Рубежи земли и предназначение цивилизации

 

1

Корабль истории проходит свой путь единожды. Та веха, которую ставят у его борта, отмечая курс, вначале кажется значительной, а после, все более и более уменьшаясь, растворяется в бескрайности прошлого. Но человеку открыта возможность на быстром глиссере памяти — и собственной, и родовой, и научной — пройти вспять от вехи к вехе с единственной целью — объяснить плывущему на корабле человечеству смысл им же пройденного пути. Чем дальше в прошлое — тем больше вех сгнило, рухнуло, исчезло, тем сложнее в зыбкой пучине времен проследить путь. Но вехи, поставленные недавно, видны еще ясно даже с борта самого корабля, и пассажирам, то есть нам с вами, очень соблазнительно пытаться осознать себя, вовсе не доверяя жизнь утлому суденышку фундаментальной науки, не путешествуя в туманное прошлое, но оставаясь в сегодня, прочерчивать будущий курс, основываясь на только что пройденном пути.

Вехи — это не столько сами события, сколько их осознание, рефлексия. Ведь для человечества, как и для отдельного человека, важно не только то, что с ним происходит, но и то, как сознает он происходящее.

Две наиболее известные в последние годы историософские рефлексии — это «Конец истории?» Фрэнсиса Фукуямы [1989] и «Столкновение цивилизаций?» Самуэля Хантингтона [1993]. Вехи эти разделяют всего четыре года, — но сколь различны они по тональности, две эти, нашумевшие в свое время статьи!

Фукуяма остается верен своему интеллектуальному деду — Гегелю, объявившему битву под Йеной (1806 год) «концом истории». Система совершенных в абсолютном смысле государственно-политических и экономических идей хозяйственного либерализма и народовластия, свободы совести и творчества уже проявила тогда себя, и последующие десятилетия стали временем только все более полного воплощения этих совершенных принципов. К настоящему времени, отмечает Фукуяма, принципы эти уже воплотились на больших пространствах «Первого мира», в развитых странах Европы, Северной Америки, в Японии. […] Конфликты религиозные, этнические, классовые — преодолены. Национальные и религиозные импульсы «с успехом удовлетворяются в сфере частной жизни […] Хотя они и могут представлять собой источник конфликта для либеральных обществ, этот конфликт вытекает не из либерализма, а скорее из того факта, что либерализм осуществлен не полностью»^[1]. Этот бесконфликтный, абсолютно гармоничный мир Фукуяма называет «постисторическим». Второй и Третий миры существуют еще в истории и в конфликте, хотя сумма либеральных идей все более оплотняется, […] но как внутри еще исторической части мира, так и между историческими и постисторическими сообществами конфликты пока возможны.

«Конец истории печален, — завершает свою статью Фукуяма. — Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого — экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории <...> Быть может, именно эта перспектива многовековой скуки вынудит историю взять еще один, новый старт».

История «взяла новый старт» и излечила нас от «скуки» существенно скорее, чем предполагал Фрэнсис Фукуяма. В Югославии заполыхала вой­на, человеческой кровью окрасились воды Днестра и холмы Арцаха, Абхазия и Осетия, Таджикистан и Тибет, а сегодня — и Чечня. Да и в благополучной Западной Европе исподволь многое стало меняться. Безмятежная самоуверенность либерального европейца была смущена расовыми столк­новениями в Германии, успехом радикалов и даже откровенных неофашистов в Италии и Франции, ослаблением «духа европейского единства» и популярностью различных национальных и особенно региональных движений. Сомнительная война «за Кувейт» и провал «миссии белого человека» в Сомали и Руанде заставили гражданина «постистории» скорее кожей, чем умом, ощутить дискомфорт, который он совершенно отучился выносить.

Схема Фукуямы в действительности оказалась последней в долгом ряду работ, доказывавших на протяжении полутора веков с привлечением различных аргументов и средств достаточно элементарную мысль о неизбежной европеизации всего человечества. Лорд Маколей и граф де Гобино, Х. С. Чемберлен и Н. Я. Данилевский, Маркс и Гитлер, равно как и легионы их читателей и почитателей, делили все человечество на высшую и низшие расы. Причем, если судьба высшей была понятна сама собой, то низшим, в зависимости от добросердечности мыслителя, предлагалось либо исчезнуть, либо раствориться, либо навсегда остаться слугами, этакими шудрами самозваных брахманов, либо, — и это предельное проявление доброты — превратиться в смуглокожих европейцев.

