не разрешили. Вольтер: Он не был включен.)

Тов. Машков. Сеанс мой был с 7 вечера до 7 утра, не разгибая ступней я стоял. Не буду рассказывать, что я видел. Тут и прощание Сталина и всех остальных, помню все детально, тут и звуки симфонии, и в обморок падали, большей частью женщины. <…> И когда я увидел эту картину, она мне страшно не понравилась. Потом сказали, написал Михайлов. Не знаю такого художника. Когда описали — я вспомнил. Вот прав Коннов — это скорей напоминает масонскую ложу. А между тем многим партийцам она нравилась. И вот это видение, даже если бы его не было, все равно мне не понравилось бы. Когда я был в Сергиевской лавре, мне дурно сделалось, так и здесь я не могу смотреть. <…> (С места: Как политически вы расцениваете картину?) Я затрудняюсь что­нибудь добавить к тому, что было сказано. Ясно и безоговорочно это требует осуждения. Картина тогда еще интуитивно мне не понравилась, но я здесь сейчас, после того, как все рассмотрено, я считаю, что нужно вынести ясное и определенное решение, осуждающее то, что в какой­то мере сознательно или бессознательно выявилось реально на холсте. <…> Мне ужасно все это противно. Этот человек (показывает) мне кажется стариком безглазым, безносым, и какая-то растительность на лице, вроде бороды. Так что надо решить окончательно.

Тов. Лентулов. Когда мне позвонили по телефону о том, что сегодня экстренное собрание Правления, у меня появилось какое­то предчувствие, создавшее мне неприятное настроение: За последнее время, всем известно, большинство членов Правления мало посещают наши собрания, в том числе и я, может быть, виновен больше, чем большинство присутствующих, но здесь я все бросил и прибежал, и, когда я сюда пришел, я почувствовал после первых разговоров, что что­то случилось очень неприятное в нашей среде. В самом деле, столько бороться, потратить столько сил на то, что мы последние два года добились, и вдруг такой совершеннейший провал. По­моему, не может быть никакого доказательства в пользу того, что это картина случайная. <…> Михайлов всегда был мистичен. И тут громадную роль сыграло отсутствие политической бдительности, благодаря чему мы пропустили эту картину и целый ряд др. Михайлов говорит, что это случайно. Этот силуэт напоминает примитивный рисунок скелета. Посмотрите на фигуру, которая поставлена сзади. Нельзя верить человеку, который поставлен в условия оправдываться. (С мест: Правильно!!!) То, что Михайлов скажет, нам заранее известно. <…> Слава и честь тому товарищу, к стыду всех нас, в руках которых находилась линия поведения художественного творчества Михайлова, который это заметил. Мы на 17-м году революции не могли заметить давно какой­то скрытый сокровенный смысл в его работе, который должен быть в нашем творчестве ясным. (С мест:Правильно!!!) Наш соцреализм заключается в том, как сказал Кацман, что у нас не может быть никаких тайн, наводящих на размышление, часто ласкающих взгляд. С формалистической стороны это может быть сделано неплохо, она, может быть, подкупает, волнует, будит какие­то инстинкты. Допустимо ли подобное в нашем искусстве? Я предлагаю (не обсуждаю лично судьбы Михайлова) ставить вопрос жестким образом. У меня теперь в душе совершается боязнь, я готов за судьбу нашей страны и каждого нашего шага пожертвовать всю свою жизнь. В этом смысле мы должны следить, кто о чем говорит, за каждым нашим настроением, и только этим товарищам может быть место в нашей среде, а к остальным предлагаю самым жесточайшим и решительным образом применить меры, которые требуются.

Тов. Богородский^[12]. Надо ли говорить, что наша страна на величайшем подъеме и энергичном наступлении большевиков встречает соответствующее противодействие в ряде сложнейших форм? Сопротивление врага не случайно сейчас так же, как не случаен выстрел в Кирова, являющийся следствием всей эпопеи. Теперь враги идут на те участки, которые особенно сложны в смысле анализа их, и на нашем фронте изоискусства нашли приют многие враги и партии и советской власти, но мы в нашей среде были чрезвычайно либеральны до последнего времени. Может быть, это можно отнести за счет слабого мировоззрения, может быть, за счет неумения разобраться в деталях вопроса, но мы уже имели на своей практике появления ряда полотен совершенно контрреволюционного образца. <…> Мы были либералами. Сегодня эта история с Михайловым — это наш выстрел в Кирова. <…> Сегодня не может быть места либерализму. <…>

Мы прошляпили, проморгали это дело так же, как и многое другое на нашем пути. Сегодняшний факт поможет нам разобраться в этом и сделать нужные оргвыводы. Что касается Михайлова, то его нужно изгнать из нашего союза, чтобы с большим правом и основанием, еще более тщательно просмотреть наши ряды.

Тов. Львов^[13]. Меня спрашивали, какое впечатление произвела на меня эта вещь. Нужно сознаться, что мы либеральны, мы чересчур мягко и деликатно ведем нашу политику на изофронте. Мы думаем, что все принятые в союз — действительно советские художники. За последние годы можно назвать несколько фактов классово враждебных выступлений. Были такие случаи на отчетных выставках по командировкам, на которые я обратил внимание, после чего вещи были сняты. Смотрел на эту вещь и я не внимательно, а каждый член МОССХ должен смотреть внимательно наши творческие вещи и разоблачать тех, кто пробрался в нашу среду. Я не верю, чтобы это явление было случайное, так же как не верю тому, что рассказывает Михайлов относительно своих похождений в Сибири. <…> В советском реалистическом искусстве не может быть недоговоренности, все должно быть ясно и понятно каждому. Только там, где есть неясность, может спрятаться враг. Эта вещь представляет из себя определенную шараду, хорошо замаскированную, и трудно думать, что сейчас найдется какой­нибудь наивный человек, который будет выступать с открытой контрреволюционной агитацией. Сейчас таких дураков нет. Враг прячется, маскируется, и наш фронт изоискусства — одно из последних убежищ классово враждебных элементов. Сначала была гражданская война, когда завоевали власть, буржуазия начала оказывать сопротивление на фронте экономики, там их разоблачить легче было, они перебрались в область науки, и там разоблачили, осталась последняя область — искусство. Классовый враг у нас окопался и задержался дальше, и это явление не единичного порядка. Классовая борьба на изофронте существовала, существует и будет существовать по мере того, как мы заканчиваем социалистическое строительство. Я думаю, что здесь напрасно совершенно Михайлов сводит свое пребывание у Колчака в течение 3 – 4 лет к какому-то романтическому эпизоду. Может молодой человек, мальчик убежать от любви куда угодно, но он может пойти и к красным, и к белым. Его тяготение было почему-то в ту сторону.

Я считаю, что эта вещь является недопустимым издевательством, во-первых, над советской страной и партией и над нами — Союзом советских художников. То, что мы допустили в нашей среде подобное политическое хулиганство, так резко выраженное, это первое, и я думаю, что на этом явлении мы должны сосредоточить все наше политическое внимание. Я не верю, что под видом незаконченности, мистического настроения случайно получилась какая-то политическая нелепость. Я этому не верю потому, что художник сперва думает, а потом работает, и не может быть обратного. У него получилось, кроме призрачной фигуры смерти, настроение полной безысходности, изолированности группы от вождя, склонившегося над телом павшего, полная обреченность, и если к ней прибавить символическую фигуру, то она выявляется для нас ясная.

Здесь Михайлов пугал нас, что ему остается только пулю в лоб пустить. Видите, товарищи, мы не такие слабые, чтобы в обморок падать. Пулю в лоб ты не пустишь, мы этого не допустим, но и в своей среде мы тебя держать тоже не будем и нас никто не заставит. Советский Союз советских художников есть союз советских художников, а не антисоветских.

Михайлов пустил реплику, что убрать из союза легче всего. Убрать советского художника из союза очень трудно (С мест: Правильно, молодец.) И нас никто не заставит это сделать. А держать антисоветского художника в наших рядах мы не будем. У нас может быть только одно предложение — Михайлова за политически безобразный контрреволюционный выпад из союза исключить, а дальнейшее нас не касается.

Тов. Герасимов А^[14]. Прежде всего я считаю необходимым сделать одно замечание: я член Правления МОССХ, выражаясь фигурально, только со вчерашнего дня. Но это не снимает с меня вины, прошу принять это во внимание.

Теперь по поводу этой картины. Все знают, какого я держусь направления в живописи. Это могут подтвердить все, кто меня знает. Бывая здесь три раза, я картину эту видел, но не рассматривал. Но для меня было странно то, что представлена картина человеком, который на похоронах не был. И это после того, как был брошен лозунг о соцреализме. Одно я должен констатировать, что большинство принимали эту картину если не с восторгом, то с большим удовольствием. Поэтому я вообще сказал бы, что этот вопрос не следует рассматривать одиночно. Его верно ставили Львов и Ряжский. Тут нужно поставить знак вопроса: а как могла такая картина появиться? Не нужно забывать, что ее апробировало жюри. Я не швырялся никогда словами, а если говорил, то никогда не боялся слов. На открытии выставки Кацмана в присутствии членов Правления МОССХ я Андрею Сергеевичу в общем сказал мое мнение относительно теперешнего состава Правления. И я считаю, что вся эта атмосфера, если она не породила эту картину, то во всяком случае помогла ей висеть на этой стене. И тут нужно призадуматься — нет ли у нас еще таких Михайловых. Этот случай мне, в сущности, представляется таким — вот среди группы людей вдруг оказался один больной чумой, проказой или еще чем­нибудь. Первое движение вполне естественное и нормальное — это изолирование человека, т. е. чтобы он не находился в этой среде. Перехожу прямо к этой картине. Когда я пришел сюда и когда мне сказали — вот, посмотри эту картину, я на нее долго смотрел, сразу ничего не заметил, но когда мне сказали, что полное впечатление того, о чем здесь говорили, налицо, я теперь от этого отделаться не могу. Это говорит за то, что картина, безусловно, представляет собою громадный вред. Лицо, сделавшее эту вещь, должно нести за это все то, что полагается в этих условиях. <…>

Вот вам результат всех этих вещей. Теперь я, кажется, ясно сказал, что нужно в данном случае предпринять. Лицо явно больное должно быть немедленно изолировано, и им должны будут заняться те органы, которым надлежит этим ведать.

Тов. Нюренберг. Я вот что хотел сказать, что было бы, если бы, предположим, эта вещь не была бы замечена, она была бы отпечатана, несомненно была бы за границей, как все наши вещи, как все то, что попадает в печать. Там очень ревниво следят за тем, что попадает в нашу периодическую печать. Я был свидетелем, как в Париже фотомонтажники склеивали все то, что можно было, подретушировывали. Особые редакции даже есть — это «Иллюстрированная Россия», «Парижский вестник», «Возрождение», они делают чудеса фотомонтажа для того, чтобы скомпрометировать советскую власть. Вы представляете, если бы эта вещь попала за границу. Никакие фотомонтажи, никакие работы никому не нужны были бы, этим кормились бы годы и вред был бы нанесен такой, о котором и говорить не приходится. Это жуткая вещь. Никакие контрреволюционные статьи, вылазки не были бы по акценту и резонансу так крепки, если бы она попала туда.