После Второй мировой войны, когда расовая теория, последовательно воплотившись в практику нацистского государства, явив себя освенцимами и бабьими ярами, обнаружила всю свою отвратительность, англо­саксонские победители предложили миру гуманный проект «всеобщей и полной вестернизации». С конца 1950-х годов примерно на два десятилетия аксиомой мировой культурологии стала идея, впервые высказанная и аргументированная Сеймуром Липсетом, что образование, урбанизация, индустриализация постепенно приведут весь мир к либерализму в экономике и к парламентаризму в политике, а следовательно — сделают его неотличимым от Запада, западообразным. Может показаться парадоксальным, но национально­освободительное движение 1930 – 1960-х годов прошло под знаменем вестернизации. Индия, Индонезия, Гана, Кения освобождались, ожидая, что вскоре они превратятся в азиатские и африканские Британии, Франции, Америки. Европейское образование, религиозная теплохладность Неру, Сукарно, Кваме Нкрума и Кениаты помогали тешить себя иллюзией, что за модернизацией лежит вестернизация.

Одним из самых блестящих и известных идеологов вестернизации в конце 1960 — начале 1970-х годов был Самуэль Хантингтон. Что же заставило этого ученого через двадцать лет написать, отбросив всякие сантименты: «Интересы Запада явно требуют: укрепления сотрудничества и единства в рамках собственной цивилизации, прежде всего между Европой и Северной Америкой; интеграции в состав Запада стран Восточной Европы и Латинской Америки, чья культура близка к западной; поддержания и расширения сотрудничества с Россией и Японией; предотвращения разрастания локальных межцивилизационных конфликтов в полномасштабные войны между цивилизациями; ограничения роста военной мощи конфуцианских и исламских стран; замедления сокращения военной мощи Запада и сохранения его военного превосходства в Восточной и Юго-Западной Азии; использования конфликтов и противоречий между конфуцианскими и исламскими странами; поддержки представителей других цивилизаций, симпатизирующих западным ценностям и интересам; укрепления международных институтов, отражающих и узаконивающих западные интересы и ценности, и привлечения к участию в этих институтах незападных стран..

Незападные цивилизации и впредь не оставят своих попыток обрести богатство, технологию, квалификацию, оборудование, вооружение — все то, что входит в понятие “быть современным”. Но в то же время они постараются сочетать модернизацию со своими традиционными ценностями и культурой. Их экономическая и военная мощь будет возрастать, отставание от Запада — сокращаться. Западу все больше и больше придется считаться с этими цивилизациями, близкими по своей мощи, но весьма отличными по своим ценностям и интересам. Это потребует поддержания его потенциала на уровне, который будет обеспечивать защиту интересов Запада в отношениях с другими цивилизациями... Ибо в обозримом будущем не сложится единой универсальной цивилизации. Напротив, мир будет состоять из непохожих друг на друга цивилизаций, и каждой из них придется учиться сосуществовать со всеми остальными»^[2]?

 

2

Веха, забитая Хантингтоном, очень и очень существенна. Корабль человечества изменил курс по меньшей мере румбов на девяносто. От попытки распространить себя на весь мир и от убеждения, сквозившего у Фукуямы, что вестернизация человечества — почти свершившийся факт, Запад переходит к утверждению своей уникальности, к стремлению отчлениться от прочего мира, защитить себя.

Но, может быть, […] это только экстравагантное суждение интеллектуала­одиночки? Увы — нет. […] В Восточной Европе на выборах побеждают былые коммунисты, в России — национал-патриоты, в странах Востока — Алжире, Египте, Индии, Пакистане, Турции — растет влияние традиционалистов, интегристов. Идеологическое противостояние двух великих систем просто скрывало возвращение цивилизованного самосознания незападных народов, их растущий антивестернизм и, одновременно, противостояние западному либерализму иной мощной цивилизации, которую Арнольд Тойнби еще в 30-е годы наименовал «православно­христианской в России»^[3]. Хотя в 1930 – 1980-е годы и Западу и России удобней было говорить о борьбе идеологий, исследователь цивилизаций легко усмотрел бы в этом противостоянии обычный цивилизационный конфликт, закамуфлированный в идеологию только для придания ему иллюзий нравственной значительности и оправдания его реальной глобальности. В прошлом идеологические покровы были иными, но сущность конфликтов — той же самой. Фараоны Нового Царства Египта в середине II тысячелетия до Р. Х. обосновывали захваты в Сирии и Нубии велениями Амона-Ра, творца и держателя мира. Цари Ассирии составляли победные реляции богу Ашшуру, волю которого они исполняли. Когда религиозность угасала, идеи мира и порядка, благоустроенности и образованности служили достаточным обоснованием захватов, — например, Римского государства. Но столкновение эллинско­византийской цивилизации с западно­европейской или с сиро-арабской начиная даже не с халифа Омара, а с маздаистов Сасанидов вновь облекается в одежды религиозной войны.