Тов. Волин. Ее бы кое­кто и в Советском Союзе использовал бы.

Тов. Нюренберг. Здесь легче это было бы локализовать, но там этим пользовались бы.

Михайлов говорит, что это случайно. Но кто бы с этим считался? <…> Правильно сказали тт. Кацман и Перельман, что ты, находясь у белых, очень мало рассказал о них, о тех ужасах, которые там делались. Я сам был у белых, и я всюду об этом рассказываю, пишу, иначе быть не может. Нейтральных художников тогда не было. Ты должен был рассказать все до последнего момента. <…>

Теперь по поводу самой вещи. Ты сам должен в нашем присутствии честно сказать — случайно это или не случайно. Это не может быть случайно. Посмотри на скелет, как же это получилось? Ты скажешь — мы загипнотизированы, идея-фикс. Ты согласен с этим? (показывает) (Михайлов: Согласен.) Ты сам согласился. Как же может быть Сталин и скелет, Ворошилов и скелет, Каганович и скелет? Куда ты эту линию предназначаешь? Тут уже говорилось, что члены Правления это прошляпили. Учитывая все это, ты, несомненно, должен понести определенное наказание, и никакие разговоры тут не могут быть.

Тов. Юон. Здесь было сказано очень много из того, что мне мерещилось, что нужно сказать, я только все это несколько суммирую. <…> Эта вещь принадлежит к числу туманных, неясных, незаконченных, но тем не менее с очень большой ясностью проскальзывают те скрытые замаскированные мысли, которые стали заметны. <…>

В каждом мазке тона, цвета можно вычитать мысль и волю автора, только нужно уметь читать. Одни умеют читать, другие нет, и вот, к сожалению, большинство читать не умеют, а те, кто могут читать, могут вычитать все об авторе. Эта вещь является разоблачающей.

Что касается — случайность это или не случайность, то мне кажется, что здесь целый ряд таких доказательных мест есть, которые слишком явно разоблачают, что это не случайность. Те люди, которые стоят за Ворошиловым и Кагановичем, там головы довольно крупного масштаба, они написаны телесными красками, как Ворошилов и Каганович, а впереди их стоящий образ сделан в уменьшенном масштабе, значит, это не человек, а череп и сделан краской не телесного цвета, а желтого цвета. Неужели же случайно автор подобрал эти краски и сделал их иначе? Нет, это сделано для того, чтобы зритель заметил и чтобы это наводило на мысль, что здесь есть смерть. Основная тема была такая — «обреченные». Вот лейтмотив, который проведен и в колорите, и во всем.

Тов. Григорьев^[15]. Товарищи тут настолько единодушно и правильно поняли эту картину, что повторяться сейчас уже не следовало бы. Я хотел бы только остановиться на одном моменте — на символическом изображении в картине. <…>

Если возьмете Рубенса, Поль Веронеза, Тициана, там все совершенно ясно и оптимистически, но символика мистическая, которую допустил Михайлов, этот мистический символизм нам не нужен и в нашем советском искусстве не должен иметь места.

Здесь десятка два товарищей выступало, и все увидели скелет, и сам он уже увидел его. Я думаю, что он видел его и до этого. Михайлов оправдывается, чего сейчас не следует делать, а нужно несколько шире сказать, как он подходил и что намеревался этой вещью сделать, это было бы правильнее.

Я не был поклонником, как он сам знает, его вещей. Когда мы ездили с ним в Самарканд в 1929 г., мы беседовали с ним, ведь я учился вместе с Михайловым в казанской школе, но после этого он приобрел большой теоретический багаж. Он начитанный человек. Вы знаете, как он вопрос композиции ставит — это построение нужно для того-то и того-то... Как же этот человек, который написал эту картину, мог бессознательно творить? Я не думаю, чтобы и дальше он укрывался за этой бессмысленностью. Я знаю его, он человек, который работает обдуманно. Надо к этому вопросу жестче подойти и покрепче ударить, чтобы это был урок не только для Михайлова, но и всех МОССХовцев. Поэтому впредь нужно каждую картину просматривать внимательно и делать соответствующие выводы. И нужно совершенно твердо сказать — не место Михайлову в Союзе художников.

Тов. Белянин^[16]. <…> Посмотрите, как Михайлов рисует лицо Сталина. Мы знаем, что Михайлов умеет рисовать. А вот, если бы он не сказал, что это колонна, я бы не знал, что это колонна. Когда я пришел на одно из собраний Правления, ко мне подошел Иванов и говорит —- какое впечатление на вас производит эта картина? Я говорю — скверное. Почему скверное? Я говорю — где это происходит? Что у нас в Советском Союзе — так вождей хоронят? Я еще тогда высказал такую мысль: я Михайлова знаю, он писал об интервенции несколько тем, из угнетения рабочих, возможно, что у него оттуда, благодаря этим темам, родилась такая мрачность. Теперь, посмотрите, что бросается в глаза с первого взгляда, когда смотришь на эту вещь. Ведь когда хотят сделать карикатуру, что делают. Уменьшают рост и т. д. Первым делом, когда смотришь на гроб, что бросается в глаза? Что это — детский гроб или гроб взрослого человека? Посмотрите фигуру Сталина, стоящего за гробом, он стоит на переднем плане. Что это — нарочно или случайно?

Затем этот свет, который блестит в горизонтальной плоскости, но каким образом попал сюда этот блик? Боюсь, что не случайно. Возьмите, например, такие вещи, как сами колонны, если Михайлов говорит, что это колонны. Почему они пошли косо, почему? Разве у нас вождей хоронят перед падающими стенами?

Я считаю, что эти вещи вредные и автор должен понести сугубое наказание. <…>

Тов. Юдин^[17]. Сегодняшнее заседание имеет глубоко политический характер, очень серьезный, ответственный, и объект этого заседания — картина, о которой идет речь, прежде всего должна быть расценена политически. Мы не младенцы, не политически безразличные люди. По поводу такого исторического события, как убийство тов. Кирова — одного из вождей нашего пролетариата, события, которое воспринято всей страной и всем трудящимся человечеством как одно из скорбных событий, которое вызвало, наряду с печалью, и ненависть врагов, на это событие Михайлов откликнулся совершенно ясно с сочувствием и поддержкой тех врагов, которые стреляли в Кирова. Вот какой политический смысл, и другого смысла нет. Все попытки говорить, что это случайно и проч., товарищи художники доказали, что это не случайно. Все элементы, о которых может идти речь, что это случайность, как­то выстраиваются в одно целое, и Михайлов говорит, что и он теперь видит скелет. Политическая направленность этой картины состоит в том, что смерть Кирова, у гроба тов. Сталин, тов. Ворошилов, тов. Каганович, между ними скелет, который обхватывает товарищей Сталина, Ворошилова и Кагановича. Киров умер, и ваша дорога туда идет. Иного политического смысла не может быть. Этот эскиз пошел в репродукцию. А как этот эскиз выглядит в репродукции? Еще яснее. Это без ретуши, а если подправить, то будет еще яснее. Никаких двух политических мнений здесь не может быть по поводу этой картины. <…>

Если логически довести до конца, то выходит, что эта смерть обхватит товарищей Сталина, Ворошилова и Кагановича и потащит за собой, потому что движение вперед дано блестяще. Осталось только этот эскиз передать в руки врагов. Такой путь, такая дорога этих людей. Такова логика. Прямо это не сделано, потому что нельзя это прямо сделать — не позволят, а сделано тонко, человек владеет своим делом. Еще больше к тому оснований и говорит за то, что это сделано сознательно, если вы возьмете работу художников другой области — писателей. Что же, писатель будет писать, что убит Киров, такова дорога и других, а потом станет доказывать, что это случайно? <…> Я не знаю, случайностей такого рода не бывает. А такие картины, загадки — дело старое, и этим приемом очень много пользовались в истории живописи и в истории политической борьбы. Я помню, в быв. Аракчеевском поселке, в Чудовском монастыре Новгородской губернии я смотрел картину божьей матери. Когда смотришь с одной стороны, в складках божьей матери совершенно ясно виден профиль Аракчеева; подойдешь с другой стороны и начнешь смотреть с другой стороны, видишь профиль Насти Минкиной, которая с ним жила. Автор очень умело использовал картину божьей матери. Этот прием известен, немало таким приемом пользовались. И это — один из приемов картины, загадки, направленный против нас, против советской власти, открыто против советской власти, но в замаскированной форме. Иного смысла не может быть. Я согласен с товарищами Лентуловым, Кацманом, Юоном и другими, что тут никаких расхождений быть не может, что вся картина сделана в одном плане и сделана очень умело, тонко, с определенной задуманной целью. Мерзавцев у нас много, и одним из таких мерзавцев является Михайлов. (С мест: Правильно.) И он, мерзавец, выступает против нас. Нужно поступить с ним так, как поступают с мерзавцами революционеры, ему не место в наших рядах.

Тов. Кацман. Товарищи, я хочу сделать несколько замечаний, которые нам помогут для дальнейшего. Эти замечания такие: Михайлов говорит, что он смотрит, построено перспективно, а ведь это тоже любопытно психологически. Я вспоминаю совсем другое — как Молоков, выступая на Съезде Советов, сказал, что «нам, летающим, сверху видно, как развивается дело социализма». У Михайлова, так сказать, этой привычки смотреть сверху нет. Кстати сказать, и Николаев стрелял тоже снизу, и здесь этот выстрел тоже снизу.

Тов. Буш^[18]. Я считаю, что сегодня на конкретном случае просмотра, как пришла к своей подлой работе та группа, которая стреляла в Кирова, нужно посмотреть, как пришли мы в этом месте к тому, что мы получили картину, которая, по существу, является в искусстве соответствующей и созвучной этому делу. <…>

Что мы видим в отношении Михайлова? <…>

Когда я была редактором, я работала с ним, мы очень много политически и практически боролись за то, чтобы его искусство перевести на рельсы реализма. <…> Был период, когда на целом ряде работ эти элементы проявлялись. Теперь, в течение полутора лет я не имела столкновений с Михайловым, но один эпизод, который имел место с Михайловым, теперь встает передо мною в новом освещении. Во время встречи с челюскинцами я разговариваю с Михайловым и спрашиваю, над чем он работает. Он был в напряженном состоянии и говорит, что у него много интересной работы, но вообще ни с какими политическими редакторами он работать не хочет, потому что они много путали и мешали творческой его работе. После этого я, понятно, с ним больше не встречалась, потому что мы, критики и полит­редактора, сделали много ошибок, но все­таки мы к художнику приходим тогда, когда ему можем помочь и способствовать его росту. <…>

Недопустимая ошибка сделана и активом нашего союза, что он допустил эту картину, не разглядел ее вовремя. Еще большую ошибку я допустила, как бывший политредактор, который хорошо знает необходимость этой бдительности, и только когда я увидела фото, меня охватил ужас — какая подлость здесь может быть совершена, если это дело увидит свет. Здесь нам незачем разгораживаться от той ответственности, которую мы несем в смысле недостаточной бдительности, которая выявилась на этой работе, и мы должны принять первое решение относительно Михайлова, что ему не место в союзе. Относительно нас самих тоже нужно принять соответствующее решение, фиксирующее притупление бдительности, которое дало возможность показаться этой картине на стене и которое дало возможность думать, что она может быть еще где­то показана.