[…] В конце XIX века Европа не без ужаса смотрела на крепнущую Японию и на просыпающийся Китай. «Панмонголизм» стал темой поэтов, а Владимир Соловьев в апокалипсическом видении Пансофия писал, что японо-китайские армии победоносно пройдут по России и Европе. Через три года после смерти мыслителя эти фантастические картины воплотились на полях Маньчжурии и в темных водах Цусимского пролива. Взрывы японских бомб на Оаху, гибель «Принца Уэльского», капитуляция Сингапура, сражение у Соломоновых островов, Халхин­Гол должны были вновь напомнить миру о пророчестве Соловьева.

Но победа Запада была столь триумфальной, демократизация Японии такой убедительной, коммунистические драпировки России — настолько непроницаемыми, что о противостоянии цивилизаций мир крепко забыл. Именно поэтому крах коммунистической системы, понятый как фиаско альтернативной либерализму идеологии, побудил Фукуяму провозгласить «конец истории».

 

3

В десятилетия безудержных упований на победу вестернизации Арнольд Тойнби, «отъявленный цивилизационщик», оставался на Западе мыслителем, безусловно уважаемым за свои колоссальные познания и многотомные труды, но немодным. Еще при жизни он «безнадежно устарел». Причину такой неприязни понять несложно.

[…] Арнольд Тойнби решительно возражал, когда вестернизацию приравнивали к экономической системе и политическому порядку. И хозяйственный либерализм и либерализм политический — только открытия, достижения мысли и праксиса западного человека, но ни в коем случае не его суть. Человек бесконечно больше тех политических институтов и форм материального производства, которыми он оснастил себя, так же как «душа больше пищи, а тело — одежды». Чтобы лучше и глубже понять дух цивилизации, надо войти в его «святая святых», присутствовать на священнодействиях, посетить места вечного упокоения, прочесть самые любимые народом тексты, вслушаться в музыку речи и в лад напевов.

Беда в том, что Фрэнсис Фукуяма, делая скетч своего «постисторического человечества», лишенного отваги, воображения и идеализма, искусства и философии, ограниченного «экономическим расчетом, технологическими и экологическими проблемами и изощренными запросами потребителя», — создавал не антиутопию, и даже не утопию, но писал с натуры. Ведь постистория для него уже стала плотью в странах «Первого мира». Разумеется, скетч этот очень груб. В действительности и на Западе есть место и идеализму, и поэзии, и философии, и высокому религиозному чувству. Лурдские исцеления и стигматы отца Пио — тоже явления современной западной жизни. Но они оказались не центром, не сердцем бытия современного западного человека, но отдаленнейшей провинцией его культурного ландшафта. Фукуяма прав, что экономические и политические моменты значат для большинства западных людей бесконечно больше, чем ценности духовные и эстетические. Он именует такое состояние западного человека постисторической гармонией совершенного бытия, но проще и точнее его можно наименовать одичанием. Поскольку предпочтение внешнего внутреннему, телесного — духовному, временного — вечному иначе, чем грубостью, очерствелостью, дикостью, не назовешь. Философия, искусство, подвиг и любовь уходят от тех, кто недовольство собой ограничил неудовлетворенностью содержимым своего кошелька, безмятежность — бытовым комфортом, искание идеала — новой любовной даже не интригой, а физиологической связью, стремление к совершенству — служебной карьерой.

Когда всю огромную, почти неограниченную силу своего духа цивилизация обращает на внешнее благополучие этой временной жизни, она достигает очень многого в усовершенствовании тех средств существования, которые сами по себе нужны для решения иных, выходящих за пределы этого временного существования задач. Сами же абсолютные задачи оказываются крепко забытыми или превращаются в «религиозные импульсы, с успехом удовлетворяемые в сфере частной жизни», подобно голоду или сексу. Какая уж тут поэзия и философия? Средство превратилось в цель. Это ли «конец истории»? Может быть, это только предвестье конца современного уклада западной цивилизации?