Тов. Герасимов С.^[19] Товарищи, дело в том, что я принимал участие, когда просматривали эту работу, среди других и, конечно, несу ответственность за это вместе с другими. Я должен сказать, что я принадлежу к числу тех, на которых на первый взгляд эта работа произвела впечатление. Я приписываю это, может быть, некоторой моей впечатлительности. <…> В ближайшем будущем я мнение к картине Михайлова изменил, но и тогда (я хочу передать впечатление от этой картины) совершенно непонятно выступали красные складки справа. Вся эта картина с построением, чуждым для советского гражданина и художника, все время мне была непонятна, эти красные складки на первом плане меня беспокоили, потому что это не являлось логическим построением этой картины, а теперь это совершенно ясно дополняет идею, которую сюда вложил Михайлов. Поэтому я думаю, что, конечно, это дело не случайное, потому что такой вещи просто по построению самой картины не должно было быть, и Михайлов должен понести все, что он заслуживает.

Тов. Шегаль^[20]. Когда я увидел эту картину, она произвела на меня большое впечатление, я с самого начала в ней ничего не усмотрел, ничего не увидел. Теперь, идя дальше, никаких колонн я не видел, мне казалось, что эта стена, по которой ходят тени. Придя сюда и рассмотрев ее тщательнее, я уже не могу отказаться, не могу отрешиться от того впечатления какой­то подавленности и ужаса, которую картина несет. Мне кажется, что мною была сделана ошибка большего порядка, т. е. эта подавленность тоже мною не была замечена, и характер несоветской реальности мною тоже не был ощущен. Мне кажется, что я эту ошибку сделал, и, очевидно, мне лично просто в своей работе надо будет внимательнее смотреть за такими вещами, когда за одним цветом, мазком нужно будет смотреть, как это идет, что это выражает и т. д. <…>

Всматриваясь в процесс нашей работы, мне кажется, что мы отвлекаемся от того, что мы хотим выразить, у нас есть чисто технический момент; момент содержания, идеи часто отступает, и вот это то предостережение, которое для меня эта вещь выдвигает. Я думаю, что над этим моментом задумаются все. Я думал, а как там, все ли внешне благополучно, все ли в порядке, выражает ли объективно она то, что я хотел высказать. Будь, хотя бы 5% преднамеренности, это должно нести свой вывод, если полная, то вина страшна и дальше ехать некуда.

Тов. Вольтер. Никакого заключительного слова мы давать не можем, так как Михайлов не является докладчиком, а является обвиняемым, но если у него есть какие­нибудь мотивы, побуждающие выступить перед общим собранием, то мы ему предоставим время для того, чтобы он мог ответить по существу.

Худ. Михайлов. Вообще сейчас решилась вся моя судьба. Положение критическое, но у меня почему-то такое состояние, что этот удар сегодня на меня, он мне пойдет на пользу, потому что это моя мистика, я и все время чувствую, я боролся все эти годы, но мне никто так крепко, как вы сказали сегодня, не давал почувствовать, а сегодня я почувствовал. Оказывается, ужасный минус, с которым нужно здорово бороться. Это относится не только ко мне, но здесь очень много товарищей, в среде которых я варился. Я от всего сердца вам говорю, что получилось, я уже сам вижу, ощущение скелета, это не потому, что я хотел, я от всей души это говорю, но это получилось случайно не потому, что так просто, а из всех моих мистических отрицательных свойств, которые во мне были. Я не очень строго реагировал на это, а еще больше окунулся в эту мистику, которая дает возможность трактовать тут черт знает что. У меня не было такой ясности, определенности, которая вообще нужна советскому художнику. Пускай я несу большую утрату и лишусь всех вас, товарищи, но я все­таки постараюсь найти в себе мужество за эти годы опалы найти самого себя как нужного художника. (Уходит из зала.)

Тов. Динамов^[21]. Я рад, что могу назвать вас товарищами без всяких оговорок, так как Михайлов вышел.

Сегодня прозвучала замечательная фраза о том, что в Кирова был сделан второй выстрел — художниками. Смысл, конечно, в том, что Михайлов своей картиной снова выстрелил в Кирова. И самое страшное здесь заключается в том, что советские художники и коммунисты не сумели руку, поднявшуюся для выстрела, схватить и позволили, чтобы этот выстрел у вас прозвучал. Когда говорят о классовой борьбе, когда говорят, что классовый враг есть в стране, что из-за рубежа идут нити внутрь страны, что есть какой­то такой враг, который пытается проникнуть в тело нашей страны, то вы думаете, что враг где­то там, а он сидит рядом с вами. Это ощущение близости врага, холодные руки которого протягиваются к каждому из вас, этот враг пытается сегодня бить на жалость, это ощущение врага кое­кем было утрачено. И первый и самый главный урок, который нужно вынести сегодня каждому из нас, это понять, что классовая борьба не вне Союза советских художников, а внутри Союза советских художников также есть, и вы на боевых позициях, и никакого сожаления к мерзавцу у вас быть не может.

Второе — вы боролись с формализмом, у нас были и есть непримиримые, старые борцы с формализмом, но есть успокоившиеся. Понадобилось вмешательство партии, чтобы вам показать, что вот враг, который мешает в живописи, и не случайно, что вражеское в области живописи, в области кино, вражеское в области литературы, музыки сейчас выступает под предлогом поисков каких­то новых форм, набрасывая туман на действительность, искажая действительность, а формализм не может ее не искажать, ибо формализм — это ложь. Нужно довести борьбу до конца, вы ее начали по линии содержания, вы сказали, что формализм враждебен по содержанию, но вы не довели борьбы до конца. <…> Вы успокоились, вы не довели борьбы до конца и главное — не сумели по-настоящему встать на корабль, на котором вы плывете. Вы иногда плывете на двух кораблях, у вас очень неустойчивая команда, у вас есть свои капитаны и есть свои помощники, но у вас часто бывает, что вы плывете на двух кораблях. Запомните, у вас есть единая творческая организация, у вас есть единая идейно-политическая организация, а не две, и если команда во время бури или во время тихой погоды будет пытаться плыть на двух кораблях, у вас ничего не будет. Только путем единства всех художников, идейно-политических художников можно по-настоящему бороться с врагом. <…>

Тов. Волин^[22].Товарищи, я слышу, что впервые, оказывается, обсуждается вопрос по существу, который зовет на конкретном совершенно материале к проявлению большевистской бдительности. <…>

Я являюсь начальником нашей советской цензуры. Главлиту неоднократно приходилось сталкиваться с фактами, которые говорили о том, что художники в лучшем случае не понимают того, что творят, а если прямо говорить, если переводить каждое действие, каждого взрослого человека, который творит жизнь в нашей стране, на политический язык, то они делали, несомненно, явные антисоветские и контрреволюционные дела. Я не имею возможности перечислить целого ряда фактов, здесь товарищи говорили, что нам приходится сталкиваться с целым рядом таких явлений в области литературы, много случаев и в области скульптуры, как будто нарочно искажают образы наших вождей, и это идет в массы. Художники, скульпторы проявляют нарочитость, беспечность, граничащие с преступлением. Всякие художественные торговые организации распространяют это, все это идет в массы, все это ставится на стол и в красные уголки, и это не может не вызвать резкого отвращения при виде той или иной скульптуры. Это подлинный контрреволюционный акт. <…>

Я просто на память могу рассказать два случая: нам пришлось просто конфисковать большую альбомную книгу со стихотворениями Жарова, которую иллюстрировал художник Пименов. Почему? Потому, что там было около 20 рисунков, они были не просто упаднического характера, но они политически безусловно вредные, потому что молодежь, которая там представлена, это какие­то выродки, большеголовые, без мысли. Город Москва —это какое­то грязное болото. Вот такой тип рисунков был в этой книге, которую иллюстрировал Пименов. Это дело дошло до контрольных партийных организаций, — и составитель, и Жаров, который это одобрил, все они понесли соответствующее партийное взыскание.

Второй момент — иллюстрация к роману «Мать» Горького. «Мать» Горького, которая является лучшим произведением, дающим картину борьбы рабочего класса в период первой революции, это произведение так было иллюстрировано художником, что в ужас приходишь. Когда перелистываешь книгу (ведь всегда так с нами бывает, не говоря уже о. человеке, который впервые берет эту книгу), то первым делом смотришь на иллюстрацию этой книги, и человек, который посмотрел бы на иллюстрации книги «Мать», должен был бы получить ненависть к этой книге, она должна была вызвать отвращение, так были даны типы, иллюстрации. Мать, Павел Власов, типы рабочих так нарисованы, что как будто бы человек хотел специально их опорочить. <…>

В литературе прикидываются дурачками, например, книга Платонова «Впрок» оказалась остро классовой вещью, а была помещена в «Красной Нови». <…> Вот почему, когда мы говорим о впечатлении, мы должны помнить об этой интеллигентщине, о которой говорил и справедливо осуждал Лентулов. Мы — советские люди, способны и должны быть способны обострять наше сознание и нашу бдительность.

Здесь товарищи говорили — новый выстрел. Надо прямо сказать, я хочу продолжить мысль, которую развивал Юдин, эта картина террористическая, если переводить на политический язык. Это призыв к террору, и в этом надо отдать отчет. Вот убит Киров, и в такой беспомощности и обреченности люди стоят, и вот смерть призрак, скелет. Это призыв к террору.Эта картина террористическая, и так ее нужно трактовать. Надо продолжить политическую оценку до конца и поставить над этим точку. Как бы жалостливо сегодня Михайлов ни говорил, они все жалостливо говорят потом. Вы читаете, сколько было опубликовано документов, обвинительных актов, все жалостливо говорят. Этот каналья Зиновьев с опущенной головой стоит перед советским судом, а что же вы думаете, он иначе будет выступать? Михайлов независимо себя держал, пока не выступили крупнейшие представители нашей живописи и не разоблачили его до конца. Это видно из того, кто он был, что делал и как у нас писал. Это белогвардеец, законченным белогвардейцем пришел сюда в вашу среду и белогвардейцем кончает. <…>

Товарищи, классовая борьба не закончилась. <…>

Тов. Литовский^[23]. Я тоже, как тов. Волин, работаю на одном из участков пролетарской диктатуры — на контрольном участке театра, музыки, декоративного оформления и т. д. и т. п. Я должен сказать, что в последние годы наши успехи настолько очевидны и рост культуры настолько велик, что не находится такого оголтелого классового врага, который принес бы пьесу, где было бы написано «долой советскую власть». Делается гораздо тоньше и замаскированнее, тем не менее не трудно даже и в многоактной пьесе контр­революционное прощупать и прочувствовать.