Исключив из поля своего интеллектуального виденья духовные реальности и цели, сосредоточившись на экономике и политике, западный мыслитель и в иных культурах умеет различать лишь те уровни, которыми он живет в своей собственной цивилизации. Англия, Индия, Япония и Бразилия сливаются для такого мыслителя в общечеловеческое единство не потому, что над всей суммой культурных различий, своеобразных дерзаний национального духа, субъективности эстетических форм он зрит единство того Источника, от которого исшла и к которому возвращается любая человеческая личность, независимо от представлений о прекрасном, от символики неизобразимого, от навыков богообщения, но потому, что эти представления, символика, навыки попросту не замечаются им.

[…] Мир может казаться вестернизированным только такому современному человеку, который вместе с самой западной цивилизацией утратил начисто способность к проникновению с поверхности повседневной «бытовухи» в глубины человеческого бытия.

Интеллектуальный отец Фукуямы, русский гегельянец, эмигрант Александр Кожев под конец жизни усомнился в свершившейся победе «общечеловеческих ценностей», заметив в индустриальной Японии иную, не «общечеловеческую» культуру, не имевшую никакой тенденции к озападниванию при всем внешнем технологическом и политическом сходстве Японии и Европы^[4]. Но самого Фукуяму это уже не смущает: «Японцы конечно преобразовали почти до неузнаваемости западный капитализм и политический либерализм... Тем не менее... следуя по стопам Соединенных Штатов, Япония пришла к истинно универсальной культуре потребления — этому и символу и фундаменту общечеловеческого государства». Для американца японского происхождения Фрэнсиса Фукуямы «традиции и институции» его прародины превратились из проявления сути японской цивилизации в изящную национальную виньетку из японского зала исторического музея единого постисторического человечества.

Как тут не вспомнить опять великого Тойнби. «Компонентами культуры общества являются экономический, политический и собственно культурный элементы. Когда одна культура вторгается в другую, проникающая сила каждого из элементов прямо противоположна его социальной ценности. Так, экономический элемент воспринимается чужой культурой с наибольшей готовностью, за ним следует политика, а на последнем месте оказывается культурный элемент. И в этом причина того, что разложение интегральной культуры кончается социальной катастрофой. Война и торговля — вот два главных канала отношений между распадающейся цивилизацией и ее внешним пролетариатом. Причем господствующая роль принадлежит войне»^[5].

 

4

Мало кто решится ныне оспаривать сформулированный еще романтиками тезис, что европейская цивилизация приняла в себя три важнейших структурных компонента — античную культуру, германское варварство и христианскую религию. Одним из поздних продуктов этого синтеза стала промышленная революция и представительная демократия. […] Приступив в XVI веке к созданию вселенской империи, Западная Европа не смогла, да вскоре и перестала стремиться к трансплантации «культурного элемента». Когда же в XIX — начале XX века колониальные империи достигли самых отдаленных уголков земного шара, в Европе самой начал быстро усиливаться кризис духа и «овнешнивание» жизненных ценностей. Кроме политики и экономики Запад не сумел ничего принести иным, покоренным им цивилизациям. В сфере религии и в расходящихся от нее кругами философий, эстетике, искусстве Бенарес, Лхаса, Мекка и Йезд продолжали значить для населения Востока существенно больше, чем Лондон, Берлин или Рим. Западная наука, в частности, текстология, только укрепила культуры других цивилизаций, позволив им лучше понять собственные истоки, но не заместила туземные культуры культурой европейской.

В этом также прослеживается некоторая закономерность. Современная Европа оказалась далеко не первой из создавших вселенскую империю цивилизаций, которая не смогла передать «внешнему пролетариату» свою культуру, веру, строй духовной жизни. С тем же столкнулись эллинистические монархи, империя Рима, Египет Нового Царства. Удачливей были индийские «культуртрегеры» I тысячелетия, Китай, Месопотамия III – II тыс. до Р. Х., обратившийся в ислам сирийский мир.

В тех же случаях, когда религия империи не смогла стать верой покоренных народов, […] вскоре начиналась духовная «реконкиста», ибо такая импотенция метрополии всегда говорила об исчерпании ее собственных духовных ресурсов, о сохранении только политической и экономической оболочек отлетевшего духа. Митраизм, культы Великой богини, Исиды, Астарты, наконец, христианство заместили собой олимпийскую религию античности и совершенно преобразили древнюю цивилизацию Европы. Не являются ли теософия, бахаизм, «Сознание Кришны», трансцендентальная медитация, дзен-буддизм, ламаизм, суфизм, распространяющиеся нынче в когда­то христианском мире, свидетельствами подобной же культурной экспансии покоренных народов в духовно опустошенной «имперской» цивилизации? Сейчас в западном мире часто говорят о «реванше Бога», но в росте интереса к духовной сфере традиционное «историческое» христианство занимает очень скромное место.

Одновременно происходит и известный из истории древних империй процесс перемещения «варварского» населения на внутренние земли имперской цивилизации. В Европе уже живут миллионы, а, скорее всего, десятки миллионов представителей арабо­сирийской, южноазиатской, дальневосточной цивилизаций, выходцев из стран […] «черной» Африки, Латинской Америки, Океании. Внешне, экономически и политически, они вполне адаптируются к цивилизации европейской, но духовно, религиозно большей частью остаются вполне самобытны.

Поэтому призывы Самуэля Хантингтона укрепить единство Запада, возродить его идентичность звучат немного наивно. Западная цивилизация размыта изнутри, ее способность ассимилировать носителей иных культур ослабла, почти исчезла. Сами носители западной цивилизации большей частью утратили свою историческую культурную идентичность, и «роковая пустота» их сердец все еще заполняется незападным, нехристианским содержанием.

Масштабность этого процесса отчасти скрыта от глаз западного человека только тем, что из-за равнодушия к духовно­культурной компоненте собственной личности он перестал обращать внимание на таковую и у представителей иных цивилизаций, если она не проявляется в очевидных внешних формах […] Успокаивая себя тем, что политически и экономически жизнь незападных обществ стала напоминать европейскую, он простодушно ожидает скорого появления «общечеловеческого государства». В культурном же плане европеец собственную пустоту сердца считает наивысшим достижением цивилизационного развития и отход от тысячелетних духовных традиций представителями иных цивилизаций полагает «модерностью» (термин Витторио Страды). Но за пределами цивилизации западной такая «модерность» ныне — большая редкость.

Только современный человек западной цивилизации может назвать нынешнее общество массового потребления «удовлетворяющим все более изощренные запросы». Запросы как раз становятся все проще, все элементарней. Самые «изощренные» человеческие запросы вообще не относятся к сфере телесного бытия, они направлены на решение вечных, потусторонних задач, которые философы и богословы так и называют «предельными», эсхатологическими. На них в иных цивилизациях тратились и продолжают затрачиваться огромные материальные и душевные средства, ради них люди ограничивают удовлетворение своих естественных импульсов, идут на жертвы и лишения. Ради вечности, а не славы и золота творят художники, ваяют скульптуры, воздвигают храмы зодчие, поют поэты, пишут мыслители. Из века в век, из тысячелетия в тысячелетие по каплям собирается океан духовной культуры цивилизации, дабы в него мог войти, в нем омыться, очиститься человек, рожденный в этой цивилизации. Уход от этих бесценных вод в область телесного комфорта и физиологической пресыщенности может ли считаться бытийной целью человечества?

Впрочем, этот уход весь мир и не совершал. Его совершил Запад, где эсхатологическое упование почти исчезло и даже церковь для многих из пути в вечность стала одним из инструментов для достижения посюсторонней социальной и политической гармонии. Конфликт цивилизаций, о котором говорит Хантингтон, по сути есть конфликт цивилизации умирающей с культурами, набирающими жизненные силы.

 

5

Если быть предельно схематичным, то можно определить следующие характерные черты возраста цивилизации. Общество, становясь цивилизацией, в начале переживает бурный внутренний культурный рост, от которого отстают внешние материальные формы политики и экономики. Ощущающая потребность в более развитых внешних институтах, в оболочках, растущая цивилизация легко заимствует необходимое у иных культур, соседних во времени или в пространстве. Заимствованное быстро преобразуется и становится цивилизационно своеобразным благодаря мощным жизненным токам, исходящим от духовного средоточия развивающейся цивилизации.

Достигнув акме, цивилизация начинает расти не только интенсивно, но и экстенсивно. Создается «империя», на организацию и сохранение которой обычно затрачивается существенная часть тех сил, которые в юности шли на удовлетворение запросов духа. Постепенно растрачивается накопленный ранее высокий духовный потенциал, цивилизация сущностно опустошается, но внешне предстает могущественной и ладно организованной.

К старости она уже не нуждается в заимствовании материальных форм: они и так доведены до большого совершенства. Заимствоваться начинает дух, в котором стареющая цивилизация ощущает все большую нехватку. Окружающие цивилизацию народы перенимают ее формы самоорганизации «в обмен» на духовные ценности. Усилившись за счет заимствований элементов политического и экономического устроения, варварские народы вторгаются на пространства дряхлой империи, которая не способна сыскать для самозащиты ни свежих духовных порывов, ни, даже, принципиально не известных варварам политических и военно-технических навыков.