Я первый раз вижу эту картину и обстановки не знаю, в какой эта картина создавалась, просто как зритель я смотрю, я не следователь и не специалист изо, а смотрю как политический работник и говорю — картина контрреволюционная. Что бы здесь ни говорилось, о чем ни толковал бы Михайлов — подсознательно отразил или сознательно, в данном случае выступает активный классовый враг с явным намерением своими средствами, своим искусством внести посильную лепту в белогвардейскую контрреволюционную агитацию, террористическую работу против нас. Вот что представляет из себя эта картина. Я не совсем согласен с тем, что Михайлов держал себя жалостливо и говорил жалостливо. Что вы думаете, он скажет, что я контрреволюционер и сознательный враг? Ничего подобного. Мимик-рия достигает виртуозности. Мы это видели на примере убийства Кирова, мы это видим в повседневной работе в области цензурной, в литературе, и в искусстве, и в театре. Совершенно правильно говорил здесь товарищ, что формализм и всяческие измы, которые достались по наследству от буржуазии, послужили питательной средой и впредь будут питательной средой для такого рода произведений в кавычках. Поэтому правильно ставили вопрос о контрреволюционности этого произведения и контрреволюции Михайлова. <…>

Председатель т. Вольтер. Товарищи, прежде чем принять резолюцию, я хотел обратить внимание на некоторые моменты, о которых у нас не говорилось.

Прежде всего мне думается, что мы позорно отстали по сравнению с нашими братьями по Украине. Те сведения, которые привезли товарищи, свидетельствуют, что там борьба с формализмом разрешена в гораздо более положительном смысле, там они разоблачены до конца. Мы этой работы не окончили, враг остался недобитым.

Затем второй вопрос — мне думается, что мы сейчас по всему фронту советского искусства и во всех видах наблюдаем очень тяжелую картину — фокстрирующей богемы, и у нас это есть. И не случайно Михайлов попал в такое окружение. Существуют очень замкнутые кружки, которые собираются для того, чтобы танцевать фокстрот. (С места: Якобы танцевать.) Да, «якобы танцевать», и эту фокстрирующую молодежь из богемы нам нужно тщательно проверить. Мне думается, что тот план, который был намечен, чтобы приступить к проверке творческих исканий каждого отдельного художника,— нужно немедленно и жестоко проводить, не взирая на лица. Я полагаю, что нам нужно сейчас же приступить к чистке состава Правления. Правильно говорил А. Герасимов. Но когда мы дополняли состав Правления и довели его до 51 человека, то о цели, которая при этом преследовалась, я говорил определенно, что те, кто в Правлении не работает, кто является украшением или балластом, того надо вон из Правления. Слишком большую тщательность и бдительность требует от нас страна, чтобы бездействовать.

Затем, я очень сожалею, что здесь, на таком ответственном собрании очень большая группа членов Правления не только отсутствует, но из присутствующих не выступали, не отмежевались от Михайлова именно те, кто в своих творческих методах и исканиях был близок к так называемому левому фронту изоискусства; это надо было сделать. Кто же выступал? Выступали почти все те, кто всегда борется против заскоков, извращений в нашем искусстве. Все же остальные, с которыми мы сталкиваемся, промолчали.

Я отмечаю, что при принятии резолюции мы не должны быть жалостливыми к Михайлову, который попытался пролить слезы. Надо прямо сказать, что чувствовалось, что что­то творится среди художников вообще, в особенности, когда затребовали выдать нам некоторые картины. Михайлов ушки навострил, и когда мы приехали к нему в мастерскую, то такого идеального порядка мы нигде не видели. После этого мы пошли к Павлу Варфоломеевичу Кузнецову, там мы застали обычную обстановку работающего мастера: валяются краски, холсты, но такого порядка, как у Михайлова, я ни разу не видел. Это был подготовленный прием, заранее предчувствуя, что придут его проверить и ознакомиться. (С места: Почему он чувствовал?) Я полагаю, что изъятие его картины отсюда дало ему сигнал, а может быть, есть лица, определенно симпатизирующие ему. Этот вопрос меня глубоко интересует. Мало того, что он все прибрал, он держал себя так же нагло и независимо, как и здесь, на общем собрании, ведь с чего он начал, он застал кончик моей речи и с места в карьер начал подавать реплики — «вот безобразие, как меня поняли, это чудовищно до мозга костей».

Я думаю, товарищи, что, заявив первый раз, что он должен сейчас только одно решение принять — это покончить с собой, он хотел этим взять нас на испуг, а в заключительном слове сказал, что найдет в себе мужество все пережить и он переработается и т. д. Не место ему в нашей среде, и я предлагаю принять следующую резолюцию (читает резолюцию).

(После прочтения резолюции бурные аплодисменты.)

Теперь, товарищи, перед нами стоит большая работа. Разрешите прежде всего сказать, что аплодисменты можно считать за принятие резолюции, но лучше будет, если мы ее проголосуем.

Кто за то, чтобы резолюцию в том виде, в котором я ее зачитал, принять. (Единогласно.)

Кто воздержался? (Никто.)

Кто против? (Никто.)

Какие есть поправки. Тов. Валеев высказал сомнение вот по поводу чего: «Мы советские художники... и ставим перед государственными органами вопрос о недопустимости пребывания этого мерзавца в нашей стране». Есть поправка — «среди советских граждан». Нет возражений? (С мест: Нет.)