Цивилизация исчерпывает себя, в новом синтезе передавая новым культурам накопленное ею.

Как раз XX век стал временем довольно быстрого перехода от зрелости к старости европейской цивилизации. Предсказанный Н. Данилевским и О. Шпенглером, он вполне обозначился к концу столетия. Энергия внешней экспансии ослабела, колониальные империи распались, иные цивилизации вновь обрели независимую от Запада активность. Научившись внешним достижениям европейской цивилизации, арабы и японцы, индийцы и иранцы, корейцы и турки все более активно противопоставляют себя миру Запада в экономическом и политическом планах. От имперской доктрины вселенской модернизации-вестернизации Европе приходится переходить к самозащите, к изоляционизму «цивилизационных» моделей. Поэтому поворот корабля мировой истории между вехами Фукуямы и Хантингтона показался столь резким.

«На вершине своего могущества Запад сталкивается с незападными странами, у которых достаточно стремления, воли и ресурсов, чтобы придать миру незападный облик», — констатирует Хантингтон.

 

6

[…] Южная Азия, Дальний Восток, Передний Восток — это наиболее крупные цивилизационные сообщества сегодняшнего дня, максимально отличные друг от друга. Это — различные человеческие миры, где эсхатологические представления столь же отличны, как и навыки приготовления пищи и приемы организации семейной жизни. Многотысячелетняя история и богатая доистория этих цивилизационных совокупностей делает их обитателей весьма несходными друг с другом.

[…] Хантингтон рассматривает цивилизации как жизненные, экзистенциальные константы. Между тем они могут переживать различные состояния, которые мы, конечно символически, именуем юностью, зрелостью, старостью. Заводя речь о «конфликте цивилизаций», нельзя игнорировать нынешнюю точку их жизненного цикла. […]

Хантингтон полагает, что «в течение столетий самые затяжные и кровопролитные конфликты порождались именно различиями между цивилизациями». Действительность, увы, печальней. Гражданские войны и смуты уносили не меньше жизней, чем войны межцивилизационные. Начиная с трагедии, описанной египтянином Ипуером, и вплоть до войн в Камбодже и Руанде социальные, межплеменные, династические конфликты не прекращались и вряд ли прекратятся, пока существует на земле, «проклятой за Адама», его падшее потомство. Войны межнациональные также очень почтенны по возрасту и также очень кровавы. […] Если язык считать древнейшей формой коллективной идентификации, то и конфликт разноязычных сообществ мы обнаружим чуть ли не у стен Вавилонской башни. А иначе как мы назовем, скажем, средневековые войны между Сиамом и Бирмой, Византией и Болгарией, Орденом и Польшей? И наконец, очень сомнительно определение Хантингтоном Второй мировой войны как войны между западной и православной цивилизациями.

Цивилизационный, национальный, династический, классовый моменты в соперничестве людских совокупностей порой переплетаются до полной неотделимости. В то же время цивилизации вполне могут сосуществовать мирно, как, например, Южная Азия и Дальний Восток, Китай и Япония на протяжении веков.

Наконец, полагать религиозный фактор цивилизационно-опре-де-ляю-щим, — может быть, самая существенная ошибка Хантингтона. Ни исламский, ни христианский, ни буддистский миры не являются едиными цивилизациями. Неужели сообщество ливанских маронитов и обитателей Лусона нам соединять с испанцами и немцами, а калмыков — с сингалами? Столь же абсурдно мусульман Сулу цивилизационно объединять с мавританскими арабами и славянами-боснийцами. В какие­то моменты истории единоверцы, принадлежащие к различным цивилизациям, могут переживать заботу и даже готовность принести себя в жертву «за други своя», но в следующий момент мы застаем их уже планомерно уничтожающими один другого.

Форма религиозности — безусловно одно из ярчайших проявлений цивилизационного своеобразия, но великие религии, отрываясь от породившей их почвы, даже при сохранении полного догматического единства с духовной метрополией, изменяются столь существенно в обычае, народном веровании, фольклоре, что перестают являться цивилизационно объединяю-щим фактором. На уровне религиозной практики латышское лютеранство ближе сейчас к русскому православию, нежели к лютеранству мюнстерскому, а сама вера Руси на народном уровне обнаруживает массу черт обрядового магизма, равно как в Византии — языческой эллинской мистериальности. Буддизм Тибета настолько отличен от буддизма Цейлона, что с великим трудом удается считать их одной религией, а обычай хариджитов Пембы так несходен со строем жизни памирских исмаилитов, что тезис о «едином фронте ислама» теряет добрую половину своего смысла.