В общем и целом резолюция принимается. Добавлений нет? (Нет.)

Тогда, товарищи, разрешите обратить ваше внимание на то, что в ближайшие дни мы продлим наши творческие конференции. <…> Мы должны закончить пейзаж 25-го числа. Затем мы поставим вопрос о прекрасном в искусстве — в порядке беседы. Эту беседу мы проведем при участии С. С. Динамова. <…>

На этом разрешите наше экстренное заседание считать закрытым.

 

 

* * *

Чудовищная и нелепая история, с которой познакомился читатель, была в 30-е годы известна в Москве и передавалась в нескольких вариантах. Но прежде чем на них остановиться, хотелось бы отметить, сколь выразительно высвечивает она трагедию русской интеллигенции, которую постоянно держали в страхе за собственную жизнь при условии полного обесценивания чужой. Впрочем, мы далеки здесь от того, чтобы кого-либо судить за это, ибо сделать это сейчас легче всего.

Стенограмма эта таит для современного читателя несколько слоев, ибо мы знаем то, чего не знали участники этого спектакля, — зачем и почему Сталин убил Кирова. И вообще знаем о Сталине столько, что, казалось бы, ничего нового добавить к теме «Сталин — злодей» уже невозможно. Но вот оказалось — можно. Да еще и с таким кафкианским поворотом...

Когда на выставке, открывшейся всего спустя полтора месяца после убийства Кирова, среди множества картин, написанных на эту тему разными художниками (одна из них, принадлежащая кисти П. Соколова­Скаля, экспонируется и сейчас в Третьяковской галерее), была выделена кем­то из искусствоведов картина молодого АХРРовца Николая Михайлова, то все были довольны. Как рассказывает один из старейших членов Московского Союза художников Виктор Борисович Эльконин, ее сфотографировали и показали Сталину в числе лучших. Однако в серовато-грязной гамме, которая получается в тоновой фотографии, когда в живописи преобладают красные тона (а именно эти тона были преобладающими в оформлении Колонного зала при похоронах Кирова), Сталину почудился скелет. Скелет, хватающий его сзади за горло. Трудно ли вообразить, что он мог при этом подумать,— он, убежденный, что все концы спрятаны в воду, уничтожены все свидетели и никто не догадывается об истинной сути случившегося? И вот теперь — возмездие?..

Сталин дал указание квалифицировать картину как террористический акт, после чего и состоялось экстренное заседание Правления Союза художников.

Итак, легко можно понять стремление Сталина как можно быстрее разделаться с художником. Но как должно было повернуться сознание тех, кто только вчера никакого скелета не видел и хвалил картину? Увы, общество уже было глубоко заражено социофренией в ее шизоидной стадии — со всем характерным для нее бредом кошмарных инсценировок...

Есть и более бытовая версия случившегося. Она исходила от друга самого Михайлова, художника Б. Мирецкого, к которому из-за этой дружбы предъявлялось тогда немало претензий. Ему стало страшно, и тогда у него возникло предположение, которое уже в наше время переросло у Мирецкого в убеждение, что Михайлов до этого писал натюрморт с черепом, а уже потом, поверх него, поскольку не было под рукой чистого холста, написал картину «Сталин у гроба Кирова»... Проступивший сквозь новую живопись череп и увидел какой­то бдительный редактор. Но, увы, в стенограмме нет ни малейшего намека на этот простейший ответ, которым в целях самозащиты непременно воспользовался бы и сам обвиняемый...

Правда, в стенограмме речи нет и о Сталине. Но мы знаем, что он творил свои жуткие дела руками подручных, которых потом же и убирал. Во всяком случае, мы видим, что на экстренное заседание помимо членов Правления было вызвано (и это, конечно, не случайно) внушительное подкрепление — в том числе и специально приглашенные комиссары: «начальник цензуры» Б. Волин, известный философ П. Юдин, сотрудничавший в «Правде» С. Динамов, начальник Главреперткома А, Литовский, выведенный, как известно, Булгаковым в «Мастере и Маргарите» под фамилией Латунский. Кстати, здесь возникает — или, во всяком случае, явно напрашивается — и еще одна булгаковская ассоциация: ведет экстренное заседание первый председатель МОССХа Алексей Александрович Вольтер, заставляющий — особенно рядом с Литовским — вспомнить председателя Массолита Михаила Александровича Берлиоза. Булгаков дружил со многими художниками, наверняка слышал неоднократно в соответствующем освещении фамилию Вольтера, и вполне возможно, что именно она и трансформировалась в фамилию Берлиоза; осталось и общее отчество.

Картина Михайлова была уничтожена (а то, быть может, мы тоже занялись бы поисками скелета?), ее автор был арестован. К сожалению, нам пока ничего не удалось узнать о его дальнейшей судьбе.

Документ, конечно, страшный и горький. Больно читать выступления таких известных и замечательных художников, как А. Лентулов, И. Машков, С. Герасимов. В стенограмме нет перечисления всех присутствовавших на заседании членов правления, из которых выступила почти половина. Но нам известно, что на нем были Павел Варфоломеевич Кузнецов и Владимир Андреевич Фаворский. Они молчали.

Это молчание Фаворский не мог простить себе всю жизнь.

Публикация, примечания, комментарий Галины Загянской

1992, № 3 (73)

 

^[23]    Литовский Асаф Семенович (1892 – 1971) — до 1937 года начальник Главреперткома, литературный критик и драматург, принимал активное участие в травле Булгакова.