Напротив, православные, католики, униты, шииты, сунниты и друзы Ливана, сколь бы они ни идентифицировали себя с различными сообществами, на деле, при анализе поведенческих форм и объективных ценностных ориентаций оказываются вполне сходными друг с другом и с миром передневосточной цивилизации. То же можно сказать об индуистах, буддистах и мусульманах Кашмира, индуистах и сикхах Панджаба, мусульманах и католиках Минданао. Повторим, что речь идет не о догматике, но о навыке жизни и обычае веры, которые цивилизация формирует существенно активней, чем догматика — цивилизацию.

И если под стенами Вены в 1683 году или на реке Ялу в 1904 году действительно имело место лобовое столкновение цивилизаций, то в сегодняшней Югославии, Абхазии, Карабахе мы сталкиваемся с обычными племенными и клановыми конфликтами, лишь прикидывающимися религиозными войнами. […] Сербы, хорваты и боснийцы убивают, пытают, насилуют и грабят не из-за несходства воззрений на исхождение Святого Духа, наличия в Деве Марии последствий первородного греха или несогласия в вопросе о возможности посмертного теозиса. Это — война за землю, а не за Истину. За Истину всегда жертвуют собой, за имущество — приносят в жертву ближнего.

 

7

Но современному европейцу спокойней и проще видеть в югославской бойне религиозную, цивилизационную войну. Дряхлеющей Европе хочется провести границу, за которую конфликты не переступят […] Внутри пост-исторического пространства войны невозможны, утверждает Фукуяма. Столкновение из межнационального становится ныне межцивилизационным, межрелигиозным, объявляет Хантингтон. Все эти модели подсознательно хотят «заговорить» войну стран Запада друг с другом. […] В сердце Европы нет цивилизационных рубежей, а потому больше не может быть и войн. Но аргумент этот скорее эмоциональный, чем строго научный. […]

После Катыни, Освенцима, Магадана, Дахау места для иллюзий в отношении западной — христианской, если угодно, — цивилизации, кажется, не осталось. Но нравственно­очищающий шок пережила Германия, обретшая после военной катастрофы силы для духовного покаяния. Послевоенный духовный ренессанс Германии, точнее — западной ее части, — это чудо, крайне редко происходящее в истории. Экономическое чудо и превращение Германии в мощнейшее государство Старого Света, ее мирное объединение на фоне распрей и расколов, поразивших Россию, Чехословакию, Югославию, Румынию, особенно назидательно. […]

Для данной работы даже не столь важно, что именно явилось импульсом покаяния, горячего желания по возможности исправить содеянное; существенно — что народ нашел в себе силы для такого духовного подвига любви, отбросив желчь ненависти к оккупантам и безумное воспаление реванша. Однако начиная с 1970-х годов и особенно после успешного объединения это живительное чувство мало-помалу угасает в душе немецкого народа, заменяясь банальной национальной гордостью и надеждой на экономический реванш там, где полвека назад потерпели поражения дивизии Рейхсвера. Если этот процесс нравственной энтропии пойдет дальше, отливаясь то в расовую нетерпимость к туркам-гастарбайтерам, то в геополитические амбиции, спокойного будущего у Европы не будет. И никакой переход мира в «постисторию» не спасет Запад от новой междоусобной брани.

А ведь Европа находится ныне в таком состоянии, что каждая война подтачивает основания ее цивилизации, ускоряя процессы старения, приближая смерть. Достаточно сравнить Европу викторианскую с межвоенной, межвоенную — с нынешней, чтобы согласиться с этим тезисом. Если, конечно, речь вести о духовно­нравственной переменной, а не об экономике или представительной демократии. Страх Европы перед войной в Югославии столь силен не потому, что война эта переживается как мусульманский джихад или православная агрессия. Ужас югославской войны в том, что это — война европейская. […] Разрушение системы блокового противостояния в 1989 году отнюдь не принесло покой победившему в «холодной войне» Западу. К изумлению большинства наблюдателей напряженность в европейском мире только усилилась, приобретая к тому же совершенно неконтролируемый характер. Гасить этнические распри оказалось существенно сложнее, чем сдерживать вселенские притязания коммунистических московских вождей. […] Исчезло противостояние — и старые, казалось, залеченные болячки опять начали мучить дряхлеющее тело.

И все эти явления европейской жизни протекают на фоне постоянно растущего могущества и энергии незападных цивилизаций. […]

Что ждет цивилизацию Запада?

 

8

Счет, понятно, идет тут не на годы и даже не на десятилетия. Самым тривиальным, но, увы! и самым вероятным может считаться для Европы повторение античного сценария. Тогда в, казалось бы, навсегда объединенном и замиренном Средиземноморье вновь обнаружились прежние цивилизационные разломы, варвары наводнили Империю и «гунн теснил и грабил грека». Тогда возникшее в Палестине вероучение одержало полную победу над верованиями и ценностями античности, а […] политические модели восстановленной Августом res publica заместились примитивным деспотизмом […] Наступили века, когда неграмотность стала уделом и простолюдинов и вельмож, когда перестали плавить стекло и разучились выкладывать свод. Какие-то четыре века отделяют салон Мецената от первого варварского разорения Рима. Всего четыре века.

Античная цивилизация завершилась, и ко времени Карла Великого обозначился контур новой, западно­христианской цивилизации, «закат» которой мы имеем честь наблюдать ныне.

Нас не должно смущать очередное доказательство того, что все созданное из частей обречено распадению. В этом, падшем мире смерть — неизбежный спутник жизни. Но нас должно заботить, как мы будем умирать. Всей жизнью готовит человек свой смертный час, и цивилизация также завершает свой путь не без связи со всей прошлой своей жизнью. Бесславный конец западной античности напрямую связан с ее неспособностью дать ответ на духовные запросы жизни. Отсюда культурная смерть, наступившая при изысканности и совершенстве внешних экономических и политических форм. […] Восточная империя Константинополя, несколько лучше решившая культурную задачу духовного возрождения, смогла устоять в те страшные века, передав со временем Западу бесценное наследие их общей матери — античности. Дальнейшая судьба Византии печальна, но, оказавшись под властью османов, греки старались не забывать, что империя рухнула «по их грехам».

Сумеет ли нынешняя цивилизация Запада передать себя будущему иначе, чем античность или Византия? […] Европейской цивилизации, которую любят именовать «иудео­христианской», нужно восстановить, укрепить, создать, быть может, заново свою духовно­нравственную компоненту. Как не может жить тело без души, так и цивилизация — без придающего ей силу и смысл внутреннего, духовного начала.

Другим великим цивилизациям, южноазиатской и дальневосточной удавалось достичь этой цели внутреннего духовного обновления. […] И хотя современная индийская цивилизация находится в тех же формально­родственных отношениях с арийской цивилизацией II – I тысячелетий до Р. Х., в каких нынешняя западная — с античной, в Южной Азии генезис новой цивилизации произошел не через внешнее завоевание, а через внутреннее духовное возрождение.

Найдет ли в себе силы для подобного возрождения цивилизация Запада? На фоне всеобщего упадка веры и деградации художественных проявлений культуры, массового увлечения исключительно внешними формами жизни при полном забвении ее сути и смысла духовный подвиг послевоенной Германии является одним из немногих обнадеживающих свидетельств.

И не случайно Германия, долгое время лежавшая на грани западной цивилизации и не входившая в цивилизацию античную, Германия, своеобразие которой позволяло именовать ее порой даже особой субцивилизацией, противопоставляя южной, романской Европе, — именно эта цивилизованно пограничная страна дала пример и живительный духовный импульс западному миру во второй половине XX века.

Цивилизационная периферия вообще часто приходит на помощь дряхлеющему центру, как бы воздавая добром за былые дары. […] Германский и, возможно, славянский миры, по-своему пережившие древнее римское христианство и создавшие свои субцивилизации на границах Запада, могут, разумеется, раствориться без остатка в эвдемоническом обществе массового потребления, забыв или так и не обнаружив в себе жар божественной любви и горькие слезы раскаяния. Но если в тех или иных уголках европейского космоса смогут вспыхнуть новые звезды духа, то жизнь Запада не завершится бесславной гибелью под обломками ставшей ненужной материальной потребительской «культуры». Напротив, не утратив ничего подлинно значимого из своих прошлых достижений, очистив те духовные родники, от которых пили создатели Великой Хартии и хранители «протестантской этики», народ Запада начнет новый цивилизационный эон, исполняя до конца величайшее предназначение любой цивилизации — обогащать мир не столько экономическими достижениями и политическими формами, сколько сокровищами духа.

Надежда эта в наш жестокий и самообольщающийся век кажется неисполнимой только потому, что она очень ответственна и слишком прекрасна.

1995, № 1 (83)

 

---

^[5]     Тойнби А. Цит. соч. С. 543.